Литературный язык второй половины XVII в

требляется в роли члена: «А тѣх было собрано людей на нас черных мужиков многия тысящи, и не бѣ числа и писма». Однако условная связь выражается еще не союзными, а полнозначными глагольными формами: «А есть ли из Азова сея нощи вон не выдете, не можете завтра живы быти».

_п ГЛАВА 4 о

_{г ^}

Русский литературный язык первой половины XVIII в.

Развитие литературного языка на национальной основе в Петровскую эпоху

Петровскую эпоху считают рубежом Древней Руси и новой России. Для целей периодизации всегда удобно подчеркивать признаки но­вого в переходной эпохе и до некоторой степени затушевывать ее связи с предыдущим периодом. Но нас сейчас интересует не разгра­ничение периодов истории языка, а то новое в языке, что появилось в конце ХѴІІ-начале XVIII в.

Крушение феодализма началось в конце ХѴІ-первой четверти XVII в. Однако только в Петровскую эпоху этот процесс завершает­ся. В XVIII в. лишь сумасбродным фантастам приходит еще иногда в голову мысль о возвращении к старому, к традициям, воззрениям московской эпохи.

Самым характерным для феодального общества периода его рас­цвета было господство церкви, причем господство не только в делах веры и даже не только в делах средневековой схоластической науки, но и в делах мирских, в законодательстве, в хозяйстве, поскольку в ХѴ-ХѴІ да еще и в XVII в. церковь была самым богатым феодалом. Крушение авторитета церкви происходит при Петре I. Я напомню, что Петр только в детстве покорно следовал всем обычаям царско­го двора — смирно выстаивал на бесконечных богослужениях, по праздникам принимал у себя патриарха, ездил на богомолье и т.д. Но уже в отроческом возрасте проявляется его отрицательное от­ношение к церкви, ее служителям. А позднее Петр I возглавил «все-шутейший и всепьянейший собор», что было уже открытым глум­лением над Святейшим собором. Своих близких друзей он назначал на шутовские, но якобы священные должности, наряжал в костю­мы, пародирующие церковные облачения, устраивал шутовские службы, имевшие внешнее сходство с культовым богослужением. Не только боярство и духовенство, но даже часть простого народа осуждали Петра за богохульство, глумление над верой. Не так дав­но были разысканы памятники литературы второй половины XVII и самого начала XVIII в., показывающие, что стремление освобо­диться от слепой веры в авторитет церкви, от церковного господ­ства охватило даже низшие слои населения. Для историка языка эти памятники представляют большой интерес, потому что в них наи­более наглядно видно отмирание традиций старой книжной речи, старого книжного литературного языка, который был в допетров­скую эпоху самым разработанным, совершенным типом русского литературного языка. В этих сочинениях высмеивались в основном именно формы речи, а не само существо церковной идеологии.

Литературный жанр пародии впервые появляется в XVII в. Нам уже известно около десятка пародий XVII в., и я не сомневаюсь, что дальнейшая работа над архивными собраниями рукописей еще обо­гатит эту часть литературного наследия. Памятник, который назван его издателем и исследователем «Праздник кабацких ярыжек», — это пародия на церковное богослужение¹⁸. Но во всех рукописях (сохрани­лось три списка) он не имеет заглавия и до исследования В. П. Адри-ановой-Перетц назывался обычно «Кабак». Так вот, «Кабак» — са­мая значительная, самая искусная пародия на богослужение.

Пародия на широко распространившиеся в XVII в. энциклопеди­ческие словари, которые именовались тогда «Азбуковниками» или «Алфавитами», называется «Азбука о голом и небогатом человеке»¹⁹. А на судебные дела было написано две пародии: известная повесть о суде Шемяки — «Шемякин суд», по-видимому, середины второй половины XVII в. и «Сказ о Ерше Ершовиче» конца XVII в²⁰.

В пародии на челобитную «Калязинская челобитная» или «Че­лобитная Калязинского монастыря крылошан» осмеивается мона­стырское безделье, пьянство²¹. Наконец, пародийное «Сказание о попе Савве» представляет собой сатирическую повесть²². Первые светские повести, если не говорить о древней воинской повести, относятся к XVI в. А уже во второй половине XVII в. на них по­является пародия. (Стоит упомянуть, что к «Сказанию о попе Сав­ве» обращался А. С. Пушкин, когда писал «Сказку о попе и о ра­ботнике его Балде».) В языке всех пародийных сочинений второй половины XVII в. старый книжный язык высокого стиля положен в основу, но использованием контрастных сочетаний с бранными, грубо-просторечными, неписьменными словами и оборотами речи подчеркивается напыщенность и нежизненность традиций старого литературного языка.

