Сочинения Владимира Мономаха

Церковная письменность в Древней Руси развивалась быстрее и оставила больше памятников, чем письменность на русском литера­турном языке. Это объясняется и тем, что пропаганда новой религии требовала прежде всего размножения культовых, богослужебных, богословских книг, и, наконец, тем, что использование письменности в светских целях было в Киевской Руси относительно ограничено,

Я рассмотрел несколько образцов проповеднической литерату­ры древнейшего периода. Из проведенного анализа можно видеть, что церковный литературный язык во всем отличался от русского литературного языка. С другой стороны, в силу происхождения ли­тературных языков в Древней Руси от двух родственных народных языков — русского и болгарского — между ними должно было быть и было много общего. Это сходное выступало в двух формальных вариантах, в двух обликах, фонетическом и морфологическом, не говоря уже о том, что словарный состав болгарского народного языка в X в. весьма существенно отличался от русской лексики. Но тематика и содержание церковной письменности ограничивали ис­пользование в ней этих общих элементов лексики (имеются в виду те общие элементы, какие были унаследованы от древнейшей бли­зости болгарского и русского языков). Поэтому именно в области яексики и фразеологии обнаруживается наибольшее расхождение, наибольшая отдаленность церковнославянского и древнерусского языков. Степень чистоты старославянского языка была далеко не °Дна и та же в поучениях различных проповедников. Я выделил «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона как памятник исключительный не только по высоте риторического искусства, но и по чистоте старославянского языка, по отсутствию в нем элемен­тов родного языка проповедника.

Язык поучений большинства проповедников был достаточно однообразен и не представляет большого интереса для истории русского литературного языка. Возьмем, например, поучения нов­городского епископа Луки Жидяты. Они отличаются от произведе­ний Илариона прежде всего смешанностью языка, в котором наря­ду со старославянскими встречаются и русские элементы.

Можно указать еще одного проповедника древнекиевской эпохи, который, как и Иларион, в совершенстве владел старославянским языком; его сочинения были обнаружены только в XX в., хотя ис­следователи древнерусской литературы знали о них уже давно. Од­нако ученые и не подозревали, что проповеди эти были написаны русским автором. И лишь тщательные разыскания позволили акад. Н. К. Никольскому, в конце концов, после изучения почти всего до­шедшего до нас литературного наследия определить автора пропо­ведей. Это Климент Смолятич, бывший в середине XII в. в течение нескольких лет киевским митрополитом. Был он на митрополичьем столе недолго, так как в эти годы шла напряженнейшая обществен­ная борьба между княжескими и церковными группировками соб­ственно русского и провизантийского направлений. То и дело сме­нявшиеся на киевском престоле князья поддерживали то русскую, то византийскую группировку. Поэтому Климент при князе Изяс-лаве Мстиславиче был возведен на митрополичий стол, потом снят с него, а с возвращением в Киев своего покровителя вновь вернулся туда — и снова был изгнан. По существу митрополитом он почти и не был: его место то и дело занимали греки.

Никольский приписал Клименту много различных сочинений, не со всеми его атрибуциями можно согласиться, но по крайней мере половину произведений следует бесспорно признать принад­лежащими Клименту. Я не буду производить полного анализа язы­ка этих произведений, ограничусь лишь одним примером — «По­сланием Климента-митрополита Фоме-прозвитеру» (испорченное слово пресвитер). Климент начинает «Послание...» высокомерным указанием на то, что он писал свое поучение для князя Изяслава, используя священника Фому лишь в качестве посредника. Так что напрасно Фома вступает с ним в спор, считая себя его корреспон­дентом. Фома спорит с Климентом по поводу понимания отдельных тонкостей христианского богословия, обвиняя Климента в отсту­плении от правой веры; Климент же отвечает, что его сочинения предназначены лишь для избранных, для людей начитанных и об­разованных. Попутно он замечает, какими источниками пользовал­ся в не дошедшем до нас первом послании к князю Изяславу: это были произведения античных писателей — от Гомера до Аристоте­ля и Платона.

Столь чрезвычайно начитанный для своего времени книжник мог писать на чистом церковнославянском языке, который и для нас представляется нелегким, а для людей того времени тем бо­лее представлял трудное и мудреное чтение. Однако подавляющее большинство проповедников пользовались языком, средним между русским и старославянским, выбирая в старославянском такие сло­ва, выражения и конструкции, которые были ближе к русским и по­тому должны были быть наиболее понятны всякому русскому слу­шателю или читателю. Иногда же проповедники, не зная в должной мере старославянского языка, переходили с церковнославянского на чисто русский язык.

Дальнейшее развитие церковнославянского языка шло по пути все большей нормализации соответствий между ним и русским языком. Все чаще говорится о недопустимости смешения церков­нославянского языка с просторечием. Пишущие стремятся как можно бережнее сохранить церковнославянский язык во всей его чистоте. Однако вместе с тем отдельные элементы русского языка, включаемые в старославянский язык произведений русских цер­ковников, уже перестают ощущаться как русизмы и воспринима­ются как допустимые, полноправные старославянские речения. Уже давно исследователи обратили внимание на то, что русские формы с ж на месте старославянского жд (понужати вместо понуждать, ро­жество вместо рождество) стали обычными, вполне нормальными в церковнославянской письменности ХІІ-ХІѴ вв., хотя параллель­ный вариант (ч вместо щ) никак не допускался: старое щ в церков­нославянском языке сохранялось бережно: пещь, нощь и т. п.

Совсем иное отношение к церковнославянизмам было в русской Деловой письменности. Когда мы рассматривали язык договоров с греками, «Русской правды», позднейших грамот, датируемых уже эпохой феодального распада (смоленские, полоцкие грамоты), я отмечал, что в языке всех этих памятников всегда была небольшая «примесь» церковнославянизмов.

На первых порах развития русского литературного языка, по-видимому, эти церковнославянизмы (весьма, впрочем, немного­численные) отражали верно и точно состав общего городского разговорного языка, т.е. они вошли в устную речь раньше, чем в письменность.

Однако в XI—XII вв. и позднее, когда церковная письменность развивается, когда и составлением деловых документов все чаще начинают заниматься церковники как самые грамотные люди (осо­бенно на окраине, в провинции), церковнославянская «примесь» в языке деловой письменности становится все более значительной, но, конечно, до известного предела: церковнославянизмы всегда составляют именно «примесь», относительно небольшую в общем составе языка. В деловых памятниках старшего периода нельзя уло­вить какой бы то ни было стилистической дифференциации старо­славянских и русских речевых элементов. Церковнославянизмы употребляются в памятниках деловой письменности именно как освоенные заимствования. Никому, по-видимому, не приходило в голову считать эти немногочисленные старославянские элементы чужеродными включениями, «примесью», как мы их теперь называ­ем. Какое-нибудь местоимение азъ или начальная формула всякой грамоты се азъ, какой-нибудь союз аще, встречающиеся многократ­но в документах, для дьяка, как и для всех, должно быть, казались обязательной составной частью делового документа.

Своеобразное отношение к церковнославянизмам можно заме­тить в памятниках оригинального литературного творчества, в соб­ственно художественных памятниках Древней Руси и, наконец, в появляющихся значительно позднее научных письменных памятни­ках. Здесь старославянские традиции, грамматические и словарные, используются несравненно шире и свободнее, чем в деловом языке. Употребление старо- или церковнославянизмов приобретает стили­стический характер. Назначение славянизмов в повествовательных, художественных памятниках древнерусской литературы — обога­тить язык стилистическими оттенками, сделать его разнообразнее, выразительнее.

Одним из древнейших памятников данного рода представляют­ся нам сочинения Владимира Мономаха. Владимир Мономах, внук Ярослава Мудрого, в конце своей долгой жизни — великий князь киевский, известен нам гораздо более, чем, пожалуй, другие кня­зья династии Рюриковичей. Это объясняется прежде всего тем, что «Повесть временных лет» (то, что историки и литературоведы при­знают третьей редакцией древнейшего русского летописного свода) была составлена по его указанию, в бытность его великим князем, составлена для его прославления и оправдания всех его деяний. Последняя часть этого свода (третья редакция доведена до 1118 г.) содержит подробные сведения о жизни и деятельности Владимира Мономаха, приводит очень много фактов для характеристики князя. Поэтому уже давно историки и литературоведы начали изучать и биографию, и государственную деятельность, и литературное твор­чество Владимира Мономаха. Ему посвящено немало монографий и большие разделы в общих курсах русской истории. Рекомендую прочесть монографию акад. А. С. Орлова «Владимир Мономах»¹. В названной книге вы найдете интересные выборки из старой лите­ратуры и характеристики Владимира Мономаха как литературного героя, государственного деятеля, полководца, человека киевской эпохи, весьма типичного и вместе с тем глубоко своеобразного.

Наконец, тут же помещены все сочинения Владимира Мономаха с обширным комментарием и переводом на современный русский язык. Литературные достоинства перевода Орлова бесспорны, хотя, как всегда при оценке лингвистом перевода, выполненного литера­туроведом, можно в нем обнаружить и неточности, и спорные ме­ста. Читается книга легко, и текст перевода вполне вразумителен. Прочтите эту книгу, она находится на стыке истории, литературове­дения и языковедения, поэтому не раз может вам пригодиться.

Поставив очень много разных вопросов по поводу Владимира Мономаха, Орлов обошел только один вопрос — о его языке, оче­видно, в силу того, что одновременно с книгой Орлова вышла из­вестная книга акад. С. П. Обнорского «Очерки по истории русского литературного языка старшего периода», где большая глава посвя­щена анализу языка сочинений Владимира Мономаха. Хотя никто до Обнорского не производил такого обстоятельного и подробного исследования языка Мономаха, все же никак нельзя признать, что этой работой тема исчерпана. Тут остается еще широкое поле дея­тельности по изучению языка сочинений Мономаха и для нашего, и для следующих поколений.

¹ См.: Орлов А. С. Владимир Мономах. М. — Л., 1946.

Прежде всего надо сказать, что самый текст сочинений Монома­ха представляет почти столько же затруднений и загадок, сколько их есть в тексте «Слова о полку Игореве» (несколько меньше, по­тому я и сказал «почти столько же», но все же их достаточно мно­го). Это объясняется близким сходством литературной судьбы обо­их памятников. Так же как и «Слово о полку Игореве», «Поучение» Владимира Мономаха дошло до нас в одном-единственном списке, с той только разницей, что единственный список «Слова...» сгорел в 1812 г. во время московского пожара, когда Наполеон занял Мо­скву, список же сочинений Мономаха до сих пор лежит в нашей Пу­бличной библиотеке в Ленинграде и каждый может иметь счастье изучить этот список, прикоснуться к нему. Историку языка и ли­тературы такой случай, когда он имеет важнейший памятник лите­ратуры киевского периода у себя перед глазами, не может не пред­ставляться исключительным случаем в истории нашей рукописной традиции.

Все сочинения Владимира Мономаха, которые до нас дошли (а их могло быть гораздо больше), списаны были подряд в конце «Повести временных лет» (за несколько листов до конца рукописи) монахом Лаврентием. Это известный Лаврентьевский список Суздальской летописи, сделанный в Нижнем Новгороде в 1377 г. Сам Лаврентий в приписке, которой он завершил свой труд, сообщает, прося про­щения за множество ошибок, что оригинал, с которого он списывал летопись, был ветшан (т. е. очень древний, старый) и многое в нем оказалось уже недоступно для прочтения — чернила стерлись. В ру­кописи, не очень подержанной, не слишком часто читавшейся, даже тогда, когда осыпаются чернила, можно прочесть исчезнувший или исчезающий текст, потому что на пергамене остаются следы гуси­ного пера, которым выводили буквы, и по этим следам можно про­честь письменные знаки. Но если рукопись часто читают, перели­стывая ее, заминают концы страниц, то такая рукопись становится абсолютно неудобочитаемой. Видимо, именно такую рукопись и имел перед собой Лаврентий. Поэтому в ряде мест «Повести...», где он не мог прочесть текст, сделаны пропуски или искажены слова в тексте. Так было и с сочинениями Владимира Мономаха.

Так как сочинения Мономаха не повторяются более ни в одном из списков «Повести временных лет», то из этого можно заключить, что они никогда и не были включены в состав этого летописного свода. И только в одном или, может быть, в двух-трех случаях, по-видимому, в ближайшее после смерти Владимира Мономаха время его почитатели могли переписывать эти сочинения после летописи, как приложение к ней. Но если бы до нас дошла целая копия такого списка, то мы ожидали бы прочесть сочинения Владимира Моно­маха после 1118 г., а они помещены в Лаврентьевском списке под

1096 г. как явная вставка, прерывающая связный текст летописи. Это может быть объяснено только тем, что рукопись была очень ис­трепана, нитки порвались, и эти самые последние листы, особенно пострадавшие, потому что они были в конце всего списка, чтобы они не затерялись, кто-либо из хранивших рукопись мог заложить в середину летописи, недалеко от ее конца. Лаврентий же проявил себя человеком смиренномудрым и, не переставив листы, переписал их так, как они лежали. Таким образом, сочинения оказались под 1096 г. Эта ошибка монаха Лаврентия, который был «умом молод», как он сам заявляет, и привела к тому, что историки долго спорили о том, в каком году написаны сочинения Мономаха. Многие из уче­ных заявляли, что именно в 1096 г. и ни в каком другом. Но все же, к чести науки, от этого суждения теперь окончательно отказались, ныне общее единогласное мнение исследователей таково, что, если не все, то большая часть сочинений Владимира Мономаха написана не в конце XI в., а в начале XII в., между 1113 и 1117 гг., может быть, даже в 1118 г., но не позже. При датировке сочинений Мономаха ис­ходят обычно из встречающегося в начале первого из сочинений, так называемого «Поучения Мономаха детям», выражения на са-нехъ сѣдя: «Сѣдя на санехъ, помыслих в души своей и похвали бога иже мя сих дневъ грѣшнаго допровади». Так как далее сказано: «На далечи пути, да на санехъ сѣдя безлѣпицю си молвилъ», — то отсю­да заключали, что сочинения написаны Владимиром, когда он ехал из своих южных переяславских владений на север, на Волгу, в ро­стовские земли, значит это было зимой. Выражение на санехъ сѣдя толковали буквально, и отсюда делали вывод, что случай с вызовом Мономаха из Переяславля имел место в конце XI в., а потому, дей­ствительно, все это и могло быть написано в 1096 г.

Когда-то все сочинения Владимира Мономаха объединялись под одним заглавием «Поучение». Для простоты и теперь иногда так де­лают в литературоведческих и языковых обзорах. Первый издатель «Поучения» — граф А. И. Мусин-Пушкин, тот самый, который в 1800 г. издал «Слово о полку Игореве», напечатал сочинения Моно­маха в 1793 г. и озаглавил этот памятник «Духовная князя Владими­ра Всеволодовича». Духовной называли завещание; таких завеща­ний сохранилось очень много от московского времени, от древнего же, киевского периода это единственное завещание.

После Мусина-Пушкина долго еще этот сборник сочинений рас­сматривался как одно сочинение, затем разглядели в нем не менее чем три, а некоторые — даже четыре сочинения Мономаха: «Поуче­ние», «Перечень походов и охот», «Пути и ловы» (иногда называют это произведение «Автобиографией»), «Послание к Олегу», «Мо­литву». Однако «Молитва» едва ли является отдельным сочинени­ем; я полагаю, что она могла составлять одно целое с «Посланием к Олегу» или с «Поучением»¹. Во всяком случае, о трех отчетливо раз­личающихся и по стилю, и по языку сочинениях можно говорить с полной уверенностью.

Подводя итоги своего исследования «Поучения» Владимира Мо­номаха, Обнорский высказывает предположение, что в руках Лав­рентия, в этом «ветшаном» списке древней «Повести временных лет» находился оригинал, т.е. собственноручная рукопись Моно­маха в двух частях: оригиналы «Поучения» и «Послания к Олегу». А «Автобиография», считает Обнорский, была в более поздних копиях. Однако никакой аргументации в пользу своего предположения Об­норский не приводит. Основная задача его исследования — устра­нить как можно больше церковнославянизмов из текста сочинений Владимира Мономаха как поздние, по его мнению, наслоения, отра­жающие порчу текста под рукой переписчика, с тем чтобы восста­новить первичный, чисто русский языковой облик этого памятника. Мы ожидали бы, что аргументация, на которой основано предполо­жение Обнорского о том, что «Автобиография», в отличие от двух других сочинений Мономаха, вошла в поздние списки, будет заклю­чаться в том, что в этом сочинении наибольшее количество церков­нославянизмов, но по ходу исследования оказывается, что именно в «Автобиографии» церковнославянизмов всего меньше. Тогда в чем же дело? Что заставляет противопоставлять язык «Поучения» и «Послания к Олегу», как непосредственно восходящих к оригиналу, и язык «Автобиографии», точнее «Перечня походов и охот»? Нигде не приведены соображения Обнорского по данному поводу: остает­ся догадываться, что основанием для такого суждения могло быть значительное количество испорченных мест, а также большее число случаев подновления орфографии, чем в других частях свода.

' Теперь уже можно признать несомненным, что так называемая «Молитва» Владимира Мономаха представляет собой не что иное, как тематическую под­борку покаянных песнопений из текста церковной книги «Постной триоди»; см.: Матьесен Р. Текстологические замечания о произведениях Владимира Монома­ха. — ТОДРЛ, 1971, т. 26. Прим. ред.

Я мог бы совсем не останавливаться на разборе данного сужде­ния, раз оно не аргументировано, но я пытаюсь найти все, что мож­но, чтобы счесть это заявление обоснованным. Если даже и предпо­ложить, что именно эти соображения побудили Обнорского сделать подобные выводы, то все же следует признать их несостоятельны­ми. Правильнее будет считать, что все три сочинения Владимира Мономаха имели одинаковую литературную судьбу, т. е. они в этой «ветшаной» рукописи XII в., как полагают литературоведы, дей­ствительно были очень близки к оригиналу (я никак не думаю, что это мог быть сам оригинал, ибо он был найден в составе летописи, а летописи составлялись в монастырях, так что туда могли бы дать оригинал лишь для снятия копии, но нельзя думать, чтобы он мог там остаться). Таким образом, едва ли можно говорить, что Лаврен­тий имел в руках оригинал (это фантастическое предположение!), но можно полагать, что та копия, которую переписывал Лаврентий, была действительно очень недалека от оригинала — вторая или третья копия, но не дальше. Все это относится, по нашему мнению, одинаково ко всем сочинениям Владимира Мономаха, а не только к двум из них.

Первая задача, которая должна быть решена лингвистами, — по­пытаться расшифровать «темные места» в тексте памятника. Хотя над этим уже много потрудились филологи прошлого века и, как по­казывает издание Орлова, ими внесено немало исправлений. Многие исправления можно признать если не окончательно принятыми, то вполне удачно обоснованными, однако все же остается еще немало и таких исправлений текста, которые вызывают сомнения. В своей книге Орлов дал обзор не поддающихся бесспорной расшифровке «темных мест» в тексте сочинений Владимира Мономаха.

Рассмотрим одно из таких «темных мест»: «Куда же пойдете, иде же станете, напоите, накормите унеина; и боле же чтите гость¹. Слово унеина с первого издания памятника и доныне представляет немало затруднений. Во времена Н. М. Карамзина было предложе­но такое толкование: в кабардинском языке уна — 'дом', а тут уне-инъ — 'хозяин дома'. Это объяснение повторялось долго, пока кто-то не возразил: при чем тут кабардинский язык, почему мы должны именно у Владимира Мономаха находить единственный раз в рус­ской письменности употребленное кабардинское слово? Если объ-

яснять это сношениями русских с кабардинцами, то тогда необхо­димо предположить, что и какие-то иные кабардинские слова могли войти в русский обиход. Но чтобы у Владимира Мономаха встре­тилось одно слово, совершенно не известное ни одному из русских говоров, это весьма сомнительно!

Блестящую догадку высказал в свое время акад. Ф. И. Буслаев: здесь два слова, написанные слитно, т. е. надо разделить сочетание на уне — 'лучше' и ина — 'другого'. Тогда перевод будет звучать так: 'если вы поехали в поход, то где бы ни остановились (на ночлег), на­поите, накормите лучше другого'¹. Однако для столь остроумного понимания все же чего-то не хватает в тексте. Лучше, чем «что?» — второй части сравнения в тексте нет.

В. А. Воскресенский предложил понимать слово унеина как обра-

Затем исследователи стали исходить из того, что это слово не может быть сохранено в тексте в том виде, как оно там написано: предполагали порчу текста. Тогда, оставляя слово уне как наречие 'лучше', остальную часть делили еще на два слова, получалось: на­кормите уне и на(иболее же чтите гостя). Смысл фразы стал доста­точно ясен. Как и объяснение Буслаева, это толкование мне кажется удачным. Но позднее исследователи пытаются заменять это слово иным. П. М. Ивакин, например, автор прекрасной монографии о сочинениях Мономаха, вместо слова унеина предлагает убога или странника. Он считает, что от первого слова осталось только у, от второго же — остальная часть слова. Подобные смелые текстоло­гические операции, как мне кажется, можно предпринимать, если перед нами действительно текст, целиком поврежденный многолет­ними переписками. Однако здесь это предположить невозможно. Ведь копия Лаврентия, бесспорно, была весьма близкой к оригина­лу, предполагать в ней такое большое отклонение от него нет осно­ваний.

Было много и других предположений. Это лишь говорит о том, какие немалые трудности могут встретиться в тексте, и, конечно, дело лингвистов основательнее заняться «темными» и испорчен­ными местами. Никто еще, в том числе и Обнорский, написавший пространный труд о сочинениях Владимира Мономаха, ничего не сказал ни об одном «темном месте» в этом памятнике. Это еще пред­стоит сделать.

Вторая задача (после того как лингвисты помогут увереннее и точнее восстановить первоначальные чтения текста и устранить все ошибки переписчиков) — установить связь языка сочинений Моно­маха с языком других памятников той же эпохи.

Обнорский хорошо обосновал то положение, что основа языка сочинений Мономаха — древнерусский литературный язык, тот же, который отразился в «Русской правде». Иначе говоря, в начале XII в. Владимир Мономах писал языком, очень мало отличающимся от языка X в.

Смелые операции Обнорского по устранению всех церковнос­лавянизмов (он их почти сплошь, за немногими исключениями, считает вторичными, не восходящими к оригиналу) не получают поддержки прежде всего потому, что у Владимира Мономаха не было и не могло быть никаких побуждений избегать использовать старославянскую языковую традицию, ему, несомненно, хорошо известную. Все, в том числе и Обнорский, признают, что Владимир Мономах был весьма образованным человеком. В отличие от других исследователей, Обнорский даже утверждает, что Мономах знал не­сколько языков. Почему? Владимир Мономах сообщает, что его отец знал пять языков. Отсюда Обнорский делает вывод, что и сын знал языков не меньше. При этом он даже не пытается перечислить, ка­кие именно языки мог знать Мономах. Приведу это место из работы Обнорского полностью, чтобы не быть обвиненным в неосторож­ном обращении с текстом: «Рекомендуя своим детям и иным чита­телям Поучения изучать языки, подобно тому как его отец Всеволод Ярославич изучил пять языков, сам Мономах, конечно, не мог не последовать первым этому примеру своего отца. Мы не знаем, од­нако, какие именно и сколько языков знал Мономах. Во всяком слу­чае среди них был греческий язык, какой-то из европейских языков, конечно, болгарский язык, может быть, один из западнославянских языков (чешский язык). Замечательно, однако, что на лексике Мо­номаха это его знание языков никак не отразилось»¹. Как видите, я не исказил ни хода мыслей, ни общих положений!

Я не берусь решать вопрос о том, сколько иностранных языков изучил Владимир Мономах, и допускаю, что он мог, кроме церков­нославянского и некоторых элементов половецкого, других языков не знать, но церковнославянский, или старославянский, он, несо­мненно, знал хорошо. Это ясно хотя бы потому, что он и в первом своем сочинении, «Поучении», и в последнем, «Послании к Олегу», приводит многочисленные цитаты не только из книг церковно-бо-гослужебных, которые всякий христианин сколько-нибудь мог знать, непременно читал их, если был грамотным человеком, но и из сочинений отцов церкви (Василия Великого, поучения неизвест­ного автора, сохранившегося в «Прологах», и др.). Это были произ­ведения, нелегкие для восприятия, и знали их лишь весьма образо­ванные люди того времени. Чтобы изучать такие книги, Мономах должен был великолепно знать церковнославянский язык! Но если он его знал и не мог не почитать, не признавать языком богатым, красноречивым, то он мог и сам употреблять церковнославянизмы для украшения речи, произнося их с пафосом, с гордостью за то, что ими владеет. Поэтому задача состоит не в очищении языка Моно­маха от церковнославянизмов, а в истолковании их стилистической функции; задача в том, чтобы понять, в какой мере славянизмы были необходимы Мономаху, чем они обогащали его язык, когда и где он их употреблял.

Русская основа языка Мономаха хорошо показана Обнорским, и я отсылаю вас к его книге. Но Обнорский преимущественно останавливался на вопросах фонетики и морфологии памятника. О русской основе языка произведений Владимира Мономаха гово­рят полногласные варианты слов: волость, голодъ, переступити, соромъ, череда, сторона и др.; слова с начальными о: одинъ, оди-ночьство и ро-: розбити, розглядати или с ч вместо щ: помочь, дчерь. Это совершенно ясные, неоспоримые показатели русской основы. Характерны также особенности русской флексии в склоне-

ниях, например, родительный падеж мягких основ: лжѣ блюдѣтеся и пьяньства, перфект без связки для 3-го лица и перфект со связ­кой для 1-го и 2-го лица: безлѣпицю си молвилъ; все же то далъ богъ на угодье человѣкомъ... иже та угодья створилъ еси... якоже блудницю и разбойника и мытаря помиловалъ еси; трудъ свой оже ся есмь тружалъ и т. п. В текстах встречается русское деепри­частие, которое Обнорский постоянно называет причастием: ез-дяче, молвяче; русскими являются и такие формы деепричастий, как река — 'говоря' и т.д.; сложные формы имперфекта, обычные в древнерусском языке: тако бо оць мои дѣяшет блаженыи; и облиз-ахуться на нь акы волци.

Но в области синтаксиса и лексики работу Обнорского надо зна­чительно дополнить. Обратим внимание, скажем, на беспредложные конструкции от названий городов: а самъ иде Курску; а мене посла Смолиньску. Рядом со множеством беспредложных конструкций изредка встречаются конструкции с предлогами въ, на, къ. И вот Обнорский, не колеблясь, объявляет это ошибками, позднейшими изменениями текста. Несомненно, что беспредложные конструк­ции еще употреблялись в начале XII в., но несомненно и то, что уже в XI в. с ними широко конкурировали конструкции с предлогами, что в русском языке были двойные, парные конструкции. Об этом свидетельствуют все памятники. Во всех текстах беспредложных конструкций меньше, а предложных больше. И у Обнорского нет оснований предполагать тут выдержанную систему только бес­предложного употребления, не говоря о том, что беспредложны­ми могли быть только местный, дательный, винительный падежи, отвечавшие на вопросы «где?», «куда?», вопросу «откуда?» всегда соответствовал предлог изъ. С другой стороны, когда речь шла не о конечной цели похода, а о направлении, то обязательно употре­блялся предлог на. Это была важная языковая дифференциация. «И Смолиньску идохом, с Давыдомъ смирившеся» — 'идти под сте­ны Смоленска', а не на город Смоленск, а «и пакы 2-е к Смолинь­ску со Ставкомь с Гордятичемъ» — 'пошел в поход на Смоленское княжество', а не на город Смоленск. Или: «Онъ йде Новугороду, а я с половци на Одрьскъ, воюя, та Чернигову» — 'пошел в Новгород, бросил нас, перестал быть нашим союзником'. Так что предложные и беспредложные конструкции имели разное значение, были одина­ково нормальны и обязательны в языке произведений Мономаха, и тут нет нужды предполагать позднейшие искажения.

Характернейшей чертой древнерусского синтаксиса Обнорский считает абсолютное преобладание сочинения над подчинением. Однако у Владимира Мономаха гипотаксические, подчинительные конструкции чрезвычайно многочисленны и считать их заимство­ваниями можно только в некоторых случаях, но далеко не всегда. Отрицать наличие сложных периодов, построенных на основе не только сочинения, но и подчинения, никто не может. Но Обнор­ский, очевидно, полагает, что это почти все старославянские кон­струкции. Иногда поводом для этого является наличие союза аще в старославянской форме: «Аще ли вы будет крестъ цѣловати к бра­тьи или г кому, а ли управивъше сердце свое».

Подчинительный условный союз аще, может быть, и дает повод считать это предложение славянизмом, но дело в том, что не только во время Мономаха, в начале XII в., но и во время его деда, Ярос­лава, аще никак не ощущался как славянизм, потому что употре­блялся как обычный, обязательный союз в русском деловом языке. Следовательно, считать его славянизмом нельзя, он прочно вошел в русский язык. На то, что здесь аще лишь один из вариантов, ука­зывает и употребление рядом с аще в той же функции (условного союза) союзов ино и аче (правда, писцами аче испорчено на отче, но порча здесь очевидна для всех). В «Послании к Олегу» Мономах го­ворил о том, что надо быть бдительным, осторожным, однако хотя и хорошо быть осторожным, но божья забота о человеке, когда бог бережет, гораздо лучше, чем забота человеческая. В последней фра­зе Но отче добро есть блюсти слово отче, конечно, испорченное а(т)че (так совершенно верно исправляют литературоведы). Это аче указывает, что аще — лишь вариант, который давно существовал в русском языке, а потому объяснять употребление этой конструк­ции воздействием старославянского языка нет оснований.

То же можно повторить и о союзе егда. Это союз старославян­ского происхождения, но он давно вошел в русский язык, и считать его в XII в. старославянским уже нельзя. Другое дело, что два раза наряду с егда встречается внегда: «Внегда стати человѣкомъ, убо живы пожерли ны быша; внегда прогнѣватися ярости его на ны, убо вода бы ны потопила». Тут можно усматривать влияние церковнос­лавянского языка. В выражении с союзом егда говорится о земном, а союз внегда употребляется тогда, когда речь идет о боге, т. е. когда автор чувствует потребность говорить в торжественном стиле.

Для включения придаточного предложения причины употребля­ется союз зане: «Не ревнуй лукавнующимъ, не завиди творящимъ ібезаконье, зане лукавнующии потребятся, терпящий же господа, — д-и обладають землею». Его тоже обычно считают старославянским, но это как раз один из тех общих элементов русского и старославян­ского языков, в котором нет никаких дифференциальных призна­ков, заставляющих признавать его только старославянским. Союз зане одинаково употребителен и в русском, и в старославянском языках, так что образоваться он мог в обоих языках независимо, параллельно. Одно тут можно сказать, что поскольку союз зане ча­сто встречается в цитатах из священного писания, это может по­служить поводом к тому, чтобы во многих случаях относить его к элементам старославянского языка (исходя из контекста).

В одном случае древнерусский союз оже испорчен на иже. Это показывает, что в XII в. в разговорной речи города союз оже не упо­треблялся. Книжники его постоянно портят и заменяют. Так, на­пример, написано: «А иже от бога будеть смерть, то ни отець, ни мати, ни братья не могуть отъяти» — здесь иже совершенно бес­смысленно, и очевидно, что оно стоит на месте оже. Тем более, что в других местах оже встречается не искаженным:

«Мы человѣци, грѣшни суще и смертни, то оже ны зло створить, то хо-щемъ и пожрети и кровь его прольяти вскорѣ, а господь нашь, владѣя и животомъ и смертью, согрѣшенья наша выше главы нашея терпить, и пакы и до живота нашего». — 'Так как мы грешны и смертны, то если нам кто-нибудь зло причинит, то мы хотим сожрать его, кровь его пролить. А господь наш, владея жизнью и смертью, согрешенья наши, которых у нас выше головы, терпит всю нашу жизнь'.
Один этот период, состоящий из трех главных, нескольких обо­собленных оборотов и одного условного придаточного, уже сви­детельствует о том, какие сложные построения были возможны в русском языке, без всяких заимствований из старославянского. Та­ких конструкций, очень сложных и не имеющих никаких старосла­вянских элементов, у Владимира Мономаха много, например: «Куда Же ходяще путемъ по своимъ землямъ, не дайте пакости дѣяти от-рокомъ ни своимъ, ни чюжимъ, ни в селѣх, ни в житѣх, да не кляти вас начнуть». По содержанию это напоминает статью из договора с греками, где говорилось, что купцы по дороге в Константинополь не должны делать «пакостей в селах». Здесь два придаточных: при­даточное места и придаточное целевое.

Синтаксис в «Поучении» Владимира Мономаха, как и в других его произведениях, чрезвычайно богат, включает множество кон­струкций. Такое разнообразие свидетельствует о том, что и в раз­говорном языке XII в. мы имеем уже хорошо развитый гипотаксис, и это идет вразрез с традиционным воззрением на древнерусский синтаксис как упрощенный и примитивный.

Древнерусский язык был языком простонародным. Если при­знать, что общенародный язык не был тождествен с разговорным языком наиболее порабощенного класса, считать, что он был более всего связан с языком городского населения, тогда представление о примитивности этого языка должно отпасть. Уже в XI в. памятники дают нам образцы сложного языка. Утверждение, что сочиненные предложения абсолютно господствуют в русском языке, ничего не означает, так как сочинительная связь в любом языке встречается чаще, чем подчинительная. Даже в пору развития научно-фило­софского языка, когда этот язык стал ведущим в нашей литературе, мы считаем язык плохим, если в нем очень много подчинительных предложений.

Показателем строя языка служит и то, что сочинение имело мно­го средств связи. Употреблялся, например, союз а в значении 'и': «А к богу бяше покаятися, а ко мнѣ бяше грамоту утѣшеную, а сноху мою послати ко мнѣ, зане нѣсть в ней ни зла, ни добра, да бых об-уимъ оплакалъ мужа ея». Изредка встречается союз а в значении 'и' и в «Повести временных лет», и в «Слове о полку Игореве», и в ряде других памятников. Значит, у Мономаха это не случайно.

Союз ти имел сочинительное значение. Из союзов сочинитель­но-начинательных, которые соединяли абзацы, употребляются так­же союзы та и то. Мономах описывает ряд своих походов, и каждое описание он начинает с союза то и, а затем переходит к союзу та и, наконец, к союзам и и а. Он употребляет разные союзы для стили­стического разнообразия. Следовательно, о бедности стилистиче­ских средств в его произведениях можно было бы говорить, если бы он использовал два-три способа сочинения или один-два союза. А у Мономаха мы встречаем множество союзов и все те типы придаточ­ных предложений, которые существуют и теперь в литературном языке. Кроме перечисленных он употребляет и союз егда: «И ты же птицѣ небесныя умудрены тобою, господи; егда повелиши, то вспо­ють, и человѣкы веселять тобѣ; и егда же не повелиши имъ, языкъ же имѣюще онемѣють».

Местные придаточные редки у Мономаха, что говорит не о при­митивности, а о развитости языка (у него всего два придаточных места). Очень многочисленны условные предложения. Это объяс­няется тем, что условная связь характерна для таких рассуждений, которые необходимы в законодательных документах, но не нужны в художественной литературе.

Условие выражается союзом еще: «Аще и на кони ѣздяче не бу­деть ни с кым орудья, аще инѣх молитвъ не умѣете молвити, а «Го­споди помилуй» зовѣте беспрестани, втайнѣ» — 'если вы на коне едете... если других молитв не умеете произносить, то «Господи по­милуй» взывайте непрестанно про себя'; «Аще вы послѣдняя не люба, а передняя приймайте».

Много предложений с оже: «Оже ли кто вас не хочет добра ни мира крестьянам, а не буди ему от бога мира узрѣти на оном свѣтѣ души его»; встречаются союзы али, иже. Это богатство синтаксических средств выделяет сочинения Мономаха среди других памятников.

У Мономаха есть периоды, в которых используются разные свя­зи; много сложных периодов в «Послании к Олегу». В стилистиче­ских целях Мономах использует антитезы: «Научиша бо и паропци, да быша собѣ налѣзли, но оному налѣзоша зло» — здесь пропущено слово, но, зная приемы антитезы, в нужном месте можно поставить добро.

Старославянизмы присутствуют в языке Мономаха, например, при описании похода сквозь половецкие рати, но они не определяют его речь, ибо подчинены русской основе. Встречаются у него при­частные конструкции, которые несвойственны русскому разговор­ному языку, но рядом с ними — много чисто русских деепричастий.

Славянская лексика ярко выступает у Мономаха там, где речь идет о религиозных наставлениях. Однако преобладают элементы, общие для русского и старославянского языков. Старославянские слова, неизвестные русскому языку, употребляются, но очень редко. Например, поохритаються — 'будут насмехаться' встречается толь­ко раз. Мы должны отметить и русское словообразование, напри­мер, использование суффикса -н- для образования прилагательных. Для русского языка того времени были характерны многие слова, теперь уже вышедшие из употребления, скажем, из охотничьей и военной терминологии: стахомъ — 'расположились лагерем'; очу­тивше бѣжаша — 'прознав об этом, бежали'; утанивалъ — 'угонял борзых'. Более ста раз встречается чисто русское образование не сътишьды, исчезнувшее теперь.

В лексике встречаются элементы, которые сохранились только в украинском языке. Очевидно, язык Мономаха ближе киевскому, чем московскому: паропцы — 'парубки'; добро слово дадите — 'до­брый день'; ворожбитъ — 'озлобленный человек'.

Много слов используется метафорически. Сѣдя на санехъ долго вызывало споры. Князей хоронили на санях, посадить на сани — 'снарядить в последний путь'. Отсюда сѣдя на санехъ означает 'на­ходиться при смерти'. Еще примеры: суд придетъ — 'смерть в бою'; оружие внидетъ в сердце ихъ — 'погибнут от своего оружия'; не зрите на воеводъ — 'не передоверяйте своих дел воеводе'; значение сочетания лютый звѣрь до сих пор неизвестно, очевидно рысь'.
«Слово о полку Игореве»

Методы российского языкознания позволяют нам, трактуя вопрос о происхождении русского литературного языка, привлекать данные любых эпох, а также факты современной диалектологии и фолькло­ра. Однако всем совершенно ясна неравноценность произведений нового времени и источников ранних периодов. Понятно, что так же мы по-разному оцениваем и памятники старейшей поры. Каким бы периодом русского языка мы ни занимались, мы всегда будем в языке источников различать слои, восходящие к глубокой древно­сти, и слои, более близкие к нашему времени.

Изучая язык домонгольского периода, нельзя одинаково пользо­ваться всеми памятниками этой эпохи. Из многочисленных пись­менных памятников того времени первостепенное значение имеют «Русская правда» и «Слово о полку Игореве». С ними не может кон­курировать ни один памятник. Язык «Русской правды» позволяет познакомиться с языком дописьменного периода. До революции исследователи совершенно не пользовались «Словом о полку Иго­реве». В этом проявлялась, по их мнению, научная осторожность, а с нашей точки зрения — методологическая беспомощность. Обычно аргументировали нежелание анализировать язык «Слова...» тем, что

«Слово...» в рукописи не сохранилось, а известно лишь в издании 1800 г. да еще в копии, сделанной для Екатерины И. Единственный список произведения сгорел при пожаре Москвы в 1812 г. По пово­ду датировки списка были большие разногласия среди ученых. Нет единого мнения по этому вопросу и сейчас. Памятник, по общему убеждению, относится к XII в., а сгоревший список— к XV-XVI вв., т.е. от возникновения памятника до времени составления един­ственного известного списка прошло примерно 300 лет. На протя­жении длительной истории изучения «Слова...» высказывались раз­личные мнения по поводу подлинности памятника.

Я думаю, что мне не нужно излагать историю находки памятника, его издания. Это всем известно. Поэтому я просто расскажу, как обо­сновывались сомнения, которые мешали пристально изучать памят­ник и использовать его для истории русского литературного языка. Хотя, несомненно, издатели «Слова о полку Игореве» допустили це­лый ряд неточностей, надо считать это издание для своего времени превосходным и весьма ценным. Конечно, принципы публикации теперь изменились, однако мы должны признать, что это издание нисколько не хуже тех приближенно или условно точных изданий, которые осуществляются историками и лингвистами в наши дни. Как бы то ни было, небольшая неточность издания не может слу­жить препятствием для изучения этого памятника, для его широко­го использования. Издание передает погибший список недостаточно точно, но расхождения между печатным изданием и Екатерининской копией касаются только орфографии. Сохранились черновики А. Ф. Малиновского, много работавшего над изданием «Слова...»¹, кото­рые показывают, что само чтение, расшифровка, транслитерация текста шли нелегко, вызывали большие сомнения и споры.

Все это вынуждает нас не доверяться в полной мере орфогра­фии, словоразделению издания 1800 г.: издатели не раз меняли деле­ние строчек на слова, поэтому не все является здесь несомненным. Однако, пользуясь этим изданием, мы находимся не в худшем по­ложении, чем при работе с каким-нибудь другим изданием очень Древних текстов.

Рассмотрим основное и наиболее серьезное сомнение — сомне­ние в подлинности «Слова о полку Игореве». Надо сказать, что вско­ре после гибели списка «Слова...» стали высказываться сомнения в подлинности этого памятника. Проф. М. Т. Каченовский, крупный для своего времени филолог, первый высказал предположение, что поэма создана не в XII в.¹ Митрополит Евгений Болховитинов счи­тал, что подлинник «Слова...» относится к XVI в., будто оно явля­ется переработкой «Задонщины», а стимулом к созданию «Слова...» послужил разгром татар². О. И. Сенковский (Барон Брамбеус) тоже высказал сомнение в подлинности «Слова...»³.

В самом конце XIX и в начале XX в. о подлинности «Слова о пол-

С 1926 по 1944 г. упорно доказывал недостоверность «Слова о полку Игореве» французский академик А. Мазон⁵. Обобщив тео­рии, которые сложились в русской науке прошлого, он сформули­ровал свои взгляды на эту проблему. Бесспорно, подлинным па­мятником является «Задонщина». Русские литературоведы считали «Задонщину» второстепенным памятником, слабым, не заслужива­ющим внимания подражанием «Слову...»; по Мазону, дело обстоит иначе. «Задонщина» — блестящий литературный памятник, один из лучших в древнерусской литературе. «Слово...» же является по­пыткой переработать «Задонщину», предпринятой каким-то слави­стом, сербом или чехом, эмигрировавшим в Россию в XVIII в. На­ряду с этим утверждением Мазон допускает резкие выпады против русской культуры и науки, против русских ученых. По его мнению, поэма о походе Игоря заслужила славу напрасно, вопреки выводам критической науки; жемчужину же литературы, «Задонщину», не оценили.

Точку зрения Мазона поддержали и другие западные ученые. М. Горлин доказывал, что «Слово о полку Игореве» по стилю сходно с героическими поэмами XVIII в.¹ Проф. Б. Унбегаун говорил, что некоторые элементы языка, как, например, слово русичи, доказы­вают подделку. Суффикс -ич, по мнению Унбегауна, имеет выдели­тельно-индивидуализирующее значение, указывает происхождение по отцу, и названий народов с этим суффиксом якобы нет². С этим выводом согласиться нельзя, поскольку нам известны такие назва­ния народов: кривичи, вятичи и др.

Однако порочная теория Мазона не нашла широкой поддержки за рубежом (Мазон сам говорил, что даже многие его ученики не соглашаются с ним). Против выводов Мазона выступил польский ученый А. Брюкнер. Его книга «О подлинности «Слова о полку Игореве» — работа удачная и научно ценная, хотя с некоторыми положениями Брюкнера мы не можем согласиться³. У нас обосно­ванно опровергли положения Мазона проф. Н. К. Гудзий, чл.-корр. АН СССР В. П. Адрианова-Перетц, проф. Д. С. Лихачев и др.⁴

Прежде всего оппоненты Мазона говорят о том, что француз­ский ученый не сумел правильно оценить ту огромную филологи­ческую работу, которая проделана над «Словом о полку Игореве» в течение 150 лет. Достаточно указать на богатейший комментарий к «Слову о полку Игореве» акад. В. Н. Перетца, где к каждому сло­ву поэмы подобраны соответствия из русских памятников домон­гольского периода, из фольклора, переводной литературы и т.д.¹ Вот эти-то совпадения языкового материала с достоверными ис­точниками XII—XIII вв. и являются одним из основных аргументов в пользу подлинности «Слова...». Никакой фальсификатор не мог бы воспроизвести столько соответствий с древними памятниками. А между тем открываются все новые и новые языковые элементы, восходящие к домонгольскому периоду, подтверждающие древнее происхождение «Слова...».

Вторым аргументом в пользу подлинности «Слова о полку Иго­реве» является тот факт, что в целом ряде памятников, созданных позже XII в., но ранее XVIII в., обнаруживается знакомство со «Сло­вом...». В рукописи псковского «Апостола» (1307) еще К. Ф. Калай­дович нашел запись, относящуюся к междоусобицам князей и яв­ляющуюся дословным повторением известного места из «Слова...»: «Тогда при Олзѣ Гориславличи сѣяшется и растяшеть усобицами, погибашеть жизнь Даждьбожа внука, въ княжихъ крамолахъ вѣци человѣкомь скратишась: При сихъ князѣхъ сѣяшется и ростяше усобицами, гыняше жизнь наша, въ князѣхъ которы и вѣци скоро-тишася человѣкомъ)². Объяснить это совпадение можно только тем, что «Слово...» создано раньше 1307 г.

В списках «Задонщины», расходящихся между собой, неизмен­ными остаются десятка полтора фразеологических заимствований из «Слова о полку Игореве». В целом ряде случаев текст «Слова...» искажен автором «Задонщины», так как язык памятника XII в. был в XV в. уже частично непонятен.

Цитаты из «Слова о полку Игореве» найдены в Псковской ле­тописи, в «Житии Александра Невского», в «Молении» Даниила Заточника. Повторяемость текста «Слова...» в других памятниках свидетельствует о том, что оно написано в домонгольский период, в XII—XIII вв. Только такой вывод является правильным, никаких предположений о более позднем сложении «Слова...» быть не мо­жет.

¹ См.: Перетц В. Н. «Слово о полку Игоревім». Пам'ятка феодальноі України — Руси XII в. Київ, 1926.

² См.: Калайдович К. Ф. Библиографические сведения о жизни, ученых трудах и собрании Российских древностей графа А. И. Мусина-Пушкина. — «Записки и труды ОИДР», 1824, ч. 2.

Многие места, трудные для первых читателей и комментаторов «Слова о полку Игореве», в связи с открытиями исследователей рус­ской культуры, историков, археологов, диалектологов, сделанными _в последнее время, стали теперь понятными. «Слово...» по своему историческому содержанию должно включать большой языковой материал, связанный с половцами. Трактовка этого материала для издателей памятника была делом нелегким, так как у нас в конце ХѴШ в. тюркология была разработана слабо, именно поэтому мно­гие места, связанные с половцами, были не разъяснены. А ведь это говорит о подлинности текста. Занести материал из тюркских язы­ков мог только человек, знакомый с ними. А так как тюркологов в XVIII в. не было, значит, это мог сделать только автор, живший в XII в., современник и участник событий, отображенных в «Слове...». Очень показательно, что сейчас, когда никто больше не сомневается во времени создания «Слова...», из него черпают богатейший мате­риал для воссоздания русской культуры раннего средневековья.

Мазон утверждал, что будто бы черновики Малиновского, его колебания, .поиски, сомнения подтверждают фальсификацию тек­ста. Но никакая фальсификация не могла бы причинить специали­стам столько затруднений, а тут, чтобы дать читателю ясный текст, приходится биться над каждой строкой. Брюкнер в опровержение мнения Мазона говорит, что подлинные памятники чешской лите­ратуры, например, XV в., до сих пор представляют большие трудно­сти. А ведь о «Слове о полку Игореве» никто никогда не мог сказать, что ему там все понятно; до сих пор еще остались «темные места». Наличие «темных мест» свидетельствует как об испорченности тек­ста, так и в известной степени о подлинности памятника.

Отрицая подлинность текста, ученые выдвигали еще и такой слабый аргумент: рукопись, мол, погибла при странных обстоятель­ствах. Брюкнер правильно замечает, что ничего тут странного нет, рукопись сгорела при пожаре Москвы 1812 г.: в то время погибло большое число книг, среди них почти вся библиотека Мусина-Пуш­кина.

Против подлинности выступает, как утверждал Мазон, сочета-ниевязыке «Слова о полку Игореве» севернорусских и южнорусских Диалектных языковых особенностей. Однако этот аргумент как раз свидетельствует о дилетантизме Мазона в области истории русской литературы и о его наивных воззрениях. В языке любого памятника, изданного в Киеве, мы имеем северные наслоения на южной осно-^Ве> так как почти все оригинальные памятники киевской литерату­ры погибли в монгольскую эпоху и известны нам только в северных списках, естественно, с внесением северных черт. Это подтверждает пример «Русской правды»; да, надо полагать, и «киевскому койне» XII—XIII вв. не чужды были новгородские элементы.

Упрекая русских ученых в недооценке «Задонщины», Мазон го­ворит, что явные погрешности в передаче фразеологии «Слова о полку Игореве» автором «Задонщины» объясняются не неумелым заимствованием, а тем, что текст «Задонщины» дошел до нас в ис­каженном виде, тогда как создатель «Слова...» в XVIII в. читал «За­донщину» в лучшем виде. Но нам известны списки «Задонщины» с XV в., т.е. со времени, отделенного от периода ее создания не более чем полустолетием. Текст «Задонщины» не мог быть больше иска­жен за 50-70 лет, чем текст «Слова...» за 300 лет. По Мазону, боль­шое число «темных мест» свидетельствует о подделке памятника. Однако ни один фальсификатор не может имитировать «темные места» так, чтобы они при позднейшем исследовании могли быть раскрыты на основе источников XII—XIII вв.

Далее Мазон утверждал, что мифология «Слова о полку Игоре­ве» не соответствует древнему периоду. На самом же деле мифоло­гия «Слова...» как раз поражает нас тем, что она полностью отра­жает древнейший период. Характерно отсутствие в «Слове...» бога Перуна, считавшегося у мифологов XVIII в. главным богом древ­нерусской языческой религии. Если бы автором фальсификации был писатель XVIII в., то он не мог бы не упомянуть об этом «Зевсе русского Олимпа». По новейшим исследованиям, Перун — бог нов­городских славян; в Киеве его не чтили, во всяком случае, он не был главным божеством до создания Владимиром киевского языческого Пантеона. Упоминание его в «Повести временных лет» еще не сви­детельствует о существовании Перуна в киевской мифологии (надо помнить, что «Повесть...» слагалась из разных источников: киев­ских, новгородских, смоленских и др.).

В последнее время «Слово о полку Игореве» пристально изуча­лось со стороны географии и истории. Исследователи пытались по данным современной топонимики восстановить со всей точностью маршрут походов Игоря, уточнить места битв, маршрут бегства Игоря из половецкого плена от Кончака. Здесь возникли трудности из-за несоответствия древних географических имен и современных, а также недостаточной осведомленности исследователей о местах, связанных с походом. Позднее исследователи повторили путь Игоря. В результате этого удалось с достоверностью установить географию событий «Слова...»¹. Это тоже свидетельствует о его подлинности, о том, что и автору «Слова...» знаком этот путь.

Проф. М. Д. Приселков в работе «Слово о полку Игореве» как исторический источник» доказывает, что нигде так детально не освещена внутренняя и внешняя политика киевских, черниговских и других князей, как в «Слове...». Все известное из других памятни­ков дополняется, раскрывается материалами «Слова...»². Никакой фальсификатор не мог бы так воспроизвести сложную политиче­скую обстановку той эпохи.

В 1856 г. К. Маркс дал характеристику «Слова о полку Игоре­ве», исключающую всякие сомнения в его подлинности. В письме ф. Энгельсу он писал: «Суть поэмы — призыв русских князей к единению как раз перед нашествием собственно монгольских пол­чищ. (...) Вся песнь носит героически-христианский характер, хотя языческие элементы выступают еще весьма заметно»³. Ни один на­стоящий знаток древнерусской литературы и русских древностей не сомневался в подлинности «Слова...»; только предвзятость и на­учная недобросовестность могли привести к беспочвенному скеп­сису. Выступлением Каченовского против «Слова...» был глубоко возмущен А. С. Пушкин; «подлинность... песни доказывается духом древности, — писал он, — под которую невозможно подделаться»⁴. В. Г. Белинский считал, что «Слово...» современно отраженному в нем событию: «Это произведение явно современное воспетому в нем событию и носит на себе отпечаток поэтического и человече­ского духа Южной Руси, еще не знавшей варварского ярма татар­щины»⁵.

Итак, вопрос о подлинности «Слова о полку Игореве» мож­но считать окончательно решенным. Один из оппонентов Мазона удачно сказал, что единственной заслугой Мазона является то, что он навсегда скомпрометировал мысль о подложности «Слова...».

Есть еще вопрос, над которым следует задуматься: почему «Сло­во о полку Игореве» является наиболее доходчивым и увлекающим нас памятником? Именно это позволяло скептикам говорить, что экспрессивность «Слова...» свидетельствует о близости его автора к нашей современности. Основа поэтики и стилистики «Слова...» да­лека от современной. Мы многое воспринимаем при его первом чте­нии наивно, упрощенно. Так в чем загадка доступности, увлекатель­ности «Слова...»? На этот вопрос отвечают по-разному. Правильно объясняли это народностью «Слова...». Проф. М. А. Максимович, проф. А. А. Потебня и акад. А. С. Орлов в своих исследованиях по­казали глубокую связь «Слова...» с фольклором: былинами, плача­ми, песнями, обрядовой поэзией¹. Нельзя отрицать справедливость этого утверждения. Народность «Слова...» неоспорима. Не может быть сомнения в том, что ни один памятник домонгольской поры не связан так с народной поэзией, с народными воззрениями; про­поведники не могли так свободно использовать народную поэзию, не могли ее использовать в силу характера памятника и составите­ли «Русской правды». «Слово...» богаче отзвуками народной поэзии, чем какой-либо другой памятник. Именно эта органическая связь с фольклором и делает «Слово...» близким нам.

¹ См.: Максимович М. А. Украинские народные песни. М., 1834; его же. «Песнь о полку Игореве». (Из лекций о русской словесности, читанных в 1835 г. в Ки­евском университете.) — Собр. соч., т. 3. Киев, 1880, с. 498-563; Потебня А. А. Малорусская народная песня по сп. XVI в. Текст и примечания. — «Филологиче­ские записки», 1877, т. 2, 5-6; 1878, т. 1-4; Орлов А. С. «Слово о полку Игореве». М. — Л., 1946.

Но надо указать еще раз на то, что «Слово о полку Игореве» есть, по словам Маркса, призыв к единению Руси перед нашествием мон­голов. Воспринимая теперь «Слово...» свободным от всяких истори­ческих фальсификаций, мы восхищаемся широтой политического кругозора его автора, сознанием необходимости единства русского народа в борьбе с великой опасностью. Нельзя сказать, что идея тес­нейшего единения всех сил перед лицом надвигающейся беды была свойственна только «Слову...» и появилась впервые здесь. Эта идея отразилась и в «Повести временных лет»: в описании деятельности Святослава, Ярослава Мудрого, Владимира Мономаха. Но нигде, ни в каком другом памятнике древнерусской литературы высокая па­триотическая тема не была облечена в такую убеждающую форму, как в «Слове...». Поражает смелость и мудрость замысла: использо­вать для пропаганды идеи единения Руси тяжелую неудачу, разгром русских войск половцами. Но вместе с тем совершенно ясно, что ав­тор «Слова...» именно в предвидении новых тяжких испытаний свя­зал воспоминания о славе прошлых веков с рассказом о страшном разгроме войск Игоря.

Рассказ о походе Игоря сохранился в Лаврентьевской и Ипатьев­ской летописях. Лаврентьевская летопись сопровождает рассказ о разгроме Игоря горькими словами в адрес чернигово-северских князей. Летописец лишь осуждает северских князей, тщеславно стремившихся к разгрому половцев, он не возвышается в своем рас­сказе до высокой идеи единения. Составитель Ипатьевской летопи­си сделал все возможное, чтобы защитить, оправдать неудачливых чернигово-северских князей. Сопоставление «Слова о полку Игоре­ве» с этими летописными рассказами позволяет сделать вывод, что автор «Слова...» был незаурядным человеком, стоявшим выше лето­писцев по своему политическому кругозору.

Наконец, анализ языкового строя должен дать основание для по­нимания причин живучести, неувядаемости, поэтичности «Слова о полку Игореве». Но лингвисты и здесь не выполнили своей задачи. Они много занимались реконструкцией «Слова...», но ими пока сде­лано еще слишком мало для раскрытия «темных мест», для объяс­нения поэтических оборотов речи. «Слово...» написано не для раз­влекательного чтения — это политический памфлет, который по­ражает нашего современника необычностью языка и потому также кажется произведением поэтическим.

Проф. М. А. Колосов включил отдельные языковые элементы «Слова...» в свой обзор древнейшего состояния русского языка¹. Акад. А. X. Востоков рассмотрел отдельные слова и объяснил их в своем словаре². С исчерпывающей полнотой и большой тщатель­ностью акад. И. И. Срезневский дал истолкование всего лексиче­ского состава «Слова...» в «Материалах для словаря древнерусско­го языка». Акад. Ф. И. Буслаев широко пользовался примерами из «Слова...» в «Исторической грамматике»³. Первая монография, по­священная языку «Слова...», была написана проф. А. И. Смирновым в 70-х годах прошлого века⁴.

В работе Смирнова еще довольно механически трактуются языковые данные «Слова о полку Игореве». Скажем, он приводит примеры написания о вместо е: папорзи вместо предполагаемого паперси, такое же чтение предложил Буслаев⁵. Но чтение паперси всеми отвергнуто, следовательно, никакой замены буквы е на букву о тут нет. Так же сомнителен и второй пример Смирнова: вместо сморци он предполагает первоначальное смерци. Но и эта поправ­ка является совершенно излишней. Следовательно, в «Слове...» нет примеров написания о вместо е.

¹ См.: Колосов М. Очерк истории звуков и форм русского языка с XI по XVI столетие. Варшава, 1872.

^! Так, по-видимому, назван «Словарь церковнославянского и русского языка» (1847), в составлении которого Востоков принимал деятельное участие. Прим. ред.

³ См.: Буслаев Ф. И. Историческая грамматика русского языка. М., 1881.

⁴ См.: Смирнов А. И. О «Слове о полку Игореве». — «Филологические запи­ски», 1875, т. 6; 1876, т. 1 -3, 5, 6; 1877, т. 3, 5, 6; 1878, т. 2-6.

⁵ См.: Буслаев Ф. И. Русская хрестоматия. М., 1888, с. 97.

Разбирая написание о вместо а, Смирнов приводит Словутицю вместо Славутицю (обращение к Днепру), носады (вместо насады) и далее оварьскии (вместо аварьскии). За исключением последнего примера оварьскии, в двух первых надо видеть скорее переосмыс­ление или этимологическое переразложение этих слов, т. е. Слову­тицю по связи с слово и носадъ по связи с носъ. Наоборот, в сло­ве побарая он видит написание а вместо о. Но в этой итеративной форме не могло быть написания с о. В форме бебрянъ — 'бобровый' в плаче Ярославны Смирнов видит тоже ошибочную замену о через е, тогда как дальнейшая разработка языка «Слова о полку Игореве», показавшая его неоспоримую связь с юго-западной поэтической традицией, со словарным составом юго-западных диалектов, по­зволяет считать форму бебрянъ отнюдь не ошибкой или заменой, а первоначальным чтением. Уже эти примеры показывают, как мало еще были готовы историки русского языка к уверенной и подлинно исторической трактовке такого материала.

Полногласные и неполногласные формы Смирнов делит на три разряда слов (такую классификацию до сих пор сохраняют некото­рые исследователи, например акад. С. П. Обнорский). Во-первых, он говорит о словах, в которых встречается только старославянская форма, например, древо, злато, сребро, страна, стрежаще; во-вто­рых, о словах, которые встречаются только в полногласной форме и не встречаются в форме старославянской, неполногласной: болото, пороси, полонена — 'пленные', вережена — 'поврежденные', пово-локоста — 'заволокли'; и, наконец, третья категория — слова, ко­торые в тексте памятника имеют двоякую форму: на брезѣ — на березѣ, голова —