Лев Гумилевский вернадский третье издание москва «молодая гвардия» 1988

Хотя с точки зрения вечности достижения чистой науки, двигаю­щие на новый высокий уровень че­ловеческую мысль, по сути вещей гораздо более значительны и в кон­це концов в истории планеты и че­ловечества более могущественны, чем величайшие завоева­ния при­кладного знания, — в текущей жизни, для современников, гораздо большее значение имеют крупные достижения прикладного знания.

Способность Вернадского переходить от наблюдений и эксперимента к неожиданным обобщениям потрясала во­ображение. Идеи его не всегда вмещались в рамки суще­ствующей науки. Мертвые религиозные и философские схемы на каждом шагу хватали живую науку, и идеям Вернадского негде было жить и развиваться.

В конце декабря 1911 года в Петербурге происходил Второй Менделеевский съезд. На съезде присутствовало 1700 человек, и в программу занятий входили вопросы общей химии, общей физики и их приложения во всех областях промышленности и техники.

Вернадский обратился к съезду с докладом «О газо­вом обмене земной коры» — по вопросу, почти совсем не изученному, а между тем во многом определяющему физические и химические процессы земной коры.

Земная атмосфера является наибольшим скоплением газов, непосредственно доступных наблюдению и изуче­нию. Вернадский обратил внимание, что состав окружаю­щей нас атмосферы остается почти неизменным в пре­делах точности наших измерений, несмотря на непрерыв­ное поглощение, например, кислорода организмами и еще большим расходованием его на разнообразные реакции окисления. Такое постоянство в составе атмосферы Вер­надский объяснил тем, что химические реакции, выделя­ющие в атмосферу ее составные части, являются замк­нутыми круговыми процессами.

Превосходным примером такого кругового процесса, или цикла, и является кислород. Количество кислорода, необходимого организмам, остается почти неизменным: сколько его поглощается животными и растениями для жизни, столько же его вновь выделяется при свете зе­леными хлорофиллоносными растениями. Изящный опыт проделывает для внимательного наблюдателя сама при­рода: во всяком пруду и замкнутом озере развивается максимальное количество организмов, ночью они погло­щают кислород, днем или даже лунной ночью этот кисло­род вновь выделяется работой хлорофилла.

Однако в истории других природных газов не все бы­ло так ясно, как в истории кислорода.

— Постоянно разными путями на земную поверх­ность идут огромные количества азота из земной коры. Этот процесс продолжается века и тысячелетия, миллио­ны лет. Куда азот девается и что с ним делается даль­ше? — спрашивает Вернадский. — Где та лаборатория в природе, которая переводит этот азот в первичные те­ла, разложением которых этот азот получается? Теоре­тически в атмосфере должны были бы находиться все га­зообразные тела, которые попадают на земную поверх­ность и на ней могут существовать в газообразном состоя­нии. Однако некоторые из них очень быстро изменяются в атмосфере, не сохраняются в ней — переходят в другие соединения или, как гелий, куда-то из нее уходят. Но куда?

И Вернадский бросает затихшей аудитории одну из своих гениальных идей.

— Постоянство состава отвечает лишь низким слоям атмосферы, — говорит он спокойно, как будто читает лек­цию студентам. — Свойства верхних слоев иные, и мы можем их предвидеть теоретически. Разреженный газ приобретает новые свойства, резко отличающие его от обычного для нас газового вещества. По своим свойствам эти разреженные газовые пространства во многом напо­минают среду наших безвоздушных трубок. По-видимому, слой такой разреженной материи, следующей за суточ­ным движением Земли, совершенно незаметно переходит в независимую от Земли среду межпланетного простран­ства. И весьма возможно, что как газовая атмосфера нашей Земли, так и атмосферы других планет находятся между собой в известном материальном равновесии и со­прикосновении. Известно, что отдельные частицы легких газов — водорода или гелия — могут достигать в них такой скорости движения, которая делает их независимы­ми от земного притяжения. Этим путем отдельные мель­чайшие частицы могут непрерывно уходить из Земли в небесное пространство...

Докладчик как будто ощущал взволнованный поток мыслей, шедший к нему от рядов слушателей. И, отвечая им, он продолжал:

— В данный момент нам представляется это особен­но важным по отношению к гелию, так как есть все данные предполагать постоянное возникновение его на зем­ной поверхности вследствие разрушения тяжелых элемен­тов. В течение бесконечного ряда веков процесс, идущий в высоких частях атмосферы, может приобрести для Зем­ли трагическое значение, ибо этим путем уходит в небес­ные пространства строящее нашу планету вещество! По­добно гелию, может быть, и водород уходит из земного притяжения и уносит в небесное пространство самораз­рушающуюся частицу нашей Земли...

По рядам слушателей прошел, наконец, шепот недо­умения или протеста. Это движение в аудитории Вернад­ский давно знал, и оно не смущало его.

— Так или иначе, — продолжал он, — водород все же найден в атмосфере как ничтожный, но постоянный ее спутник. Он уходит из нее вверх и, если нет фикси­рующих его процессов, может, поднявшись на большие высоты, образовывать там легкую верхнюю атмосферу, а из высот этой атмосферы отдельные атомы водорода мо­гут уходить в небесное пространство... Но, — с улыбкой снисхождения напомнил докладчик, — с другой стороны, другая их часть, может быть, чуждая Земле, может вхо­дить к нам назад. Нельзя отрицать, что, в свою очередь, на тех же пограничных высотах постоянно улавливаются земным тяготением другие мелкие атомы-странники, ушедшие из других, меньших небесных светил. Как вез­де в земных процессах, может быть, и здесь установилось в этом отношении известное равновесие, по крайней ме­ре на некоторое время!

Указывая на неизученность газового обмена и призы­вая ученых идти на огромное поле работы в этой обла­сти, Вернадский подчеркнул теоретическое и практическое значение такой работы.

— Есть указания, — сказал он, — которые заставля­ют думать, что в газах мы имеем дело с продуктами наибольших нам доступных глубин и, может быть, газы яв­ляются телами, с помощью которых можно более точно, чем путем космогонических теорий или аналогий с метео­ритами, дойти до представления о химии нашей планеты, а не только одной ее поверхностной пленки, как это мы делаем до сих пор, изучить химию земного шара глубже его коры... Но дело не только в одном научном интере­се, а в том, что природный газ есть источник могучей энер­гии и эта энергия у нас в России не тронута или безумно растрачивается даром и без пользы. Она может быть ра­зумно использована только тогда, когда будет научно изу­чена!

Как историк науки, Вернадский хорошо знал непроч­ность космогонических теорий, рушившихся под напором научных фактов при каждой смене научных мировоззре­ний, и предпочитал любой из них эмпирическое обобще­ние. К тому же он видел, что в основе всех гипотез о возникновении галактических систем из первичной мате­рии и гипотез о происхождении жизни на Земле подсоз­нательно лежат мифы о сотворении мира и человека.

Он считал, что изучение космоса должно начинаться с изучения той частицы его, которая доступна для опыта и наблюдений, и указывал на каждую новую возможность понять организованность Земли как общий планетный механизм.

Кажется, именно после этого выступления Вернадско­го на Менделеевском съезде Александр Евгеньевич Ферс­ман говорил Ненадкевичу об учителе:

— Десятилетиями, целыми столетиями будут углуб­ ляться и изучаться эти гениальные жизненные идеи, открываться новые страницы, служащие источником новых исканий... Многим поколениям придется учиться его ост­рой, упорной и отчеканенной творческой мысли, всегда гениальной, но иногда труднопонимаемой... И не одному нашему поколению он будет служить учителем в науке и образцом жизненного пути...

Только что высказанные учителем мысли были оди­наково чужды и практическому уму Ненадкевича, и ху­дожественному мышлению Ферсмана, но они волновали Ферсмана как художника, а Ненадкевича оставляли рав­нодушным.

И в оценке значения космических идей Вернадского художественное чувство Ферсмана не обманывало.

К предположению о существовании материального соприкосновения Земли с космическим пространством и другими планетами Вернадский возвращался не раз и од­нажды дал этому явлению поэтически точный термин. Он назвал его Дыханием Земли *.

* Предвиденное В. И. Вернадским дыхание Земли ныне, спу­стя полвека, считается научным фактом. Крупнейший специалист в этой области академик В. Фесенков говорил: «Внешняя оболочка Солнца — корона, простираясь на много десятков его радиусов, приобретает, как показывают радиометрические исследований, клочковатое строение и, наконец, растворяется в межпланетном пространстве. Подобным же образом происходит утечка в про­странстве газов, из внешних слоев атмосфер планет, в частности, нашей Земли, которые, как показали недавние исследования, от­личаются очень высокой температурой. Особенно это относится к таким легким газам, как водород и гелий»,

На второй день съезда с докладом выступил Николай Алексеевич Умов, старый товарищ Вернадского по Московскому университету. Он говорил о достижениях и задачах совместной науки, и, хотя доклад его носил об­зорный характер, съезд слушал его в полном своем соста­ве. Среди делегатов было много учеников знаменитого физика, и он чувствовал себя перед ними, как в универ­ситетской аудитории, да и многим из них казалось, что они сидят на очередной лекции.

Владимир Иванович пробился через приветствовав­ших докладчика учеников и, пожимая теплую руку ста­рика, начал говорить о его речи. Николай Алексеевич остановил его:

— Нет, уж позвольте мне вам сказать спасибо за вче­рашний ваш доклад!

И, постепенно отдаляясь от своих собеседников под руку с Вернадским, он стал говорить о неизбежности но­вого отношения естествоиспытателей к природе в свете достижений физики и химии.

— У вас в каждом слове я чувствую это новое отно­шение. Не человек переделывает природу, а природа сама переделывает, пользуясь нервной системой ею же соз­данного представителя живой материи. Мы не цари при­роды, мы сама природа! Вот что нового в вашем отноше­нии к природе я вижу...

Может быть, в этой характеристике сказывался боль­ше Умов, чем Вернадский, но Владимир Иванович не воз­ражал; его идеи не часто встречались пониманием и тем более признанием, и слушать крупного ученого о себе бы­ло приятно. Владимир Иванович постоянно вспоминал своего любимого Александра Гумбольдта: «Для того что­бы прийти к истине, нужно сто лет, а для того чтобы на­чать следовать ей, нужно еще сто лет», и относился спо­койно к непониманию и непризнанию.

Но тайно от самого себя он все же искал сочувствия и по-детски искренне радовался ему.

Когда на съезде деятелей практической геологии появ­ление Вернадского на кафедре вызвало аплодисменты, Владимир Иванович не забыл записать это в своем серь­езном дневнике.

Председательствовал на съезде практической геологии Александр Петрович Карпинский. Он заметил, что Вла­димиру Ивановичу надо бы выступить в одном из отделе­ний академии перед предстоящим баллотированием его на освободившееся место ординарного академика.

18 января 1912 года Вернадский повторил свой док­лад о газовом обмене земной коры в физико-математиче­ском отделении, а в марте состоялось его избрание орди­нарным акаде­миком. Вскоре он мог занять в академиче­ском доме на Седьмой линии большую квартиру с огром­ными комнатами и высокими потолками.

На ту же площадку выходила дверь другой квартиры с медной, до блеска начищенной дощечкой. На ней стоя­ло: Иван Петрович Павлов.

С человеком, несомненно, появи­лась новая огромная геологическая сила на поверхнос­ти нашей пла­неты.

Летом 1913 года в Торонто, главном городе канад­ской провинции Онтарио, происходил очередной Между­народный геологический конгресс. На этом съезде Вер­надский был вместе с Яковом Владимировичем Самойло­вым, теперь профессором Московского сельскохозяйствен­ного института.

Хотя в Москве, в университете Шанявского, Ферсман к этому времени уже прочел свой курс геохимии, конгресс в Торонто проблемами этой новой науки не занимался. Внимание конгресса остановилось на угрозе угольного голода. Из основного доклада на конгрессе выяснилось, что при самых благоприятных условиях мировых запасов угля, пригодных для разработки, человечеству хватит не больше чем на полторы тысячи лет. Но так как эти запа­сы распределены неравномерно между отдельными стра­нами, то получалось, что в Соединенных Штатах запасов угля достанет на две тысячи лет. Германия останется без угля через четыреста лет, Англия же погрузится в мрак и холод уже через два столетия.

Расчет этот производил впечатление.

В то время доля угля в составе используемых топлив составляла 85 процентов, и признак угольного голода грозил мрачным концом цивилизации. Конечно, все пони­мали, что данные геологов приблизительны, многие тер­ритории не обследованы, тем не менее конгресс считал нужным поставить перед мировой промышленностью за­дачу вовлечения в производство новых источников энер­гии — воды, ветра, солнца.

О радиоактивном источнике тепла и энергии конгресс не обмолвился ни одним словом: очевидно, геологическому значению радиоактивности присутствовавшие на конгрес­се геологи не придавали никакого значения.

После конгресса началось большое путешествие рус­ских делегатов по Америке.

Впечатление от приводившихся на конгрессе данных по мировой добыче оказалось сильным и длительным, хотя как будто Владимир Иванович и не думал об этом. По обычаю он устроился у окна вагона. Самойлов стоял рядом, и оба молча смотрели на мелькавшие за окном леса и поля, горы и степи. Доклады на конгрессе объяс­няли многое в жизни страны, которая теперь наглядно проходила перед путешественниками.

Леса уступали место полевым культурам. Онтарио, как вся Канада, переходила к земледелию после хищни­ческого сведения лесов. Самойлов, не отрываясь от окна, ворчал:

— Больше всего ненавижу в людях жадность и глу­пость...

Владимир Иванович, всегда занятый своими мыслями, отвечал, думая вслух:

— Не то, Яков Владимирович! Появление на Земле культурного человечества, овладевшего благодаря земледелию основным субстратом живой материи — зеленым растительным веществом, — начинает менять химический лик нашей планеты, конца, размеров и значения чего мы не знаем...

Он мог бы добавить, «и что я больше всего хочу знать!», но промолчал, оторвал кусок газеты, лежавшей у него на коленях, и стал протирать им стекло наглухо закрытого окна. Поезд шел быстро, прихватывая пыль с насыпи. Она проникала в неплотности окон, осаждаясь на стекло внутри вагона. Снаружи мелкий песок, подни­маемый вихрем движения, автоматически очищал стекло от пыли.

Из данных конгресса выяснилось, что в Онтарио ока­зались самые богатые в мире руды на никель, только что получивший свое промышленное значение. Один из док­ладчиков сообщил, что за истекший год здесь было до­быто свыше двадцати двух тысяч тонн никеля.

Возраставший спрос на никель подгонял промышлен­ников, вносил страсти в биржевую игру, заставлял пред­принимателей спешить. Доставка угля требовала време­ни и расходов, но кто-то решил применить для выплавки древесное топливо, благо оно было под рукою и так де­шево стоило.

Отсюда началось стремительное истребление лесов. Вырубали все начисто, не оставляя деревца для размно­жения самосевом превосходнейших канадских сосен. Где были леса — теперь расстилались бесплодные черные равнины, но силуэты высоких труб дымили день и ночь. Владимир Иванович продолжал думать вслух, медлен­но облекая в слова быстробегущий поток мыслей.

— Чем больше думаю, тем яснее вижу, каким огром­ным химическим и геологическим фактором становится повседневная деятельность человека, — говорил он, не отрываясь от окна. — Подумать только: самородный ни­кель встречался только в метеоритах и в самых ничтож­ных количествах, а вот здесь его за год выделяют десят­ками тысяч тонн... Да разве только в этом дело? Железо, олово, свинец, алюминий, никель выделяются природны­ми процессами в ничтожнейших количествах, а человек уже теперь, когда он, в сущности говоря, только что ро­дился, считая геологически, добывает все это в колоссаль­ных размерах и с каждым годом все больше и больше... А сколько самородных веществ выделяется нами побоч­но, например при горении вообще, при сгорании камен­ного угля, — азот, углерод! Нет, как хотите, но, изме­няя характер химических процессов и химических про­дуктов, человек совершает работу космического характе­ра, а она год от года становится и будет становиться все более и более значительным фактором...

Владимира Ивановича охватило хорошо знакомое ему волнение перед приближением к какому-то новому силь­ному обобщению.

Он продолжал с увлечением:

— Земная поверхность превращается в города и куль­турную землю и резко меняет свои химические свойства... Человек в общем действует в том же направлении, в ка­ком идет деятельность органического мира. С исчезнове­нием жизни не оказалось бы на земной поверхности си­лы, которая могла бы давать непрерывно начало новым химическим соедине­ниям. Это механизм планеты, органи­зованность — не знаю, как точнее сказать...

Он был явно и глубоко взволнован и перед тем, как замолчать вплоть до Вашингтона, заметил только впол­голоса:

— Странно, что на эту сторону дела никто никогда не обращал внимания... А ведь это у всех на виду!

Спутник засмеялся:

— Иван Петрович Павлов в этом случае выражался более решительно...

— Как это?

Владимир Иванович посмотрел на своего спутника по­верх очков, и тот ответил:

— Он говорил так: где головы у людей, если они этого не понимают?!

Когда Самойлов уже забыл, что речь зашла о Павло­ве, Владимир Иванович сказал:

— Я с ним теперь часто вижусь. Разговор обычно о самых последних вопросах, до которых доходит точное знание, научный охват сознания... Удивительно, как он ярко и последовательно доходит до пределов и как хоро­шо он объясняет, чисто математически!..

В Вашингтоне интерес в путешественниках вызвала только лаборатория Карнеги. Это было небольшое двух­этажное здание, состоявшее из двух рядов отдельных комнат. Каждая комната представляла отдельную лабо­раторию, имевшую свою специальность, своих сотруд­ников, своего ученого руководителя. Переходя из одной лаборатории в другую, русские ученые последовательно знакомились с оптическими исследованиями, кристалло­графическими измерениями, химическим анализом, изуче­нием радиоактивности, термическим анализом, металло­графией и еще многими другими работами по вопросам геофизики.

— Каждый вопрос или предмет исследования после­довательно проходит через все лаборатории, — объяснил систему лаборатории ее директор. — На особом листе, — он показал лист, который держал в руках, — записыва­ются результаты отдельных исследований. Если это, на­пример, минерал, который кажется важным для реше­ния вопроса о внутреннем строении Земли, то его обра­зец, сопровождаемый таким листом, выходит из много­образных исследований с полным перечнем результа­тов... химического анализа, измерения кристаллов, опре­деления радиоактивности...

Директор проводил русских посетителей до дверей. Спускаясь по лестнице, устланной ковром, Самойлов вспомнил разговор у Тюя-Муюна о необходимости тепе­решнему ученому быть не только исследователем, но и ор­ганизатором.

— Да, но где же у нас Карнеги? — говорил он. — Шановский выстроил здание для народного университе­та, но правительство его только терпит и то до первого повода, чтобы закрыть...

Покидая Вашингтон, а затем и Америку, русские уче­ные не могли не сравнивать материальные возможности науки в Соединенных Штатах и в России. Но на этот раз мрачные перспективы не оправдались, и первой новостью, какою их встретил Петербург, оказалось сообщение о том, что смета Академии наук на исследование радиевых минералов одобрена правительством и внесена на утверж­дение в Государственную думу.

Закон, предоставивший Академии наук просимую сумму, был опубликован лишь 29 июня 1914 года.