Начнем с рассмотрения пародии «Кабак». Для нее характерен один довольно простой литературный прием: известные формулы молитв, церковных возгласов, псалмов, которые все православные знали тогда наизусть, повторяются в тексте почти целиком. Заменя­ется лишь одно-два слова, в редких случаях половина слов, причем подбираются слова с таким же числом слогов, с тем же местом уда­рения, как в опущенном слове церковного оригинала, иногда даже слова с подобным звучанием. Поэтому невнимательному человеку чтение такой пародийной стихотворной строчки могло показаться чтением текста священного писания. Во время богослужения, на­пример, многократно повторяется известная фраза из псалма: «Из­веди из темницы душу мою». В «Кабаке» эта фраза пародирована так: «Изведи из непотребного пьянства душу мою». Во время вечер­ней службы говорилось: «Сподоби, господи, в вечер сей без греха сохранитися нам». В «Кабаке» читаем: «Сподоби, господи, вечер сеи без побоев до пьяна напитися нам». А вот как передана в «Кабаке» цитата из известной молитвы «Отче наш», так называемой господ­ней молитвы православных христиан (И остави нам долги наши...): «И оставите должники долги наша, яко же и мы оставляем животы своя на кабаке». Наконец, наподобие хвалебных молитв составлена похвала кабаку:

«Величаем тя, кабаче, веселый и безкручинны, и чтем дурость твою и со глупостию, ты бо купишь собины наша и велиш нам по миру ски-татися. (...) Ты ми, кабаче, злыи учителю, ты ми нагота и босота, ты ми сетование, не оставил еси в дому моем, чем одеятися, несытством своим все прибрал еси, тем з гольянскими вопию ти: слава дурости твоей, человеконенавистниче».
Эти отрывки показывают, как однородно построение сатиры (только в немногих случаях встречаются отступления от формы церковных молитв, от церковных чтений). В большинстве случаев это именно выворачивание наизнанку хорошо всем известных мо­литвенных текстов.

Последующие пародии уже значительно отступают от формы, принятой в «Кабаке». Однако в любой пародии используется прием «пересказа» церковных текстов. «Сказание о попе Савве», например, так же заканчивается похвалой, но здесь уже чувствуется поиск но­вых литературных форм. Я приведу небольшой отрывок из этого завершающего «Сказание...» икоса (жития святых обычно заверша­лись похвалой святому, которая называлась икосом). Тут надо по­яснить, что завершается житие Саввы тем, что его сажают на цепь в погреб, где он должен сеять муку для патриаршей поварни.

«Радуйся шелной Сава, дурной поп Саво, радуйся, в хлебне сидя, ставленически сидне! Радуйся, что у тебя бараденка выросла, а ума не вынесла! Радуйся, глупы папенцо, [непостриженое гуменце]. Радуйся, породны русак, а по делам воистинну дурак. Радуйся, патриарша хлебня, видя тебя, такова сидня! Радуйся, Савы шея, что цепь великая звеня и муки сея! Радуйся, вшивая глава, дурной поп Сава, (...) Радуйся, Сава глупой, и всей глупости твоей слава, и везде про тебя дурная слава».
Но в ходе изложения проделок и мошенничеств Саввы отсту­плений от церковной речи довольно много. И потому в некоторых частях «Сказание о попе Савве» не столько пародия, сколько яр­кая сатирическая повесть, написанная живым разговорным язы­ком. Следовательно, робко начав с комического воспроизведения церковных формул, авторы пародий постепенно совсем отходят от церковного языка и переходят к тому новому типу литературно­го языка, языку посадских, о котором у нас уже шла речь в связи с другими памятниками. В «Челобитной Калязинского монастыря...» сочетаются элементы чисто пародийные с элементами сатирическо­го описания. Вследствие того что в ней упоминаются имена архи­епископа Тверского и Кашинского Симеона, которому адресована челобитная, и игумена Калязинского монастыря архимандрита Гав­риила, возможно точно датировать это произведение — между 1677 и 1681 гг. Зачин челобитной такой:

«Великому господину преосвященному архиепископу Симеону Твер­скому и Кашинскому бьют челом богомольцы твои, Колязина мона­стыря крылошаня, черной дьякон Дамаске с товарыщами.

Жалоба, государь, нам, богомольцам твоим, того же Колязина монастыря на архимарита Гавриила. Живет он, архимарит, не гораздо, забыл страх божий и иноческое обещание и досаждает нам, богомольцам твоим. На­учил он, архимарит, понамарей плутов в колокола не во время звонить и в доски колотить, и оне, плуты понамари, ис колокол меди много вызво­нили и железные языки перебили, и три доски исколотили, шесть коло­кол розбили, в день и ночью нам, богомольцам твоим, покою нет.

Да он же, архимарит, приказал старцу Уару в полночь з дубиною по ке­льям ходить, в двери колотить, нашу братью будить, велит часто к церк-ве ходить».

Такие жалобы на злоупотребление властью игуменов, на расхи­щение монастырской казны, пьянство, жестокое обращение с мона­хами, на истязание крестьян были тогда обычны, так что пока все написано так, как если бы это была настоящая жалоба на наруше­ние порядков и обычаев игуменом монастыря. Но уже следующая фраза выражена другим языком, и вы сразу чувствуете сатириче­ский, пародийный замысел всего произведения: «А мы, богомольцы твои, в то время круг ведра с пивом без порток в кельях сидим, око­ло ведра ходя, правило говорим, не успеть нам, богомольцам твоим, келейного правила исправить, из ведра пива испорознить, не то что к церкве часто ходить и в книги говорить».

Далее следует перечень того, чем желали бы богомольцы заме­нить редьку вяленую и репу пареную. Этот перечень сильно напо­минает записи расходов на архимандритский стол:

«Да он же, архимарит, нам, богомольцам твоим, изгоню чинит: когда ясти прикажет, а на стол поставят репу пареную да ретку вяленую, ки­сель з братом да посконная каша на вязовой лошке, шти мартовские, а в братины квас налевают да на стол поставляют. А нам, богомольцам твоим и так не сладко: ретка да хрен, да чашник старец Ефрем. По нашему слову ходил, лучши бы было для постных же дней вязига да икра, белая рыбица телное да две паровые, тиошка б во штях да ушка стерляжья, трои бы пироги да двои блины, одне бы с маслом, а другие с медом, пшонная бы каша да кисель с патокою, да пиво б подделное мартовское, да переварной бы мед».
Здесь за несколькими короткими формулами, известными из многих тысяч челобитных, скрывается содержание, весьма далекое от обычных судебных исков, жалоб, — правдивое описание мона­стырских порядков.

Несомненно, что и «Калязинская челобитная», и «Праздник ка­бацких ярыжек», и «Сказание о попе Савве» написаны людьми, близ­кими к церковникам. Адрианова-Перетц высказывает уверенность, что автором пародии «Кабак» был какой-нибудь поп-расстрига или, может быть, даже священник. Можно согласиться с таким выводом, потому что точно и подробно знать весь порядок православного бо­гослужения, кроме церковников, могли очень немногие. Но осталь­ные пародии — и «Сказание о попе Савве», и «Калязинская чело­битная» — едва ли могли быть написаны церковниками. Те форму­лы церковной письменности, которые встречаются в этих пародиях, были известны не только каждому грамотному человеку, читающе­му церковные книги, но и любому посадскому и крестьянину; они много раз на своем веку слушали церковные службы, бывали в суде и знали хотя бы в пересказе жития святых, а жития читались не только в монастырях, но и пересказывались в семьях, отражаясь в известной мере также в фольклоре. Язык пародий — и грамматиче­ские формы, и синтаксический строй, и богатейшая лексика обще­го языка (который тогда называли просторечием), и преобладание элементов общего языка во всех пародиях, кроме «Кабака», — по­зволяет высказать уверенность, что эти пародии — результат лите­ратурного творчества не церковников, а посадских людей.

Борьба с церковными традициями, которую все шире ведут по­садские, едва ли получила бы такое большое историческое значение, если бы деятельность Петра I не была направлена в эту же сторону. Петр, враждуя с патриархом русской церкви Адрианом, демонстра­тивно прекратил посещать церковь и исполнять церковные обря­ды. А когда умер Адриан, Петр не велел выбирать нового патриарха. На некоторое время заместителем патриарха был назначен Стефан Яворский, а после его смерти учрежден Синод и объявлено об от­мене патриаршества в России.

До Петра I цари признавали себя послушными сынами церкви, без благословения патриарха не приступали ни к одному делу. А Петр

' См. позднейшие исследования языка этих памятников: Аверьянова Г. Н. Осо­бенности синтаксиса сатирических произведений и повестей XVII в. Способы выражения сказуемого. Автореферат канд. дисс. Л., 1955; Вишневская Г. П. Лек­сика и фразеология русской демократической сатиры XVII в. Автореферат канд. дисс. Киев, 1970; Орлова И. А. Лексика сатирических повестей XVII в. Авторе­ферат канд. дисс. Л., 1956; ее же. Элементы разговорного языка в сатирических повестях XVII в. — «Уч. зап. ЛГУ», 1958, № 243, вып. 42. Прим. ред.

сформулировал свою идею абсолютной монархии в такой формуле (в Воинском уставе): «Его Величество есть самовластный Монарх, кото­рый никому на свете о своих делах ответу дать не должен, но силу и власть имеет свои Государства и земли, яко Христианский Государь, по своей воли и благомнению управлять»¹. Со времен Петра I цер­ковь уже не оказывает почти никакого влияния на ход государствен­ных дел. В Синод Петр поставил светского обер-прокурора, который должен был следить за владыками церкви, обличать их отступления от законов и карать за всякое неисполнение царской воли. Земли у монастырей отняли; колокола перелили на пушки; оставшихся мо­нахов заставили быть санитарами и лечить раненых солдат или при­зревать инвалидов, полностью потерявших работоспособность.

И в области языка борьба с церковью проводилась в то время из года в год. Петр I произвел реформу алфавита; отказавшись от почти тысячелетней традиции кирилловского полуустава, русские перешли на новую гражданскую азбуку. Книгопечатание постепен­но было переведено на новый шрифт, а кириллица оставлена только для церковных книг. Старая церковнославянская речь упорно дер­жалась еще в языке панегирической литературы, переводов, науч­ных книг, беллетристики. Переводы, научные книги живо интересо­вали Петра I. Редактируя их, он требовал от переводчиков отказать­ся от старославянского языка и писать языком Посольского приказа, т.е. языком светским, наиболее свободным и далеким от церковно-книжной традиции.

В отношении церкви прогрессивность преобразований Петра не­оспорима, его реформы имели большое значение для подъема рус­ской культуры, освобождения ее от средневековых традиций. Однако неверно было бы представлять дело так, что Петр I совсем не испы­тывал влияния церкви. Церковники нового типа (такие, как Феофан Прокопович) были близки к Петру. Прокопович стал одним из самых ревностных пропагандистов реформ Петра. Каждая военная победа Петра I отмечалась торжественными службами во всех храмах. Од­нако все это отнюдь не означало поддержки церкви. На протяжении XVIII в. атеизм широко распространяется и среди дворянства, и сре­ди посадского, торгово-ремесленного люда, и среди крестьянства. Так заканчивается влияние церковнославянского языка на общенарод­ный язык. А до Петровской эпохи такое воздействие было довольно сильным и оставило следы как в литературном, так и в разговорном языке, а также в диалектах. Однако можно с уверенностью сказать, что следов этого влияния было бы гораздо больше, если бы XVIII в. не положил конец распространению церковнославянских традиций.

Основные реформы Петра I привели, с одной стороны, к соз­данию централизованного государственного аппарата, с другой стороны — к появлению покорного царю и крепкого по своему юридическому и экономическому положению класса дворянства, и наконец, к значительному росту «третьего сословия» — буржу­азии, купечества и ремесленного люда. Наиболее важным для всей дальнейшей истории было именно последнее, хотя нельзя недооце­нивать и громадного значения централизации государственного управления для сплочения Руси и развития национальной культу­ры. Но основой этого национального единства был все-таки не по-мещичье-дворянский класс, а купечество и ремесленный люд. На­помню, что при Петре было основано более 200 фабрик и заводов, около половины которых производили чугун, железо, пушки, якоря и машины. Некоторые фабрики были уже достаточно велики, на­пример, на суконной фабрике в Москве работало 730 рабочих, а на полотняной — около 1200 рабочих. Вспомним, что до Петра у нас было лишь несколько маленьких заводиков, основанных иностран­цами, где работало по 10-15 человек. И потому понятно, что наслед­ники Петра I изменили ему больше всего в этой его деятельности, направленной к укреплению «третьего сословия», ибо оно шло за счет некоторого утеснения старых привилегий дворянства.

Петр смело оказывал всяческую помощь купечеству. Он застав­лял купцов объединяться в «кумпанства», т. е. акционерные обще­ства, давал «кумпанствам» большие ссуды, иногда даже государ­ственные пособия в десятки тысяч. Петр отдавал купцам государ­ственные фабрики и заводы в собственность, понимая, что такой индивидуальный хозяин сделает гораздо больше для подъема про­мышленности, чем невежественные и бездеятельные государствен­ные чиновники. Он позволил купцам владеть землями, покупать земли вместе с крестьянами, которые должны были работать на фа­бриках и заводах. Допустив самоуправление в городах для верхуш­ки купечества, Петр дал известную самостоятельность купеческому сословию, создал для него единый орган управления во всей импе­рии. Все это способствовало значительному подъему народного хозяйства, общей культуры посадских людей. Характерным приме­ром быстрого продвижения «третьего сословия» была деятельность И. Т. Посошкова (1652-1726).

Биография Посошкова достаточно хорошо известна. В докумен­тах, относящихся к ранним годам его жизни, он именуется оброч­ным крестьянином (т.е. не земледельцем) села Покровского (это сейчас московская улица Чернышевского). Отец и дед Посошко­ва — серебряных дел мастера, да и сам Посошков хорошо изучил серебряное дело, как, впрочем, и многие другие ремесла. Посошкова хорошо знал Петр I. Но через несколько месяцев после смерти Пе­тра Посошков был арестован и умер в Петропавловской крепости.

Если бы мы знали только о разнообразной деятельности Посо­шкова как изобретателя, мастера, купца, фабриканта, строителя, то и это позволило бы считать его одним из крупных деятелей Петров­ской эпохи. Но гораздо более известен Посошков своими литератур­ными произведениями. Прежде всего заслуживают внимания и изу­чения три больших его труда. Первый из них — «Отеческое поучение сыну»²³. Это домострой начала XVIII в., написанный совершенно на новых началах и в новом духе. Второй — книга «О ратном поведени-и»²⁴, предлагающая реформу армии. По мнению Посошкова, русская армия, в отличие от иноземных, должна быть основана на индивиду­альном мастерстве солдата, его полной самостоятельности в бою.

Но самая прославленная работа Посошкова — это «Книга о скудости и богатстве» (1721—1724)²⁵. Законченную книгу Посошков представил Петру I. Неизвестно, удалось ли царю прочесть ее. Но после смерти Петра именно эта книга и послужила причиной аре­ста Посошкова.

Во вводной части «Книги о скудости и богатстве» Посошков про­сит Петра не открывать никому его имени:

«Прошение ж мое величеству твоему предлагаю токмо едино, еже б желание мое в дело произвелось, иного ж ничесого не требую, токмо да не явится мое имя ненавистливым и завистливым людям, паче же ябедникам и обидникам и любителем неправду, понеже не похлебуя [т. е. не угождая] им писах. А аще уведят о моей мизирно-сти, то не попустят мне на свете ни малого времяни жить, но пре­кратят живот мой».

Слова эти оказались пророческими. До царя книга, очевидно, не дошла, а Екатерина I и ее окружение признали автора достойным если не смертной казни, то пожизненного заключения. И не удиви­тельно, потому что Посошков пишет об ограничении дворянско-по-мещичьего своеволия, самодурства и бесчинства, обеспечении прав купцов и мастеровых людей, оберегании крестьян от глумления и эксплуатации. Он требовал уменьшения вдвое подушной подати, а это означало сокращение основной доходной статьи государствен­ного бюджета. Для возмещения такого громадного, многомиллион­ного убытка Посошков предлагал расширять промышленность и торговлю. Он считал, что богатым может считаться только то госу­дарство, где богата не царская казна, а весь народ, где богат каждый крестьянин.

Много говорится в «Книге о скудости и богатстве» о неправосу­дии, о трусости и лености дворян, всячески уклоняющихся от воен­ной службы (вроде Ивана Золотарева, который дома соседям своим страшен яко лев, а на службе хуже козы). Здесь же Посошков требует обучать крестьян грамоте. И хотя он нигде не упоминает об освобож­дении крестьян, но одно место в рассуждениях о крестьянстве за­ставило многих исследователей конца ХІХ-начала XX в. считать его первым, кто заговорил об освобождении крестьян. Посошков писал, что помещики временно владеют крестьянами, потому что крестья­не принадлежат царю: «Крестьянам помещики не вековые владель­цы, того ради они не весьма их и берегут, а прямой им владетель все­российский самодержец, они владеют временно». В государстве все принадлежит Царю, и он поручил помещикам управлять крестьяна­ми, наблюдать, чтобы крестьяне работали для государства.

Однако исследователь «Книги о скудости и богатстве» Б. Б. Ка-фенгауз оспаривает это мнение²⁶. Исходя из текста он прав, Посо­шков не говорит об освобождении крестьян. Но идея о том, что крестьяне не являются вечной собственностью помещиков, была, несомненно, революционной для того времени. Мысль о принад­лежности крестьян, как и всего в государстве, царю была довольно абстрактной, соответствующей идеологии абсолютной монархии, но Посошкову удалось идею абсолютной монархии довести до са­мого широкого круга читателей. Однако рассуждения Посошкова о необходимости учить крестьян, открыть им широкую дорогу и в ремесло, и в торговлю позволяют судить о том, что для него кре­постнический строй не представлялся неизменным, вечным. И в этом смысле Кафенгауз неправ, когда относит Посошкова к числу ярых и непоколебимых крепостников. Кафенгауз ссылается на то, что сам Посошков владел крестьянами, которые работали у него на фабрике (у Посошкова были небольшие поместья и около 150 крестьян). Надо сказать, что в делах Тайной канцелярии сохрани­лось письмо племянника Посошкова, который управлял его делами. В этом письме сказано, что крестьяне отказываются повиноваться и ждут приезда самого Посошкова, ждут, что он освободит их от ряда работ. Так что ярым крепостником Посошков, видимо, не был, если крестьяне были уверены, что хозяин даст им льготы.

Книга Посошкова, поданная царю, не сохранилась в делах Тай­ной канцелярии. По-видимому, Посошков оставил себе копию со­чинения и с нее в 30-х годах XVIII в. были сделаны еще одна-две копии, а затем эти копии стали переписываться, и до нас дошло несколько списков «Книги о скудости и богатстве». Одну из копий имел М. В. Ломоносов. Большой интерес Ломоносова к книге Посо­шкова доказывается тем, что он приказал сделать для библиотеки Академии наук новую копию, которая сохранилась до наших дней. Вдохновленный книгой Посошкова, Ломоносов задумал сам напи­сать сочинение на ту же тему и примерно по такому же плану. Что­бы это стало достаточно очевидно, сравним названия глав книги Посошкова и план книги Ломоносова:

Две трети названий глав совпадают. Из задуманной книги Ломо­носовым была написана одна часть — «О размножении и сохране­нии российского народа»²⁷.

Изучал сочинения Посошкова и Л. Н. Толстой, особенно «О рат­ном поведении», «Завещание отеческое» и «Книгу о скудости и бо­гатстве». В 70-х годах Толстой хотел писать роман из эпохи Петра I, и главным героем этого романа должен был быть Посошков. Со­хранилось несколько глав рукописи этого романа, где рассказано об обстоятельствах первого ареста Посошкова после посещения им Андреевского монастыря, игумен которого подал Петру I обличи­тельную грамоту.

Во второй половине XIX в. сочинения Посошкова пропаганди­ровал Ап. Григорьев, но цензура не пропустила его статьи. И в наше время деятельность Посошкова привлекает внимание историков, экономистов и лингвистов. Язык Посошкова еще мало изучен. Лек­сике, точнее говоря экономической терминологии, Посошкова была посвящена работа А. М. Бабкина²⁸. Нет сомнения, что еще не одно исследование будет посвящено трудам Посошкова²⁹.

Язык книги Посошкова — драгоценный источник для исследо­вания литературного языка начала XVIII в. Как и во всех других па­мятниках посадской литературы, написанных уже на национальном литературном языке его ранней формации, здесь довольно заметны элементы старой книжной традиции, особенно там, где Посошков говорит о церкви, например, в главе, посвященной духовенству: «Пресвитеру подобает быть подобну апостолом христовым, чтоб они ни о здравии своем, ни о богатстве, ни о пище своей тако не пе­клися, како о спасении душ человеческих, понеже бог всех погибших взыщет на них или: аще презвитеры будут всех вер еретических силу знати и будут разуметь, чем их обличить и чем от них оградить, то свое стадо могут от тыих волков адъских охранити». Так, об ответ­ственности духовенства за жизнь и нравственное состояние народа Посошков пишет почти чистым, от начала до конца выдержанным церковнославянским языком. Я не могу в этих цитатах найти ни одного элемента не церковнославянского, кроме союза чтоб, формы волков вместо волк в родительном падеже и формы инфинитива на -ть (вместо -ти). Элементы церковнославянской традиции встре­чаются и в других главах. Посошков употребляет иногда аорист: при-смотрих, написах, дерзнух, предрекох и др., но редко, господству­ющими являются формы перфекта без связки. В «Книге о скудости и богатстве» попадаются и неполногласные старославянские формы, но их доля нисколько не больше той, какую старославянские элемен­ты составляют в нашем современном языке. Дань старославянско­му языку отдана и в лексике, но основой языка является все-таки не старославянская, не книжная традиция, а живая разговорная.

На языке произведений Посошкова можно проследить основное направление развития литературного языка в Петровскую эпоху. Отмирание форм литературного языка старого типа происходило медленно. Значительное количество произведений Петровского вре­мени еще написано на старом книжном языке, хотя и отличном от языка Московского государства. Например, в сочинениях Прокопо-вича много форм неполногласных, там, где тон торжествен, встреча­ются аорист (он цитирует Цезаря: «Приидохъ, видѣхъ, побѣдихъ»³⁰) и иногда причастные формы как дань старому книжному языку. Вместе с тем язык Прокоповича не чужд новому (он употребляети перфект, и полногласные формы, избегает страдательных прича­стий) и даже иноязычным заимствованиям, причем «лютерским», совершенно недопустимым для книжников старого времени. Ска­жем, в «Слове похвальном о баталии Полтавской» встречаются из старого языка рекбмъ, сей, единый (в других местах одинъ), студ-ный, возмогший, возрастший и тут же — преславная виктория, баталия³¹, причем и то и другое — показатели высокого стиля.

Таким образом, у Посошкова много элементов церковнославян­ских, но элементов общеразговорного языка значительно больше. Характерна фраза, которая часто цитируется историками: «Сие бо вельми нужно, еже кои материалы, где родятся, тамо бы они и в дело происходили». Нужно употреблено здесь не в церковнославянском значении 'очень трудно', а в нынешнем; материалы родятся, в дело происходили — это термины и выражения нового языка, в то же время сие, бо, еже, кои, тамо — славянизмы.

Посошков скупо употребляет западноевропейские термины, хотя он знаком с сочинениями на латинском, польском и немецком языках. Убежденный в необходимости изучать иностранные языки, он тем не менее стремится создать национальную русскую термино­логию. Так, понятие 'доход' он обозначает в основном словом доход, но также словами прибыток, приплод, прибыль и характерным древнерусским словом спорынья (ср. споро) — 'то, что легко при­ходит', а понятие 'ремесло' — термином художество (иногда руко­делие). Рядом с расход встречаются потеря, истрата, а вместо за­имствованного капитал употребляется пожиток и как синоним к нему заимствованное интерес.

Из нерусских слов Посошков легко пользуется теми, которые не входят в книжный язык, но употребительны в торговом деле, осо­бенно в европейских государствах: личба — 'счет' пенязи — 'день­ги', вага — 'важность, стоимость, вес', кортома — 'арендная пла­та'. Иногда это и не термины. Например, пильно — 'внимательно', жадный — 'всякий', мизирный (от лат. тІ8ег) — 'бедный, мелкий, ничтожный' пришли в купеческий разговорный язык из Польши и через Польшу, как и союз ажио, хотя он известен и западнорусским говорам. Больше иноязычной лексики в наименованиях товаров

жүктеу/скачать 5.09 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: