Лекции по истории русского литературного языка

В богатстве образов «Слова о полку Игореве» надо выделять несколько различных слоев. Множество совпадений с библейской символикой, указанное литературоведами (особенно Перетцом¹), сделало для всех неоспоримым то положение, что автор «Слова...» был человеком широко образованным. Лучшие образцы книжной риторики, книжной поэзии Киевской Руси были ему хорошо из­вестны, он мастерски владел — не хуже митрополита Илариона или какого-нибудь византийского историка — сложными приема­ми мудреной и отнюдь не общедоступной техники построения об­разных периодов. Я приведу некоторые из них. «Высоко плаваеши на дѣло въ буести, яко соколъ на вѣтрехъ ширяяся, хотя птицю въ буйствѣ одолѣти» — тут образ сокола, который поднимается выше всех птиц, выражен удвоением образа. А ведь можно было дать его один раз, как это мы имеем в фольклоре. Здесь же какое обогащение образа, какая игра этими двумя образованиями от одного корня: въ буести и въ буйствѣ!

Антитеза, характерная для поэтического стиля, еще детально расчленена: «Дѣти бѣсови кликомъ поля прегородиша, а храбрии Русици преградиша чрълеными щиты» — 'дети бесовы (т.е. по-

' См.: Перетц В. Н. «Слово о полку Игореве» и исторические библейские кни­ги. — В кн.: Сборник в честь акад. А. И. Соболевского. Сб. ОРЯС, 1928, т. 101, № 3; его же. «Слово о полку Игореве» и древнеславянский перевод библейских книг. — «Изв. АН СССР. ОРЯС», 1930, т. 3, кн. 1.

ловцы) рассекли поле своими дикими воплями, а храбрые русские разными путями преграждают путь их бешеной атаке'. Во-первых, русские молчат, ожидая эту лавину, а не вопят, как половцы; во-вто­рых, они выставили как грозную твердыню свои сомкнутые крас­ные щиты. Какой глубоко продуманный контраст!

«На Немизѣ снопы стелютъ головами, молотятъ чепи харалуж-ными, на тоцѣ животъ кладутъ, вѣютъ душу отъ тѣла». Давно уже обращено внимание на некоторую неожиданность таких земледель­ческих, крестьянских образов в высокой дружинной поэзии — бой сравнивается с молотьбой. Можно утверждать, что в этом сказалась связь с народной поэзией, песней. Но автор «Слова о полку Иго­реве» простые образы тоже мастерски преображает, осложняет. Посмотрите, как прозрачна здесь символика образа. Эти символы как бы тут же прокомментированы. В народной песне, кроме об­раза молотьбы, ничего не было, а в «Слове...»: на Немизѣ снопы стелютъ — головами; молотять — чепи харалужными, т.е. кова­ными цепами; на тоцѣ — животъ кладутъ, т.е. жизнь свою кладут; вѣютъ — душу отъ тѣла. Это уже не просто метафора, не просто образное выражение. Казалось бы, воины делают такую же тяж­кую работу, как земледельцы. Но все же воины совсем непохожи на земледельцев. Здесь образ разрушается, вскрывается глубокое не­сходство двух его компонентов, которое и превращает параллелизм в противопоставление. Вполне отчетливо это дано в следующей фразе того же абзаца: «Немизѣ кровави брезѣ не бологомъ бяхуть посѣяни, посѣяни костьми русскихъ сыновъ». Все это несомненные показатели не начальной, а довольно поздней и высокой культуры дружинного эпоса.

Другой ряд образов близок к поэтической структуре, можно ска­зать, только на наш взгляд, на взгляд поздних потомков, а на са­мом деле является почти реалистическим изображением событий. «Дружину твою, княже, птиць крилы приодѣ, а звѣри кровь полиза-ша» ('дружина твоя, князь, перебита, и стая хищных птиц укрыла ее своими крыльями, а звери кровь полизали') — это реалистическое описание поля битвы после разгрома. «Ту Игорь князь высѣдѣ изъ сѣдла злата, а въ сѣдло кощиево» — тоже пример совершенно реа­листического изображения события, ибо археологическими мате­риалами подтверждено, что княжеские седла были богато украше­ны золотом. Пленный князь, конечно, был лишен своего коня и был посажен в сѣдло кощиево, т. е. седло обозного слуги.

Из того, что мы уже узнали, должно быть ясно, что лексика «Сло­ва о полку Игореве» не может считаться областью неразработанной. Но вместе с тем необходимо признать, что методы анализа лексики, какие до сих пор были применены, не могут считаться ни вполне пра­вильными, ни вполне удовлетворительными. Так как этот памятник чрезвычайно краток, то относительно небольшой запас слов (всего около 3000) можно было, конечно, за столь длинный период разра­ботки текста изучить чрезвычайно разносторонне. Если вы прочли книгу Обнорского, то поняли, что до сих пор исследования ограни­чивались, с одной стороны, морфологическим анализом, который, собственно, относится к грамматике, а с другой — довольно узкими наблюдениями над составом этой лексики со стороны ее происхож­дения, этимологического состава. Может быть, в этом даже кто-ни­будь склонен видеть преимущество или, во всяком случае, досто­инство нашей научной традиции, ибо этимологический анализ, вы­водя слово за рамки памятника, тем самым закладывает какие-то основы широкого исследования словаря русского языка, безотно­сительно к какому бы то ни было литературному произведению. Но такое этимологическое исследование, плодотворное для понимания общих процессов развития языка, должно охватывать возможно больше памятников известной эпохи и стремиться выявить в этих памятниках их полную лексическую систему. Такой попытки никто, однако, не сделал по отношению к нашей домонгольской литерату­ре. Даже если понимать эту задачу как подготовительную для того, чтобы потом подвести итог рассмотрению лексической системы, то и с этой стороны проведенная работа вызывает возражения.

