Лекции по истории русского литературного языка

В «Слове о полку Игореве» об Олеге Святославиче Чернигов­ском сказано: «Тогда, при Олзѣ, Гориславличи сѣяшется и растя-шеть усобицами». В «Молении» находим параллель: «Кому ти есть Переславль, а мнѣ Гореславль».

В обоих текстах встречается народное слово далече — в «Слове о полку Игореве»: «далече залетѣло (Ольгово гнѣздо); далече зайде соколъ птиць бья»; в «Молении»: «а ин, привязав вервь к уху цер­ковному, а другий конецъ к земли отнес далече».

Характерным можно считать, что слово часто и в «Слове о полку Игореве», и в «Молении» Даниила Заточника служит для обозна­чения крика, пения птиц — в «Слове...»: «часто врани граяхуть», в «Молении»: «да не възненавидим буду миру со многою бесѣдою, яко же бо птиця частяще пѣни своя.

Древнерусскому языку были свойственны формы с начальным У, а не )у. Многие из этих старых русских форм с у были затем вы­теснены, однако в «Слове о полку Игореве» читаем: «уношу князю Ростиславу затвори». Точно так же в «Молении» Даниила Заточни­ка: «унъ възрастъ имѣю, а старъ смыслъ во мнѣ».

Древнюю форму наречия ту находим в обоих памятниках вместо позднего, сохранившегося в нашем языке тут — в «Слове о полку Игореве»: «ту ся копиемъ приламати, ту ся саблямъ потручяти»; в «Молении»: «женися у богата тьстя чти великиа ради: ту пии и яжь».

Находим в «Молении» и образование с эмоциональной окраской дѣвиця: «Дѣвиця бо погубляеть красу свою», обычное в «Слове о полку Игореве»: «връже Всеславъ жребии о дѣвицю себѣ любу; а вѣ соколца опутаевѣ красною дѣвицею» и др.

Не сразу было признано употребление в «Слове о полку Игореве» особой формы птиць, птичь в значении собирательном (наиболее правильное толкование): «уже бо бѣды его пасетъ птиць по дубию; дружину твою, княже, птиць крилы приодѣ». В «Молении» Даниила Заточника встречаем ту же форму: «Птич бо радуется веснѣ».

Этот длинный ряд соответствий ясно указывает на близость лек­сического состава «Моления» Даниила Заточника и «Слова о полку Игореве», важность языковых данных «Моления» для понимания «Слова...» и доказательства его подлинности, а также позволяет ука­зать архаичный слой в лексике «Моления» Даниила Заточника¹.

Характерное отличие языка памятников заключается в том, что формулы и элементы грамматики, словаря, общего разговорного языка в «Молении» Даниила Заточника, вопреки намерениям авто­ра, отразились гораздо шире и гораздо более органично слились с традициями книжнославянскими, чем в «Слове о полку Игореве».

Начнем с некоторых совпадений. Слово столь, неоспоримо от­носящееся к древнейшему словарному составу, в «Слове о полку Игореве» встречается семь раз и всегда обозначает 'область княже­ния'. Во всех случаях оно неразрывно связано с эпитетом златъ или отень, т.е. 'отеческий золотой княжеский престол'. Иных контек­стов нет, иного употребления автор «Слова...» не знает. Это то упо­требление слова столь, которое было наиболее привычно и закон­но в феодальных кругах. В «Молении» Даниила Заточника читаем: «3 добрымъ бо думцею думая князь высока стола добудеть; велико­го стола; злата стола» — здесь тот же самый 'княжеский престол'. Но рядом с этим встречаем: «Не гнавши бо ся кому после шершня с метлою о кроху, ни скакавши со стола по горохово зерно, добра не видати». Это, конечно, уже речь не феодалов, а простых крестьян;

здесь столь — 'сидение', но простое, домашнее, не золотое, как сиде­ние в таком бедном доме, где надо поднимать даже одну горошину, упавшую со стола.

Редкий и скоро исчезнувший полногласный вариант хоробрый встречается в «Слове о полку Игореве» один раз, а храбрый упо­треблено в 15 случаях. В «Молении» Даниила Заточника все случаи употребления полногласного варианта — «аще ти есмъ на рати не хоробръ; умен муж не велми на рати хоробръ; хороброму дай чашу вина, хоробрѣе будет» — в позднейших списках заменены формой храбрый.

Слово тур, сейчас известное разве только зоологам, в «Слове о полку Игореве» употреблено в переносном значении (Яръ туре Всеволодѣ) и в традиционном сравнении (храбрая дружина рыка-ютъ акы тури). В «Молении» Даниила Заточника это слово встре­чается в характерном для эпохи образе: беда и горе заставляют че­ловека метаться, бросаться из стороны в сторону, яко около тура с топором, т. е. с неподходящим для охоты на тура оружием. Для автора тур еще имело конкретное значение.

Показательно происхождение различий в языке этих двух ре­дакций. Древнейшая редакция «Моления» в целом ряде случаев дает нам короткие и сравнительно бедные формулы. Позднейшая редакция обогащает эти короткие формулы, и, как правило, допол­нительные выражения берутся не из книг, а из живого языка. Вот один из примеров: «Злато съкрушается огнемъ, а человѣкъ напасть-ми; пшеница бо много мучима чистъ хлѣбъ являеть, а в печали обрѣтаеть человѣкъ умъ свръшенъ». Это целиком книжный язык; здесь едва ли можно отметить что-нибудь, что связано с реальным бытом, с народной речью. Но возьмем эту же часть в несколько более поздней редакции: «Зла бѣгаючи, добра не постигнути; не бившися со псом об одномъ моклокѣ, добра не видати; тако же и горести дымные не терпѣвъ, тепла не видати. Злато бо искушает­ся огнемъ, а человѣкъ напастми; пшеница бо многа мучима хлѣбъ чистъ является, а человѣкъ, беды подъемля, смысленъ и уменъ об­ретается». Видите, как развернут этот раздел «Моления»: 'если тебе не приходилось никогда отнимать у пса обглоданную кость, то не увидишь добра; если ты не задохнешься в дыму, когда топится печь в избе, то не увидишь тепла' (обычно не было печей с трубами и во время топки печи жилье заполнялось едким дымом, который потом выходил через отверстие; конечно, курные избы, которые топились «по-черному», являлись принадлежностью крестьянско­го быта, ибо в княжеских палатах никому не приходилось терпеть горечь дыма). И последнее, особенно эффектное выражение: «Аще кто не бывал будет во многих бѣдах, яко у беса на въспари, то нѣсть в нем вѣжества». Образ даже с точки зрения тогдашней стилисти­ки весьма грубый, низкий и отнюдь не книжный. Ни в одном из памятников ХІ-ХІІ вв. подобных вставок, конечно, нет. Возможно, что они появились в XIV, даже в XV в. Но общий характер текста от­ражает в какой-то мере его первоначальное отличие от древнейшей литературной традиции.

Отметим теперь в составе лексики «Моления» Даниила Заточни­ка такие книжные элементы, какие неизвестны в предшествующей письменности. В позднейших списках «Моления» встречаются сло­ва византийского, греческого и арабского происхождения, которые проникли во время «второго южнославянского влияния». Этот слой можно легко выделить: фарь, фарсисъ — 'боевой конь' — арабское слово, попавшее к нам через Византию и Болгарию устным путем, так как в письменности оно мало известно; греческое слово стафи-лье — 'виноград'; старославянское слово греческого происхождения подрумие — 'беговая дорожка, ипподром'. Слово воевода (добавле­ние XVII в.) заменило добра князя ранних списков. Хорошо зна­комое слово вещь в «Молении» употреблено в значении 'несчастье, бедствие': «Князь не самъ впадаеть въ вещь, но думци вводять». В древнейших текстах, чаще переводных, но иногда и оригинальных, встречается слово вещь с таким значением, что ясно указывает на связь с чисто книжной традицией. Все это признаки того, что лите­ратурные памятники в ХѴ-ХѴІ вв. становятся достоянием только высших кругов общества (дворянства, духовенства). В связи с этим они подвергаются «славянизации»; язык подделывается под книж­ный, ученый. Это вторичный слой.

Писателям древнейшей эпохи было свойственно смелое исполь­зование народной речи, острой пословицы, резкого прямого слова, грубоватой насмешки. Можно видеть стремление автора «Моления» даже книжные слова подбирать и комбинировать так, чтобы они находили созвучие в народном языке. Например, обилие в значе­нии 'изобилие' — книжное слово, а в значении 'урожай зерновых хлебов или овощей' — народное (в новгородских и псковских гово­рах). Даниил Заточник говорит: «Земля подает плод обилия, древеса овощь», т.е. употребляет это слово именно в народном значении, а це в старом книжном. Слово вретище — 'изодранная, ветхая одежда' (Помяни мене в неиспранем вретище лежа; есмъ бо яко вретище обетшало) перекликается с народным веретье — 'толстая холщовая одежда' (в новгородских, тамбовских, воронежских говорах).

Широко, по-видимому, было известно в народной речи слово монисто, встречающееся в «Молении» Даниила Заточника. Акад. И. И. Срезневский отмечает частое употребление этого слова в па­мятниках, что позволяет считать его широко распространенным уже в XIII в.¹ (это слово греческого происхождения вошло в народ­ный обиход). Во фразе «Бых аки пчела, падая по розным (вар. раз­личным) цвѣтом» слово розным употреблено в книжном значении, но в народном произношении (в просторечии это слово означало 'дырявый, рваный'). Но большинство слов в этом памятнике имеет не только сходство или звуковую близость с народной лексикой, но и совпадает с ней полностью.

Исследователи (проф. М. А. Максимович² и др.) относили лек­сику «Моления» Даниила Заточника к языку севера. Однако целый ряд слов являются достоянием общенародным, т. е. свойственны и северным, и южным, и западным диалектам. Так, деруга, дерюга Даль относит к областным словам³, но это слово широко распро­странено в русских говорах многих районов нашей страны. Липьё, дубьё, ивьё — слова с собирательным суффиксом -ьё для обозна­чения лесов с одними древесными породами известны во многих русских говорах. Жито — это 'зерновой хлеб', трудно сказать какой, возможно, рожь, так как рожь составляла большую часть посевов: «Не сѣи бо на браздах жита, ни мудрости на сердце безумных».

Срезневский отмечает слово колбаса в памятниках XIII-XVI вв. («Новгородская Кормчая», «Стоглав»). А. Г. Преображенский, ссы­лаясь на ориенталистов, выводит его из еврейского⁴. А. Брюкнер, отыскав широкие параллели для этого слова во всех славянских языках, считает его заимствованным еще «праславянским язы­ком»⁵. Что «праславянским языком» — это сомнительно, но что у славян это слово древнее, вполне вероятно. В «Молении» Даниила Заточника оно встречается в таком контексте: «Не добро слово про­должено, добро продолжено колибаса (в других списках колбаса, колбоса, колбася).

Слова конь и лошакъ употребляются параллельно. Нужно от­метить также слова птица, норовъ, повозъ, жонка, ненадобѣ, роз-бои (а не разбои), повозничати и др. Слово избой сопоставляется с тверским и псковским избой в значении 'остаток, разбитое', т.е. явно народного происхождения: «Тако изби угры на избой». Пере­вод избил угры вдребезги вызывал затруднения, что лишний раз показывает, как широко вошли в язык памятника слова из народ­ной речи.

Следует указать еще слово керста (в другом списке короста). Обнорский считает «правильной» только форму керста, а коро­ста — искажением, но он не обратился к словарям. Обе формы пра­вильные, каждая в своих границах: в онежских и архангельских го­ворах — керста, в южных и центральных говорах — корста и коро­ста; Даль указывает корста — 'гроб, домовина'. Короста Чудовского списка вполне соответствует литовскому КаМаз — 'гроб, ящик'. Это слово имеет параллели и в финских языках. Однако его нельзя счи­тать заимствованным из какого-либо языка; здесь мы имеем одно из проявлений широкой общности языков балтийских, славянских и финских, до сих пор еще мало изученной.

В «Молении» Даниила Заточника встречается много таких на­родных слов, которые не обнаружены ни в каких других памятниках той поры и даже московского периода (например, потка — 'птица').

Никак нельзя признать книжными также слова трепетица и чемерь. Они, несомненно, народного происхождения, как об этом свидетельствуют и показания памятников, и областные словари. «Тивунъ бо его аки огнь трепетицею накладенъ, и рядовичи его аки искры» — это осуждение беззаконий тивунов — княжеских управ­ляющих. Что такое трепетица? В народных говорах его не найти. Срезневский приводит пример только из «Моления» и высказывает предположение, что это 'осина'. Догадка маловероятная, и вот по­чему: как известно, осина не лучший, а худший вид дров, так что образ аки огнь трепетицею накладенъ был бы ослаблен таким пониманием этого слова; ср. в «Слове о полку Игореве» трепещут синий молнии — 'ярко пылают, вспыхивают'. Скорее всего, трепе­тица — это то, что называют в говорах загнетъ, которая употребля­ется для разжигания костра. Чемерь, чемерица в народных гово­рах означает ядовитое растение цикуту, лычьница — это 'лапоть'; у Даля находим лычаки — 'лапти'.

К словам лутовяныи, лутвеныи — 'из липовой коры' област­ные словари указывают поясняющие параллели. Когда-то, судя по народным говорам, эти слова были широко распространены. При­веденные примеры показывают близкое знакомство автора с на­родной речью и его стремление смело употреблять незнакомые или малознакомые в его среде слова. Надо полагать, что и ближайшее народное окружение отчетливо отразилось в его сочинении. На это указывает обилие лексики, которая характерна для северных гово­ров (новгородских и псковских).

«Дивья за буяном кони паствити, а за добрым княземъ воевати». Хотя эта поговорка прославляет князя — хорошего, умелого в во­енных делах, но исходная часть сравнения (дивья за буяном кони паствити) резко выпадает из обычного описания феодального быта. Слово дивья, которое Обнорский относит (непонятно на ка­ком основании) к существительным, сохранилось и сейчас в север­норусских говорах (новгородских и псковских) как наречие в зна­чении 'хорошо, легко'; оно широко распространено в топонимике; однако слово дивья неизвестно в древней письменности, не отме­чено Срезневским, не повторяется более в других памятниках. Да и весь этот образ — 'хорошо, удобно коней пасти за горой' (удобно, во-первых, потому, что защищает от внезапного нападения, во-вто­рых, потому, что пастуху можно находиться на горе и видеть при­ближение врага, а враг прежде всего покушается на коня, который был высшей ценностью, да и коню удобно скрываться за горой от ветра) — все это чисто крестьянская лексика, чисто крестьянский вкус, проявляющиеся в таком сравнении; да и коней пасти отнюдь не являлось занятием феодала. Все это выражение было не совсем понятно переписчикам ХѴІ-ХѴІІ вв., отсюда ряд искажений (за бо-яномъ, за бояш и др.).

«Не бився о моклякѣ, вологи не видати». Слова волога — 'жид-Кая горячая пища' и моклокъ — 'кость, мосол' широко известны в северных говорах.

«Ни моря уполовнею вычерпать»; в списке Ундольского уполов­ником; ср. новгородское уполовня.

«Жена лукава аки въялица в дому». Слово въялица — 'метель, вьюга' известно в северных говорах.

Паволочито изголовие, в других списках зголовье, узголовие, возголовие — все эти варианты встречаются в говорах.

К северной лексике относится долоти: «Лѣпше есть камень до-лоти, нижели зла жена учити», в поздних списках встречаются ва­рианты: долотити, долбити, колоти.

О себе Даниил Заточник говорит, что он, аки трава блещена рас-тяще на застѣнии (вар. за стѣни, в засни). В диалектах это слово известно: псковское засина и застен, смоленское застень — 'место, заслоненное от солнца!

«Льстива дружба аки зимнее солнце, ни грѣет, ни знобит». Слово знобит широко употребляется в новгородских говорах.

«Никто же может соли зобати». Слово зобати встречается в Псковской летописи, псковском «Апостоле». В современных го­ворах зобать означает 'есть ягоды, горох, что-либо мелкое, сыпу­чее; брать по крупинке в рот', отсюда зобня, зобёнька — 'корзина' (встречается в псковских и новгородских говорах).

«Лубен умъ, полстен языкъ, мысли яко отрепи изгребнии» — ди­алектизмы, в памятниках параллелей не найдено. В говорах слова лубянбй, полстянбй — 'из грубого полотна', йзгреби — 'очесы льна' известны в Новгородской, Вологодской, Пермской областях.

«Аки птенца от кляпци». В народных говорах клепцы — 'капкан, силки для ловли птиц' (в архангельских, вологодских, онежских районах).

«Нолны ему мыкатися». В современных говорах слово нолны не­известно, но Срезневский приводит примеры из псковских, новго­родских памятников, где нолны — 'доколе'.

«Жена бо злообразна подобно перечесу: сюдѣ свербить, а сюдѣ болит». Слово перечес встречается только в говорах — у Даля на­ходим: с перечесу голова болит; свербит встречается в псковских и тверских говорах.

«Святителскии имѣя на себѣ санъ, а обычаем похабенъ (вар. по-хабъ)». Срезневский из памятников XII в. дает значение для по-хабъ — 'сумасшедший'. В современных псковских, новгородских и тверских говорах похабный значит 'дурной, плохой'. Это слово вошло позже в литературный язык, хотя употребляется довольно редко, как грубое, бранное слово.

Если в итоге можно утверждать, что северной лексики несколь­ко меньше, чем слов общенародных, территориально не ограничен­ных, то все же ни в каком другом памятнике домонгольской поры нельзя найти такого богатства народной, простонародной лексики, как в «Молении» Даниила Заточника. В этом надо видеть и причину исключительной популярности памятника.

В чем отличие диалектизмов «Моления» Даниила Заточника? Ди­алектизмы «Русской правды» характерны для узкого круга феодаль­ной знати. Диалектизмы «Слова о полку Игореве» — из разговорно­го языка говоров среднего Поднепровья. Там можно отметить чер­ты южные, северные, белорусские; но мы не встречаем такого слоя лексики общенародной, как в «Молении» Даниила Заточника. Надо учесть и то, что ни один список этого памятника не стоит близко к оригиналу, так как сохранилось только четыре списка XVI в. (Ундоль­ского, Соловецкий, Перетца, Покровской), а остальные — ХѴТІ в.

Какие выводы можно сделать после обзора трех основных па­мятников?

Я уже говорил, что Обнорский в своей книге в конце каждой гла­вы дает итоги изучения памятника по определенной схеме и всегда подчеркивает повторяющиеся выводы. Следует ли принять это? Я думаю, что невозможно отнестись с доверием ко всем предложенным решениям и считать их одинаково важными. Недостатком книги Об­норского является отсутствие перспективы в оценке тех или иных языковых особенностей. Например, читая каждый раз, что мы имеем написание ки, ги, хи и что надо восстанавливать их на месте кы, гы, хы, вряд ли мы можем признать зто орфографическое явление суще­ственным для истории литературного языка того времени. С другой стороны, вряд ли дело обстояло везде одинаково с произношением этих написаний. Пестрота произношения в современных восточнос­лавянских языках заставляет усомниться в этом. Возможно, что на севере было ги, ки, хи, а на юге в ХІ-ХІІ вв. — гы, кы, хы, раз такое произношение сохранилось в украинских говорах до сих пор.

Наблюдения над судьбой ъ и ь также не имеют существенного значения, ибо это относится к истории правописания и произноше­ния, которая не может быть изучена на основе одних литературных текстов. Я бы сказал (не занимаясь этим подробно), что из истории литературного языка можно устранить все вопросы фонетики. Если сейчас у нас нет полного единства норм произношения, то тем более не могло быть единого произношения в эпоху сложения русского литературного языка.

О морфологических признаках:

1. 
   Сохранение двойственного числа показано так широко во всех памятниках, что можно согласиться с Обнорским относительно устойчивости употребления этой формы в литературном языке того времени, однако не следует считать это чертой живого языка эпохи. Это задержавшееся в литературном языке пережиточное явление, и надо было указать, что оно находилось на пути к отмиранию.
   
2. 
   Формы аориста и имперфекта употребляются безошибочно и часто. Эти формы считались книжными формами. Существовало мнение, что из разговорного языка имперфект и аорист исчезли очень рано, но работа Обнорского заставила отказаться от этого взгляда.
   
3. 
   Употребление сложного будущего с почьну и начьну, а не с буду оспаривать не приходится, но позволительно спросить: какое отношение имеют эти сложные формы к современным диалектным формам? Известно, что теперь в литературном языке будущее время с почну и начну не употребляется. Известны ли эти вспомогательные глаголы в живом языке? Да, известны в народных говорах на юге и юго-западе, что, следовательно, указывает на связь языка некоторых исследованных памятников с южными и юго-западными говорами.
   
4. 
   Употребление энклитик (ми, ти и др.) — такая же архаическая черта, как и двойственное число, форма дательного падежа. Она важна для опознания памятников XII—XIII вв., но для характери­стики живого языка того времени значения не имеет, так как в раз­говорной речи употреблялись уже полные формы, как показывают наиболее непосредственные отражения живого языка в письменно­сти той эпохи.
   

Какие признаки, приведенные в исследовании Обнорского, яв­ляются актуальными в языке того периода и какие являются уже реликтовыми? Двойные падежи восходят к древнейшей поре, это отмирающее явление. Повторные предлоги и союзы, наоборот, и поныне широко встречаются в народных говорах, особенно в фоль­клоре. Это черта живая и довольно важная для характеристики древнейшего типа литературного языка¹.

Обзор памятников киевской эпохи не может быть закончен без анализа языка летописей. Но сначала подведем итоги нашему рас­смотрению материала, это позволит с большей обоснованностью судить о лексике летописей. Кроме того, летописи не могут считать­ся памятниками только домонгольского периода, только Киевской Руси, потому что их составление начинается в X в., а заканчивается в XVII в., т. е. уже в московскую эпоху.

Всякие попытки представить письменность киевской поры как отражение однородного, единого древнерусского языка нами не могут быть приняты, хотя так учили акад. И. И. Срезневский и С. П. Обнорский¹ Мы не будем стремиться точно определить грани­цы отдельных периодов в развитии литературного языка между X и XIV вв., но мы не можем не признать, что изменения были и их надо приурочить к каким-то периодам. Причины языковых изменений могут быть поняты лишь в тесной связи с социальными явлениями, с историей общественного развития. Эти особенности социальных условий отражались в различиях областных. Так как зависимость от географического расположения была как-то наглядней, то она не могла ускользнуть и от внимания ранних исследователей. И Срез­невский, и акад. А. И. Соболевский говорили об областных изводах памятников и об областных наречиях, иными словами, географиче­ское дробление языка вынуждены были признать даже сторонники праязыковой теории².


' См.: Срезневский И. И. Мысли об истории русского языка. Спб., 1850, с. 95-96; Обнорский С. П. Происхождение русского литературного языка старей­шей поры. — В кн.: Юбилейный сборник, посвященный тридцатилетию Великой Октябрьской социалистической революции, ч. 2. М. — Л., 1947.
² См.: Срезневский И. И. Мысли об истории русского языка, с. 98; Соболев­ский А. И. Лекции по истории русского языка, М., 1907, с. 1, 17.

Хотя о древнерусских диалектах уже известно из курса историче­ской грамматики, я все же должен здесь кое-что напомнить. Наибо­лее очевидным и всеми признанным является противопоставление письменности северной (новгородской и псковской) и южной (Ки­ева, Галича, Переяславля, Чернигова). Были установлены признаки не только этих двух групп (северной и южной), но и еще двух-трех подгрупп. Стали говорить о наречиях псковском, новгородском, смоленско-полоцком; южнорусское наречие, уточняя, определяли то как галицко-волынское, то как киевское. Так рисовалась картина древнерусских говоров в пору составления лекций Соболевского. Какие же языковые признаки были положены в основу классифика­ции диалектов старшей поры?