Вѣсебное («А вѣсебное имати вѣсцю») — 'плата, которую полу­чает тот, кто взвешивает товар'. В

Встречается слово глича («Гличами поставы колют»), которое показалось Стангу загадочным. Это слово существует и сейчас в белорусском и украинском языках в форме глица — 'игла (деревян­ная, костяная, железная)'. Русские купцы покупали у немецких тор­говцев сукно в поставах, штуках; так как немцы часто обманывали, то для проверки кололи поставы гличей.

Слово замешканье — 'промедление' известно в современных украинском и польском языках.

Влостный — 'собственный'. Здесь ло сразу обнаруживает поль­ское происхождение слова.

Недбальство, посполитыи, розстропныи, жадный, коштовати и уже известные из грамот Великого княжества Литовского слова члонокъ, шкода.

Наконец, уже в самых поздних документах ХѴІ-ХѴІІ вв. встре­чаются резкие полонизмы: цо ся дѣе или здровя давали — 'по­здравляли' — целые польские выражения; жедамы, можемы, пору-чамы — польские формы 1-го лица множественного числа; якомъ... писалъ, послалем — польская форма перфекта.

Подведем общий итог наблюдениям над лексикой полоцких гра­мот. Чем древнее документы, тем ближе их лексика и фразеология к общерусскому деловому языку киевской эпохи. Только в конце XV в. и главным образом в ХѴІ-ХѴІІ вв. лексика грамот, написан­ных в разных княжествах, весьма различается. В грамотах Великого княжества Литовского, как и в грамотах полоцких, увеличивается удельный вес полонизмов. В эту эпоху они уже не из области общего словаря польского, украинского и белорусского языков, а типичные полонизмы, которые не имеют параллелей и соответствий ни в рус­ских, ни в украинских, ни в белорусских документах. К полониз­мам относятся целые конструкции, формы, выражения. С другой стороны, в ХѴ-ХѴІІ вв. язык грамот новгородских, псковских или московских приобретает все более существенные отличия от тради­ции киевской эпохи, обогащаются словарь, фразеология, но уже на иной лексической базе — северных русских говоров или централь­ных говоров Московской Руси.

Таким образом, наблюдения над эволюцией языка грамот, до­говоров, делового языка позволяют понять исторический процесс развития русского литературного языка и образования около нача­ла XVI в. двух других литературных языков — украинского и бело­русского.

В какой мере можно говорить о древненародной основе делового языка? Я уже останавливался на этом вопросе и при характеристи­ке языка договоров с греками, и при исследовании языка «Русской правды», и в известной мере в этой лекции. Общенародные элемен­ты проявляются во всех жанрах и во всех видах литературного язы­ка древнейшей поры. Система и общая народная основа (а не от­дельные элементы) проявились в единстве грамматической системы делового языка даже тогда, когда он начал все больше меняться, а также в ряде своеобразных фразеологических оборотов, ясно указы­вающих и на связь с трудовым народом, и на глубокую древность.

В позднейших документах можно, так же как и в ранних, отме­тить несколько любопытных и показательных древних оборотов. Скажем, в одной из полоцких грамот читаем: «А ему тыи люди ни племя, ни хлѣбоеди». Для XV в. это, конечно, сохранившийся древ­ний фразеологический оборот. Первая часть восходит к определе­нию связи племенной эпохи — 'не связаны с ним как единоплемен­ники', а вторая поясняет — 'не те, кто ест его хлеб'. Этим опреде­ляется значение слова племя — 'тесный, малый коллектив, семья, домочадцы, которые едят хлеб одного господина'.

Древним надо считать и обозначение терминологического по­рядка чисть путь в таком контексте: «А и ѣще што было межи насъ как здавна гостемъ путь чистъ и вашимъ и нашимъ торговцемъ безъ приимъ безъ пакости всякому человеку и чорнымъ людемъ промыселъ», что значит 'путь свободен, не угрожает нападением разбойников'.

Более поздним надо признать такие обозначения, как вели­кий князь, панове, бояре, мещане и чёрные люди. Чтобы вполне осмыслить эти социальные термины, надо вспомнить договор Оле­га с греками. Светлые бояре противопоставляются чёрным людям (позже белое сословие — 'привилегированное'). Белые и чёрные восходят к очень древнему времени, но приобретают все новые со­циальные значения.