Не вдаваясь в подробности, потому что это вопрос, на мой взгляд, не первостепенный в изучении лексики, я остановлюсь на двух-трех отрицательных примерах. Для защитников тезиса о независимости древнейшего русского литературного языка от балканских и визан-тийско-болгарских влияний естественно было некоторое увлечение восточными элементами в словарном составе «Слова о полку Иго­реве». Здесь мы имеем, например, такие сомнительные положения, как признание слов ногата и резана (названия денежных единиц, встречающиеся еще в «Русской правде», летописи и в некоторых других источниках) терминами тюркского происхождения. Ника­кой тюркской этимологии для этих слов не найдено. Единственным весьма зыбким и слабым основанием для такого крайне сомнитель­ного допущения является то, что слово ногата встречено в «Сосіех

Ситапісш» — в средневековом тексте, содержащем несколько де­сятков половецких слов. Если даже в скудных остатках языка гуннов (каких-нибудь полтора десятка слов сохранилось), которые задолго до половцев прошли, почти не задерживаясь, через южную часть на­шей территории, найдено несколько славянских слов, то тем более в языке половцев, которые соседствовали, боролись, вели широкую торговлю, имели всяческие длительные связи со славянами на про­тяжении столетий, должно было быть, и несомненно было, немалое количество славянских слов. Такими славянскими заимствовани­ями в языке половцев и были ногата и резана, которые этимоло­гически могут быть объяснены. Ногатой назывались малоценные меха (мех, содранный с лапок зверя), резаной назывались мелкие меховые обрезки, еще менее ценные. Слово резана связано с тем же корнем, что в слове резать, как ногата — с корнем слова нога.

Другой пример такой же неосторожной и неосновательной эти­мологии — слово къметь, которое объясняется как заимствован­ное из лат. СОП1Є8, сотііік или греч. \орлітг|с,. Созвучие тут есть, хотя между латинским сотек и греческим \оцг|ТГ|с, нет полного совпаде­ния ни в значении, ни в истории, так что сейчас даже не совсем ясно, одно ли это слово, или два слова разного языкового состава и разно­го происхождения. К нашему слову къметь они имеют, возможно, такое же отношение, как французское 1'ёгё к русскому лето. Не го­воря о том, что слово къметь известно всем славянским языкам, оно известно и балтийским языкам (ср. литов. кшпегів). Это один из древнейших социальных терминов и, как большинство социаль­ных терминов, вероятно, восходит к племенному названию. Много­численность значений в разных языках и широта распространения в народных говорах, а не только в старых текстах, позволяют нам утверждать, что это не заимствованное, а местное древнейшее сло­во. Эти одиночные примеры показывают, что направление разра­ботки «заимствованных» слов было не совсем правильно и давало результаты если не ошибочные, то во всяком случае весьма сомни­тельные.

В последнее время, с легкой руки проф. М. Н. Петерсона, у нас стали заниматься статистической лексикологией — новый аспект в русской науке. Может быть, и небезынтересно знать, что в памят­нике всего 2875 слов. Но прежде всего я должен сказать, что этот результат весьма сомнительный, потому что он получен при под­счете слов в издании Мусина-Пушкина, а, как нам известно, в этом издании деление текста на слова во многих случаях весьма спорно. Кроме того, полуторастолетняя разработка памятника позволяет теперь видеть в тексте «Слова о полку Игореве» вставки, искажения, перестановки и утраты. Значит, этот подсчет весьма мало чего сто­ит. С таким же успехом можно было бы на основе подсчета, скажем, числа букв на одном листе пергамена (например, какой-нибудь гра­моты XII—XIII вв.) говорить о числе звуков древнерусского языка.

Так же неправомерно на основании простого подсчета слов в не совсем надежном издании устанавливать словарный запас, который можно относить к древнему периоду. Подсчеты идут и дальше. На­пример, существительных в памятнике 380, прилагательных 145, глаголов 298, наречий 34. Это опять-таки недостаточно показатель­но в рамках такого малого, столь своеобразного, отнюдь не среднего и не типичного памятника, каким является «Слово...». Результаты подсчета не годятся ни для того, чтобы составить себе понятие об удельном весе отдельных лексических групп в общем русском языке того времени, ни для характеристики памятника в стилистическом плане. Здесь нужна куда более дробная классификация лексических элементов, чем по частям речи.

Наконец, в работах акад. В. В. Виноградова и Обнорского пред­лагается уже предметно-тематическая классификация лексики. Ими выделена военная лексика, перечислены названия предметов вооружения и некоторые специальные обозначения из области во­енного искусства. Затем приведены термины охотничьи, которых, оказывается, очень немного, но все же несколько больше, чем, ска­жем, в летописи, ближе всего стоящей по содержанию к «Слову о полку Игореве». После того как выделены эти наиболее бросающи­еся в глаза лексические группы, остаются еще слова, связанные с обозначением явлений природы, и слова, относящиеся к быту в са­мом широком понимании. Наконец, последняя группа — слова цер­ковные — сразу же привлекает внимание к вопросу о соотношении в языке памятника лексики русской и старославянской. Исследова­тели решают этот вопрос по-разному. Так как кое-что об этом было сказано раньше, я не буду возвращаться к обзору старых работ, а остановлюсь только на взглядах Обнорского.

В главе, посвященной лексике, как я уже отмечал, Обнорский сперва пользуется шахматовскими критериями для выделения глав­ным образом фонетических и в меньшей мере морфологических церковнославянизмов. Затем, имея таких предшественников в этом направлении, как Якубинский и Виноградов, Обнорский говорит о стилистическом использовании славянизмов, о том, что они про­тивопоставляются русским словам в тех случаях, когда мы имеем парные дублеты типа полногласных и неполногласных форм. Такое положение обязывает признать в языке памятника немалую долю старославянской лексики. Но в заключительном разделе работы мы находим уже знакомый вывод: старославянский слой надо признать, если не целиком, то в подавляющем большинстве, вторичным, на­носным, результатом редактирования в период «второго южносла­вянского влияния».

Такое положение представляется довольно убедительным по от­ношению к фонетическим элементам языка памятника. Можно со­гласиться с Обнорским, например, в том, что форма междю не мог­ла быть отнесена к первичному тексту, потому что старославянская форма звучит между, а древнерусская — межю, и, по-видимому, междю является контаминацией (т. е. средне-пропорциональным из этих двух форм), внесенной сторонниками старославянского обли­ка языка при переписке текста, или что наличие формы порожено позволяет восстанавливать порождено, что Дажьбожь употребле­но вместо Даждьбожь, а нужа вместо нужда. Но здесь суть дела не в лексике, а в фонетике. Там же, где мы имеем подлинно лексическое противопоставление, т.е. разные слова — одно славянское, а другое русское (скажем, крамола, а рядом с ним котора; слово котора все­ми признается за русское — 'распря, раздор', а крамола — за старо­славянское), — там вопрос уже не решается так просто, как в слу­чаях с междю или порождено. Якубинский и тут последователен, как и в реконструкции фонетического облика слова. Он говорит, что крамола — это замена старого котора 1. Но показательно, что в этом случае Обнорский за Якубинским не последовал и, перечис­ляя в «Слове о полку Игореве» синонимы, поставил крамола рядом с котора, признавая, что автор памятника употреблял оба лекси­ческих эквивалента. Значит, нельзя видеть позднейшие замены во всех случаях, когда в «Слове...» встречаются лексические старосла­вянизмы. Только имея очень веские основания, можно отвергать то Или иное слово как старославянизм. И такие критерии в ходе раз-
' См.: Якубинский Л. П. История древнерусского языка, с. 324-325. Б. А. Лари­ну эта работа была известна задолго до ее опубликования. Прим. ред.

работки памятника уже давно найдены, надо их только применять последовательно и до конца.

Главным из этих оснований являются многочисленные повторе­ния отдельных пассажей из «Слова о полку Игореве», сравнений, из­речений, оборотов в позднейших памятниках. Эти цитаты из «Сло­ва...» позволяют нам часто видеть более древнее состояние текста, чем то, которое дано в издании Мусина-Пушкина. Реконструкцию надо начинать с сопоставления текста памятника с записью псков­ского «Апостола» (1307), которая известна со времен Карамзина и неоднократно использовалась при комментировании «Слова...». В издании 1800 г. мы имеем скратишась, а в «Апостоле» — скоро-тишася, и эту форму можем относить к первоначальному тексту «Слова...». Самым правдоподобным представляется предположение, что перед копиистом лежал более древний список, где читалось ско-ротишася. Что касается замены выражения жизнь Дажьбожа вну­ка выражением жизнь наша в псковском «Апостоле», то это надо рассматривать как применение данной цитаты к своему времени, т. е. началу XIV в., а не как порчу текста. Опираясь на такие сопо­ставления, можно уверенно воссоздать более древний облик «Сло­ва...». Сравнение с «Задонщиной», с текстом сказаний о Мамаевом побоище (о Дмитрии Донском) точно так же дает нам очень ценный материал для реконструкции более древнего вида текста «Слова...».

Много споров и сомнений вызвало такое место: «Игорь къ Дону вой ведетъ! Уже бо бѣды его пасетъ птиць по дубию». Начало этой цитаты было ясно, затруднение вызывало выражение бѣды его па­сетъ птиць по дубию: непонятно было, с чем связана форма сло­ва бѣды, не совсем ясны были формы птиць и по дубию. Долго считали это непонятное место испорченным. Затем исследователи стали предлагать всевозможные поправки. Одна из очень реальных поправок — это исправление в издании 1800 г. подобию на по ду­бию. Вторая поправка — в слове птиць стали видеть проявление новгородского «цоканья», замену первичного птичь, которое счи­тали собирательным существительным (такого же словообразова­тельного типа, как нечисть, заваль и под.). Тогда получался такой смысл: 'стаи птиц следуют за войском, подстерегают (т. е. ждут) его беды (поражения), рассевшись по дубраве'. Позже нашли текст, где слово дубие означало 'поросль, кустарник', и тогда дали перевод 'по кустам' (вместо 'по дубравам'), потому что в степях половецких никаких дубрав в то время уже не было. Как будто дело обстояло довольно благополучно. Но когда стали пристально изучать текст сказаний о Куликовской битве, то там встретилось а уже бо бѣды их пасоша птицы крылати подъ облакъ и добавлено: летять. От­бросив последнее слово, мы имеем полное совпадение с текстом «Слова о полку Игореве», но вместо подобию (по дубию) «Сказание о Дмитрии Донском» дает чтение подъ облакъ.

Хотелось бы понять, как это могло произойти. Нередко в руко­писях XVI в. встречается надстрочное написание слога кы (к). Если мы предположим, что в списке, предшествующем тому, на основе которого в 1800 г. издан текст, имелось это надстрочное кы или к, то под обла с утратой кы в последующих списках и могло послужить основанием для чтения подобию. Сохранение чтения по дубию вызывает серьезные возражения натуралистов, указывающих, что в половецких степях в XII в. дубрав не было. Если даже признать, что по дубию могло означать 'по кустам', то и в этом случае чтение остается сомнительным, потому что отрывок, который здесь про­цитирован, относится к описанию похода Игоря по голой степи, и птицы преследовали войско Игоря, его обоз, носясь под облаками и ожидая поживы после боя. Описание следования птичьих стай за большими отрядами войск в Древней Руси мы встречаем и в других памятниках, правдоподобность такой картины никаких сомнений не вызывает. Поэтому правильнее будет и здесь отвергнуть исправ­ление подобию на по дубию и принять за основу чтение, известное нам из «Сказания о Дмитрии Донском» и из «Задонщины», — под облакы.

Еще один пример поправки на основе сопоставления с «Моле­нием» Даниила Заточника, памятником более поздним, чем «Слово о полку Игореве». Памятники эти близки, и поэтому совпадения в текстах, хотя и очень небольшие, драгоценны для нас и должны быть использованы для реконструкции текста «Слова...». В «Молении» Даниила Заточника (по списку Срезневского, цитируемому Буслае­вым¹, читаем: «повѣдаху ми, яко той ести судъ Божий надъ мною и суда де Божия ни хитру уму, ни горазну не минути». А в «Слове...»: «тому вѣщей Боянъ и пръвое припѣвку, смысленый, рече: Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду суда божиа не минути».

Если мы отбросим вводные слова, то что совпадает в этих двух Цитатах? Ни хитру уму, ни горазну не минути в «Молении» — ни хытру, ни горазду (ни птицю горазду) суда Божиа не минути в

«Слове о полку Игореве». Сопоставляя эти фразы, мы имеем осно­вание считать слова ни птицю горазду позднейшим добавлением, потому что именно этого нет в «Молении» Даниила Заточника. По­мимо этих добавочных слов за то, что здесь перед нами поздней­шая вставка, говорит нарушение ритма, которое вносит эта вставка, ослабляющая пословицу излишним повторением. Ни о какой птице в предыдущем тексте речь не шла, значит, птица появляется здесь совершенно неожиданно. Те, кто считает недопустимым сколько-нибудь решительные и смелые изменения в тексте «Слова...», пы­таются спасти эту фразу исправлениями. Проф. Е. В. Аничков, на­пример, предложил вместо ни птицю горазду читать ни пътицю, ни звѣрю, ни гаду¹. Это довольно существенно исправляет смысл пословицы. В таком виде ее можно было бы.принять, но здесь слиш­ком большое исправление текста. Я предпочел бы на основании со­поставления с «Молением» Даниила Заточника исключить эти сло­ва из «Слова...» именно как позднейшую вставку, интерполяцию.

Есть еще и другие совпадения в текстах «Слова о полку Игореве» и «Моления» Даниила Заточника. Но полного обзора этих совпаде­ний и возможных на этой основе исправлений текста «Слова...» я не могу делать, так как это заняло бы слишком много места. К словар­ным совпадениям текстов двух памятников я еще вернусь.

Кроме «Моления» Даниила Заточника некоторые отголоски «Слова о полку Игореве» обнаружены в летописных текстах и в «Повести об Азовском осадном сидении донских казаков». И одна из важнейших задач филологов, работающих над реконструкцией текста «Слова...»,— тщательно изучить все случаи использования текста памятника в русской литературе и на этой основе очистить, освободить текст известного нам списка от всех позднейших иска­жений и добавлений.

¹ См.: Аничков Е. В. Язычество и древняя Русь. Спб., 1914, с. 330.

Что же предстоит еще сделать лингвистам, какие задачи можно поставить в области разработки лексики «Слова о полку Игореве»? Прежде всего составление полного, обстоятельного толкового сло­варя. Нельзя полагаться на то, что весь текст — худо ли, хорошо ли — уже объяснен в разных изданиях переводчиками и коммента­торами, нельзя оставаться «нахлебниками» историков, литературо­ведов или специалистов по материальной культуре Древней Руси, по исторической географии и т.д. Выработка научно достоверно­го и возможно полного понимания «Слова...» требует деятельного участия лингвистов.

Отсутствие такого словаря сказывается весьма печально и на из­учении текста студентами. На экзаменах выпускникам неоднократ­но предлагались тексты из «Слова о полку Игореве», из «Повести временных лет», и всякий раз такие вопросы становились катастро­фическими для студентов. Скажем, фразу из летописи уже намъ еде пасти студент переводит 'отдохнем здесь, попасем коней'. Другой студент долго не мог перевести чи ли въспѣти было, вѣщей Бояне, Велесовь внуче. Мы спросили, что его затрудняет, оказывается, не­понятно чи ли; подсказали, что чи ли — союз. Он сразу же перевел: 'союз воспеть надо было...' и т.д. Сейчас это смешно, а на госэкзаме­нах было довольно трагично, потому что одно из двух: либо надо лишать студента возможности продолжать сдачу экзамена, либо де­лать вид, что не слышишь ответа.

Не так легко предупредить ошибки в переводе и у профессио­налов, переводчиков и комментаторов. Писатель А. К. Югов, сде­лавший целый ряд новаторских предложений, изменяющих тради­ционное понимание текста, допустил несколько недоразумений в толковании «Слова о полку Игореве». Скажем, слова Карна и Жля в том месте «Слова...», где описываются горькие последствия раз­грома Игоревой рати, он объясняет как имена половецких ханов, т.е. точно так же, как понимал это место Мусин-Пушкин¹. Только недостаточным знакомством с богатейшей литературой по истол­кованию текста «Слова...» можно объяснить такие грубые ошибки.

Досадные ошибки в словарных объяснениях можно найти и в хрестоматиях по древней литературе, например, в хрестоматии Гуд­зия и даже в издании «Слова о полку Игореве» в серии «Библиоте­ка поэта» (1949), хотя оно выгодно отличается от предшествующих высоким филологическим уровнем. Но нельзя остановиться на пер­вой ступени работы, на том, чтобы только более подробно истолко­вать основные значения большинства слов памятника, — надо идти дальше. В последующих исследованиях, мне представляется, мы Должны показать лексическое богатство нашего памятника в пер­спективе исторического развития русского словаря как отражения сменяющихся идеологий и мировоззрений. В разработке лексики

«Слова...» следует выделить, по крайней мере, четыре аспекта: а) по­казать то, что было достоянием общего языка не только феодальной верхушки, но и широких народных масс; б) показать — что уже в значительной мере сделано — специфические черты языка, харак­теризующие «Слово...» как героическую поэму, возникшую в среде княжеской дружины; в) выделить и оттенить всеми имеющимися в нашем распоряжении способами тот пережиточный, глубоко арха­ический слой лексики, который связан, с одной стороны, с традици­ями и формулами дружинной поэзии, а с другой — с традициями и формулами народной песни, пословицы, прибаутки, и наконец, с элементами религиозных воззрений славян дохристианского пери­ода; г) показать наиболее интересные, неологизмы в «Слове...», то, что является языковым творчеством автора, то, что противостояло средней языковой норме, общему словоупотреблению.

Мы имеем уже немалый подготовительный материал для того, чтобы произвести такое расслоение лексики в исторической пер­спективе. Наиболее общепонятный, общеизвестный слой лексики «Слова о полку Игореве» вскрыт теми комментаторами, которые подобрали огромное количество словарных параллелей из былин, украинских дум, лирических народных песен (русских, белорус­ских, украинских), а также теми комментаторами, которые привели множество сопоставлений из письменной литературы. Богатейший материал по использованию лексики «Слова...» в старых письмен­ных памятниках, в народном творчестве или просто в диалектах и дает опору для суждений об общепонятном основном запасе слов нашего текста.

Я, кстати, упомяну здесь, что уже несколько раз лингвисты-диа­лектологи пытались «прикрепить» «Слово о полку Игореве» к какой-то узкой диалектной среде, к одному населенному пункту. Еще срав­нительно недавно проф. П. А. Расторгуев и чл.-корр. АН СССР В. И. Чернышев (Чернышев в неопубликованной работе, а Расторгуев в диссертации¹) утверждали, что лексика «Слова...» в значительном числе случаев поразительно совпадает с говорами древней Север-ской земли в ее северо-западной части, около Трубчевска-Старо-дуба. Аналогичные выводы были сделаны украинскими диалекто­логами, которые утверждали, что говоры Закарпатской Руси име­ют большое количество словарных совпадений с «Словом...», и это будто свидетельствует о том, что «Слово...» сложилось в Галицкой, а не в Черниговской Руси. И в том и в другом случае выводы из срав­нительно неширокого круга лексических сопоставлений сделаны чрезмерными потому их никто и никогда не поддерживал и не под­держивает. Но существенно, что время от времени в том или другом говоре обнаруживаются все новые и новые совпадения с лексикой «Слова...». Это не случайно и позволяет утверждать, что основной запас слов памятника (по крайней мере половина, 1500 слов) — до­стояние различных русских говоров XII в. Надо прибавить к этому, что наиболее многочисленные параллели к лексике «Слова...» из на­родных говоров мы находим в реалистических местах памятника. Для иллюстрации этого положения остановлюсь на некоторых фра­зах из плача Ярославны. Часто говорят, что это самая лирическая часть «Слова...», в наибольшей мере отражающая народные поэти­ческие традиции.

Если мы проанализируем ряд словосочетаний, скажем, «омочю бебрянъ рукавъ в Каялѣ рѣцѣ», то должны будем признать, что здесь каждое слово имеет неоспоримые широкие соответствия — или в памятниках древней письменности, или в народной речи. Может вызвать сомнение только бебрянъ, но нельзя сомневаться что эта форма в XII в. была живой, во всяком случае в Киевской Руси.

«Утру князю кровавыя его раны» — опять-таки ни одно из слов не вызывает сомнений, это слова общего языка.

«В полѣ безводнѣ жаждою имь лучи съпряже, тугою имъ тули затче» — здесь можно видеть некоторые отступления от обычной разговорной фразеологии в неожиданном сочетании тугою имъ тули затче в смысловом плане (т.е. 'колчаны были забиты, заткнуты тоской'), как и жаждою имъ лучи съпряже — 'луки их были согну­ты, стянуты жаждою'. Образы эти, несомненно, выходят из обыч­ного словоупотребления, поднимаются над ним, как неологизмы, но каждое из слов само по себе широко употреблялось в древней письменности и не вызывает сомнений.

«Земля тутнетъ, рѣкы мутно текуть, пороси поля прикрываютъ, стязи глаголютъ; половци йдуть отъ Дона, и отъ моря, и отъ всѣхъ странъ Рускыя плъкы оступиша» — 'земля гудит, реки замутились, ^тучи пыли прикрывают поля, знамена полощутся по ветру, полов­цы наступают с Дона и от моря и со всех сторон окружают русские войска'. Эту картину можно смело назвать реалистическим описа­нием начала боя.

Я мог бы продолжать примеры еще и еще, ибо не менее чем две трети слов, причем не в отдельных звеньях, а подряд, фраза за фра­зой, период за периодом, относятся к лексике самого широкого упо­требления. Поэтому у нас не вызывают сомнений попытки реаль­ного истолкования почти всего текста не как поэтического, а как реалистического повествования о походе. В этой связи я и останов­люсь на толковании некоторых выражений в «Слове о полку Нгоре-ве», которое дал известный зоолог проф. Н. В. Шарлемань¹. Особый интерес представляют такие случаи, когда комментарии зоолога оказались для всех неоспоримыми и доказательными в смысле раз­рушения легенды о поэтичности языка «Слова...».

Скажем, говоръ галичь убуди — эту фразу не раз характеризо­вали как смелое творческое применение слова говоръ к крику птиц. Шарлемань пишет, что орнитологи давно отметили в крике галок исключительное обилие гласных, напоминающих гласные челове­ческой речи. Они в значительной мере лишены шума, и поэтому со­поставление крика галок с речью обычно для естественников.

В описании бегства Игоря есть такие слова: стрежаше его гого-лемъ на водѣ. Попробуем истолковать это выражение. Гоголь — на­звание одной из пород диких уток, которые водятся в степях на на­шем юго-востоке. Эта птица отличается исключительной боязли­востью и чуткостью по отношению к человеку. Поэтому стрежаше его гоголемъ на водѣ значило, что по поведению уток на воде Игорь узнавал о приближении погони и принимал свои меры — скрывал­ся в воде или в прибрежных кустах.

Выражение дятлове тектомъ путь к рѣцѣ кажуть объясняется тем, что в XII в. в безлесных половецких степях дятлы могли оби­тать только в балках и ложбинах рек, где еще сохранились остатки леса, эти балки не были видны с далекого расстояния, и только че­ловек с чутким слухом мог узнать о близости реки, балки, ложбины по стуку дятла. Так что и в этом надо видеть не столько свежий по­этический образ, сколько отражение точного знания всех природ­ных условий половецкой степи, большого опыта в степных походах, когда вопрос о воде является вопросом жизни.

Телеги половцев, убегающих от Игоревых войск, скрипят, рци лебеди роспущени (исправляем, вслед за большинством коммента­торов: роспужени). Это место давно привлекало к себе внимание, и здесь Шарлемань дает такое объяснение: на севере водятся лебеди-кликуны; весной они перелетают с юга на север, а осенью — с севера на юг. Так как поход Игоря происходит весной, то здесь речь идет о больших стаях лебедей-кликунов, перелетающих на север. Шарле­мань пишет, что когда лебеди темными ночами совершают перелет, невозможно уснуть от их крика. Так что здесь опять-таки есть ре­альное воспоминание о слышанном не один раз ночном шуме. Что касается скрипа телег, то надо помнить, что повозки степняков, как это достоверно установлено, передвигались на сплошных деревян­ных дисках, посаженных на оси и лишенных всякой смазки.

«По Руской земли простроимся половцы, акы пардуже гнѣздо» — это место также вызывало очень разные толкования: гнездо рысей, гнездо леопардов и др. Но Шарлемань дает точное объяснение. Сло­во пардуже в текстах встречается неоднократно и называет гепардов, которые были широко известны в Древней Руси; так как кавказские, русские, тюркские князья и половецкие ханы любили охотиться с ге­пардами (как теперь с собаками), повадки их были феодалам хорошо известны. И вот одной из характерных особенностей гепардов явля­ется то, что они выходят на охоту выводками, «гнездами» (другие же хищники подобного рода охотятся в одиночку, изредка парами). Так что пардуже гнѣздо отнюдь не поэтическая метафора, а выражение, показывающее точное знание законов животного мира.

¹ См.: Кудряшов К. В. Половецкая степь. М., 1948, с. 73.

В свете такого просмотра текста, давшего весьма существенные результаты, мы, конечно, примем и реальные комментарии в об­ласти топономастики, предложенные специалистами по историче­ской географии. У Гудзия и других исследователей встречающееся несколько раз в «Слове о полку Игореве» название реки Каялы объ­ясняется как поэтическое, а вовсе не реальное, подлинное название; никакая река так никогда не называлась, и автор «Слова...» при­думал это название, обозначающее окаянную, ненавистную реку. А специалисты по исторической географии, хотя и расходятся во мнениях, считают Каялы точным названием одной из рек Донецко­го бассейна (Каялы по-тюркски значит 'река со скалистыми берега­ми'). Такой рекой, как доказывает один из лучших комментаторов «Слова...» с точки зрения исторической географии К. В. Кудряшов, была река, которую теперь называют Макатихой¹. В том, что рань­ше ее называли половецким именем Каялы, не приходится сомне­ваться, так как земли по всему ее течению на протяжении едва ли не полутысячелетия находились во владениях различных тюркских народностей. Такое же понимание как метафоры или смелого по­лета поэтической фантазии вызывало выражение Ипатьевской ле­тописи в морѣ истопоша, примененное к бежавшим с поля битвы ковуям в рассказе о походе Игоря.

В описании первой победы Игоря мы читаем: «Съ зарания въ пя-токъ потопташа поганыя плъкы Половецкыя, и рассушясь стрѣлами по полю, помчаша красныя дѣвкы половецкыя, а съ ними злато, и паволокы, и драгыя оксамиты. Орьтъмами, и япончицами и кожухы начашя мосты мостити по болотомъ и грязивымъ мѣстомъ, и вся-кыми узорочьи половѣцкыми». В этом описании видели искусное изображение торжества победителей, их пренебрежения к богат­ству: возвращаясь после ограбления половецкого обоза, они швы­ряют в грязь часть награбленного добра. Но сейчас историки толку­ют это иначе. Отступая после разгрома половецкого табора перед превосходящими силами половцев, русские были сбиты с лучшего сухого пути обошедшими их с фланга половецкими отрядами и вы­нуждены были пробиваться на север топкими, болотистыми низи­нами. Чтобы не потопить коней и не увязнуть, они разбрасывали кожухи, накидки, плащи и проходили по ним, как по мосту. Таким образом, здесь можно видеть не проявление ликования победите­лей и их презрения к богатой добыче, а изображение хода боевых операций, которое сделано хорошим знатоком военного дела или участником похода.

Наряду с такими реалистическими чертами, отчетливо указыва­ющими на социальную среду автора, мы встречаем немало языко­вых элементов, отражающих какие-то глубоко архаические воззре­ния, сохранившиеся в его время. Рассмотрим несколько примеров. Вот всем хорошо известное описание дружины курского князя Все­волода: «А мои ти куряни свѣдоми къмети: подъ трубами повити, подъ шеломы възлѣлѣяни, конець копия въскръмлени». Это трудно признать реальным отражением современного автору войскового быта. Но следующая часть описания — пути имь вѣдоми, яругы имь знаеми — точными словами характеризует войско, исключи­тельное по боевому опыту и военному мастерству. Об этом же гово­рится и в конце описания: луци у нихъ напряжени, тули отворени, сабли изъострени — 'луки у них натянуты, колчаны открыты, саб­ли наточены'. Этим, пожалуй, и ограничиваются реальные черты в описании дружины Всеволода.

Слова подъ трубами повити, подъ шеломы възлѣлѣяни, ко-нець копия въскръмлени считали поэтическими образами. Но еще Буслаев указал, что мы имеем формулу, которая применяется в дружинном эпосе многих народов, а не только в «Слове о полку Игореве»¹. Здесь надо видеть отражение древнего мировоззрения, эпохи магического миросозерцания, ибо все три формулы не что иное, как языковое воспроизведение древних обрядов посвящения и воспитания воинов.

Что касается концовки сами скачють, акы сѣрыи влъци въ полѣ, то сопоставление с волком в поле, конечно, не досужая игра вооб­ражения поэта, а связано, как показывают исследования в области мифологии, с древним обожествлением волка в эпоху тотемных ве­рований (волк был тотемом племени). Вспомните и другие места в «Слове...»: «скочы влъкомъ до Немиги съ Дудутокъ или тогда Влуръ влъкомъ потече». Здесь перед нами отражение чрезвычайно древ­него воззрения на тесную связь человека и зверя. Вопрос только в том, в какой мере это было еще действенным, живым для автора, а в какой мере — только поэтической или, вернее, традиционной фор­мулой дружинной поэзии.

Но дошел ли Игорь до берегов Черного или Азовского моря? Наименее вероятно, что дошел (хотя Карамзин и допускал это¹, но сейчас никто так не думает). Проследив описание похода по лето­писным источникам, Кудряшов установил, что дружины князей киевской эпохи не делали суточных переходов более 40 киломе­тров². Тогда получается, что местом встречи Игоря с половцами была центральная часть донской области, далеко от Черного или Азовского моря. Но Кудряшов утверждает, ссылаясь на источники ХѴІ-ХѴИ вв. и некоторые областные словари, что морем называли большие болота, озера и разлив рек во время весеннего половодья. Так как поход происходил весной, как раз в пору разлива рек, то не­далеко от места последнего сражения русских с половцами и нахо­дилось такое «море» — при слиянии трех рек: Голой Долины, Тора и Макатихи. Следовательно, в морѣ истопоша — сообщение о гибели кавалерии ковуев в этом «Донецком море», так как путь посуху был им отрезан половцами. Все это я привожу к тому, чтобы показать, что к языку «Слова о полку Игореве» мы должны отнестись как к драгоценному источнику лексических богатств народного языка, где поэтические элементы, т. е. собственно авторские орнаменталь­ные элементы, составляют очень небольшую долю.

Обратимся теперь ко второй категории лексических элементов «Слова о полку Игореве», которую можно считать отражением спе­цифического дружинного языка. Киевский князь Святослав в так называемом «Золотом слове», обращаясь к Игорю и Всеволоду, ге­роям похода, говорит: «О моя сыновчя, Игорю и Всеволоде!» Наи­более известное значение слова сыновець — 'племянник', а между тем Игорь и Всеволод были его двоюродными братьями. В дру­гом месте сказано: «Игорь и Всеволод уже лжу убудиста которою, ту бяше успилъ отецъ их Святъславь грозный великый киевскый грозою». В старую пору это вызывало всякие предположения, даже такое, что речь, может быть, идет о каком-нибудь другом Святосла­ве. (Мазон мог видеть в этом доказательство подделки, невежества автора.) Как объяснили историки, суть дела в том, что весь ритуал феодальных отношений требовал, чтобы князь, занимавший киев­ский престол, назывался отцом всех остальных князей, независимо от степени или вида их родства. Поэтому для Святослава Киевского все князья были сыновци. Это отражение специфически дружин­ного словоупотребления; так никогда не сказал бы человек из на­рода или представитель духовенства, так говорили только феодалы между собой.

Теперь рассмотрим категорию эпитетов, которыми «Слово о пол­ку Игореве» так богато, посмотрим, к каким словам применен, на­пример, эпитет златыи, златъ: отня злата стола — 'отцовского зо­лотого престола', зпатымъ шеломомъ, въ златъ стремень, ту Игорь князь высѣдѣ изъ сѣдла злата и т. д. Из этого перечня совершенно ясно, что везде эпитет златыи, златъ сопровождает узкий круг фео­дальных понятий: престол, седло, шлем, стремя и др. Другой случай: «Единъ же изрони жемчюжну душу изъ храбра тѣла чресъ злато ожерелие» — постоянно говорили о том, что это бесспорный поэти­ческий образ. Однако археологи не так давно выяснили, что золо­тое кольцо на шее носили князья как знак достоинства, внешний признак их положения. Приведенная цитата означает только то, что речь идет о гибели князя, а не простого дружинника или ратника.

Остановлюсь еще на двух-трех образах. «Хощу бо, рече, копие приломити конець поля Половецкаго». Стоит задуматься над тем, что значит это выражение. Зачем князю ломать копье в самом конце поля половецкого? Чтобы понять это выражение, приведем текст из Лаврентьевской летописи (1151): «Андрѣи... ѣха напередъ, и съѣхася преже всѣх и изломи копье свое» — 'князь выехал вперед, перед фрон­том войска, и сломал свое копье'. Зачем ломать копье перед началом боя? Как же князь будет биться, если он сломал свое копье? Какой смысл в этом? С нашей точки зрения, это нелепость. Но опять-таки широкие параллели в разных источниках позволили истолковать это место до конца. Это магический заклинательный обряд. Ломая копье над своей головой (а князь ведь глава всего войска), князь совершает заклинание, смысл которого может быть раскрыт примерно в такой формуле: «вот так, как сломилось это копье, не причинив мне вреда, пусть сломятся все вражьи копья». Так что и здесь мы имеем не по­этический образ, а сохранение древней магической формулы, при­мененной в условном значении: князь начал бой по издревле уста­новленному ритуалу, и в этом— доброе предзнаменование.

Вопрос о языке «Слова о полку Игореве» был и остается самым трудным в истории русского языка. Лингвисты ряда поколений проделали огромную черновую работу по отнесению текста к опре­деленной территории, по очищению его от искажений, внесенных в ХІѴ-ХѴІ и XVIII вв. Литературоведы и историки разгадали многие «темные места». Лингвисты, главным образом диалектологи, подо­брали параллели из народных говоров, из народной поэзии, позво­ляющие понять прямой смысл текста, показали органическую связь «Слова...» с народным языком и поэзией.

Приведя ряд примеров, я старался доказать неосновательность взгляда на «Слово о полку Игореве» как на памятник торжествен­ной, «приподнятой» поэтичности, книжности, как на памятник, от­ражающий влияние зарубежной, например, византийской, сканди­навской или восточной, тюркской поэзии. Элементы изысканной поэтики, элементы многовековой культуры, высокие традиции, без­условно, есть в памятнике, но не они являются решающими, осно­вой является народная поэтика, народные песни. Связь с народной поэтикой, летописью и воинскими повестями свидетельствует о глубоко народных корнях «Слова...».

Существенным отличием народной поэтики от книжной явля­ется большая ее реалистичность. К раскрытию этой особенности и были направлены все мои усилия в толковании многих мест Реали­стическая точность изложения событий, описаний природы, быта и т.д. подтверждается исследованиями историческими, географиче­скими, натуралистическими и др. Например, фразы «О моя сынов-чя, Игорю и Всеволоде! Рано еста начала Половецкую землю мечи цвътшти, а себѣ славы искати; ... ту кроваваго вина не доста» мож­но назвать поэтическим описанием боя, однако оно не совпадает с описаниями боя в нашей переводной литературе.

Ближайшей задачей исследования языка «Слова о полку Игореве» является изучение лексики, ее семантического богатства. Для толко­вания слов недостаточно подобрать параллели к «Слову...» из памят­ников литературы домонгольского периода, необходимо привлекать пояснительные материалы из народных говоров, из других славян­ских и иных языков. Значение «Слова...» в истории русского языка заключается в том, что оно в своем малом объеме содержит богатый запас речевых средств оригинального народного языка, не искажен­ного чужим воздействием. По самобытности языка и речевой выра­зительности ни один памятник не может идти в сравнение со «Сло­вом...». «Русская правда» ограничена своей тематикой, относительно небольшим запасом слов, связанных со специальным содержанием этого юридического памятника. По разнообразию языковых средств ближе всего к «Слову...» стоит «Моление» Даниила Заточника¹.