(кармазин — 'тонкое красное сукно', штофы

С точки зрения книжного языка, в речи Посошкова много не­ологизмов, но в сущности все они были достоянием общего языка. «А буде кой помещик, видя коего крестьянина семьяниста и лоша-деиста, даст ему земли» (у кого большая семья и много лошадей) — это в полном смысле слова в стиле и в духе народной речи. Или: «В Устрицком стану есть дворянин Федор Мокеев сын Пустошкин, уже состарелся, а на службе ни на какой и одиною не бывал».

Наиболее удачные произведения переводчиков и писателей Пе­тровского времени характеризует такое же сочетание языковых элементов, что и в сочинениях Посошкова. «Юности честное зерца­ло»³² — блестящий перевод, причем переводчик писал очень свобод­но. «Младыи отрокъ да не будетъ пересмѣшливъ, или дурацкимъ шуткамъ заобычаенъ; И сия есть не малая гнусность, когда кто ча­сто сморкаетъ, яко бы въ трубу трубитъ, или громко чхаетъ; Не хва­тай первой въ блюдо, не жри какъ свиния, и не дуй въ ушное (суп), чтобъ вездтэ брызгало, не сопи, егда яси» — здесь младыи отрокъ, да, сия, яко, егда, яси — славянизмы, но все прочее — элементы разговорные и просторечные.

В «Книге, именуемой Брюсовской календарь», даны элементар­ные сведения по астрономии с таблицами всех дней года³³. Здесь уже нельзя сказать, что низкая тема требовала просторечного языка, а пишется так: «Имѣетъ [отрокъ] широким рамы, плеча, высокую грудь, великия хорошим глаза» (а не изрядные очи). Каждое книж­ное или новое слово поясняется, обычно в скобках: рамы (плеча), до-модержецъ (домоводецъ), непщевание (роптание), холер (гнѣвъ).

Конечно, далеко не все переводчики Петровского времени суме­ли отойти от традиционного языка. Хотя Петр сам следил за рабо­той переводчиков, были переводы и неудачные. Многие историки языка, исходя из плохих переводов, считали язык Петровской эпо­хи неоправданно пестрым, характеризующимся нелепым смешени­ем славянских и заимствованных элементов. Это поверхностные выводы. Верная оценка, языка Петровской эпохи должна опираться на лучшие сочинения того времени, необходимо учитывать, на вос­приятие какого читателя рассчитаны эти произведения.

В числе важных реформ эпохи Петра I, которые непосредственно связаны с развитием языка, — и значительное расширение книгопе­чатания, и создание новой гражданской азбуки, и появление первых русских газет. Начало книгопечатания в России относится к середи­не XVI в. На Стоглавом соборе (1551) приняты реформы, унифици­ровавшие церковные обряды; в связи с этим было признано необ­ходимым бороться с искажением церковных книг, в первую очередь богослужебных. Так как церковные книги переписывались от руки часто невежественными переписчиками, то в них накапливалось громадное количество ошибок, грубейшим образом искажающих вероучение и обряды. И эта-то необходимость устранить ошибки в богослужебных книгах и способствовала учреждению типографии, в которой, за исключением нескольких букварей и «Книги о ратном строении», печатались только церковные книги.

Петр I, не препятствуя размножению церковной литературы, пред­полагал печатать и самые разнообразные светские книги. При нем были изданы многочисленные учебники по арифметике, геометрии (кстати, первой книгой, напечатанной гражданским шрифтом, была «Геометриаславенски землемерие»), по морскому и военному делу, дву­язычные и трехъязычные словари, малые и большие грамматики, по­собия по истории и географии. Новый гражданский шрифт был очень похож на латинский шрифт. Но это сближение совершенно ошибоч­но толковать только как увлечение иноземным образцом (чрезмер­ное, как говорили не один раз историки). Надо справедливо оценить стремление Петра к рационализации русского шрифта. Изменение начертаний букв должно было способствовать большей удобочитае­мости, сделать более четкими различия букв между собой; кроме того, округлое написание значительно облегчает письмо и приближает пе­чатный шрифт к письменному (печатный кирилловский полуустав и скоропись слишком непохожи). Петр стремился не только к удобочи­таемости шрифта, к большей простоте начертаний, но и к экономии места (все буквы должны занимать одинаковую площадь).

В отличие от многих других своих реформ, в этом случае Петр I не торопился и вводил гражданское письмо осторожно, постепенно. Над созданием азбуки по его поручению работал целый ряд лиц и в Москве, и за границей более пяти лет. И только в 1708 г. в Голландии была отпечатана новым шрифтом первая книга.

Газета «Ведомости», выходившая с декабря 1702 г., была переве­дена на новый шрифт только в 1710 г., но вплоть до 1715 г. некото­рые номера газеты печатались еще церковнославянским шрифтом. Почему? Именно потому, что переход на новый шрифт, не вызвав­ший затруднений у широкообразованного читателя, дворян, знав­ших много языков, был очень нелегок для крестьян и посадских людей. И вот, не желая терять большое число читателей, хорошо знавших старое кирилловское письмо, Петр приказал печатать наи­более важные номера газеты или двумя шрифтами — гражданским и кирилловским, или одной кириллицей. Церковные же книги печа­таются кириллицей до сих пор.