Надо отметить и ряд таких выражений, которые могут быть по­няты только с помощью сложного комментария из области быта и народных воззрений. Скажем, в «Русской правде», в статье, объ­ясняющей происхождение изгойства, сказано, что если свободный человек привесит ключ, он становится холопом, рабом. Чтобы объ­яснить выражение привесить ключ, надо знать, что ключ являлся символом ведения всего хозяйства. В народных обычаях это сохра­нилось как деталь свадебного обряда. У уральских казаков жених приносит в подарок невесте вместе с наперстком также и ключ; ключ — символ как повинности, обязанности подчиняться этому хозяйству, так и хозяйственных полномочий.

Другой, еще более ясный по своему социальному содержанию термин, встречающийся в актах новгородских, полоцких, а затем и московских, продать вдерень или одерень; отсюда — дерноватый холоп, дерноватая грамота. Объяснение этому термину я дал рань­ше, при анализе языка «Русской правды».

Можно было бы сказать, что такие выражения, уходящие в да­лекое прошлое, к древним, дохристианским воззрениям и обычаям, встречаются в юридическом языке относительно редко. Это верно, и не может удивить то, что пережитки, восходящие еще к эпохе доклассового общества, в конце средних веков были не особенно многочисленны. С другой стороны, только пристальное внимание к отдельным не совсем ясным выражениям и оборотам речи нашего делового языка позволяет выявить эти пережитки. Если сейчас мы знаем их очень мало, из этого не следует, что их еще не найдут. Я не сомневаюсь, что дальнейшие исследования во многих случаях по­зволят обнаружить эту связь терминологии и фразеологии делово­го языка с народными морально-религиозными воззрениями.
Проповедническая литература

У нас на очереди анализ сочинений домонгольской эпохи, напи­санных церковниками — епископами, монахами, теми, кто более основательно и широко изучал старославянскую письменность. Пользуясь старославянским языком при богослужении, исполне­нии обрядов, так называемых «треб», в проповедях, в законодатель­ных и богословских сочинениях (они назывались тогда послания­ми), церковники должны были равняться на язык своих церковных (священных, как их называли) книг и делали это успешно. Но так как старославянский язык все-таки был языком не совсем близким (он настолько существенно отличался от русского, что восприни­мался как чужой, иностранный язык), то его изучение представляло Довольно большую трудность и требовало весьма длительных за­нятий и немалых дарований. Поэтому среди множества церковных писателей — не только первых веков нашей письменности, когда это было внове и особенно трудно, но и позднейшего времени, когда усовершенствовались способы обучения старославянскому языку и большинству стали доступны источники для его изучения, — лишь некоторые овладевали старославянским языком в полной мере. Значительная часть церковников усваивала только наиболее харак­терные отличия языка старославянского от русского, широко рас­пространенные обороты и выражения. И вот на таком смешанном языке, в котором за старославянским обличьем сквозила русская основа, и писали многие деятели православной церкви.

Изучение сочинений церковников для нас не только необходимо, но представляет и немалый интерес по целому ряду причин. Во-пер­вых, потому, что немало элементов старославянского языка, старо­славянского стиля (а шире это можно определить понятием «старо­славянская культура языка») вошли в русский язык, причем оказа­лись здесь отнюдь не балластом. В истории русского языка влияние старославянского языка было весьма плодотворным. О громадном историческом значении того наследия, которое русский язык вос­принял от старославянского, говорили не только многие писатели Древней Руси, но и М. В. Ломоносов, А. С. Пушкин и др. В эпоху зарождения и становления нашей письменности старославянский язык уже обладал неизмеримо большим количеством слов и выра­жений для обозначения отвлеченных понятий, чем русский язык.

Во-вторых, через старославянский язык в русский язык вошли и упрочились в нем многие понятия античной философии, античной и средневековой науки, так как старославянский язык складывал­ся под непосредственным воздействием византийско-греческого, т. е. позднегреческого, языка именно в ту эпоху, когда византийская культура, особенно наука, философия, достигла высокого уровня. Если старославянский язык был для нас посредником между куль­турой древних греков, римлян и русской культурой, то сама визан­тийская культура сложилась и достигла высокой степени развития в силу того, что в ней совместились богатейшие традиции Востока и Древней Греции, Запада, Рима. Таким образом, через старославян­ский язык русский язык в самом начале своего развития воспринял богатейшие достижения всей мировой культуры прошлого.

