часть Симова, предѣлъ Симовъ. Жребий

¹ Язык летописей рассматривался позже в следующих работах: Боровский В. И. О языке Суздальской летописи по Лаврентьевскому списку. — В кн.: Труды ко­миссии по русскому языку, т. 1. М., 1971; Творогов О. В. К вопросу об употребле­нии старославянизмов в «Повести временных лет». — ТОДРЛ, 1963, т. 19; его же. Словарь-комментарий к «Повести временных лет». Автореферат канд. дисс. М., 1962; его же. Традиционные устойчивые словосочетания в «Повести временных лет». — ТОДРЛ, 1962, т. 18. Прим. ред.

Русь может и должна спасти всех славян, попавших под иго турок. Эта идея и заставляла воскрешать забытый славянский языковой фонд, стремиться к созданию общего для всех восточных и южных славян литературного языка. Это отнюдь не «второе южнославян­ское влияние», а реставрация старославянских традиций, отража­ющая новые политические тенденции — к общеславянскому объ­единению под гегемонией Москвы¹.

глшз
Типы литературного языка Московской Руси (ХІѴ-ХѴІІ вв.)


Язык Московского государства
Мы закончили рассмотрение домонгольского периода в развитии литературного языка. Как отразилось монголо-татарское наше­ствие и разорение России на развитии русского языка?

Монголо-татарское нашествие существенно отличалось от са­мых крупных войн предшествующего времени. И так как резуль­татом тяжелого поражения русских войск стало почти 200-летнее монголо-татарское иго, то, несомненно, в языке, так же как и в дру­гих сферах русской культуры, этот период оставил глубокий след. Завоевание Руси войсками хана Батыя сопровождалось страшным, кровопролитным истреблением огромных масс народа, не только военных, но и почти половины населения многих областей, поло-нением сотен тысяч русских людей, уводом их навсегда из родных мест. Падение Киевского государства, которое началось в конце XI в., могло бы, вероятно, продлиться долго. Монголо-татарское нашествие уничтожило последние основы единения русских пле­мен и русских княжеств. Резкое углубление феодальной разобщен­ности и обособленности начинается именно со второй половины XIII в. Поднепровье, Киевская земля, которая одна только долго и называлась Русью, утрачивает и политическое, и хозяйственное значение в жизни страны и на много столетий становится захолуст­ной окраиной. Еще в домонгольский период Новгород стремился к независимости и самостоятельности. Теперь же, в силу того что именно новгородские земли не подверглись нашествию, разорению и разрушению, независимость Новгорода становится реальностью. Поэтому ХІІІ-ХѴ вв. — это эпоха быстрого роста Новгорода и при­обретения им ведущей роли в хозяйстве, политике, культуре вос­точных славян.

В момент самой большой опасности, когда, воспользовавшись распадом Киевского государства и изоляцией Новгородской Руси, соседи новгородцев — шведы, немцы, Литва и Польша — хотели подчинить Новгород, блестящие победы Александра Невского, его верная внешняя политика спасли Новгород от гибели и обеспечи­ли ему еще на несколько столетий исключительно благоприятные условия развития. Поэтому Новгород становится хранителем тра­диций Киевской Руси. Культура Новгорода связывает традиции Киевской Руси и Московского государства.

Новгородская письменность ХІІІ-ХѴ вв. богаче, чем письмен­ность любого другого княжества. Через новгородскую письмен­ность мы теперь и восстанавливаем наследие домонгольской эпо­хи, ибо прямых источников литературы, письменности, языка киевского периода мы, как вы знаете, почти не имеем. Рукописи XI—XIII вв. если и связаны с Киевом в единичных случаях, то это исключительно ритуально-церковные книги и рукописи, которые освещают историю языка и литературы чрезвычайно скудно и до­вольно односторонне.

Меньше других княжеств Киевского государства пострадали от монголо-татарского нашествия земли Ростово-Суздальского кня­жества. И здесь, так же как в Новгороде, исследователи истории культуры неоднократно отмечали постоянно обнаруживаемое в разных областях воздействие Киева и самых отдаленных юго-за­падных центров культуры — Волыни и Галичины. Связи с Киевом и Галицией проявляются в архитектуре церквей, в строительстве кремлей, дворцов князей, в иконописи, в поэтике, в сюжетах и даже в непосредственно традиционном материале литературы Ростово-Суздальской Руси. Но здесь, в отличие от Новгорода и его пригоро­дов, почти не заметны новые культурные достижения. А пригоро­дами или подчиненными, младшими городами Новгородской зем­ли были и Псков, и Вятка, и города архангельских земель, которые тогда назывались Двинскими землями.

В конце XIV в., когда Золотой Орде были нанесены один за дру­гим тяжкие удары, после Куликовской битвы, которая произвела переворот в политике русских княжеств, соотношение политиче­ских и культурных сил на Руси существенно меняется. К этому вре­мени Новгород истощен тяжелой борьбой с северными, западными, Южными соседями и с появившимися за это время соперниками на востоке — княжествами Тверским, Ростово-Суздальским и быстро развивающимся Московским.