Газеты на Западе возникают в конце ХѴ-начале XVI в. Теперь достаточно хорошо выяснено, что газеты произошли из кратких сводок наиболее важных новостей в области торговли и политиче­ской жизни, которые выпускались в крупнейших торговых городах. Родиной слова газета считают Венецию, потому что там рукопис­ные сводки новостей продавались за даггеМа (мелкая монета, вроде пятака). Ежедневными, содержащими не только новости, но и не­которые важные и серьезные материалы публицистического и по­литического характера газеты становятся и в Европе, и у нас только в XVIII в.

Предшественниками газет в России были такие же сводки, кото­рые назывались у нас вестовые листы (иногда короче вести), а во второй половине XVII в. их чаще называли иностранными словами авизии или куранты. Копии этих рукописных известий сохрани­лись главным образом от второй половины XVII в., но есть сведе­ния, что первые такие вестовые листы в делах Посольского приказа были датированы 1621 г.Первоначально куранты предназначались только для двора и главным образом для Посольского приказа, т.е. для дипломатов. В течение нескольких десятилетий строжайше запрещалось разгла­шать те вести, какие получал царь и его ближние бояре. Сохрани­лись дела о жестоких наказаниях дьякам, если пропадал вестовой лист. Но уже при царе Алексее Михайловиче куранты начинают размножать и распространять не только в придворных кругах, но и среди купечества.
' Позднее обнаружены и изданы и более ранние куранты; см.: Вести — Куран­ты. 1600-1639 гг. Под ред. С. И. Коткова. М., 1972. Прим. ред.

Куранты второй половины XVII в. как по языку, так и по содер­жанию очень близки к первым номерам «Ведомостей» Петра I. Пока еще языковой материал первых газет лингвистами не использован. Правда, военной лексике курантов посвящена небольшая работа И. С. Хаустовой¹. В этой статье показано, что на протяжении XVII в. уже сложилась и достигла некоторой нормализации военная терми­нология русского литературного языка. Военная терминология при­мерно на три четверти русская, а на одну четверть заимствована из языков западноевропейских. Это, в свою очередь, показывает, что переводчики курантов при описании военных событий использо­вали богатую традицию древних текстов. Мы встречаем там уже в окончательно определившемся терминологическом значении такие слова, как оборона, приступ, вылазка, подкоп, сдача, обоз (в зна­чении 'лагерь'), названия фортификационных работ и укреплений: городок, рогатка, вал, башня, шанцы; довольно сложные артил­лерийские термины: верховая пушка, верховой бой, нижний бой, огненные ядра, гранаты и т.д.; старые и новые наименования во­инских чинов: полковник, генерал, гетман; драгун, капитан, рот­мистр, рейтар, солдат, вновь появляется термин рядовой.

В некоторых случаях терминология курантов отличается от позднейшей терминологии. Там, скажем, еще не было слова флот, а употреблялся караван, но уже вместо древнего термина разми-рье пишется разрушение мира, а рядом со старыми вершить мир, ставить мир употребляется более новый термин учинить мир, ко­торый сохраняется в Петровскую эпоху. В это же время старые тер­мины договор, разговор постепенно заменяются новым перегово­ры — 'дипломатические переговоры'.

Петровские «Ведомости» выходили сначала в Москве, ас 1711 г. и в Петербурге. С 1727 г. «Ведомости», переданные в ведение Акаде­мии наук, выходят под названием «Санктпетербургские ведомости» (до 1917 г.). Для составления первых газетных номеров использо­вались, как и в XVII в., покупаемые нашими купцами и послами за границей газеты больших торговых городов Германии, Франции,

Италии, Швеции. Из этих газет выбирались наиболее важные для России, интересные для русских читателей сведения, переводи­лись и достаточно строго редактировались (Петр сам редактировал почти каждый номер «Ведомостей»). В конце ХѴІІ-начале ХѴПІ в. в западных известиях о России распространялись всякие небыли­цы, достоверных сведений было очень мало. Поэтому переводчи­ки, встречаясь с таким материалом, либо переиначивали его, либо полностью переводили, но тут же опровергали факты; так же при­мерно приходилось поступать и редакторам. Однако тщательному пересмотру подвергались и сведения о внутренних русских делах. Петр основал газету не ради того, чтобы купцы были в курсе цен на наиболее ходовые товары, знали, что там-то война и туда нельзя везти товары. Целью «Ведомостей» с самого начала была пропаган­да Петровских реформ, защита чести русской армии и флота. По­этому, естественно, что сведениям о восстаниях, мятежах, о воен­ных неудачах не находилось места в газете. Только наличием отдела внутренней хроники прежде всего и отличаются петровские «Ведо­мости» от курантов XVII в. Однако -вскоре наряду с краткими све­дениями о происшествиях, событиях в газете появляются большие статьи публицистического характера, иногда же популярно излага­ются или просто перепечатываются царские манифесты и указы.

За 25 лет сменилось три редактора «Ведомостей». До 1711 г. га­зету редактировал известный ученый и издатель Ф. Поликарпов. (Он составил греко-славяно-латинский букварь (1701), букварь и грамматику русского языка, наконец, ему принадлежит много пере­водов.) За время его редакторства была проделана огромная работа над языком «Ведомостей». Медленно, с большим трудом газетная речь освобождалась от штампов и шаблонов старого книжного языка и становилась все более простой, понятной, близкой к раз­говорному языку.

После Поликарпова газету редактировали М. Аврамов, ас1719г. — талантливый литератор и переводчик Петровской эпохи Б. Волков. Язык газет времен редакторства Волкова уже совсем иной.

При Поликарпове материалы «Ведомостей» пестрят такими сло­вами, как токмо, седми, такожде, одержание, понеже и т.п., при выражении отвлеченных понятий и в сфере основных служебных слов господствует традиция церковного, книжного языка. И толь­ко сообщения о военных делах свободны от славянизмов, да и то относительно. Скажем, начало военной реляции (1708) выгляделотак: «Объявляемъ вамъ, како всемогущий сего числа оружию на­шему счастливую побѣду противъ неприятеля короля шведского даровати послѣдующимъ образомъ всемилостиво благоволилъ»³⁴. Но дальше, когда описываются ход боя, результаты боя, славяниз­мы уступают место распространившейся при Петре военной тер­минологии:

«И к той отакѣ командировали генерала маеора от гвардии нашей князя Голицына и с нимъ осмь баталионовъ пѣхоты из корпуса де ба­талии, да с лѣваго крыла от команды генерала фонъ Алларта, гене­рала лейтенанта Флюка с тритцатью шквадронами драгунъ, которая пѣхота, перебрався чрез тѣ посажи на то неприятельское крыло [в котором болше пяти тысячь пѣхоты и нѣсколько тысячь кавалерии было], мужественное нападение учиня, и оныхъ по жестокомъ бою, которого съ полтора часа съ непрестаннымъ огнемъ было, храбро с поля збила».
Но вот другое место:

«И еже ли бы кавалерия наша могла за трудными марастами къ тому приспѣтъ и афанжировать, тобъ из оныхъ неприятелей ни единъ не могъ спастися. Но понеже марасты препятиемъ тому были и вся не­приятельская армея на тотъ нашъ деташоментъ афанжеровала, того ради повелѣли мы помянутымъ нашимъ войскомъ по одержаний со-вершенномъ поля и виктории возвратится».

«Когда наша армея возбраня королю шведскому пасъ чрез рѣку Сожу под Чириковымъ и Кричевым и видя его неприятелское обращение ко Мстиславлю, переправясь паки Сожу и упредя неприятеля, стало на посажѣ, на рѣчке, имянуемой Бѣлой Напѣ, разставясь по оной по постирунком, дабы неприятелю ту посажу диспутовать».

Однако там, где источники не были в такой степени насыщены не очень понятной Поликарпову военной терминологией, он до­бивался того, что язык газеты становился почти общедоступным. Вот, например, как он сообщает в 1708 г. о Булавинском восста­нии: «Донской казакъ воръ и богоотступникъ Кондрашка Булавинъ умыслилъ во украинских городѣхъ и въ донскихъ казакахъ учинить бунтъ. Собрал к себѣ нѣсколько воровъ и единомысленниковъ и посылалъ прелестные писма во многие городы и села».

В лексике кроме военной и морской терминологии выделяются еще новые слова для обозначения должностей и учреждений Пе­тровской эпохи, конечно, заимствованные из европейских языков, потому что новый государственный аппарат создавался по голланд­скому, английскому или немецкому образцу³⁵.

Крайне редко в языке «Ведомостей» употребляется аорист и со­всем не встречается имперфект. Перфект, как правило, употребля­ется без связки, как и перфект страдательный: «С нашей стороны ранено два казака и убито четыре лошади; Из того местечка взяты многие пожитки»³⁶.

Формы двойственного числа нет. Сохраняются старые формы дательного падежа: войском, городом, но встречаются уже и новые формы: по письмам, в городах. Изредка употребляется древний творительный (за противными ветры), однако эта форма держит­ся в разговорном языке, в народных диалектах, по-видимому, до­вольно долго, до начала XIX в. В местном падеже рядом с городах, письмах встречается в городѣх, о дѣлѣхъ³⁷.

Безличные обороты крайне редки. Предлоги употребляются ино­гда не в русских конструкциях, а в калькированных с иностранно­го языка: от его светлости (вместо его светлостью), в присланных письмах чрез почту, восемь батальонов от команды генерала. Но это исключения. Как правило, и предлоги и союзы (в основном рус­ские: когда, что, чтобы, как, так что) употреблены в соответствии с русской нормой. Союзы старославянские почти совсем исчезли уже при Поликарпове.

В заключение я должен обратить внимание на то, что в обозре­нии языка памятников Петровской эпохи мы отметили, с одной стороны, убывающее значение старого церковного книжного языка, который теперь употребляется или в церковной литературе, или в стилистических целях, для создания возвышенности и торжествен­ности тона. Основным для подавляющего большинства памятников Петровской эпохи является тот язык, который в Московской Руси именовался просторечием и отражал общую разговорную речь.

Наконец, я отметил, когда говорил о пародиях, что в языке лите­ратуры встречаются и грубые, отнюдь не литературные элементы и формы. Скажем, в «Азбуке о голом и небогатом человеке» читаем: «Люди вижу что богато живут, а нам голым ничево не дают, чорт знаит их, куда и на што денги берегут; Зевается у меня ротом весь день не етчи или Щеголять бы я стал хорошенко и ходил бы я ще-петненько, да лих нечим». Тут все, с точки зрения писателя москов­ской эпохи, нецензурно, непристойно, недопустимо в литературном языке; это грубое просторечие. Таких примеров в пародийной лите­ратуре очень много.

Войдя в литературу, просторечные элементы разговорного языка очень скоро станут обычными в определенных жанрах литературы,и о таких сочинениях станут говорить, что они написаны низким стилем. Иначе говоря, в Петровскую эпоху все три стиля — и вы­сокий, и средний, и низкий — уже созданы. Высокий стиль — это старый церковный язык, средний — общий разговорный, а низкий стиль — грубое просторечие, включающее диалектно окрашенную бранную лексику.

Значение трудов А. Д. Кантемира, В. Н. Татищева, В. К. Тредиаковского в истории литературного языка
Развитие русского национального языка в Петровскую эпоху имеет совершенно исключительное значение. Хотя в XVII в. общий язык в новой своей формации уже отразился в ряде памятников письмен­ности, однако эта письменность была еще незначительна по объему и социальному авторитету. В Петровскую эпоху литература, исполь­зующая разговорный язык, стала основной, была принята господ­ствующими классами, что способствовало развитию, обогащению, усовершенствованию литературного языка. Правда, Петровская эпоха бедна оригинальными памятниками художественной литера­туры, в это время преобладали сочинения научные и практические. Всем понятно, что формирование национального языка в сфере на­учной, политической, государственной, хозяйственной имеет, по­жалуй, более решающее историческое значение, чем разработка его в собственно литературе, беллетристике.

Становление норм нового литературного языка, разработка на­учной, технической терминологии продолжались и после смерти Петра I. Однако сравнительно небольшая часть дворянства отста­ивала дело Петра при его преемниках. Самым известным литера­тором, поэтом ближайшего за Петровской эпохой времени был А. Д. Кантемир (1708-1744). Первые шесть сатир написаны Канте­миром в 1729-1731 гг. Они принесли поэту популярность у читате­лей и недовольство правительства³⁸. Эти сатиры имели важное по­литическое значение и представляли собой в большей степени пам­флеты, направленные против политических врагов, публицистику в стихах, чем опыты в создании новых форм русской поэзии. Реализм образов Кантемира находил полное соответствие в языковом стиле, какой, по тогдашней терминологии, называли просторечным, а мы должны точнее называть разговорной формой общего языка.

Один из исследователей творчества Кантемира Л. В. Пумпянский выделяет в сатирах (не совсем правильно) большое количество слов и словосочетаний, которые признает образцами грубого просторе­чия, вульгаризмами. Он пишет, что сатиры Кантемира дают пре­восходный материал для словаря русского просторечия 30-х годов XVIII в. Однако характеристика политических позиций Кантеми­ра и его идеологии, данная Пумпянским, убедительно доказывает классовый, дворянский характер борьбы поэта с противниками его идеалов. Как же свести концы с концами? Передовой дворянин, убежденный в прочности, незыблемости и совершенстве монар­хического строя с его жестким сословным делением, пользуется в своей литературной деятельности грубым просторечием, т.е. язы­ком, как представляется Пумпянскому, простонародья. Решая это противоречие, Пумпянский просторечие Кантемира генетически связывает — с чем бы вы думали? — с просторечными элементами церковной проповеди начала XVIII в.

Кантемир был выученик и последователь Ф. Прокоповича, круп­нейшего проповедника своего времени. Среди его многочисленных слов и поучений немало проповедей обличительного характера. По старым церковным правилам, обличительные проповеди должны быть портретными, проповедник обязан был рисовать в них пор­треты порока. А так как порок нельзя изображать возвышенным или церковным священным языком, то проповедники изобличали пороки грубыми, низкими словами. Сатиры Кантемира представ­ляют собой тоже портреты, но написанные в стихотворной форме светским человеком. И эти портреты, так же как у Прокоповича, не могли быть созданы иначе, как с помощью просторечных слов.

Таким образом, объяснение противоречивости Кантемира, с одной стороны, жанровое: сатира требует просторечия, а с другой стороны — биографическое: тесная личная связь Кантемира с Про-коповичем. Но едва ли кто-нибудь из историков языка может согла­ситься с таким объяснением. Ведь почти вся письменность Петров­ского времени, наиболее прогрессивная, с точки зрения церковных риторов и стилистов, была сплошным просторечием. Те слова, ка­кие в литературе XVI или начала XVII в. представлялись низкими, грубыми и недопустимыми в литературных произведениях, давно уже, задолго до Кантемира, на протяжении 20, иногда 50 лет широ­ко употреблялись, стали нормальными и вовсе не просторечными. Писатель послепетровского времени имел в своем распоряжении только средства общего разговорного языка, а это неправильно на­зывать просторечием.

Посмотрим, какое просторечие встречается у Кантемира и мож­но ли согласиться с такой именно квалификацией его языка. Ска­жем, с доски до доски — с точки зрения почитателей Карамзина, это, конечно, просторечие, но для Петровской эпохи это нормаль­ная, обычная и вполне чистая литературная речь. «Живали мы преж сего не зная латыне, гораздо обильнее, чем мы живем ныне; Вино дар божественный, много в нем провору; Медор тужит, что чересчур бумаги исходит на письмо, на печать книг, а ему приходит, что не в чем уж завертеть завитыя кудри» — тут нет очевидных сла­вянизмов в синтаксисе, лексике, грамматике, все это русские слова, простые конструкции, но не просторечие.

Встречаются в сатирах слова и фразеологические обороты, не­сколько более резкие и грубые, скажем: «Не ходил бы в серяке; Нутко сел в кости играти; Лепить горох в стену». Здесь также нет никаких элементов нелитературности. Если даже обратиться к та­ким выражениям, какие современникам Кантемира могли казаться грубоватыми, скажем, под брюхатым дьяком однокольны дроги; зубы скалить; глаза пяля, то и им нетрудно найти широкие парал­лели в письменности, в мемуарах, иногда даже в официальных до­кументах Петровской эпохи.

Язык поздних сатир Кантемира, написанных в Париже в 1738-1744 гг., несколько иной: меньше резковатых выражений обще­го языка. Но это объясняется, главным образом, нравоучительным, философским содержанием поздних сатир. Таким образом, можно говорить о том, что в литературных опытах первых послепетров­ских десятилетий уже отчетливо намечалось некоторое разнообра­зие колоритов литературного языка в зависимости от тематики.

Сатиры Кантемира при жизни автора не были напечатаны вслед­ствие обостренных отношений поэта с правительством. Впервые сатиры были изданы лишь в 1762 г. Таким образом, читатель узнал их в то время, когда в литературе и языке начался отход от реформ Петровской эпохи. Однако сатиры Кантемира, известные толь­ко по Рукописным копиям, оказали огромное влияние на передо­вых людей того времени, на писателей XVIII в. и даже начала XIX в. По-настоящему творчество Кантемира было оценено во времена А. С. Пушкина и В. Г. Белинского¹.

Нельзя пройти мимо большой переводческой деятельности Кан­темира, так как ряд новых слов, созданных поэтом в процессе пе­ревода, остались в русском языке. Многим читателям был знаком Кантемиров перевод книги Б. Фонтенеля «Разговоры о множестве миров», представляющей собой опыт популяризации астрономии начала XVIII в.³⁹ В этом переводе Кантемир ввел в русский обиход такие слова, как понятие, наблюдение, плотность, начало (в зна­чении 'принцип'), средоточие (в астрономическом и физическом смысле), вихри (как термин для объяснения происхождения мира).

Еще больше для обогащения русского языка сделал В. Н. Тати­щев (1686-1750). В своих переводах и оригинальных трудах он на­стойчиво стремился к созданию русской национальной научной, технической терминологии. В 1736 г. писал: «...чужестранных слов наиболее самохвалные и никакого языка не знающие секретари и подьячие мешают, которые глупость крайную за великой себе разум почитают, и чем стыдится надобно, тем хвастают»⁴⁰. В этих словах ясно и четко сформулировано отношение к излишеству в употре­блении иностранных слов, каким «грешили» и Петр I, и ближайшие его последователи.

яснил Антиох Кантемир 1730 году. Спб. 1740.

Татищеву же принадлежат первые опыты составления словаря русского языка. Известен не один словарь прежних времен до Та­тищева, но это все были словари двуязычные или трехъязычные, словари для перевода. В первых словарях, «Азбуковниках» пытались объяснить малопонятные среднему читателю древние слова старо­славянского происхождения, распространенные в старых книгах. Далее возникли двуязычные словари: русско-польские, русско-швед­ские, позже русско-немецкие, русско-латинские и латинско-русские. Наконец, издается «Лексикон треязычный» — греко-славяно-латин­ский букварь Ф. Поликарпова. Такие словари должны были помочь изучить иностранный язык, найти смысловые эквиваленты между иностранными и русскими словами. Несомненно, работа над этими словарями позволяла точнее определить значение русских слов через подбор синонимов и уяснение соотношения их с иноязычными сло­вами. Однако составители иностранных словарей не задумывались над нормализацией, отбором лексики русского языка. Наоборот, в поисках адекватного перевода чужой речи они иногда сочиняли не­бывалые, чудовищные русские слова, которые за пределы того или иного словаря не выходили, т. е. никто никогда их не употреблял.

Татищев первым составляет такой словник, который должен вмещать самые необходимые, общеизвестные, общеупотребитель­ные и неоспоримые русские слова. Он предназначал этот словник для того, чтобы, включая в него слова всех языков, известных в Российской империи, составить многоязычный словарь языков на­родов тогдашней России. Серьезно задумываясь над кругом самых необходимых, самых важных слов, которые должны быть во всяком языке, он стремился к выделению основной, незыблемой, наиболее ценной части в словарном составе языка.

Несколько позже вступает в русскую литературу В. К. Тредиа-ковский (1703-1768), но и его, так же как Кантемира и Татищева, называют продолжателем и защитником дела Петра в 30-40-е годы ХѴШ в. Правда, позже Тредиаковский изменит идеалам и симпати­ям своей молодости и станет одним из врагов петровских традиций, но юный Тредиаковский был, несомненно, единомышленником и Кантемира, и Прокоповича, и Татищева.

Если в литературе XVIII в. и были произведения, авторы кото­рых вышли из посадских и крестьян, то все же это была еще ано­нимная литература, имен авторов из «третьего сословия» мы не знаем. И потому иногда говорится, что Тредиаковский был первым разночинцем в дворянской литературе XVIII в.

Сын астраханского священника, Тредиаковский был отдан от­цом в школу, основанную католиками-миссионерами. Там он из­учил в совершенстве латынь и французский, и это определило всю его дальнейшую судьбу. Затем Тредиаковский убегает в Москву и поступает в Славяно-греко-латинскую академию. В 1726-1730 гг. он живет в Голландии и Франции, учится в Сорбонне. Первый литера­турный опыт Тредиаковского — перевод аллегорического романа П. Тальмана «Езда в остров Любви» (1730). Роман относился к лите­ратуре конца XVII в., которая в Париже уже считалась устаревшей.

Это была эротическая книга, но написанная в свойственной при­дворной французской литературе того времени условной, симво­лической манере. В России роман имел громадный успех. Нашему дворянству после средневековых повестей, после ученых, нравоу­чительных и исторических сочинений, к чтению которых старался приучить русских Петр I, легкомысленная, игривая книжка при­шлась как нельзя более по вкусу. В письмах к Шумахеру, секретарю Академии наук, от которого зависела публикация перевода, Треди­аковский подробно рассказывает о том, как он стал модным писа­телем, как его наперебой приглашали из одного дома в другой, за­ставляли читать книгу, просили списки, а когда роман был издан — печатные экземпляры; книга понравилась при дворе, ее похвалили даже некоторые представители духовенства, хотя нашлось и немало суровых критиков⁵.

Молодой Тредиаковский был полон оптимизма в своем намере­нии пропагандировать в России те воззрения на язык, литературу, те литературные вкусы, какие он вынес из Парижа. Видя главных своих противников в тех, кто защищает традиции допетровской православной Руси, враждебен всему, что идет из Западной Европы, он был убежден, что путем изучения французского языка, широ­кого ознакомления с литературой и наукой Франции можно будет достичь быстрого сближения с ее прекрасной культурой. В литера­турной борьбе, которая началась у нас в 30-х годах и длилась поч­ти до конца XVIII в., Тредиаковский занял сперва самую крайнюю позицию, призывал к смешению книжного языка с просторечием. В предисловии к своему переводу книги «Езда в остров Любви» он писал: «На меня, прошу вас покорно, не извольте погневаться (буде вы еще глубокословныя держитесь славенщизны), что я оную не-славенским языком перевел, но почти самым простым русским словом» и продолжает: «...язык славенский в нынешнем веке у нас очень темен, и многие его наши читая не разумеют»⁴¹.

Таким образом, поэт провозглашает полный отказ от славянских традиций, призывает писать простым разговорным языком. Дей­ствительно, и в переводе романа, и в некоторых других сочинениях мы видим, что Тредиаковский (как и Кантемир) стремится к обы­денной, разговорной фразеологии реалистического характера. Он охотно употребляет поговорки, пословицы или подобные послови­цам выражения, даже грубоватые: «Охота пуще неволи; Полно бра­ниться, пора помириться; Со скуки я пропадал; Чему быть, того не миновать; С копылья сбился автор; Сам ни шкиля, как говорят, не умеет». Элементы общеразговорной речи встречаются у него посто­янно: «А буде кто тому не верит (союз буде); Правда, да я лих (толь­ко) оную переводил; Ежели творец замысловат был, то переводчику замысловатее надлежит быть (союз ежели, тогда еще не общелите­ратурный, не нормативный).

Однако внимательный читатель легко заметит, что просторе­чие (как тогда говорили) используется только для стилистической окраски, оно цитатного характера, почерпнуто из записной книжки писателя, это вовсе не его естественная, обычная речь. Такой вывод следует из того, что просторечные элементы довольно редки и часто являются там, где мы их совсем не ожидаем; с помощью просторе­чия автор пытается более доходчиво выразить мысль, уже однажды высказанную другим, несколько более высоким, книжным стилем. Гораздо более характерны для языка ранних сочинений Тредиаков-ского неологизмы, причем неологизмы славянского типа: глубокос-ловныя славенщизны, речеточцем хотел себя показать, глупос-ловием моим, безъизвестие, неразгласно.

Тредиаковский В. К. Соч., т. 3. Спб., 1849, с. 650.

Все это объясняется тем, что подлинной близости у Тредиаков-ского с народом, даже со средним городским классом, никогда не было. Вырос он в духовной семье, значит, с детства привык к старо­му московскому литературному языку; потом жизнь за рубежом, знакомство с европейскими языками. Но под влиянием передо­вых людей того времени ему во что бы то ни стало хотелось уча­ствовать в становлении национального языка (он пишет: «Может статься, что вы не будете довольны разумом моих виршей. Того ради, прошу, хотя оных рифмы за благо принять, ибо они весьма во всем прямые русские»'). Это стремление показать себя русским и побуждало его включать в свои сочинения элементы разговорного языка средних классов. Было бы, конечно, преувеличением сказать, что, кроме славянизмов и таких фольклорных вставок из народной речи, в произведениях Тредиаковского не отразился общий язык. Однако чем дальше, тем влияние разговорного языка все меньше.

Язык Тредиаковского в гораздо большей мере характеризуют гал­лицизмы, элементы, усвоенные из французского языка и более или менее удачно переданные русскими средствами. Он использует, скажем, такие конструкции: «Мы нашлися близко одного острова (буквальный перевод французской фразы); Чрез несколькое время страдал ('в продолжение некоторого времени'); Я способно могу до­казать математическим методом, что я правду сказал (фраза соот­ветствует французскому языку)». Изредка, переводя, он употребля­ет и некнижные слова: «По моей воли я знал и стонать и плакать, как то лутчему чинить веема надлежало, но в любви притворяться довлеет немало. И знать, где быть в печали, и где нада такать (та­кать — 'потворствовать своей возлюбленной')». Тредиаковский довольно трудно и не очень удачно переводит слова французского галантного стиля: сояиеНегіе ('кокетство') — глазолюбность; то-сіекгіе ('девичья скромность') — очесливость; ѵгаі ріаіхіг ('полное наслаждение') — прямыя роскоши; реіііх $оіп$ ('маленькие забо­ты') — малые прислуги¹.

Прожив десяток лет в России и поняв, куда его заведет близость к поклонникам дела Петра, а может быть, испытав на собственной спине тяжкое положение человека, который идет против течения, Тредиаковский довольно быстро отказывается от всех реформатор­ских мечтаний. В «Разговоре об ортографии» он подробно излагает свои новые взгляды. Но надо сказать, что более кратко, хотя не столь четко, он их выразил еще в 1735 г. в речи при открытии Российского собрания (собрания переводчиков при Академии наук). Он говорил тогда, что работа Российского собрания должна быть направлена на очищение русского языка на основе изучения языка царского двора и духовного красноречия⁴². Теперь, в 1748 г., когда эти новые мысли, благонамеренные и сулящие ему безбедную жизнь, окончательно прояснились в его голове, он определяет свою позицию так: «С умом ли общим употреблением называть, какое имеют деревенские му­жики, хотя их и больше, нежели какое цветет у тех, которые лучшую силу знают в языке? Ибо годится ль перенимать речи у сапожника или у ямщика? А однако все сии люди тем же говорят языком, что и знающие»; «большая часть людей не пахотники, но учтивые граж­дане, а искуснейшая; не неучи грубые, но науками просвещенные, обе ж не две разные, но одна и та ж, что до важности. Ибо лучше по­лагаться в том не знающих и обходительством выцвеченных людей, нежели на нестройную и безрассудную чернь».

Поэтому и в переводах, и в оригинальных литературных произ­ведениях Тредиаковского позднейшей поры исчезают и те немного­численные элементы общего разговорного языка, какие он охотно использовал в молодости. Его язык становится все более тяжело­весным, таким, какой он называл «глубокословныя славенщизны». Правда, даже в предисловии к роману «Езда в остров Любви» мы встречаем постоянно сие, неполногласные формы, даже один раз оборот «дательный самостоятельный»: «Отходящему от них встре-тилася мне на дороге одна жена весьма пригожа», но там это была только дань старой литературной традиции. В позднейших сочине­ниях Тредиаковского, например в «Трех рассуждениях о трех глав­нейших древностях российских», мы имеем почти такой же язык, как у церковных проповедников: «Я предприемлю в сем перьвом разсуждении показать с довольною вероятностию, что словенский язык первенствует пред тевтоническим». Язык этой книги харак­теризуют слова, общие русскому и старославянскому языкам, но в том значении, в каком они свойственны не русскому языку, а только древним переводам: в последния времена Израильтеския работы, где работы — 'рабство, порабощение'. Он употребляет здесь и ред­кие для русского разговорного языка грамматические формы, на­пример, краткие причастия прошедшего времени: пришедъ, такие причастные и деепричастные формы, как дая (вместо дающий), та­кие формы, как всуе, прочетъ и др.

Не удивительно, что теперь Тредиаковский не только перестал быть модным писателем, но стал всеобщим посмешищем дворян­ских литераторов; он стал персонажем комедий, эпиграмм. Совре­менные исследователи стремятся объективно разобраться в проти­воречиях в творчестве поэта, опираясь при этом на доброжелатель­ные слова, сказанные о Тредиаковском Пушкиным.

В оценке литературных опытов Тредиаковского современники были правы; нас же привлекают его научные и переводческие рабо­ты. Он начал свою переводческую деятельность как штатный пере­водчик Академии наук и не волен был выбирать, что переводить. Но в зрелые годы академик Тредиаковский уже переводит только то, что считает необходимым ввести в русскую литературу. Его боль­шой заслугой является перевод политико-аллегорического романа Д. Барклея «Аргенида», написанного в XVII в. (в нем автор пытался давать советы монарху). Такой же политический, нравоучительный смысл имела и поэма Тредиаковского «Тилемахида», построенная целиком на книге Ф. Фенелона «Приключение Телемака». Наконец, переводя книги по древней истории, Тредиаковский хотел противо­поставить всем низостям и подлостям чиновничье-монархического режима в России древнюю римскую и греческую вольность и на­родоправство. Однако тяжеловесный язык, сложнейшие периоды, нарочито (как думают некоторые исследователи) нарушенный нор­мальный порядок слов — все это чрезвычайно затрудняло чтение, делало доступными переводы Тредиаковского только для немногих, наиболее образованных людей.

Научные работы Тредиаковского имеют историческое значение. Прежде всего это известный трактат «Новый и краткий способ к сложению российских стихов», в котором изложены причины, по­буждающие отказаться от старого силлабического стиха и перей­ти на новую систему стихосложения, основанную на правильном чередовании ударных и неударных слогов, силлабо-тоническую. Но Тредиаковский остановился на полпути, не сумев довести реформу стиха до конца. Это сделал М. В. Ломоносов и в своих теоретиче­ских сочинениях, и в творческой практике. Причина здесь была та же, в силу которой Тредиаковскому не удавалось писать простым русским языком, хотя он и стремился к этому. Основой тоническо­го стихосложения была традиция народной песни, народного стиха. Для Тредиаковского фольклор был таким же выученным, довольно далеким и в значительной мере чужим материалом, как старосла­вянская или иноязычная книжность. Ломоносов вырос в крестьян­ской среде и с детства знал народное творчество.

«Разговор об ортографии», напечатанный в 1748 г., представ­ляет огромный интерес для историка русского языка, потому что содержит сведения о русском произношении той эпохи. Однако позиция Тредиаковского — защита фонетического принципа в правописании как основного и наиболее подходящего для русского языка — ошибочна. Она была отвергнута еще его современниками. Этот трактат важен лишь как исторический документ, отразивший определенный момент развития русской теории правописания, но его теоретическое содержание весьма несостоятельно.

В последние годы жизни Тредиаковский написал трактат, кото­рый был опубликован лишь после его смерти, «Три рассуждения о трех главнейших древностях российских» («О первенстве сла-венского языка пред тевтоническим», «О первоначалии россов» и «О варягах руссах славенского звания, рода и языка»). Эта книга сейчас представляет интерес разве только для того, чтобы показать, как развились история и филология с конца XVIII — начала XIX в. Основой аргументации Тредиаковского, кроме цитирования поль­ских, латинских, греческих и других авторов с полным доверием к каждому их слову (а во второй половине XVIII в. критика историче­ских документов стояла уже в европейской и русской науке доста­точно высоко — труды Татищева, хотя были написаны на несколько десятилетий раньше этого трактата, были гораздо выше в отноше­нии критики исторических источников), но весьма произвольной трактовкой, служит этимология местных названий, этнических терминов, собственных имен (амазоны, сарматы, скифы, варя­ги и др.)¹. (Я должен с огорчением сказать, что не так давно проф. П. Я. Черных выступил с этимологией слова варяг, очень близкой к этимологии Тредиаковского⁴³.)

Приведу, например, любопытное замечание филологического порядка, в частности объяснение нескольких народных этимологии русского языка. «Равно как солдатство наше из Раст-Таг (КавИа^ — Б. Л.) немецкого слова, значащего отдохновения день, сделало по нашему роздых, неупотребительное прежде слово, соглашающееся токмо звоном с Раст-Таг; или как простолюдины читаделлу, ита-лиянское слово, называют по своему чудоделом для сходства ж в звоне (пользуясь сходством звучания)»⁴⁴.

На деятельности Тредиаковского ярко сказалась перемена в по­литических и социальных отношениях середины XVIII в. — отход от политики Петра и его сторонников, стремившихся создать креп­ко сплоченное государство под господством деловых людей. Дво­рянство в 40-60-х годах достигло большого успеха в том, чтобы вернуть себе прежние, допетровские привилегии, освободиться от обязательной службы, принудительного образования, закрыть до­ступ к высоким государственным должностям разночинцам, уси­лить эксплуатацию крестьян и отнять все те права, какие сумело добыть при Петре купечество и мастеровой люд. Эта политическая реакция, тяжело отразившаяся на положении среднего сословия, буржуазии, сказалась и на развитии национального языка. Снова, как и в допетровскую эпоху, дворяне выступают за резкое различие языка господ и холопов. Это стремление правящих классов проти­вопоставить себя по языку народу проявляется в галломании, в от­казе от национального языка, в том, что в быту дворяне все больше переходят на французский язык. Реакция сказывается и в новом по­ходе духовенства против прогрессивной литературы, против науки, против светской литературы XVIII в. Литературы на общенародном национальном языке становится все меньше, а книг церковных или написанных на жаргоне дворян все больше.

Ломоносов в середине XVIII в. борется, как и Кантемир, как и Татищев, как и молодой Тредиаковский, за внедрение в науку, лите­ратуру разговорного, общего всему народу языка. Однако дело Ло­моносова в полной мере было завершено только в эпоху Пушкина⁴⁵.