Кроме того, старославянская письменность обогатила фонд язы­ковых синонимов — парных, тройных обозначений одних и тех же или близких понятий. Развитие синонимики, словарной и грамма­тической, синтаксиса, словообразования и словоизменения чрез­вычайно расширяло стилистические возможности русского языка. В истории языка произошел чрезвычайно быстрый переход от более или менее однородного, однотипного общего языка к языку весьма сложной структуры, располагающему стилями и стилистическими системами (стилями высокой поэзии; философии, богословия и на­уки; деловым; повседневно-бытовым).

Только такое широкое обогащение языковыми средствами раз­личного происхождения и состава, обладающими многообразными стилистическими функциями, и позволило лучшим мастерам лите­ратуры той эпохи создать замечательные памятники древнерусской письменности, которыми мы справедливо гордимся и которые в то время не имели себе равных у других народов. Поражающее сейчас богатство языковых, литературных, поэтических средств летопи­сей, «Слова о полку Игореве» и некоторых церковных сочинений не могло бы создаться без восприятия лучших достижений мировой культуры, чему способствовало широкое знакомство со старосла­вянским языковым наследием.

В-третьих, о чем надо сказать, — это обострение «языкового чу­тья», что всегда происходит при пристальном и долговременном изучении чужих языков. Знание только родного языка никогда не дает такого отчетливого понимания структуры слова, предложе­ния, значения, какое дает параллельное изучение двух или несколь­ких языков. Причем изучение родственного языка в большей мере может содействовать обострению внимания ко всем тонким раз­личиям, какие существуют между родственными языками, чем из­учение языка далекого. Язык другой системы имеет настолько мало совпадений и соответствий и настолько много существенных раз­личий, что не требуется особенно четких представлений о катего­риях родного языка, чтобы воспринимать категории чужого языка как совершенно новые, тогда как при параллельном изучении двух родственных языков от ошибок и недоразумений может предохра­нить только очень точное осознание во всех деталях и совпадений, и различий родственных языков.

Все не раз слышали, что старая история языка в основном была построена на изучении ошибок русских писцов при копировании старославянских оригиналов. Но едва ли кто-нибудь читал или слы­шал, что этих ошибок поразительно мало — единицы на многие и многие листы рукописей. Поэтому так беден был материал по исто­рии русского языка в прошлом столетии. За рамки древней, преи­мущественно церковной письменности историки языка не загляды­вали; и эта поразительная малочисленность ошибок (которых мог­ло бы быть неизмеримо больше, если бы списывали рукописи люди, не владевшие старославянским языком) показывает нам, как высок был уровень изучения этого неродного языка. Но даже достаточно полное и точное представление о строе чужого языка, о важнейших отличиях его от родной речи не ведет к активному владению чужим языком. А потому, отмечая хорошее знание старославянского языка большинством книжников Древней Руси, мы наряду с этим утверж­даем, что редкие из них безукоризненно могли писать или говорить на этом языке. Пассивное владение языком, как всем, наверное, хо­рошо известно, очень отличается от активного.

Что же мешало нашим книжникам дойти до высшей ступени (ста­дии) овладения старославянским языком? На этот вопрос нетрудно ответить. Активное владение языком возникает только у людей, ко­торые в повседневном быту постоянно пользуются данным языком и находятся в среде, говорящей на данном языке. У нас нет основа­ний предполагать, чтобы в России когда бы то ни было существова­ла такая среда, где постоянно, во всех случаях жизни пользовались старославянским языком. Старославянский язык употреблялся в церкви, в науке, но не использовался постоянно и никогда не был единственным языком даже у церковников. Наконец, предполо­жение, что у нас, хотя бы в эпоху Владимира, в Киеве жило очень много болгарских священников, во-первых, не имеет достаточно убедительной аргументации и потому не может считаться бесспор­ным, во-вторых, если бы даже на Руси жило много попов-болгар, это, конечно, не создавало еще среды, т. е. не могло быть постоян­ного общения на старославянском языке. Владея старославянским языком, однако постоянно слыша вокруг себя живую русскую речь, пользуясь русским языком во всех домашних, хозяйственных де­лах, и даже в государственных, церковники, естественно, и в свои сочинения, написанные по-старославянски, должны были вносить какое-то количество русских слов, выражений, конструкций.

Посмотрим, в какой мере осуществлялось стремление говорить и писать на чистом старославянском языке? Начнем с анализа со­става языка «Слова о законе и благодати» Илариона и «Похвалы князю Владимиру».

В русской науке раньше всего стала известна в небольших из­влечениях именно «Похвала князю Владимиру». Ее опубликовал в палеографических копиях (т.е. сделанных от руки копиях, стремя­щихся точно передать облик рукописи), директор Петербургской публичной библиотеки А. Н. Оленин в 1806 г. Он еще тогда не пред­ставлял себе, что это одно из самых замечательных произведений древнерусской письменности; для него это был просто образец язы­ка древнейшего времени.

В 1844 г. проф. А. В. Горский, известный знаток нашей древней письменности, в «Прибавлениях к творениям святых отцов церкви», которые издавались Московской духовной академией, опубликовал «Слово о законе и благодати» вместе с «Похвалой князю Владими­ру» по известным ему четырем спискам, причем в одном из них он нашел наиболее полный текст (это был список XVI в.). Другие, бо­лее древние списки содержали лишь отрывки или неполный текст. Горский впервые приписал это сочинение митрополиту Илариону. В дальнейшем долго длились споры об авторе сочинения, а также о том, одно ли это сочинение или два разных. Но в конце концов, вви­ду того, что нашлись списки, где эти два сочинения помещены под одним заголовком, а также ввиду того, что оба сочинения связаны по теме, литературоведы окончательно пришли к единому мнению, что перед нами один памятник, автором которого был митрополит Иларион. Но я бы сказал, что дело не в том, что окончательно до­казано авторство Илариона. Нам довольно безразлично имя автора, но совершенно ясно, что автором этого сочинения мог быть такой человек, как Иларион, хотя, может быть, это и не Иларион.

Что значит «такой человек, как Иларион»? Иларион был первым русским митрополитом. До него и после него митрополитами в Киеве были греки, присылаемые из Константинополя. Об Иларионе из ле­тописи и других упоминаний в разных житиях известно, что он был человеком исключительной учености, что он был близок ко двору ки­евского князя Ярослава Мудрого, что он был его сторонником, защит­ником, принадлежал к тому кругу ученых людей, которыми окружил себя Ярослав. Летопись сообщает, что на протяжении ряда лет эти ученые люди создали множество книг, переводных и оригинальных, способствовавших распространению на Руси христианства.

Один из лучших исследователей этого памятника, акад. И. Н. Жда­нов, работавший во второй половине прошлого века, определяет его назначение и содержание так: «Желание прославить настоящее в прошедшем — вот существенный смысл попыток, к числу кото­рых принадлежит и Похвала кагану Владимиру»¹. Автор «Слова о законе и благодати» был близким человеком Ярославу. Деятель­ность Ярослава вызывала его удивление, Ярослав казался ему рус­ским Соломоном. Это произведение представляется нам попыткой создать образ князя-просветителя и дать идеальную картину про­свещения Руси, попыткой, связанной не только с общей потребнос­тью в новых идеалах, но и со стремлением книжных людей Яросла-вова времени найти оправдание своей деятельности и деятельности своего покровителя Ярослава. Их вдохновляла идея, что для ново­го (христианского) учения нужны новые народы. К таким народам принадлежит и народ русский. Для первой половины XI в. (так как «Слово...» было написано именно в 40-х годах XI в., не раньше и не позже, судя по содержащимся в нем сведениям исторического по­рядка) провозглашение таких идей, конечно, характеризует автора как человека широкого исторического и научного кругозора, под­линного патриота.

Для нас не безразличны и более частые споры исследователей о том, является ли «Слово о законе и благодати» текстом поучения (так сказать, памятником риторическим), записью ораторской речи или же это писанный памятник, предназначенный для распростра­нения и чтения в копиях, а вовсе не для какой-то аудитории, не для слушателей.

¹ Жданов И. Н. Слово о законе и благодати и Похвала кагану Владимиру. — Соч., т. І.Спб., 1904, с. 46.

Большинство литературоведов считает, что перед нами именно сочинение, которое могло быть, конечно, произнесено (это не ис­ключается), но оно было написано и предназначалось не только для слушателей, но и для читателей. Основываются тут прежде всего на словах самого автора во вводной части — будем по традиции назы­вать автора Иларионом. Нельзя предполагать, чтобы какой-нибудь грек или болгарин мог написать такое патриотическое сочинение, как «Слово о законе и благодати». Отсюда неоспоримо вытекает, что автором был русский. Но русские авторы первой половины XI в. нам достаточно известны. Это Иаков, который написал несколько житий, до нас дошедших, и следовательно, доступных подробному изучению; это монах Печерской обители Нестор; это Феодосии Пе-черский, писавший несколько позже Илариона; это Лука Жидята, который в то же время жил в Новгороде. Все эти авторы писали другим языком и стилем, и никому из них сочинение не могло при­надлежать. С другой стороны, в одном из древнейших сборников «Слово...» помещено рядом с речью, произнесенной Иларионом после его избрания митрополитом, и это представляется специа­листам совершенно достаточным доводом для признания именно Илариона автором «Слова...». Русский человек, близкий к Яросла­ву, хорошо знавший жизнь, дела, интересы и нужды Древней Руси, отличавшийся исключительной начитанностью, — таким и пред­ставляется нам, по всем дошедшим сведениям, митрополит Илари­он. Так как никто другой не может быть поставлен рядом с ним, то остается вполне правдоподобным допущение авторства Илариона.

Так вот, Иларион в начальной части «Слова о законе и благода­ти» пишет: «Иже в инѣх книгахъ писано и вамъ вѣдомо, тии здѣ положити, то дръзости образъ есть и славохотию»¹ — 'я не буду го­ворить о том, что уже многими написано в известных вам книгах, потому что в этом проявилось бы, с одной стороны, неуважение к моим слушателям или читателям, а с другой стороны — пустое тщеславие'. Уже этой фразы достаточно, чтобы оценить высоту пи­сательских требований Илариона к себе и к другим, ибо и сейчас очень многие книги представляют собой не что иное, как что в инѣх книгахъ писано. И дальше: «Не къ невѣдущимъ бо пишетъ, но пре-излиха насыщшемся сладости книжныя» — 'я пишу не для тех, кто невежествен, а для тех, кто с избытком насытился сладостью книж­ной'. Здесь он говорит о себе пишет. Это достаточно ясно указыва­ет на то, что сочинение задумано для немногих, для высшего круга киевского общества, для наиболее просвещенных и образованных людей Ярославова времени.

Прежде чем рассматривать отдельные детали языка Илариона, я приведу еще две цитаты, которые, как мне кажется, наиболее ясно определяют замысел и основную идею этого сочинения.

Даже из этих двух отрывков можно составить себе представле­ние о том, что язык «Слова о законе и благодати» существенно от­личается от языка тех памятников, которые мы рассматривали до сих пор, от памятников деловой письменности. Внимательно и не раз перечитавши этот текст, я стремился извлечь из него какие-ни­будь отчетливые русизмы, и надо сказать, что, кроме слова каган, неизвестного в старославянской письменности, причем слова по происхождению тюркского (это титул Владимира, титул, который, очевидно, носили киевские князья до принятия христианства), я не нашел ни одного, чтобы сказать: «Вот слово, которое никогда не встречается в старославянской письменности». Можно было бы еще отметить эпитет старый («стараго Игоря»). В старославянском старый означает, как и у нас сейчас, 'пожилой человек', и кроме того 'старший'. Но здесь старый Игорь — 'древний' или 'первый', а это значение слова старый не старославянское, а русское.

Еще целый ряд слов, которые по первому впечатлению воспри­нимаются как русские, на поверку оказываются широко употре­блявшимися в старославянской письменности. Такими я считаю слово послухъ, хорошо известное в нашей деловой письменности, но достаточно часто встречающееся и в памятниках древнейшей старославянской письменности, написанных в Болгарии и Сербии, а также слова рушити; гробъ; отрясти; животъ — 'жизнь'; дер­жати (держать веру) — 'быть приверженцем'; снимался (в смысле 'собираясь', что связано с существительным сънемъ — 'собрание', что дало польское сейм; этот глагол, хотя широко известен всей де­ловой русской письменности, но он встречается во многих нерус­ских памятниках). Все это слова, которые столь же обычны, столь же естественны в русском языке, как и в других славянских языках. Специфически русского в этом ничего нет.

Я сказал, что характерным отличием старославянского языка IX и X вв. было множество слов и выражений с отвлеченным значе­нием. Найдем у Илариона несколько примеров вновь образуемых абстрактных понятий, новых в русской письменности, и соответ­ствующих им обозначений, новых в русском языке.

Иларион употребляет несколько раз слово обновление и объ­ясняет его в качестве синонима словом пакибытие. Это нас сразу предостерегает от того понимания слова (мы к этому всегда склон­ны), к которому мы привыкли в современном языке. Сейчас значе­ние слова обновление — 'переход от какого-то старого качества к новому качеству, приобретение новых свойств'. Здесь же, как видим, синоним пакибытие показывает, что под обновлением подразуме­вается переход во вторую, загробную жизнь, новую для человека (пакибытие — 'вторая жизнь'). Представление о загробной жизни в небесном царстве являлось новым для Руси, языческой Руси оно было несвойственно. Термин пакибытие, по-видимому, созданный в старославянской письменности, принят Иларионом. Но его это не удовлетворяет. Дело не только в том, что загробная жизнь — это вторая жизнь, а в том, что эта жизнь будет новой и лучшей. Поэто­му для определения понятия пакибытие у него есть целый ряд опи­сательных выражений: жизнь нетленная (букв, жизнь негниющая, или не подверженная гниению), будущий век.

Несколько раз встречается выражение посети господь человече-скаго рода. Оно нас как будто и не затрудняет, но я уверен, что никто правильно бы мне его не истолковал и не нашел бы вполне адекват­ного перевода. Наивно воспринимать это выражение вроде того, что 'пришел бог в гости к людям'. Для Илариона это значит, что бог сни­зошел с небес на землю и превратился в человека посредством чело­веческого рождения. Здесь иносказательным является слово посети с новым, весьма широким значением (со словом род в сочетании ли человеческий род или в другом сочетании; в конце концов, это не так важно, потому что в 40-х годах XI в., а может быть, на два-три де­сятилетия раньше, в сознание русских людей впервые стала входить идея человечества в целом, идея человеческого рода). До этого сло­во род имело как раз значение изолирующее, выделительное, а здесь оно приобретает значение самое широкое, почти безграничное.

Возьмем теперь небольшой отрывок из Илариона, где встре­чаются явления, не рассмотренные до сих пор: «Присѣтившу богу человѣческа естества, явишася уже безвѣстная и утаенная, и родися благодать и истина, а не законъ; сынъ, а не рабъ». Текст этот чрезвы­чайно трудный именно потому, что при крайней сжатости, экономии выражения он очень богат содержанием. Такие слова в сочинении древнерусского писателя с абсолютной непреложностью доказыва­ют, что за спиной его уже длительная традиция, потому что в этой фразе как бы сконцентрирован целый ряд историко-философских идей того времени. Попробуем это перевести. Когда бог воплотился в человеческое естество (или явился человеком среди людей), тогда обнаружилось и то, что было неизвестно, и то, что было от чело­вечества утаено; появились благодать и истина вместо закона. Это значит, что сущностью религии стал не закон, а благодать и истина, свобода религиозных отношений человека и бога. В христианстве человек стал сыном бога, а в древнееврейской религии был рабом бога. Вот каков смысл этой фразы.

Связь языка сочинений Илариона с византийским литератур­ным языком проявляется в употреблении древнегреческих и древ­нееврейских слов, главным образом имен (евангелие, апостолъ, ар-хангелъ, идолъ, Синаи, Агарь, Измаилъ, Сарра, Исаакъ). Можно го­ворить и об элементах лексики древнерусского языка, появившихся под влиянием языка византийской письменности.

Обилие сложных слов также отличает старославянский язык от русского: предтеча, православный, правоверный, благоверный, богословие, богородица, равнохристолюбец, равноочиститель, тщеславие и т.д. Все эти слова (а некоторые из них остались в на­шем языке) созданы были в Х-ХІ вв. для перевода соответствую­щих греческих слов двойного состава.

Характерна для языка Илариона церковная лексика, связанная со специфическими религиозными представлениями, скажем, спасе, спасение, спасъ. В языческой религии славян отношение божества к человеку сводилось либо к дарам, либо к казни. Теперь спасение — это избавление от казни, от мучений, от наказаний за преступления и грехи. Идея спасения появилась с христианством, и для ее выра­жения был создан целый комплекс слов.