Новгород теряет свое ведущее значение, и после довольно дли­тельной и тяжелой внутренней борьбы между княжествами опреде­ляется руководящее положение московских князей.

Причины возвышения и роста Московского государства осве­щены достаточно обстоятельно историками. Нас интересует состав населения Московского княжества в ХІІІ-ХІѴ вв., язык и письмен­ность Москвы. Не один раз историки русского языка обсуждали и освещали этот вопрос, но надо признать, что сделано чрезвычайно мало.

Москва в XII в. была пограничным пунктом, лишенным само­стоятельности, поэтому население Московской земли формируется постепенно уже в условиях монголо-татарского ига, феодального распада и значительных передвижений народа, связанных с бы­стрыми переменами в политическом положении отдельных фео­дальных княжеств.

Московское княжество было более всего удалено от мест воен­ных действий на северо-западе, а также от мест наиболее частых столкновений с монголо-татарами, волны нашествия которых часто не доходили дальше юго-восточных окраин, т.е. земель северских, рязанских, нижегородских. Поэтому Московское княжество стало очень быстро заселяться беженцами, переселенцами как с северо-запада — с земель новгородских, тверских, ростово-суздальских, так и с юго-востока — из Рязанского княжества и в какой-то мере из южных княжеств — с Украины и из Северской земли. Таким об­разом, население Московского княжества, по сравнению со всеми остальными феодальными землями, было наиболее смешанным по своему составу. Самые длительные и тесные связи, экономическая и политическая зависимость от Ростово-Суздальского княжества объясняют то, что бояре — господствующий класс в Москве — были по происхождению в основном северянами. Такое господствующее положение ростово-суздальское боярство сохраняло и позже, когда московские князья объединили под своей властью уже множество различных княжеств и в связи с этим состав боярства сильно изме­нился, так как почти каждое завоевание нового княжества сопро­вождалось переходом в сан бояр московского князя бывших удель­ных князей. Значит, в Москве в ХѴІ-ХѴІІ вв. были и бояре ростово-суздальские, и бояре тверские и новгородские, и бояре муромские и рязанские, и бояре — выходцы из Польши, Литвы и Украины. Одна­ко, повторяю, господствующее положение даже в XVI в. сохраняло именно боярство севернорусское.

Русская церковь, получившая самостоятельность и независи­мость еще в эпоху Ярослава Мудрого, подчинялась в ХІ-ХІІ вв. Кие­ву, потом Владимиру (киевские митрополиты после монголо-татар­ского нашествия не могли оставаться в Киеве и переехали на север) и, наконец, Москве, так как московские князья очень дальновидно сумели заключить союз с главой русской церкви и переманить его к себе в Москву. Однако окончательное перенесение центра духов­ного управления всей Руси в Москву произошло только в XIV в., с чем было связано и переселение в Москву значительных групп церковников. Для этого периода церковная письменность имеет исключительно большое значение, так как единство религии было последней опорой будущего национального, а тогда еще народного единства раздробленной Руси. Это время блестящего расцвета цер­ковной литературы. Церковники разрабатывают отнюдь не только богословские, догматические, религиозные вопросы; они занима­ются и вопросами политики, и вопросами экономики, и вопросами науки. В их руках просвещение, в их руках почти вся государствен­ная переписка; в значительной мере церковники составляют и госу­дарственный аппарат, являясь редакторами, составителями, а в не­которых менее культурных центрах и единственными грамотеями, которые могли вести государственную переписку. Таким образом, язык церковников ХІІІ-ХІѴ вв. представляет для нас большой ин­терес.

Вот здесь и надо вспомнить, что руководящая группа церковни­ков Ростово-Суздальского княжества была южнорусской, киевской и перенесла на север какие-то традиции киевской живой речи. А в Москве церковная верхушка была ростово-суздальской, и следова­тельно, сохраняла те традиции и тот облик языка, который сложился в Ростово-Суздальском княжестве. Таким образом, состав феодаль­ной верхушки Московского княжества нам достаточно известен. Не так ясен вопрос о составе населения Москвы и других больших городов Московского княжества. В том, что состав крупного купе­чества был таким же пестрым и сложным, как и посадского и крес­тьянского населения, у нас нет сомнений. Сведения о ремесленном люде, важнейшей части посадского населения, позволяют заклю­чить, что и эта категория постоянно обновлялась и расширялась.

В феодальную эпоху ремесленники ценились выше недвижимых богатств, они были основным источником доходов князя, наибо­лее производительной частью населения. Поэтому каждый феодал стремился привлечь в свой город как можно больше мастеров, спе­циалистов строительного, оружейного, кожевенного дела, слесарей, плотников, сапожников, портных и т. д. По мере роста богатства и Новгород, и Ростов, и Суздаль, и Владимир, а затем и Москва соби­рали не только по Руси, но и из далеких зарубежных земель хороших ремесленников. Отсюда в посадах были все условия для широкого взаимодействия русских диалектов между собой, а также взаимо­действия русского языка с иными языками и восточной, и запад­ной групп. Через ремесленную среду, не в меньшей мере, а может быть даже в большей, на русский язык оказывают влияние языки западноевропейские, прежде всего немецкий, итальянский и более близкие — польский, шведский. Начинает чувствоваться влияние южных языков (кавказских), восточных (азиатских) и языков тех народов, которые теснее всего исторически связаны с русским, т. е. народов угро-финской группы. Даже воздействие такого небольшо­го средневекового государства, как Иран, с которым у нас не было почти никаких политических и культурных связей, и то сказыва­ется в некотором количестве заимствований в русском языке, про­никших через посредство речи ремесленного люда.

Наконец, крестьянское население Московской Руси. Чтобы представить, как складывалось крестьянское население Московско­го княжества, нужно вспомнить, что закрепощения крестьян еще не произошло, что в ХІІ-ХІѴ вв, крестьяне не были ограничены в праве переселения, в праве покинуть одного феодала и перейти к другому, за исключением тех случаев, когда крестьянство было об­ременено кабальными обязательствами; но, как мы знаем из целого ряда документов, крестьяне и с этим не считались. В форме ли за­конных переселений или незаконных (бегства), но крестьянство на­ходилось в это тяжелое время в особенно большом движении. Так как феодалы не могли (по крайней мере, до разгрома монголо-татар на Куликовом поле) защищать крестьян от татарского насилия, то совершенно естественно, что крестьяне сами искали те места, где их защищала природа, просторы Русской земли, а иногда и ловкая политика некоторых князей оберегала княжество от монголо-та­тарских насилий. Именно этим, по-видимому, более всего и привле­кали к себе крестьянство московские феодалы. Им удавалось под­купом, унижениями, хитростью отводить отряды баскаков, зверски обращавшихся с русским населением, направлять их в чужие земли; это обеспечивало относительный покой Московскому княжеству, все возрастающий приток населения, а следовательно, обогащение феодалов, что давало им возможность вести свою сепаратную поли­тику. Московские князья от Ивана Калиты и до Ивана IV Грозного придавали большое значение объединению русских земель вокруг Москвы, и это сыграло важную роль в истории русского народа.

Отсюда ясно, что состав крестьянства московских земель никог­да не был однороден, он не может быть возведен ни к какому пле­менному ядру древнейшей дофеодальной эпохи. Это новая форма­ция, сложившаяся в эпоху монголо-татарского ига и окончательно определившаяся после победы над завоевателями в период роста Московской Руси.

Мнение историков русского языка о языке Москвы опиралось чаще всего на сведения о составе феодальной верхушки Москвы. Подчеркивалось, что высокие достижения культуры, в том числе и языковой, Киевской Руси были сохранены в северо-восточных кня­жествах — Новгородском, Ростово-Суздальском, Тверском, — а за­тем приумножены в Москве, когда Москва подчинила себе осталь­ные феодальные княжества. Общая концепция единства и непре­рывности развития русского языка от X до XVI в. находила здесь как будто твердую фактическую опору. Естественно было и подчер­кивать, как это сделали, скажем, акад. А. А. Шахматов и его после­дователи и ученики, северное начало в московской культуре и в мо­сковском языке¹. В старой литературе встречаются такие суждения: не только в ХІІІ-ХІѴ вв., но даже в XVII в. правящие московские классы говорили на языке с ясно и резко выраженной северной диа­лектной окраской.

¹ См.: Шахматов А. А. Очерк современного русского литературного языка. М.— Л., 1941, с. 66.

Те черты языкового строя, какие сейчас характерны для Москвы, черты южнорусского происхождения, по этой концепции, проник­ли в язык московского населения поздно, постепенно преодолевая сопротивление правящих кругов и вытесняя старинные северные языковые черты. Отсюда создается представление, что примерно с XV в., когда Москва уже стала центром нового государства, москов­ский язык резко разделился на два языковых типа — язык феодалов и язык низов, простонародья. Феодалы «окали» (как это грубо вы­ражали), а народ «акал», феодалы говорили на северном наречии, а народ — на южном. Шахматов, который никогда не увлекался рас­слоением языковых явлений, а наоборот, интересовался тем, что было единым и общим, сформулировал свое учение о языке Мо­сковской Руси несколько иначе. Он считал московский язык новой формацией русского языка, образовавшейся на северной основе под сильным южнорусским влиянием. Согласно классической фор­муле Шахматова, консонантизм русского языка, как он сложился в Москве, был севернорусский, а вокализм южнорусский, т.е. систе­ма согласных севернорусская, а система гласных южнорусская¹. Эта формула имеет как будто твердую фактическую опору: московская речь отличается от севернорусских диалектов тем, что называется в диалектологии «умеренным аканьем», т. е. системой гласных, раз­личающей ударяемое и неударяемое положения и имеющей очень сложный порядок изменений гласных в зависимости от места по отношению к ударяемому слогу. Эта система, характерная для юж­норусских говоров и совсем несвойственная севернорусским, и сде­лалась основой московской речи и через нее основой общерусского языка. Но русскому языку свойствен ряд различий и особенностей не только в вокализме, но и в консонантизме. Различия в составе согласных в языке Московской Руси оказываются нелокализован-ными, неотраженными. Это прежде всего фрикативное г (п), кото­рое отличает южнорусские говоры и которому в северных говорах соответствует взрывное г.

¹ См.: Шахматов А. А. Очерк современного русского литературного языка, с. 66.

Что можно противопоставить этим традиционным воззрениям на язык Москвы? Прежде всего законно усомниться в том, что на протяжении столетий в Москве сохранялось какое-то резкое про­тивопоставление, антагонизм между языком феодалов и посадских людей. То, что изображалось недавно как проявление классового антагонизма в языке, правильнее будет объяснять хронологически. Северный облик московской речи, более тесная связь с севернорус­скими народными говорами характерны для Москвы с ее возник­новения и до тех пор, пока Москва сохраняла сначала зависимость от Ростово-Суздальского княжества, а потом, пусть и независимое политически, но зависимое культурно, положение конкурента, бо­рющегося за господство и верховную власть. Но в тот период, когда московские князья окончательно подчинили себе другие русские княжества и когда Москва из таможенного пункта превратилась в центр государства, язык жителей Москвы существенно изменился, потому что иным стало само население Москвы. Огромный приток населения из южнорусских княжеств характерен для Москвы толь­ко в самом конце XIV и главным образом в ХѴ-ХѴІ вв., и возрас­тающий удельный вес южнорусских диалектных черт в московской речи относится к этому, уже более позднему периоду. Только путем натяжек можно утверждать, что даже в XVIII в., во всяком случае в XVII в., сохранялись резкие различия в речи боярства и посада. В XV в. и культовые книги, евангельские тексты отражают уже «ака­нье», и грамоты великих князей, и памятники высокой литературы свидетельствуют о том, что элементы южнорусских наречий прочно укоренились в речи всего населения Москвы, а не только простона­родья.

Мы сейчас склонны видеть прошлое Москвы в свете ее поздней­шего величия и поэтому забываем, какой была Москва в XII—XIII и даже в XIV в. Надо твердо помнить важные даты, например дату Ку­ликовского сражения — 1380 г. В этой битве московский князь Дми­трий Донской был руководителем и организатором, но в разгроме монголо-татар участвовали войска почти всех восточнославянских княжеств, кроме разве псковичей и новгородцев, и удельный вес собственных сил московского князя в этом всенародном ополчении был еще не очень велик. Об этом лучше всего свидетельствует то, что вскоре Москва подверглась татарскому разгрому только потому, что московский князь оказался один против врагов; все союзники его покинули, и покинули, как теперь ясно, потому, что растеряли все свои силы в чрезвычайно тяжелой и кровопролитной Куликов­ской битве и не смогли быстро сформировать новые войска.

Завоевание и подчинение Москве крупных княжеств, соседних с ней, происходит только во второй половине XV в., т. е. спустя почти сто лет после Куликовской битвы, и последовательность присоеди­нения уделов ясно указывает на возрастающую мощь Москвы, ибо начинается оно с сравнительно слабых, незначительных центров, а завершается очагами наиболее отчаянного и упорного сопротивле­ния. Ярославль отошел к Москве в 1463 г., Ростов — в 1474 г., а к концу 70-х годов Москва подчинила себе все земли Ростово-Суз-Дальского княжества. В 1478 г. покорен Новгород, формально это означало и подчинение всех новгородских колоний, но на деле рас­пространение московской власти происходило не без длительно­го, в течение нескольких десятилетий, сопротивления на местах Во всяком случае, Вятка — последний форпост новгородского со­противления — была подчинена только в 1489 г., Тверь — в 1485 г. Псков — в 1510 г. А самый злостный и яростный враг Москвы — р_я_ занское княжество было покорено в 1521 г. К началу же XVI в. от­носятся и первые крупные победы в борьбе с западными соседями. Смоленск отвоеван у Польши в 1514 г., а северские города — Белев, Трубчевск, Путивль и др. — только к 1523 г.

Таким образом, не в ХІІІ-ХІѴ вв., а во второй половине XV и в XVI в. Москва стала государственным центром, достигла полного господства не только в русских землях времен монголо-татарского ига, но и в русских землях эпохи Киевского государства, которые на несколько столетий были оторваны от остальных восточнославян­ских княжеств. В этот длительный период — с XII до конца XVI в. — и образовалась московская формация русского языка.

Взаимодействие и смешение характерны не только для типич­но севернорусских наречий с типично южнорусскими, но и этих двух с западнорусскими, с новыми типами русских наречий, кото­рые развились на севере и востоке, в местах поздней колонизации. Этот процесс лияет на становление национального русского языка. Хронологические рамки формирования национального русского языка не могут быть определены, скажем, в пределах одного века. Если Киевское государство, которое складывалось на протяжении четырех или пяти веков, послужило основой для образования еди­ной русской народности и упрочения общих черт всех восточносла­вянских языков, то Московское государство, образование которого также заняло четыре или пять веков, создало основу для русского национального языка.

К какому времени можно отнести начало этого процесса? Ко второй половине XV в.; к тому времени объединительная роль Мо­сквы начала проявляться уже достаточно отчетливо. Когда завер­шился этот процесс? Одни говорят — во времена Пушкина, значит, в первой половине XIX в.; другие считают, что национальный язык сформировался значительно раньше, еще в Петровскую эпоху. Как наиболее правильно ответить на этот вопрос? Если считать полной зрелостью, признаком окончательного сложения национального языка проявление его новых своеобразных качеств, тогда можно было бы говорить, что русский национальный язык уже существу­_еТ в конце XVII в., ибо основы грамматического строя и словарного фонда русского языка в это время уже мало отличаются от совре­менных.

Но есть другой важный критерий зрелости национального язы­ка. Это его активное использование всем народом, полное преодо­ление следов феодального дробления, резких диалектных различий. Если этот признак считать важнейшим, тогда, конечно, придется говорить о XIX в. как о времени окончательного становления наци­онального языка. Но я думаю, что последний признак — активное повсеместное употребление — характеризует уже не систему язы­ка, не формацию языка, а состояние социальной базы этого языка, и исходить из этого признака не следует. Значит, более правильно говорить о времени сложения и проявления основ грамматической системы и словаря, т. е. о конце XVII — начале XVIII в., когда окон­чательно исчезает пестрота грамматических и лексических форм. Приведу один показательный пример. Наша деловая письменность в своих устойчивых формах содержит обычно перфект множествен­ного числа. В старых текстах XII—XIII вв., когда еще сказывалась централизованная роль Киева, встречается одна форма: купили есмы, продали есмы, сказали есмы, но в XIV— XV и даже в XVI в. грамоты уже не имеют единой формы, и мы читаем, скажем, в нов­городских текстах купили есмя, продали есмя; в полоцких, смолен­ских — есмо; в тверских, московских — купили есме, продали есме. И это грамоты, исходившие из княжеской канцелярии, от наиболее грамотных писцов того времени. Такой разнобой, закономерный и естественный в эпоху феодального дробления, исчезает в XVII в.

¹ См.: Грамоты Великого Новгорода и Пскова. Под ред. С. Н. Валка. М.—Л., 1949.

Если в грамотах ХІѴ-ХѴ вв. мы легко обнаруживаем резкие чер­ты отдельных древнерусских диалектов, то в XVII в. диалектные различия уже почти незаметны. В грамоте псковского князя Ивана Александровича начала второй половины XV в.¹ читаем: отсталошь (вместо осталося), жбегле (вместо сбегле), пенежи (вместо пеня-зи), княжя (вместо князя), зялуются (вместо жалуются), ноць, бо-Цек, чепи (вместо ночь, бочекъ, цепи), купцини (вместо купчини), Цего (вместо чего) и тут же встречаются: мягкость шипящих (ле-Жялъ, вдержялъ), употребление е на месте а и т. д. Можно отметить и ряд словарных особенностей, не повторяющихся широко. Скажем, сбродни ('преступники') слово, которое, кроме письменности того времени неизвестно (кроме псковской грамоты). Или местоимение теи (вместо тот), тых, тыми (вместо тѣх, тѣми). И это все — в ма­ленькой грамоте, состоящей из 15-16 строк!

В московской «Духовной грамоте Ивана Юрьевича Грязного» (конец XVI в.)¹ мы имеем слово кнеиня — 'княгиня' (т.е. е вместо я), утрату спирантного придыхательного г (Ь), «аканье»: да(ш)ли (вме­сто дошли), Соломанида (вместо Соломонида); специфически местные особенности синтаксиса, морфологии, лексики (саженье — 'платье, унизанное жемчугом', кафтан, однорядка). Но, повторяю, в XVII в. эта локальная окраска документов встречается изредка (у какого-нибудь малограмотного подьячего на далекой окраине). Не только московское делопроизводство, но и деловой язык боль­ших центров Московской Руси в XVII в. уже единообразен.

Не представляет никаких сомнений то, что основы сближения русских диалектов и формирования общего языка были заложены еще в XI—XII вв., в эпоху расцвета Киевского государства Рюри­ковичей. В литературном языке это единство традиции наиболее показательно. В основных для московской эпохи литературных жанрах — в летописях, житиях, в деловой и переводной литерату­ре — традиции литературного языка киевской эпохи были опреде­ляющими (т. е. отношение старых, традиционных элементов к но­вым можно выразить как 9:1).

¹ См.: Сборник актов, вып. 1. Духовные и сговорные грамоты. Спб., 1895.

² См.: Поли. собр. русских летописей. Изд. 2, т. 15. М.—Л., 1949.

Не так давно издан Московский летописный свод конца XV в., относимый в общем исследователями ко времени между 1480 и 1490 гг.² Этот Московский свод на две трети повторяет своды до­монгольского времени, и только последняя часть является новым литературным произведением. Однако язык последней части Мо­сковского свода, где изложены и описаны события XV в. (или вто­рой половины XIV — начала XV в.), почти не отличается от языка предшествующих частей. Лишь в немногих местах можно выделить незначительное количество новой лексики, технической и юриди­ческой (связанной с большими изменениями в социальных и эко­номических отношениях по сравнению с домонгольской эпохой). И, наконец, что для нас наиболее важно, в языке последних частей Московской летописи наиболее ощутимо непосредственное воз­действие разговорного языка. Но какого? Уже достаточно оформив­щегося и определившегося в XV в. московского общеразговорного языка. Приведу несколько примеров.

«Тое же весны мътяца марта 26 на великъ день пришел из Риму посол к великому князю Семен Толбузин, а привел с собою мастера муроля¹, кои ставит церкви и палаты... тако же и пушечник той на­рочит лити их и бити ими, а колоколы и иное все лити хитръ велми.» Начало этого отрывка своей формой, построением сразу напоми­нает нам Новгородскую I летопись. Проанализируем лексику: тое же весны — родительный беспредложный падеж; мастеръ (привел с собою мастера) — старое новгородское заимствование с запада; мураль — слово западного происхождения, новое для русского ли­тературного языка (из лат. тйги$ через посредство польского); кои ставит церкви и палаты — новая формула для обозначения строи­тельного дела (ставить), так же как пушечник — слово, появивше­еся в XV в.; лити пушки — термин, ранее неизвестный, потому что этой военной техники не было в домонгольскую эпоху.

Несколько ниже: «А въ 17 мистръ Венецѣискыи Аристотель на­чат разбивати церкви Пречистыа непадшиа стены новыя, и разби того дни два столпа да и предние двери и стбны передние разби мно­го.» Тут едва ли можно отметить какие-нибудь языковые новшества, хотя очень любопытны новшества из области строительного дела.

Но вот следующий абзац: «Того же месяца 23 по вечерни взошла туча да гром сперва мал, потом и велик с полудень, а с молъньею, да и дождь велик, а морозы и студень до 2-го маа, от того дни пош­ли дожди на всякъ день.» Этот текст, так же как некоторые части в Новгородской I летописи, написан целиком на общем разговорном языке. Можно только отметить, что он не удовлетворяет традици­онным кратким, лаконичным формулам. Летописец очень подроб­но описал ненастную и опасную для сельского хозяйства весеннюю погоду, поэтому здесь столько не книжных, а чисто народных эле­ментов и в лексике, и в таких фразеологических сочетаниях, как мал гром, дождь велик или пошли дожди на всяк день, туча (в значе­нии 'грозовая туча') и т.д.

¹ Надо читать мураля.

Как и в старых летописях, в Московском летописном своде мно­го диалогов. И надо отметить значительно большую близость диа­логов Московской летописи к разговорному языку, чем, скажем, ди­алогов «Повести временных лет». К диалогам «Повести временных лет» надо относиться очень осторожно, они переданы неточно, как бы переведены на литературный язык, освобождены от каких бы то ни было диалектных элементов. Здесь, в Московском летописном своде, мы имеем более полную протокольную запись политически и исторически важных диалогов. Например, в описании диплома­тической подготовки захвата Великого Новгорода царем Иваном Васильевичем, как и в следующем затем подробнейшем описании новгородского похода, почти половину текста составляют диалоги.

В диалогах представлены не только отдельные лексические и фразеологические элементы, но и синтаксис разговорного языка. Скажем, великий архиепископ новгородский Феофил величает себя государь. А когда речь идет о том, что его называли лишь господи­ном, сказано: «Никоторого великого князя государемъ не зывали», т.е. употреблена нелитературная многократная форма. И дальше: «с тѣм есмя не посылывали» — опять разговорная форма. Очень часто встречается специфически московская лексика: «Посылает князь к Новугороду съкладную», т.е. грамоту о мирном деле; «по­сылает хыдыршика» — одно из тюркских заимствований москов­ской эпохи; «И князь великы послал к ним на говорку боарина сво­его» — слово, не встречающееся до того в русской письменности и литературе; «Того же дни послалъ князь великы... что бы пошли не мотчаа и с пушками и со всею приправою по первому приказу» — здесь специфическая военная терминология московской эпохи: не мотчаа — 'не мешкая, не замедляя своего похода, не останавливаясь в пути', со всею приправою — 'со всем военным снаряжением, со всем обозом'.

Великому посольству Новгорода, пытавшемуся уладить кон­фликт с Москвой, князь отвечает так:

«А коли уже ты, владыка, и вся наша отчина Великыи Новгород перед нами перед великими князи виноваты сказалися есте, а тѣх речей, что к нам посылали есте и вы запрѣлися, а нынѣ сами на ся свидѣтельствуете, а въспрашиваете, какову нашему государьству быти на нашей отчинѣ на Новѣгородѣ, ино мы, великые князи, хотим государьства своего, как есмы на Москвѣ, так хотим быти на отчинѣ своей Великом Новѣгородѣ».
Здесь и синтаксическое построение, и лексический состав — все чуждое книжному языку.

Вот в этом я вижу наиболее существенное отличие языка Мо­сковского летописного свода от старых летописей. Однако иногда встречаются довольно контрастные сочетания старой традиции с новыми языковыми формами, например:

«Въ 4-ю недѣлю владыка с тѣми же прежереченными пришед к вели­кому князю явили десять волостей... И князь велики и тѣх 10 волостей не взял, и они били челомъ, что бы самъ государь умыслилъ, как ему своя отчина жаловати и колко ему волостей взяти, а отчина его покла-дываеть ся на бозѣ да на нем. И князь великы велѣл бояром молвити имъ: «взяти ми половину всѣх волостей владычных да и манастырь-скых да Новоторжьскые, чий ни буди».
В конце переговоров, когда князю уже дают большой откуп, он, как скупой и алчный купец, хочет уточнить, сколько же он будет получать с каждого двора:

«И князь великы велѣлъ с ними боаром говорити о дани, что явили ли дань съ всѣхъ волостей Новгородских съ сохи по полугривнѣ по 7 денег, велѣл их въспросити, что их сох, и они сказали: «3 обжи соха, а обжа один человѣкъ на одной лошади ореть, а хто на 3-х лошадех и сам третей ореть, ино то соха». И князь великы захотѣл взяти съ бжи по полугривнѣ, и владыка съ всѣми своими от всего города начаша бити челом, что бы государь смиловался... И князь великы тѣмъ их пожаловал, что имати ему одинова на год дань с сохи по полугривнѣ... на всяком, хто ни паши землю, и на ключникѣх и на старостах и на одерноватых. И владыка съ всѣми своими еще били челом... поне же то, господине, христианству то тяшко, а пожаловал бы государь на Новгородскую душу».

Этот разговор, выясняющий, каков размер обжи, какой сбор с каждой обжи должен быть дан, изложен языком, на котором гово­рили крестьяне, купцы, ремесленники, подьячие, т.е. на языке об­щенародном¹.
' Изучению языка Московского летописного свода посвящены работы: Була-хов М. Г. Московский летописный свод конца XV в. как памятник русского лите­ратурного языка. — В кн.: Начальный этап формирования национального языка. Сб. статей. Под ред. Б. А. Ларина. Л., 1961; Ильенко В. В. Диалектная лексика в языке общерусских летописных сводов XV-XVII вв. Автореферат канд. дисс. Л., 1961. Прим. ред.

Не так уж сложно представить процесс образования националь­ного языка, если исходить из положения, что его основой был имен­но язык письменный, язык литературы, что он прежде был языком письменности. Однако мне такое положение кажется исторически неверным, а потому и весь процесс образования национального языка представляется неизмеримо более сложным, чем простое по­степенное отмирание наиболее далеких от народной речи старосла­вянских элементов и проникновение в литературный язык элемен­тов языка разговорного.

Основным, определяющим надо считать тот процесс консоли­дации, объединения разговорного языка, какой проходил в связи с развитием и обогащением литературного языка, но без прямой от него зависимости. Литературный язык и разговорный язык, как общий, так и диалекты (областные или профессиональные), посто­янно взаимодействовали. Несомненно, не только живой язык воз­действовал на язык письменности, но и литературный язык влиял на разговорный, в том числе и на многообразные диалекты. Но все-таки различие, и очень существенное, между составом литератур­ного языка ХѴ-ХѴІІ вв. и живым разговорным языком Москвы, больших городов и сел, как он отражается в некоторых жанрах письменности, было еще очень значительно. Поэтому необходимо рассматривать основной процесс сложения национального языка не как историю письменного литературного языка, а как историю народных говоров и общего разговорного языка.

¹ См.: Ключевский В. О. Курс русской истории, ч. 1. М., 1908, с. 161.

После монголо-татарского завоевания в ХѴ-ХѴІІ вв. народные говоры значительно меняются. Уже в киевский период началось разрушение старых племенных диалектов, так как некоторые пле­мена при образовании феодальных княжеств раздробились. Другие племена в силу неблагоприятных исторических, политических, эко­номических условий распались, и мы о них почти ничего не знаем. Как указывал еще проф. В. О. Ключевский¹, не более чем в двух фе­одальных княжествах из 12 или 13 сохранились в более или менее полном составе старые племенные диалекты. В Новгородском кня­жестве, например, сохранился диалект племени словен, а в Галиц-ких княжествах — диалекты волынян, или дулебов (это, по-види­мому, одно и то же племя в разные времена), и хорватов. Диалекты остальных княжеств образовались из осколков языков различных племен. В результате возрастающей борьбы южных княжеств с ко­чевниками—тюрками, или турками, в их диалекты проникает все больше иноземных элементов. У нас до сих пор слово турки употре­бляется преимущественно как название одной народности турец­кой группы — анатолийских турок. Но иногда ему придают и более широкое значение как определение народов турецкой группы, и это надо признать целесообразным. Одно время для различения част­ного и общего значений слова турок употребляли заимствованное из немецкого языка слово тюрк (Тіігке) как общеродовое, а слово турок — как видовое. Из контекста всегда ясно, о каких турках го­ворится — о турках как о большой группе народов и языков или о турках как об одном маленьком народе.

Ассимиляция значительных групп кочевников (турецких по происхождению) на юге и юго-востоке определяла также состав и характер развития так называемых южнорусских диалектов, кото­рые легли в основу украинского языка и некоторая часть — в основу южновеликорусского наречия русского языка. Не менее интенсив­ная и длительная массовая ассимиляция народов угро-финского происхождения на востоке и северо-востоке определила историю так называемых восточных диалектов (вятичей, северян и криви­чей). Наконец, на западе и северо-западе помимо смешения племен­ных диалектов на территориях новых княжеств имело также место скрещение с иными племенами, в результате этого — образование некоторых новых языковых элементов, особенно в лексике. Здесь источником чужеязычных элементов были главным образом языки балтийской группы. Скажем, почти целиком исчезли, растворив­шись в белорусском и самых западных северновеликорусских диа­лектах, языки ятвягов (старое племя литовской группы) и некото­рой части латгальцев, как называет их летопись, т.е. юго-восточных латышей. Вместе с ятвягами и латгальцами, по-видимому, исчезли в более раннее время вместе с языками и другие племена балтийской группы, названия которых остались нам неизвестными.

Все это вело к образованию значительно более крупных по тер­ритории распространения и по количеству носителей диалектов ХІѴ-ХѴІ вв. (по сравнению с диалектами VIII—XI вв.). От чужея­зычных вкраплений и примесей новые диалекты приобрели свое­образный колорит. Причем иноязычных элементов, существенно различных на северо-востоке и востоке, на западе и северо-западе, на юге и юго-востоке, было довольно много.

Соприкосновение с языками финской группы оставило след в диалектах нашего северо-востока. В общем языке укоренились очень немногие слова из финских языков, например, хмель (из финск. Ьшпаіа) или чьмель, которое дало потом шмель (восходит к финск. кітаіаіпеп). Но гораздо больше финских заимствований сохранилось в северных диалектах; скажем, многие названия рыбы вошли через торговый оборот в наш общий язык сравнительно не­давно: сиг, сёмга, навага, севрюга. В северных диалектах и кое-где в Приволжье известно также название речного судна лойва или лай-ва (из финск. Іаіѵа), а в архангельских и поморских говорах залив называют салма (из финск. ваіші). В северных же говорах распро­странено слово конда — 'особенно добротная сухостойная ель' (из финск. попка), отсюда прилагательное кондовый (хотя это слово употребил и А. А. Блок, его нельзя считать общим).

¹ См.: Ларин Б. А. О слове янтарь. — В кн.: Сборник статей, посвященных акад. Я. М. Эндзелину. Рига, 1958. Прим. ред.

В северных документах московской эпохи встречается много финских слов для обозначения элементов местности, скажем, сель-га — 'высокое место среди болот' (от финск. 8е1ка), согра — 'болоти­стая равнина', курья — 'залив, бухта', а также названия рыболовных снастей: харвалин, кибры, керевод. В более позднее время, уже не в московскую эпоху, в общий язык через народную речь вошли такие слова, как нарты, ягель (а в народную речь они проникли еще рань­ше). Связи с языками балтийской группы точно так же сравнитель­но немного дали слов в общелитературный язык, гораздо больше в народные говоры. В общелитературном языке укоренились такие слова литовского происхождения, как янтарь (от литов. ^іпіагак)¹, дёготь (от литов. а!е§йІа$), пакля (от литов. ракиіок), ковш (от ли­тов. каи$а$), ендова (от литов. іпа!аи|а, іпгіав). Но в народной речи этих заимствований неизмеримо больше. Здесь мы находим, ска­жем, такие слова, как клуня (от литов. кійопак), корста — 'гроб' (от литов. Каг8Іа8); кое-где корста встречается в виде керста (от финск. кігаіи), оно, по-видимому, является общим и финским, и балтий­ским, и севернорусским диалектам. В народной речи, главным обра­зом белорусской, известны еще такие заимствования из литовского языка, как валандаться — 'шататься без дела' (от литов. ѵаіапоіа), гультяй — 'лежебока, лодырь, лентяй' (от литов.

жүктеу/скачать 5.09 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: