Лекция первая дорнах, 8 октября 1923 г

Доброе утро, господа! Есть ли у вас вопросы?

Предлагается вопрос: В предшествующих докладах говорилось о великом мировом Космосе; я хотел бы спросить о кометах с большим хвостом. Какое значе­ние они имеют?

Доктор Штайнер: Видите ли, господа, тут нам при­дется вспомнить то, что я говорил в последнее время. Я хотел бы повторить кое-что из того, что было сказа­но в предшествующих лекциях.

Рассматривая человека, мы должны сказать: для всей его жизни, а также для всего его духовного разви­тия необходимо две вещи. Во-первых, чтобы углекис­лый газ поступал вверх в голову. Человек постоянно выделяет углекислый газ в себе. В сущности, можно ска­зать: человек построен из углерода постольку, поскольку он имеет твердое тело. Итак, человек постоянно выделя­ет из себя углерод. Этот углерод мог бы в конце концов так проявиться в нас, что мы стали бы чем-то вроде чер­ных колонн. Мы стали бы черными столбами, если бы этот углерод удерживался. Он нужен нам для жизни, но мы постоянно должны вновь и вновь преобразовывать его, чтобы он превратился во что-то другое. Это проис­ходит благодаря кислороду. В конце концов мы выды­хаем кислород с углеродом, то есть углекислый газ. Но этот углекислый газ нам нужен. Мы обнаруживаем его, например, в сельтерской воде, внутри которой в пузырь­ках содержится углекислый газ. Тот углекислый газ, ко­торый не был выдохнут, постоянно поднимается вверх в голову человека, мы нуждаемся в нем для того, чтобы не поглупеть, нуждаемся для того, чтобы мы могли думать: в ином случае в человеческую голову будет подниматься метан, болотный газ, состоящий из углерода и водорода. Для мышления нам нужен углекислый газ.

Я также указывал вам, что нам нужно для воли, для воления. При ходьбе, при движении руками, плечами — тут, собственно, начинает проявляться воление — тут мы должны постоянно образовывать соединение углерода с азотом и все снова и снова его разрушать. Но этот циан, или синильная кислота, дол­жен, так сказать, постоянно проезжаться по нашим ко­нечностям и членам тела. В членах тела и конечностях он затем соединяется с калием. Возникает цианистый калий, но он должен тотчас же распадаться. Для того, чтобы мы вообще могли жить, в нас постоянно должен иметь место процесс отравления и в то же время про­цесс дезактивации яда, его разрушения. Такова тайна человеческой жизни: с одной стороны, углекислый газ, с другой — цианистый калий, соединившийся с кали­ем циан. При любом движении, хотя бы и пальцем, в нас образуется немного синильной кислоты, но мы тотчас же разрушаем ее, когда производим это движе­ние пальцем. Итак, это должно быть в человеке.

Но все, что должно быть в человеке, должно в ка­кой-либо форме существовать и вовне, во Вселенной. Дело обстоит так, что кометы исследуют все снова и снова. И именно в связи с кометами разыгралась своего рода маленькая история в антропософском движении. Однажды я читал в Париже лекцию и сказал, исходя из чисто внутреннего познания, что в комете должно со­держаться немного синильной кислоты, что синильная кислота присутствует в комете. До тех пор в науке еще не обратили внимания на присутствие в кометах синиль­ной кислоты. Но вскоре после этого появилась одна ко­мета. Это была именно та комета, о которой вы говорите. И именно в этой комете, используя более совершенные инструменты, которых не было раньше, открыли, что действительно в кометах, в веществе комет содержится синильная кислота! Так что можно ссылаться на этот случай, если спросят: удалось ли антропософии что-ни­будь предсказать? Да, это открытие циана в кометах, например, было публично предсказано. Предсказаний было немало, но в случае комет оно было сделано совер­шенно открыто. Сегодня у внешней науки нет никаких сомнений в том, что в атмосфере комет, в воздухе ко­мет — ведь комета образована из очень тонких, рассеян­ных веществ, там, по существу, находится только эфир, только воздух — присутствует синильная кислота.

Что это значит, господа? Это значит, что вовне, в атмосфере комет содержится то, что мы постоянно долж­ны образовывать в наших членах тела. Теперь подумай­те, как часто я здесь говорил о том, что яйцо образуется из целого космоса, из всей Вселенной — следовательно, также и человек, животные или растения, поскольку они образованы из яйца (яйцеклетки, семени — примеч. перев.), тем самым образованы из всей Вселенной. Я хотел бы на примере самого человека показать вам это, для того чтобы вы могли совершенно точно уяснить себе, какое значение имеют эти кометы во всей Вселенной.

Давайте будем исходить — кому-то это покажется странным, но вы увидите, что желаемое вами будет таким образом объяснено наилучшим способом, —да­вайте исходить из исторического опыта. За много сто­летий до основания христианства был в современной Греции один древний народ, греки. Древние греки сделали в области духовной жизни так много, что и по сей день в наших гимназиях должны изучать гре­ческий язык, поскольку есть мнение, что изучая грече­ский язык даже сегодня, человек становится особенно умен. Да, греки поистине чрезвычайно много сделали для духовной жизни. Сегодня изучают не индийский, не египетский, но греческий язык. Тем самым люди хотят выразить то, что именно греки особенно много совершили для развития духовной жизни. И указыва­ет на это тот простой факт, что мы в наших гимназиях изучаем греческий язык. Сами греки обучали детей только греческому языку несмотря на то, что столь много внимания уделяли духовной жизни.

В Греции главными было два народно-племенных образования, которые имели особенное значение, но ко­торые очень отличались друг от друга; первое, которое составляли жители Спарты, и второе, которое состав­ляли жители Афин. Спарта и Афины были наиболее значительными городами Греции. Пара других тоже имела значение, но они не были столь значительны, как Спарта и Афины. Жители этих двух городов очень силь­но отличались друг от друга. Я не хочу сегодня рассмат­ривать иные отличия; они отличались друг от друга уже потому, что совершенно по-разному относились к речи. Спартанцы всегда сидели рядом друг с другом спокойно и говорили мало. Но если они что-то говорили, они хоте­ли, чтобы сказанное ими было значительно: оно должно было властно влиять на человека. И поскольку человек, болтая, тараторя, едва ли может сказать нечто значимое, они молчали, если им не надо было высказать нечто зна­чимое. И говорили они всегда краткими фразами. Эти краткие фразы славились в древности. Говорили о крат­ких изречениях спартанского народа, они славились, они были подчас исключительно мудрыми.

У афинян дело обстояло иначе. Афиняне любили красивую речь; им нравилось, если говорили красиво. Спартанцы были в своих речах кратки, размеренны, спокойны. Афиняне же хотели говорить поистине кра­сиво. Они изучали искусство речи и говорили они при этом прекрасно. Зато и болтали они больше; не так много, как мы сегодня, но все же болтали они значи­тельно больше, чем спартанцы. На чем было основано различие между многоречивыми афинянами и мало, но значительно и мощно говорящими спартанцами? Это было основано на воспитании. Искусство воспитания сегодня изучается недостаточно. Но то, о чем я говорил, основывалось на воспитании. Спартанских мальчиков воспитывали совершенно иначе, чем афин­ских. Спартанские мальчики должны были гораздо больше заниматься гимнастикой: танцы, игры на арене, всевозможные гимнастические упражнения. А искусством речи, которое, собственно, является гимна­стикой для языка, — им спартанцы почти совсем не за­нимались. Речь у них была предоставлена сама себе.

Все то, что заключается в речи, образуется посред­ством остальных движений человеческого тела. Вы можете наблюдать это: если у человека движения замед­ленные, размеренные, гимнастически упорядоченные, то и говорит он тоже упорядоченно. А именно, если у человека упорядоченная походка, то и с речью в него все в порядке. Это приходит из детского возраста. Если человек получает в старости подагру, то уж ничего не по­делаешь: он имел ее еще тогда, когда обучался речи. Это приходит из того времени, когда учатся говорить. Но спартанцы считали наиболее ценным делать как можно больше гимнастических упражнений, они поддержива­ли эту гимнастику еще и благодаря тому, что натирали тело детей маслом и мазали песком; после этого дети делали гимнастику. Афиняне тоже применяли гимна­стику — во всей Греции применяли гимнастику, но зна­чительно меньше — они использовали по отношению к мальчикам старшего возраста гимнастику для языка, искусство речи, риторику. Спартанцы этого не делали.

Все это, однако, имело вполне определенные по­следствия. Вы знаете, когда эти маленькие спартанские мальчуганы с их промасленными и натертыми песком телами выполняли свои гимнастические упражнения, тогда они должны были развивать очень много теп­ла — они развивали много, много внутреннего тепла. Когда же афиняне делали гимнастику, то у этих афинян это было нечто из ряда вон выходящее. Если бы тогда был такой день, как сегодня, и мальчишки у спартанцев не захотели бы делать под открытым небом свою гимна­стику — это было бы нечто невероятное! Уж тут гимна­сты-педагоги привели бы этих мальчишек к порядку! Если же у афинян выдавался такой же, как сегодня, день, такой ветреный, тогда они собрали бы своих мальчишек внутри, в помещении, и занимались бы с ними ритори­кой. Но когда чудесно сияло Солнце, когда все сверка­ло, они выводили их на волю. И там на воле афинские мальчуганы должны были выполнять свои гимнастиче­ские упражнения. Ведь афиняне рассуждали иначе, чем спартанцы. Спартанцы думали так: все, что мальчики выполняют при движении, должно исходить из их тела; ни шторм, ни град, ни гроза или ветер совершенно не принимались во внимание. Говорили себе так: движе­ния должны исходить от самого человека.

Афинянин говорил иначе, он говорил: мы живем благодаря Солнцу и когда это Солнце побуждает нас к движению, тогда мы хотим двигаться; если же Солнца нет, то нам не хочется двигаться. Так говорил афинянин, и поэтому у афинян обращали внимание на внешнее солнечное тепло. У спартанцев обращали внимание на внутреннее солнечное тепло, на солнечное тепло, кото­рое человек уже переработал; у афинян же внимание обращали на внешнее Солнце, которое так прекрасно освещало кожу — кожу они не натирали песком, по край­ней мере так много, как спартанцы, но их кожу должно было обрабатывать Солнце. Вот в чем состояла разница. И если сегодня в школьных учебниках идет речь о раз­личиях между афинянами и спартанцами, то возникает впечатление, что по какому-то чудесному стечению об­стоятельств у спартанцев речь была спокойной, разме­ренной, кроме того, они были очень закаленными людь­ми, тогда как афиняне развили искусство красноречия, которое затем нашло свое дальнейшее продолжение у римлян. В настоящее время люди не могут одновре­менно заниматься историей и естественной наукой. История говорит свое, а естествознание — свое. Если же я скажу вам: спартанцы натирали своих мальчишек маслом и песком, и те в любую погоду упражнялись в своем спартанском искусстве, а афиняне не натирали так усиленно своих мальчиков песком и маслом, а развивали на основе внутренней пластики искусство речи — то то­гда вы будете знать, как на основе природных явлений обусловливалась эта разница между соседствующими между собой спартанцами и афинянами.

Допустим, что тут (изображается на рисунке) находится Земля, а здесь — Солнце; если смотрят на Солнце, как оно светит — а вот тут находится афинянин, — то и возникнет афинянин; если же меньше обращают внимания на Солнце, а ориентируются на то, что Солнце уже сделало в человеке, ориентируют­ся на внутреннее тепло, то в результате возникает спартанец. Видите, здесь история и естествознание сочетаются вместе. Вот как обстоит дело.

Мы могли бы, следовательно, сказать: если чело­век обращает внимание на то, чтобы развить внутри себя много тепла, то его речь становится краткой и раз­меренной. Почему? Потому, что он всеми своими мыс­лями, умом, больше обращен ко Вселенной. Но если человек дает Солнцу светить на себя как афинянин, то он мысленно, всем своим умом меньше обращен ко Все­ленной, тогда его ум больше обращен вовнутрь, а теп­ло обращено наружу; у спартанца же тепло обращено вовнутрь, а ум обращен наружу. Посредством рассуд­ка спартанец учится языку Вселенной; этот язык мудр, он вырабатывается в нем. Афинянин не учился речи Вселенной, но лишь движению во Вселенной, посколь­ку он занимался гимнастикой в солнечном тепле.

Если сегодня мы рассматриваем то, что еще оста­лось от спартанцев, то мы скажем: О, эти спартанцы в своих кратких изречениях воспроизводили мудрость мира. Афиняне же в большей степени начинали в пре­красных словосочетаниях выдавать из себя вовне то, чем человек обладает внутренне посредством рассудка, ума. То, что имели в своей речи спартанцы, было по большей мере утрачено человечеством, это исчезло в Греции вместе со спартанцами. С речью Вселенной че­ловек сегодня уже не может жить. Но то, чем начинают заниматься афиняне — красивые обороты речи, — это затем получило широкое распространение в Риме как риторика. Римляне, по крайней мере, еще прекрасно говорили. В средние века также еще учились красиво говорить. Но сегодня люди произносят ужасные фра­зы. Это можно заметить хотя бы на следующем приме­ре: можно было бы привести в пример и другой город, но именно в Вене уже неделю проходят выборы; кра­сиво там не говорят, но изливается ужасающий поток речей, отнюдь не прекрасных. Вот во что постепенно превратилось то, что еще у афинян культивировалось как нечто прекрасное. Это исходит от человека. Ведь космос не произносит предвыборных речей, не правда ли, это делают люди! Спартанцы предвыборных речей не произносили; в своих лаконичных изречениях они выражали то, что говорила Вселенная. Они смотрели вверх на звезды и думали: человек снует по всему миру, он всего лишь деляга, непоседа. Звезда не торопится, движется то медленно, то быстро, но всегда приходит своевременно. Тогда возникла поговорка, оставшаяся на все времена: торопись медленно — и так далее. Звез­да приходит к своей цели! Так спартанец очень многое изучал из того, что находится вовне, во Вселенной.

А теперь мы можем перейти к тому, на что я уже обращал здесь ваше внимание, мы можем перейти от тепла к свету. О тепле я хотел бы сказать только следую­щее: подумайте о том, что если человеку необходимо развивать достаточно много тепла, он должен стать силь­ным человеком. Если же обстоятельства дают возмож­ность человеку достаточно много находиться на солнце, он должен из-за этого стать многословным человеком. Вам надо лишь немного заглянуть в географию: если вы отправитесь в Италию, где люди больше подвергаются солнцу, то вы увидите, какой это разговорчивый народ! Если же вы отправитесь на Север, где люди более подвержены холоду, то вы, может быть, придете в отчая­ние, так как люди не говорят, поскольку если человеку приходится всегда развивать внутреннее тепло, то внут­ренняя потребность говорить изгоняется. Здесь у нас возникает почти комическая ситуация, когда какой-ни­будь человек приезжает с Севера; он собирается сказать речь, затем он встает и ничего не говорит. Не правда ли, если итальянский агитатор взбирается на трибуну, то он начинает говорить еще до того, как влез на нее. И продолжает говорить, когда он уже внизу. Он и дальше идет, продолжая сыпать словами! Когда же приходится говорить северному человеку, который должен выраба­тывать много тепла, поскольку внешнего тепла там нет, то этот северный человек, желая представиться, может привести в отчаяние: он даже не начинает говорить, он хочет кое-что сказать, но не начинает. Тут дело обстоит так: внутреннее тепло изгоняет желание говорить; внеш­нее тепло возбуждает желание говорить, что получает свое оформление благодаря искусству. Для развития спокойной речи спартанцы не получали побуждения из внешнего мира, они получали его благодаря своему собственному расовому характеру, они, несмотря на свое соседство с афинянами, получали это побуждение пото­му, что сильно смешивались с приходящими с Севера людьми. Среди афинян было, например, очень много лю­дей, которые принадлежали к расам жарких областей и смешивались с афинянами; вот почему эти последние развивали целый поток красноречия. Итак, мы видим здесь, как словоохотливый человек связан с Солнцем и теплом. Теперь перейдем к свету.

Тут нам придется, однако, вспомнить то, что я вам уже говорил. Подумайте о млекопитающих. Млекопи­тающее животное развивает внутри себя зародыш ново­го млекопитающего. Зародыш этот вынашивается внут­ри материнского организма; все происходит внутри.

Теперь рассмотрим нечто противоположное — бабочку. Я говорил вам: бабочка откладывает яйцо, из яйца вы­ползает гусеница, гусеница заплетает себя в кокон и из кокона солнечный свет образует бабочку, окрашенную в разные цвета. Вы видите здесь нечто противоположное — млекопитающее (изображается на рисунке), это млекопитающее в своей матке совершенно скрытым образом развивает новое животное. Тут мы снова име­ем две противоположности, удивительные противопо­ложности. Вы только посмотрите: яйцо не скрыто, если выползет гусеница, она сразу попадает на свет. Гусени­ца — я говорил вам — идет на свет, она в соответствии со светом выпрядает свой кокон, оболочку, чтобы стать куколкой и опять-таки свет создает бабочку. Свет не пре­бывает в покое, он дает бабочке ее окраску. Окраска воз­никает благодаря свету, свет созидает бабочку.

Если же, напротив, взять корову, собаку, то к эмбриону, находящемуся внутри в материнской ут­робы, в материнском чреве, свет не имеет доступа, эмбрион совершенно замкнут от внешнего мира и находится в темноте. Итак, он должен развиваться внутри, в темноте.

Однако в темноте не может развиться ничто живое. Это просто бессмыслица, когда верят, что в темноте мо­жет что-то развиться. Но что же происходит здесь? Я хочу привести вам одно сравнение: можно надеяться, что когда на Земле станет слишком мало угля, для нагревания можно будет использовать прямой солнеч­ный свет, несколько преобразованный. Сегодня речь еще не идет о том, чтобы солнечный свет использовать непосредственно для отопления. Такое положение про­длится, возможно, не очень долго, и найдут способ, как это делать: сегодня же мы используем, например, ка­менный уголь. Но, господа, уголь есть ни что иное, как солнечное тепло, но только такое солнечное тепло, кото­рое много, много тысяч лет назад струилось на Землю, переходило в дерево и сохранилось как уголь. При сжигании мы извлекаем из угля солнечное тепло, тысячи и тысячи лет назад струившееся на Землю.

Не верьте, что только уголь ведет себя по отноше­нию к Солнцу так, как я только что описал! Так, как я только что описал, ведут себя по отношению к Солнцу и другие существа, а именно все живые существа. Взгля­нув на млекопитающее, вы можете сказать: у каждого маленького, молодого животного есть материнское жи­вотное, оно, в свою очередь, тоже имеет материнское животное и так далее. Они всегда вбирали солнечное тепло; оно еще находится внутри самого животного, оно передается по наследству. И подобно тому, как мы извлекаем из угля солнечное тепло, маленький детеныш берет в материнском чреве тот солнечный свет, который был запасен там: он берет его теперь изнутри. Теперь вы знаете различие между тем, что возникает в собаке или в корове, и тем, что возникает в случае бабочки. Бабочка со своим яйцом сразу же попадает на внешний солнеч­ный свет, дает возможность яйцу полностью находить­ся под влиянием внешнего солнечного света, пока оно не превратится в пеструю бабочку. Собака или корова изнутри тоже выглядят пестро, но этого не видят. Как в угле нельзя воспринять солнечное тепло — надо спер­ва извлечь его наружу — так и при высшем созерцании надо сперва извлечь из собаки или коровы то, что за­ключено в них как уловленный ими свет. Тут внутри находится накопленный свет! Бабочка является пестрой благодаря наружному воздействию: тут солнечный свет поработал снаружи. А у собаки или коровы внутри по­всюду находится внутренний, я бы сказал невидимый, свет. То, что я вам тут описывал, люди могли бы сегодня установить с помощью наших совершенных приборов, проведя исследования в лабораториях, если бы они захотели. Только им следовало бы установить в лабора­тории полное, тотальное затемнение, и затем они могли бы провести сравнительный анализ отложенного яйца и зародыша коровы или собаки в его раннем состоянии; тогда благодаря затемнению в помещении вполне мог­ла бы обнаружиться та разница, о которой я говорю. И если бы сфотографировать то, что не увидеть глазами — глаза для этого недостаточно чувствительны, — можно было бы доказать, что яйцо бабочки на фотографии имеет желтый спектр, а зародышевое яйцо собаки или коровы — синий. Те вещи, которые можно созерцать ду­ховно —причем если их созерцают духовно, то внешние устройства не нужны, — их наличие можно также дока­зать с помощью совершенных инструментов.

Мы могли бы, следовательно, сказать: бабочка образована во внешнем солнечном свете, тогда как корова или собака образованы в свете, который нако­плен внутри. Так мы знакомимся с различием между теплом, действующим извне, которое делает людей болтливыми; светом, который действует извне и соз­дает многоцветность бабочки; теплом, действующим внутри, которое делает человека заторможенным, размеренным, и светом, действующим внутри у того существа, которое производит живое потомство в этот мир, потомство, которое должно воспринимать свет внутренним образом. Отсюда мы могли бы перейти к тому, что является предметом нашего вопроса.

Так повсюду мы должны видеть, как происходит изменение в человеке, как происходит изменение во всей Вселенной; какие-то ингредиенты приходят то извне, из Вселенной, то изнутри человека. Вы скаже­те: некоторые вещи носят регулярный характер, но они, будучи одни, не могут произвести того, что они должны произвести. День и ночь сменяются регуляр­но; они производят одно, то, что исходит от Земли. Кометы же появляются более или менее нерегулярно, метеорные потоки, падающие звезды — тоже. Тут дело обстоит так. Метеорные потоки не обладают такой ре­гулярностью, как все остальное. Если астроном хочет наблюдать солнечное затмение, то он может совершен­но точно определить момент, когда оно начнется — это можно рассчитать, — это относится к регулярным явле­ниям, хотя и не зависит напрямую только от Солнца. Тут он может спокойно поужинать и, тем не менее, не опоздает к солнечному затмению. Если же он захочет наблюдать в подходящее время метеорные рои или па­дающие звезды, то ему придется потратить всю ночь, иначе он может не обнаружить явления. В этом состоит различие между тем, что приходит на Землю из космо­са нерегулярно, и тем, что является регулярным.

Вы могли бы задать интересный вопрос, вы могли бы сказать: эти кометы, связанные с цианом, который в человеке имеет отношение к нашей воле, — эти кометы появляются нерегулярно, если одна и придет, то долго не появится после. Это всегда подавало людям повод к суевериям; именно то, что появляется не всегда, поро­ждает суеверия, когда приходит. Видеть в солнечном восходе и заходе проявления божественного было в обычае у древних: более поздние суеверия приписыва­ли кометам много всяких небылиц. Итак, вы могли бы задать вопрос: почему с кометами дело обстоит иначе, чем с Солнцем, которое появляется в течение года в определенный час утром; почему бы и кометам не появ­ляться так же? Если бы это было так, если бы с такой же регулярностью, как солнечный и лунный восходы и заходы, появлялись и исчезали кометы с их хвостом, то мы, люди, не имели бы никакой свободы: тогда все остальное в нас было бы таким же регулярным, как вос­ход и заход Солнца, восход и заход Луны. То, что в нас связано с этими регулярными явлениями Вселенной, является в нас в то же время природной необходимо­стью. Мы должны есть и пить тоже регулярно, должны с известной регулярностью спать. Если бы кометы всхо­дили и заходили с той же регулярностью, как Солнце и Луна, тогда нам не удавалось бы начать произвольно двигаться, тогда мы должны были бы сперва ждать: мы находились бы в ступоре; появилась комета — и толь­ко тогда мы могли бы ходить! Исчезни она снова, и мы снова приходили бы в состояние ступора. Мы бы не имели никакой свободы. Эти так называемые блуждаю­щие звезды являются тем, что из космоса дает человеку свободу. И мы могли бы сказать: то, что в человеке явля­ется необходимым: голод, жажда в своем протекании, сон, бодрствование, и так далее — это проистекает от регулярных явлений. А то, что в человеке является произвольным, то, что является свободой, проистекает от явлений, подобных кометам, это дает человеку кре­пость для силы, действующей в его мускулатуре.

В новое время вообще разучились обращать вни­мание на то, что в человеке есть свобода. Люди потеря­ли смысл и чувство свободы. Вот почему современные люди так основательно засели в том, что является не­обходимостью. Люди в своих праздниках выражают свое умонастроение. Они имеют праздники по необхо­димости: Рождество, Пасха, но они упустили осенний праздник, праздник Михаила, поскольку он связан со свободой, с внутренней крепостью человека. И в самих кометах люди изучают только материальное. О другом они говорят: знать об этом нельзя. Так, с одной стороны, мы видим сегодня, что люди отвраща­ются от свободы; с другой стороны, вы видите, что у них не хватает ума, не хватает разума, чтобы изучать нерегулярные явления во Вселенной. Если бы таких явлений не было, не было бы и свободы. Так что мы можем сказать: афиняне воспринимали то, что находи­лось внутри человека. Это делало их разговорчивыми.

С какой-то стороны материализм тоже стал чересчур разговорчивым. Но это сделало его бесчувственным, глухим по отношению ко всему тому, что на основе метеорных влияний могло бы усилить человека. По­этому праздник Михаила является в лучшем случае крестьянским праздником, а другие праздники носят оттенок необходимости, хотя и они уже не находят та­кого почитания, как в старое время, поскольку вообще разучились поддерживать связь с духовным миром.

В этом отношении все ясно. Если люди снова будут понимать, как благотворно влияние комет, тогда они, вероятно, вспомнят и о том, чтобы осенью установить праздник, чтобы иметь своего рода праздник свободы. Это относится к осени; своего рода праздник Михаила, праздник свободы. Сегодня люди упускают это, посколь­ку вообще не имеют об этом никакого понятия; они не имеют понятия о свободе во внешней природе, а следо­вательно, и о свободе в человеке. Видите ли, достопоч­тенная дама — Луна и его величество господин Солнце сидят на своих тронах и хотели бы упорядочить все, так как у них нет истинного чувства и понимания свободы в универсуме, во Вселенной. Так, конечно, и должно быть. Но кометы, эти свободные странствующие рыцари уни­версума, они содержат в себе то вещество, которое в чело­веке связано с деятельностью, со свободной активностью, с произволом, с волевой активностью. Так что мы можем сказать: посмотрев вверх на Солнце, мы обнаруживаем в нем то, что внутри нашего организма всегда возбуждает регулярную ритмическую деятельность — сердца, дыха­ния. Глядя на комету, мы должны были бы каждый раз, когда эта комета появляется, писать оду к свободе, ведь комета связана с нашей свободой! Мы можем сказать: человек свободен постольку, поскольку во Вселенной и над вселенскими метеоритными роями, и над кометами тоже властвует свобода. И в то время, как Солнце выяв­ляет в своей природе преимущественно кислотный ха­рактер, так кометы проявляют характер циана.

Вы видите, господа, здесь мы подходим к приро­де комет, и при этом выявляется чрезвычайно значи­тельная связь: когда видят, что во Вселенной вдруг появляется нечто, живущее подобно нам, людям. У спартанцев, которые обладали большим чувством не­зависимости от Солнца и поэтому больше ценили все то, что связано со Вселенной, такое свойство возника­ло не по внешнему произволу. Ликург, спартанский законодатель, велел делать деньги из железа. Вы най­дете в школьных учебниках: Ликург велел делать же­лезные деньги, потому что спартанцы должны были оставаться поистине спартанцами. Это бессмыслица. В действительности Ликург обучался у тех, кто в Спарте еще сознавал такие вещи; они рассказыва­ли ему, что кометы содержат связанный с железом циан, и он велел делать в Спарте железные деньги в качестве символа комет. Это исходило из мудрости; в то время как другие народы переходили к чеканке золотой монеты, которая выражала то, что связано с Солнцем, которая была символом солнечной жизни в нас.

Отсюда можно видеть, как в обычаях древних на­родов проявилось то, что они знали о Вселенной.