§аЬѵеі). Это только свидетельствует о том, что голважня

Слово вира сопоставляли весьма неудачно с нем. ѴѴегдеЫ — Деньги защиты' (обозначение штрафа за преступление). Но в гер­манских языках это слово появляется значительно позже — с XIII в., а у нас оно отмечено уже в XI в. Если бы слово было германским заимствованием, оно бы звучало как вера. Сопоставляли вира и с герм. Ѵег — 'порука', но морфологический и звуковой состав слова говорят о его славянском происхождении, да и семантика немецкого слова далека от славянской. Здесь мы имеем определенное подобие, а вовсе не тождество, как это предполагал Обнорский. Но главное, что вира — корневое слово древнейшего образования. Я считаю, что его невозможно отделять от слова вѣра. В этом и вместо ѣ ска­зался или древнейший украинский диалект, или новгородский диа­лект. Как могло слово вѣра обозначать возмездие за убийство? Мне представляется, что ответ на этот вопрос не очень сложный. Убий­ство в древнейшем дофеодальном праве рассматривалось именно как религиозное преступление, как нарушение прав рода в целом. Следовательно, выделение убийства как тягчайшего из преступле­ний и привело к обозначению возмездия за него словом вира. Но кроме того, надо сказать, что слово вѣра, судя по соответствиям в других индоевропейских языках (например, в арийских), ставшее у нас обобщением религиозных воззрений, в древности, очевидно, имело другое значение. В санскрите этому соответствует ѵаігат, что значит 'вражда, борьба'. Так что можно еще более просто объ­яснить древнее слово вира, если допустить, что когда-то и у славян оно обозначало не веру в нашем смысле, а именно войну, вражду, раздор.

Слово метельникъ в перечне Обнорского фигурирует среди за­имствований потому, что Карский (а до него норманисты-истори-ки) сопоставляет его с нем. Мапіеі — 'плащ! Выходит, что это слово обозначает плащника, дружинника в плаще. Соотношение между основной частью слова и суффиксом объяснялось так: в знак того, что князь передавал свои полномочия судам, он давал одному из членов дружины свой плащ; видя плащ князя на дружиннике, ему повиновались, иначе ему не стали бы служить. Если такое объяс­нение и является более или менее состоятельным, то оно все-таки не позволяет признать метельникъ германским заимствованием, поскольку, во-первых, здесь мы имеем усложнение суффикса -ник; во-вторых, ап по фонетическим законам должно было дать о > и; отсюда сопоставление с герм. Мапіеі оказывается совершенно несо­стоятельным. Из того, что мы не можем объяснить происхождение слова, не следует, что оно является заимствованием.

Тынъ так же, как мыто, имеет германские соответствия, но нет данных для того, чтобы признать его заимствованием. Это слово дало современное немецкое гаип, но русское т общеевропейское, а ц — типично немецкое. Во всяком случае, если бы даже мыто и тынъ были бы заимствованиями, то необязательно скандинавски­ми.

Совсем несостоятельно и признание слова орудие — 'дело, заня­тие' скандинавизмом, ибо много других синонимов выражают это понятие. По-видимому, отвлеченное понятие с таким значением вырабатывалось очень медленно и оформилось гораздо позже — в ХѴІ-ХѴІІ вв., а для XI в. предполагать у слова орудие отвлеченное и чрезвычайно обобщенное значение 'занятие' невозможно.

Итак, все аргументы, какие приводились в пользу новгородского происхождения «Русской правды» — и археографические, и юри­дические, и лингвистические, — не внушают доверия и не могут быть признаны серьезными, основательными. Поэтому я думаю, что положения, к которым пришел юрист Юшков на основе анали­за правового, социального, экономического, точнее исторического, содержания «Русской правды», надо принять как верные. Вот как он об этом пишет: «Поскольку Русская Правда отразила правовое раз­витие всех русских земель всего Русского государства, она с самого момента своего возникновения до начала кодификации в Новго­роде и Пскове, Московском великом княжении и Литовском госу­дарстве имела общерусское значение. Больше того, когда появились памятники кодификации в этих государствах, то они были созданы на основе принципов Русской Правды»¹.

Другое дело, что отдельные поздние редакции текста можно свя­зывать с Новгородом. Например, Юшков признает третью — пятую редакции новгородскими; вторую он считает ростово-суздальской, а последнюю, сокращенную — московской. Выработка первона­чального свода велась в разных местах, что вполне правдоподоб­но и верно, так как об этом есть данные в отдельных списках. Но если говорить не об отдельных списках, а о памятнике в целом, то его надо связывать с Киевом, потому что язык его основной и важ­нейшей части как раз не имеет резко выраженных специфических особенностей, кроме тех, которые вносили в эти списки отдельные писцы или редакторы.

Таким образом, в языке «Русской правды» надо видеть наиболее обобщенный тип языка Древней Руси, это лучший источник для на­ших суждений о едином и общем языке всей Киевской Руси. Если сравнить язык «Русской правды» с языком договоров с греками X в., то окажется, что при аналогичном содержании во многих местах договоры с греками и «Русская правда» весьма существенно раз­личаются. Договоры с греками изобилуют книжной фразеологией, формулами, заимствованными у византийцев; там гораздо шире слой церковнославянизмов, т.е. древнеболгарского литературного языка. Можно говорить о смешанном характере языка договоров с греками, где основную, определяющую роль играют русские эле­менты, но широко применены и использованы и византийско-бол-гарские элементы языка. В «Русской правде» чуждых церковносла­вянизмов гораздо меньше, византийско-болгарское влияние там почти не сказывается.

Обнорский, пытаясь абсолютно исключить нерусские элементы из языка «Русской правды», поступает довольно примитивно. Он просто объявляет, что все наличные в памятнике нерусские элемен­ты — позднейшего происхождения, что их внесли переписчики или редакторы.

Я приведу примеры церковнославянизмов, встречающихся в краткой редакции «Русской правды» (в пространной их гораздо больше). Здесь имеются, скажем, болгарские формы ясти вместо ѣсти (этот глагол встречается дважды и оба раза в болгарской фор­ме); разбои вместо розбои (встречается один раз); въ среду и предъ (неполногласная болгарская форма); говѣние; совокупити; наряду с оже, аже, аче в 25 случаях употреблен аще — 'если'. Обнорский счи­тает, что все аще вторичного происхождения, они потом вставлены, а первоначально было аже и оже. Сам он предпочитает форму оже и везде ее восстанавливает (получился дикий, на наш слух, текст, в котором очень много неудачных реконструкций). Такой прием не­допустим, и аргументация эта ни на чем не основана. Аще характер­но для всех договоров с греками, «Повести временных лет» и других известных нам документов. Следовательно, можно заключить, что этот союз, хотя и нерусский по происхождению, очень давно вошел в русский литературный язык и стал обычным, принятым. Ничего удивительного, что в «Русской правде» союзом аще (чередуясь с аже и оже) начинается большинство условных предложений.

При малом объеме «Русской правды» даже небольшое число явных церковнославянизмов достаточно показательно и говорит о том, что хотя и много сделано для освобождения от болгарского влияния в русском литературном языке (с первого договора Олега до «Русской правды»), но полного очищения от каких-либо элемен­тов, усвоенных из старославянского языка, отметить нельзя. В X в., а еще больше в XI в., старославянский язык был богатейшим, раз­работанным литературным языком и никому не могли казаться от­дельные славянизмы в нашем языке чуждыми элементами и не мог­ло быть сознательной борьбы с ними. Такое предположение наивно и неисторично, и его надо отвергнуть.

Существенно другое, что нерусских элементов в «Русской прав­де» намного меньше, чем в договорах с греками. Значит, движение в сторону сближения языка делового, языка документов, законов, с разговорной повседневной речью всего народа шло на протяжении Х-ХІ вв. очень интенсивно. И это лучшее подтверждение того поло­жения, что в любом обществе при самой острой классовой борьбе и классовом антагонизме язык не мог быть классовым. Наоборот, все усилия, даже господствующих классов, были направлены на то, чтобы сделать язык более близким, понятным, доступным широ­чайшим народным массам. История законодательных текстов, от договоров с греками до «Русской правды», прекрасно подтверждает это положение.

Итак, «Русская правда» — памятник оригинальной литературы, в ней отражены нормы обычного права восточных славян, относя­щиеся к эпохе, значительно более древней, чем время принятия хри­стианства. Наличие в судебнике параллелей с правовыми нормами других народов отнюдь не говорит о заимствовании, а является от­ражением одной культурной и социально-экономической стадии в развитии разных народов. Пространная редакция характеризует уже более поздний этап в развитии права — законы вполне сложив­шегося феодального общества. Того, что когда-то называли поэтич­ностью, а мы назовем теперь метонимичной символикой языка, в пространной редакции меньше, чем в краткой.

Я уже коротко говорил об истории разработки «Русской правды» и объяснил, какое исключительное значение имеет этот памятник Для лингвистов, юристов, социологов. Теперь я начну более подроб­но рассматривать языковой состав «Русской правды».

Мне уже приходилось отмечать, что в ранних исследованиях внимание уделялось преимущественно грамматической стороне, и даже не всей грамматической системе, а главным образом явлени­ям фонетическим и морфологическим. Я указывал, что такие на­блюдения почти не имеют значения для характеристики «Русской правды», ибо они несомненны только для орфографии списков и не. характеризуют язык памятника в целом. Работа Карского о Сино­дальном списке и представляет собой развернутую характеристику орфографии списка, который казался ему наиболее совершенным и ценным. Стоит в связи с этим привести суждение о Синодальном списке юриста Юшкова, одного из лучших знатоков «Русской прав­ды», так как именно Юшкову принадлежит первое (1935) издание «Русской правды» по всем спискам. Правда, теперь есть новое из­дание, в котором учтено еще больше списков, чем было известно Юшкову. Но филологический уровень издания Юшкова нисколько не уступает, а в некоторых случаях даже выше уровня издания Ака­демии наук¹. И вот этот знаток всего рукописного наследия, связан­ного с «Русской правдой», подробно характеризует Синодальный список. Синодальный список уникален; несходный с другими, он дает целый ряд исключительных, только в нем существующих чте­ний. Большое число вариантов Синодального списка есть результат небрежности, невнимательности переписчиков.

¹ См.: Правда Русская, т. 1-2. М., 1940-1947.

Большие расхождения Синодального списка с другими объяс­няются тем, что рукопись, служившая оригиналом для перепис­чика, была чрезвычайно древней, ветхой (так говорит и сам копи­ист Синодального списка). Это в известной мере оправдывает его многочисленные ошибки: нельзя было прочесть ряд слов, потому что буквы были едва видны. Но целиком виной переписчика Сино­дального списка надо считать то, что он перепутал листы. Поэтому в Синодальном списке статьи идут в хаотическом беспорядке, в от­личие от других списков той же редакции. О том, что листы были перепутаны, дружно говорят все исследователи. Из этого ясно, что для реконструкции текста «Русской правды» Синодальный список не может иметь большого значения. И только формальное, поверх­ностное исследование, каким занимались лингвисты до самого по­следнего времени, позволяло им так высоко оценивать значение этого списка.

Важнейшим достоинством «Русской правды» является то, что ее язык дает богатейший словарный материал. В отличие от всей пере­водной литературы, лексика здесь традиционна, это старый народ­ный словарь. В переводной литературе переводчики, хотя и стреми­лись к широкому использованию русских слов, однако постоянно вынуждены были прибегать к искусственному словообразованию, к созданию неологизмов; рабски следуя подлиннику, они внесли в текст очень много калек (заменяли сложные слова иноязычного оригинала новыми образованиями, построенными из тех же или параллельных элементов) и заимствованных слов, не переводя, а переписывая оригинал. Зависимость от других языков — болгар­ского, греческого, латинского — в оригинальной литературе не так заметна. Но оригинальной литературы, столь же древней, как «Рус­ская правда», мы не имеем, да и в позднейшие века она чрезвычай­но немногочисленна. Наконец, даже те произведения оригинальной литературы, которые сохранились, содержат лексику куда более смешанную, в ней гораздо больше старославянских элементов. По­этому словарное богатство «Русской правды», произведения ори­гинального, народного, представляет, конечно, исключительный интерес для историка языка. Словарный и фразеологический со­став «Русской правды» не совпадают с языком других памятников той же поры. Прежде чем производить анализ текста, необходимо разобраться в своеобразной символике «Русской правды», а также в специальной юридической и социальной терминологии, которая имеет параллели и соответствия в других сводах законов позднего времени, в грамотах, но не встречается в памятниках художествен­ной литературы, летописях и церковных книгах киевского периода.

До последнего времени лексическим составом «Русской правды» занимались в основном юристы и историки, а не лингвисты. В рабо­тах лингвистов мы встречаем только немногочисленные замечания этимологического порядка, попытки выделить нерусские по про­исхождению слова с целью отнести «Русскую правду» к тому или другому месту. Даже топонимика «Русской правды» интересовала только специалистов по исторической географии или по истории феодальных княжеств, а не лингвистов. Вот я и начну обзор лек­сического состава «Русской правды» с нескольких замечаний о ее топонимике. Напомню, что топонимика — это совокупность гео­графических названий какой-либо местности или страны. Истори­ки изучали топонимику главным образом для определения роди­ны «Русской правды» и пришли к безотрадному, с их точки зрения, результату: по данным топонимики нельзя с уверенностью отнести судебник ни к какой части Киевской Руси, так как в составе «Рус­ской правды» есть немало указаний и на новгородский север, и на земли кривичей, на верхнее Приднепровье, и на южные земли Ки­ева и соседних с ним южных княжеств. Работа, о которой я сейчас говорю, написана Н. П. Голубовской и называется «Географические данные в «Русской правде». Результаты своих исследований Голу-бовская обобщает так: «Если подвести итоги... то оказывается, что в «Русской правде» имеется ряд статей, дающих указания на раз­личные области Древней Руси: Киевскую, Переяславскую, Новго-род-Северскую, Волынскую, Ростовскую и Новгородскую. Обстоя­тельство это, как мне кажется, весьма важно для решения вопроса, где, когда и каким образом складывается текст «Русской правды»¹.

Здесь заслуживает нашего внимания указание на то, что терми­ны русь, русский связаны с топонимикой киевской земли. Надо иметь в виду, что в начале XX в. господствовала норманская тео­рия, и русь считали названием одного из шведских или скандинав­ских племен. Русскими назывались якобы завоеватели Новгород­ской земли — варяги, и они передали это название потом киевской земле и всей стране, всему народу. И вот Голубовская (надо отдать ей честь) на основе внимательного изучения упоминаний о Руси в «Русской правде» приходит к выводу, что термин русь связан с то­понимикой киевской земли. В подтверждение она приводит назва­ния рек: Рось, Росола, Россошь, населенных мест: Росоха, Росоша, а также позднее Сечь Росская (Запорожская Сечь).

¹ Голубовская Н. П. Географические данные в «Русской правде». Киев, 1913, с. 25.

В наше время скандинавская, или норманская, теория окончатель­но отвергнута и сопоставления Голубовской значительно расшире­ны. Теперь мы уже не сомневаемся, что Русь и Россия — термины от­нюдь не заморские, не пришедшие к нам из Скандинавии, а местные, причем распространились они не из Новгорода, а именно из киев­ской земли. В связи с этим русин, противопоставленный словенину, трактуется теперь как термин не географический, а социальный. И акад. Б. Д. Греков, и С. В. Юшков пришли к такому решению вопроса о Руси и славянах: русью называли в эпоху «Русской правды», в XI в., городское население, словенами — сельское население. Юшков дает свой исторический комментарий к этому противопоставлению

Руси и славян: «Переход к феодальному обществу и к государству, начальной стадией которого является варварское государство, свя­зан с разложением племенных отношений и с возникновением осо­бой народности. Эта народность эпохи возникновения феодализма различается от народности, возникающей в эпоху возникновения централизованного государства. Несомненно, в этой народности эпохи возникновения феодального общества менее прочна эконо­мическая общность (неоднородность общественно-экономического развития), общность языка (наличие племенных наречий) и общ­ность психического склада»¹. Следовательно, это признаки не на­родности раннего феодализма, но складывающихся наций другого, гораздо более позднего периода развития общества.

«Но самое главное, — пишет дальше Юшков, — эта народность образуется в данную эпоху в результате выделения отдельными пле­менами особых социальных групп, включающих в свой состав все те элементы, которые выделяются в процессе разложения первобыт­нообщинного строя. Эти группы включают родо-племенную знать, купцов и ремесленников, которым нечего делать в недрах общин, земледельцев, потерявших по каким-либо причинам орудия про­изводства и землю, а также беглых рабов. Эти социальные группы оседают в городах, которые располагаются по основным торговым путям (на Руси эти основные торговые пути шли по крупным ре­кам — Днепру, Десне, Ловати, Волхову, Полоту и т.д.). Эти социаль­ные группы носят межплеменной характер. Язык этих групп начи­нает различаться от племенных наречий. Он делается несравненно более сложным по своему строению, с более обширным словарным материалом. В городах, населенных элементами, принадлежащими к этим социальным группам, возникает своя культура — духовная и материальная, несравненно более высокая, нежели культура того или иного племени»². Вот эта новая социальная категория очень сложного состава и именовалась, по его мнению, русью.

Большое внимание привлекало слово колбяги. Колбягам, так же как варягам, приписывается здесь привилегированное положение по отношению к славянам. Норманисты толковали этот термин всегда как название одного из скандинавских племен, сравнивали его с имеющимся в скандинавских сагах термином ку1пп$аг. Но надо сказать, что фонетическое соотношение между ку1пп$аг и колбяги весьма сомнительно. Из сканд. куШп^аг мы бы ожидали чего-ни­будь вроде чильпинги, а не колбяги (к дало бы ч, а і — п). Так что сопоставление колбяги с куШпдаг надо признать несостоятельным. Колбяги сопоставляли также с названием одного из степных поло­вецких племен клобуки в «Повести временных лет». Клобуки или черные клобуки, как теперь думают, — это современные каракал­паки. Эти клобуки к колбягам в «Русской правде» как будто немно­го ближе. Однако и это сопоставление нельзя считать совершенно бесспорным. И Голубовская находит ценные данные для нового толкования термина колбяги. Она указывает, что в новгородских источниках в перечне мест упоминаются село Колбяжье и посад Колбячи. Теперь в местах, где старые источники помещают эти на­селенные пункты, живут финские народы. Голубовская высказывает правдоподобную догадку о том, что колбяги — это название одного из вымерших небольших финских народцев или племен.

Споры вызывало также название Дорогобуж ввиду того, что в Древней Руси так называлось не одно поселение. Наиболее изве­стен Дорогобуж Смоленский, недалеко от Смоленска. Но есть еще Дорогобуж Волынский. И вот Голубовская утверждает, что в «Рус­ской правде» речь идет о Дорогобуже южном, Волынском. Таким образом, если термин колбяги доказывает, что в «Русской правде» отразились установления, относящиеся к Новгороду, то в ней же есть и юридические положения, связанные с социальными отноше­ниями на юге, в Волынской земле.

Упоминается в «Русской правде» и Белгород, который находился в 24 верстах от Киева (теперь на его месте село Белгородка). Вы-шгород, названный в «Русской правде», находился недалеко от Ки­ева (этот населенный пункт существует до сих пор). Упоминается и село Берестово, возле Киева, где происходили совещания Владими­ра Мономаха (теперь Берестово один из районов Киева). В поздних редакциях «Русской правды» есть немало других географических названий, но это уже, пожалуй, не поможет решить вопрос о месте происхождения древнейшей редакции памятника, потому я не буду на них останавливаться. Укажу только, что среди советников князя Ярослава встречается имя Никифора Киянина.

Если бы имело значение преобладание топонимических наи­менований, то надо было бы признать, что указаний на Киевскую Русь в «Русской правде» гораздо больше, чем на северную Русь. Но топонимика не решает вопроса о месте происхождения памятни­ка, для его решения найдено немало аргументов другого порядка. Правильным надо считать то мнение, которое сейчас установилось в среде историков: «Русская правда» не может быть ни по своему происхождению, ни по своему назначению отнесена к одному горо­ду или области Киевской Руси, ибо она имела общерусское значение и составлялась на основании свода и кодификации установлений, имеющих значение и применение в разных русских землях. Об этом же свидетельствует достаточно ясно и состав лексики.

Обнорский пришел к выводу, что будто бы лексика и некоторые грамматические факты заставляют говорить о новгородском про­исхождении «Русской правды», а затем уже о киевских списках с древнейшего оригинала. Но грамматические наблюдения не имеют никакого значения, поскольку они связаны с весьма поздними спи­сками, очень далекими от оригинала. А вот лексические наблюде­ния истолкованы Обнорским односторонне и неправильно.

Я уже говорил, что решающим Обнорский считал отсутствие в языке «Русской правды» элементов византийских и старославян­ских и наличие там будто бы большого количества скандинавских заимствований. Говорил я и о том, что большинство приведенных Обнорским примеров скандинавского влияния ошибочно отнесено к заимствованиям. Сомнительно и положение Обнорского о пол­ном отсутствии каких бы то ни было византийских или старосла­вянских элементов. В. О. Ключевский, отмечая в составе «Русской правды» такие кальки с греческого, как брату(о)чадо, писал: «В са­мом языке «Русской правды» можно найти некоторые указания на то, что она вышла из среды, знакомой с терминологией византийско­го и южнославянского права: так встречаем чуждое русскому языку слово братучадо в значении двоюродного брата, представляющее довольно механический перевод термина византийских кодексов а6є\(р6яаіс,»¹. Ни в каких других памятниках древнерусского языка это слово не встречается. Обнорский возражает на это, утверждая, что слово браточадо отмечено в говорах, но не указывает, в каких, где. По словарям я не знаю такого слова в современных русских го­ворах или в говорах XIX в. Указание Ключевского на соответствие этому термину в греческих источниках сложного слова абєЛлрблаїс, как его первоисточника надо признать все же важным.

Второй византийский термин, который обнаружил Ключевский в тексте «Русской правды», — поклажа или поклажда. Этот термин встречается также в других памятниках, и именно во второй форме (с жд) он соответствует греческому \атаиг|хП- (Как и браточадо, по­клажда — юридический термин греческого законодательства.)

Среди терминов, которые можно связывать скорее с югом, чем с севером, надо назвать и слово челядь, встречающееся только в древнейшей части краткой редакции, в «Правде Ярослава» (в даль­нейших частях оно заменено термином холопи). Челядь обычно по­нимают как обозначение домочадцев и слуг. В живом употреблении, независимо от традиции литературного языка, это слово сохрани­лось именно на юге, в украинских говорах: челядник — 'батрак'.

К южным элементам в языке «Русской правды» следует отнести и такое слово, как промиловался в смысле 'ошибся' (приставка про- и корень мил-). В современном украинском языке существует глагол со значением 'ошибаться', но с приставкой по-: помилитися. В северных диалектах этот корень не представлен. К южным диа­лектам ведет нас и термин пакощами — 'назло'. Употребление этого слова во множественном числе и наречия от такого типа слова, об­разованного формой творительного падежа множественного чис­ла, характеризует южные, а не северные говоры. Наконец, термин олекъ — 'улей' также указывает больше на юг, чем на север.

Однако есть ряд слов, связанных по своему происхождению именно с северными диалектами. Прежде всего стоит остановиться на термине огнищанинъ. Он известен только в древнейшей части краткой редакции, а в «Пространной правде» заменяется термином княжь мужь. Такая замена не значит, что можно поставить знак равенства между двумя терминами. Княжь мужь — это высокий чин при дворе князя, член его дружины, причем один из старейших членов дружины. Княжь мужь означает ту социальную категорию, которая в дальнейшем будет называться боярин. Огнищане — ка­тегория гораздо более низкая. Об этом свидетельствует установле­ние наказания и те контексты, в которых это слово употребляется в «Русской правде». Сначала: «Аще убьють огнищанина в обиду, то платити за нь 80 гривен», а 80 гривен — это громадная ценность для той эпохи. Такая сумма штрафа послужила поводом к предпо­ложению, что огнищанинъ — это какое-то высокое лицо, один из близких князю людей. Но дальше из текста следует, что речь идет о наказании за убийство любого человека из княжеского двора. Мы читаєм: «Аже убьють огнищанина у клети, или у коня, или у говя-да, или у коровье татьбы, то убити в пса место» — 'если кто-нибудь поймает огнищанина на месте преступления, когда он собирался обокрасть клеть (амбар) или украсть коня либо корову, то убить его, как пса'. Какой же близкий князю человек станет воровать корову или обкрадывать крестьянский амбар? Совершенно ясно, что дело идет о дворовом. Таково теперь общее мнение историков.

Историк права Ф. И. Леонтович убедительно показал, что огни­щанинъ в патриархальном обществе — старейшина общины¹. Поз­же этот термин мог быть перенесен на княжеского дружинника, фе­одала. Огнищане могли быть и в городе, и в деревне: в городе — дру­жинники князя, в деревне — крупный или мелкий собственник, на­подобие позднейшего помещика и однодворца. В «Русской правде» огнищанинъ — управляющий княжеским селом, т.е. имением. Это второй этап развития слова, но еще не последний. Огнищанинъ — предшественник дворового. В противоположность дружине, ко­торая состояла из феодалов, это отнюдь не привилегированное, а зависимое и невысокое сословие. Каково же происхождение слова огнищанинъ? Совершенно очевидно, даже для нелингвиста, что ог­нищанинъ связано со словом огнище, а огнище — со словом огнь (как речище — река, городище — город и т.д.). Огнище обознача­ло то же, что в северных говорах еще сегодня кое-где называется словом печище. Огнище, печище — это обозначение в северной Руси той социальной формации, которая заменила древний род или патриархальную большую семью, «задругу» южных славян. Отсюда огнищанинъ — член такой древней славянской общины. Первона­чально огнищанинъ был тоже одним из княжеской дворни. Позже, при образовании феодальной аристократии, этот слой оказался не высшим, а вторым или третьим, во всяком случае, его социальный вес снизился. Термин огнищанинъ связан с севером, на юге ника­ких параллелей для понимания этого слова мы не находим.

¹ См.: Леонтович Ф. И. О значении верви по Русской Правде и Полицкому ста­туту сравнительно с задругою юго-западных славян. — «Журнал Министерства народного просвещения», 1867, апрель.

Термин «символика языка» применительно к судебникам сред­них веков возник еще в «романтическую» эпоху, когда считали, что первоначальной стадией развития языка был язык поэтический. Мы теперь знаем несостоятельность этих воззрений и находим иное объяснение фактам. Своеобразие лексического употребления в «Русской правде» и подобных памятниках определяет изустный характер древнейших кодексов. Чтобы легче было запоминать и передавать из поколения в поколение, необходимо было придать нормам обычного права возможно более краткую, лаконичную' форму. Это связано всегда с недомолвками. Для современников не составляло никакого труда восполнить подразумевающееся, недо­говоренное, так как этому помогала сама обстановка (примеры из «Русской правды» будут приведены дальше). То, что говорят сами вещи, обстановка, ситуация, всегда в какой-то мере предполагается в нормах обычного права. Отсюда сложность, многозначность сло­восочетаний, несущих целый комплекс значений, который может быть передан при переводе только длинным описанием. Если ча­сто нелегко понять чужую лаконичную речь сейчас, то как трудно расшифровать смысл многозначных слов, относящихся к эпохе до­классового общества или к ранним этапам сложения феодального общества. Пока еще сделано очень мало попыток разгадать полный смысл этих условных формул древнего судебного языка.

В древних русских памятниках, например, привлекают к себе внимание такие выражения: даться на ключ, неключимый раб, рабство на ключ. Объяснение находим в следующем контексте: «А се третье холопьство: тиуньство без ряду или привяжеть к собѣ ключь без-д-ряду или с рядомъ, то како ся будеть рядилъ на томь же стоить (тиун — управляющий имением', без ряда — 'без договора'; или привяжеть к собѣ ключь без-д-ряду — 'кто привяжет ключ к себе', т.е. примет в свое ведение хозяйство феодала, становится хо­лопом, если сделает это без договора, а если договорится, то остается свободным человеком). Это пример символики «Русской правды». Конечно, это не было литературным образом, это древняя черта языка, характеризующая конкретное мышление. Язык еще не выра­ботал такого слова, которое выразило бы сложные юридические от­ношения (возможность и условия порабощения) и они выражались предметно: привязать к своему поясу хозяйский ключ. Выражения даться на ключ и раб неключимый были бы непонятны, если бы мы не знали предыдущей формулы: привязать к себе ключ.

Второй пример возьмем из статей, посвященных ответствен­ности за нанесение личного оскорбления: «Аже перст утнеть кии любо, 3 гривны продаже, а самому гривна кун» — 'если палец ранят, все равно который, то 3 гривны'; «А хто порветь бороду, а выиметь знамение, а будуть людие, то 12 гривне продажи» — 'но если повре­дят бороду и придут свидетели, покажут знаки (на потерпевшем), то платить 12 гривен'. Первая формула оттеняет смысл последующего. Последняя формула лаконичней. Историки утверждают, что именно эта фраза и есть остаток древнего изустного кодекса. Я уже говорил о том, почему за ранение руки, за отсечение пальца штраф только три гривны, а за повреждение бороды в четыре раза больше. Веро­ятно, в связи с этим вспоминается библейское сказание о Самсоне и Далиле, отражающее веру в то, что в волосах человека заключает­ся его сила. Усы и борода — показатель рыцарской чести феодала. Поэтому если кто посягнет на честь феодала, то должен платить за оскорбление 12 гривен, — гораздо больше, чем за легкое увечье.

Примеры из других юридических документов: вдернь, одерень, одернити, дерноватый — 'продать или купить навсегда, оконча­тельно'. Скрытую семантику этих слов разъяснил историк Н. П. Пав-лов-Сильванский¹. Он приводит запись этнографом М. Н. Макаро­вым процедуры спора о земельной собственности: простолюдин, оспаривая вопрос о границе луга, вывернул кусок дерна, положил на голову и сказал, что если он не прав, тогда сама мать родная зем­ля прикроет его навеки². Обычай клясться землей, положа дерн на голову, был широко известен у разных народов. Следовательно, если мы встречаем выражение продается вдернь или одерень, то это значит 'продается под страшной клятвой на куске дерна'. Сила земли или подтвердит правильность спора, или покарает лжеца. За­тем это верование языческих времен отмирает, но в языке остается формула, хотя самый обряд совершался еще и в XIX в. (крестьянин держал в одной руке икону, а в другой — кусок дерна). Как и в фор­муле даться на ключ, первоначально здесь имелась вполне конкрет­ная форма клятвы, а затем это превратилось в условность судогово­рения, в формальную образность речи законодательного сборника.


' См.: Павлов-Сильванский Н. П. Феодализм в удельной Руси. Спб 1910, с. 427-428.
² См.: Макаров М. Н. Древние и новые божбы, клятвы и присяги русские.— «Труды ОИДР», 1828, ч. 4, кн. 1.

Еще один пример. Часто в грамотах, описывающих сделки, мы встречаем слово пополонокъ — 'придача, восполнение'. В разных концах Киевской Руси, и в Новгороде, и на Двине, при продаже ука­зывалось, что за землю будет уплачено столько-то кун и еще попо­лонокъ. Юристы обратили внимание на то, что в старших юриди­ческих документах пополонокъ употреблялся только при продаже земли, причем иногда он больше самой платежной суммы. Первона­чально в качестве пополонка давались конь, корова, позже пополо-нок становился все меньше и меньше (курица, утка, голубь), затем прибавляется за пополонокъ 5 алтын. Это отражает уже мертвый обычай.

Пополонокъ — юридический свидетель перехода от меновой тор­говли (вещь за вещь) к денежной. И то, что за землю давали всегда живой скот, указывает на древний период, когда скотоводство игра­ло основную роль в народном хозяйстве, имело большее значение, чем земля. К этой поре относится обозначение денег словом скот (лат. реоі8 — ресшііа). (Ср. в «Повести временных лет»: начаша скотъ собирати; в поздних списках дань собирати.) Не может быть сомнения в том, что в ХІ-ХІІ вв. пополонокъ имел не условный, а вполне конкретный смысл, который с течением времени утрачива­ется, становится юридической формулой, почти ничего не знача­щей.

В первой же статье «Русской правды» встречаем такую фразу: «Оже не будеть кто его мстя, то положити за голову 80 гривен». В со­временном языке существует термин «уголовное право». Иногда его объясняют как метонимию, т.е. обозначение целого по части. Но нельзя наши стилистические понятия переносить на толкование древнего текста. За голову 80 гривен — тут надо говорить не о фор­мальной метонимии. Голова в представлении человека того времени была символом жизни. Следовательно, точнее можно перевести эту фразу так: '80 гривен за жизнь убитого'. Позже в юридический язык прочно вошло значение слова голова как 'убитый, улика совершен­ного убийства'. Ни в каком другом памятнике, кроме юридических документов, мы не встретим такого значения.

У лингвистов есть греческий термин апаІ, Хєубрєіюі) — 'един­ственный раз читаемое слово'. И вот таких «единственный раз чита­емых слов» в «Русской правде» много. Я приведу не все, но важней­шие из них: браточадо; бологоделъ — 'оказывающий благодеяние'; наимитъ, закупъ, рядовичь (типы наемных работников феодала); иночимъ — 'отчим' (связано с корнями ино- и очим-); вервь (к это­му мы вернемся); вирникъ; тылеснь (в более поздних списках ты-лесница); ссадная гривна — 'штраф в пользу судебного исполните­ля'; вязебная гривна — 'плата тому, кто поймает холопа и свяжет его'; говядо — древнее слово со значением 'стадо крупного рогатого скота'. Разберем наиболее интересные термины.