Ниночка, этой весной кончавшая гимназию, вытре­бовала себе вместо подарка поездку с отцом на юг и в Шишаки.

В Шишаках, недалеко от Сорочинцев, на самом бере­гу Пела, год назад Вернадские купили усадебный учас­ток земли, и теперь там достраивался дом. По дороге из Крыма Владимир Иванович заехал в Харьков, сводил Ниночку на могилу Коли и показал ей дом, где прошло его детство. Дом давно не ремонтировался, владельцы, видимо, обрекли его на слом, и Владимир Иванович с грустью вспоминал счастливую, но невозвратимую пору жизни.

Кровь дедов и прадедов всегда влекла Вернадского на Украину. Подолгу безмолвно он сидел теперь у окна и слушал, как в старом, заброшенном саду кричат со­ловьи, кукушки и удоды, часто ходил по обросшему ду­бами и вербой высокому берегу Пела. Несколько выше по реке стояла мельница, дорога туда шла переменно лесом и степью, и каждый день Владимира Ивановича начи­нался прогулкой до этой мельницы.

В конце июня Владимир Иванович выехал в Петер­бург и через два дня оттуда — в Оренбург, затем в Си­бирь для обследования возможных месторождений радио­активных минералов. В Чите его застала мобилизация. За нею последовал манифест о войне с Германией.

Уже в первые недели войны начала обнаруживаться неподготовленность России к войне, неспособность пра­вительственной власти быстро и решительно перевести промышленность на военное производство, найти сырье, найти рабочих. Одних солдат без оружия, без припасов, без талантливых командиров для победы было мало.

В катастрофических следствиях первой мировой вой­ны для России никто не сомневался уже в начале ее. Встреча с Красновым легла предостерегающей тенью на мысли и чувства Вернадского.

Они встретились в Петербурге за несколько недель до смерти Андрея Николаевича. Тяжко и безнадежно больной, он, кажется, чувствовал неизбежность близкого конца жизни.

Старый друг был встревожен судьбой Батумского бо­танического сада, организацией которого он был занят. Война грозила разрушить все, что он успел сделать. Угне­таемый сомнениями и страхом перед немецким наше­ствием, он и хотел и не хотел ехать на Кавказ.

Пробираясь с большим трудом и страданиями долгим кружным путем из Парижа, где его застала война, в Пе­тербург, он все время думал о крушении дорогого ему дела.

— Правда, мы только песчинки в вихре мировой ка­тастрофы, — устало говорил он, — но с этим делом свя­зана моя личная мысль, моя личная воля...

В Петербурге он узнал о том, что война не меняет предположений об организации сада. Но тревожное со­стояние не покидало его. Он глубже и сильнее, чем кто-либо, переживал мировую трагедию, понимал более дру­гих всю огромность начавшейся исторической развязки.

В развертывавшихся событиях усталый, больной че­ловек чувствовал и то еще более страшное, чего в них, может быть, и нет, но что он себе давно логически пред­ставлял. Художник более, чем мыслитель, он рисовал себе в формах исторической стихийной борьбы двух племен спор за место под солнцем, в котором по его стихий­ности он не видел места для мирного соглашения.

— Впечатление войны для него было слишком силь­ным, — говорил Вернадский, узнав о смерти Андрея Николаевича.

Он умер вскоре после приезда в Батум, где создавал уголок природы, столь малознакомой русским натура­листам. Основатель Батумского сада, получившего те­перь мировую известность, ярко и сильно понимал, ка­кое значение для развития русской науки должно иметь простое и доступное ознакомление с новой для нее, под­тропической зоной.

Военные неудачи преследовали русских военачальни­ков. Солдатам не хватало винтовок ц снарядов. Обще­ственные организации в форме военно-промышленных комитетов помогали военной промышленности. Они во­влекали в круговорот войны инженеров и техников, хи­миков и физиков, геологов и минералогов. На полях битв выдвигались неслыханные раньше приложения на­уки к борьбе. Ученые оказались участниками сражений.

Одну из крупнейших ошибок русской власти Вернад­ский видел как раз в том, что царское правительство слишком слабо, слишком мало по сравнению с Германи­ей пользовалось силами ученых, техников, экономистов.

Уверенный в невозможности справиться с хозяйствен­ным и экономическим хаосом в стране без энергичного вмешательства науки. Вернадский готовит специальную запаску Академии наук об организации в составе акаде­мии Комиссии по изучению производительных сил России.

Одновременно он выступает в Обществе естествоиспы­тателей с сообщением «Об использовании химических элементов в России».

Об отсталости горнорудной и горнозаводской промыш­ленности в России натуралисты, собравшиеся послушать Вернадского, конечно, знали. Но то, что он рассказал им в этот вечер, превосходило самые горькие ожидания.

— Из шестидесяти одного химического элемента, ко­торые вообще утилизируются человечеством, в России сейчас добывается тридцать один, заявил Вернад­ский, — немного более половины, причем вольфрам, йод, никель, фтор стали добываться лишь с начала войны, под воздействием военно-промышленных комитетов. Это не значит, однако, что остальные не добываемые у нас элементы мы не используем, нет, конечно. Это значит, что мы их ввозим! Но картина станет еще более удру­чающей, если мы обратим внимание на количественную сторону дела. Некоторые, как алюминий, барий, вольф­рам, йод, кобальт, никель, свинец, серебро, кремний, сера, фтор, ртуть, цинк, добываются или ввозятся в та­ких недостаточных количествах, что мы можем исклю­чить их из указанного тридцать одного.

Остановившись подробнее на значении алюминия, одного из распространеннейших строителей земной коры, Вернадский с горечью сказал:

— А между тем говорят, что в России будто бы нет руд на металлический алюминий. В действительности боксит у нас никогда не искался серьезно, как не раз­веданы месторождения многих других руд. И потому не только алюминий, у нас глину привозят из-за границы, уголь, железо... даже платину! Да, — подтвердил Влади­мир Иванович, заметив недоверие слушателей, — явля­ясь монополистом сырой платины в мире, мы ее изделия, из нашей же платины, ввозим из-за границы.

Частный случай использования химических элементов в России вновь обратил мысли Вернадского на химиче­скую и геологическую деятельность человека вообще. Пе­реходя на более понятный ему и его слушателям язык науки, он так охарактеризовал эту деятельность:

— С точки зрения современного научного мировоззре­ния, проникнутого насквозь идеями соотношения сил, равновесия, энергетики, идеями точного знания, подле­жащими математическому или образно-логическому вы­ражению, жизнь человечества как в целом, так и отдель­но его общества или государства может быть сведена к переводу одних форм энергии в другие. Человек перево­дит в полезную ему форму энергии запасы природной энергии точно так же, как растение переводит в нужные ему формы соединений лучистую энергию солнца... Геоло­гически самое существеннее отличие, внесенное в хими­ческую работу живого вещества человеком, по сравнению с играющими столь важную роль в геологической исто­рии микроорганизмами заключается в разнообразии хи­мических изменений, вносимых человеком, в том, что он один коснулся в своей работе почти всех химических элементов и, вероятно, в конечном итоге коснется всех элементов.

К такому выводу Вернадский пришел, всматриваясь в исторический ход процесса.

В древние века человек сознательно или бессознательно добывал девятнадцать элементов. К началу XVIII ве­ка число их возросло до двадцати пяти. В XVIII веке оно увеличилось до двадцати восьми, в XIX — до пятидесяти, а в XX веке — до шестидесяти одного. Ясно, что в XX веке стремление к охвату техникой всех химических элементов пошло гораздо быстрее, чем раньше, и, весьма вероятно, очень скоро не останется ни одного элемента, не используемого человеком для себя.

Самую характерную для истории земной коры сторо­ну химической работы человечества Вернадский видел в том, что человек стремится воспользоваться до конца хи­мической энергией элемента и потому приводит его в свободное от соединений состояние. В этом отношении человек производит совершенно ту же самую работу, ко­торую в природе, в коре выветривания, совершают мик­роорганизмы: они являются здесь источником образова­ния самородных элементов.

И там и тут причина одна — максимальное исполь­зование живым веществом химической энергии элемента.

С химико-геологической точки зрения история челове­чества неуклонно направляется к охвату техникой всех элементов при наиболее полном и совершенном исполь­зовании их химической энергии. Если же принять во внимание кривую добычи, то окажется, что работа чело­вечества в нашем веке несравнима в этом отношении с прошлыми веками.

— На росте этой работы, то есть техники в ее при­ложении к жизни, — на использовании химической энергии — строится культура, — говорил Вернадский, возвращаясь к началу своей беседы, — и та страна, ко­торая в этом отношении наиболее полно и правильно использует свою потенциальную энергию, заключенную в царстве минералов, находится на высшей стадии раз­вития государственной машины.

Неподготовленность царского правительства к обороне страны, непонимание значения в деле обороны ее есте­ственных ресурсов были ясны.

В записке, поданной Вернадским в Академию наук, говорилось о необходимости спешного привлечения уче­ных к исследованию производительных сил страны, ее минерального и живого сырья.

Записка принята была к исполнению в мае 1915 года. В Комиссию по изучению естественных производитель­ных сил, именовавшуюся сокращенно КЕПС, вошли все крупные ученые того времени. Председателем был избран Вернадский, товарищем председателя — Н. С. Курнаков, секретарями — Б. Б. Голицын и А. Е. Ферсман.

Руководя работой комиссии, Вернадский быстро при­влек к работам в академии сотни лиц, раньше ей чуж­дых. Он немедленно приступил к изданию «Трудов» ко­миссии, давшей огромный материал по сырью и положив­шей начало созданию нашей сырьевой базы. Впервые в академии начали работать врачи, инженеры, техники, мастера прикладной науки. Дальнейшее развитие работ комиссии привело к созданию ряда научно-исследова­тельских институтов по всем областям знания, осуще­ствленных, однако, только после Октябрьской рево­люции.

Популярность комиссии и практические результаты ее деятельности немедленно заявили о себе русскому об­ществу.

Управление верховного начальника санитарной и эва­куационной части обратилось в Академию наук с прось­бой указать, имеются ли в России руды висмута и пред­ставляется ли возможной выплавка из них металлическо­го висмута.

Металлический висмут перерабатывается в ряд фарма­цевтических препаратов, таких, как ксероформ, ферма­толь, салициловокислый, азотнокислый и углекислый висмуты. Такого рода химические соединения висмута и в мирное время потреблялись в большом количестве как лечебные и антисептические средства. Во время войны по­требность в них, естественно, возросла во много раз.

До войны все эти препараты ввозились из-за границы, и главным образом из Германии. Теперь же ввоз их во­все прекратился, так как и союзники России не имели в своем распоряжении месторождений висмута.

Просьбу Управления санитарной и эвакуационной части передали Вернадскому. На основании минералоги­ческого материала, имевшегося в Минералогическом му­зее академии, Вернадский установил, что исследователь­ские работы надо начать в Забайкалье. Со стеклянной пробиркой в кармане Владимир Иванович поднялся в свою лабораторию и подал пробирку Ненадкевичу.

— Вы, конечно, знаете, что это такое?

— Еще бы не знать такую редкость, — отвечал с гор­достью Константин Автономович, — это зерна гальки, добытой при золотопромывных работах на приисках За­байкалья. В Нерчинске производили анализ таких галек, в одних находили углекислый висмут, в других нашли самородный висмут!

Вы знаете, как нам нужен висмут?

— А в чем же дело? — понимая учителя с полусло­ва, отвечал старый ученик. — Пожалуйста, я поеду. Пусть переведут деньги на академию, я буду отчиты­ваться перед вами.

Отправившись тем же летом в Забайкалье, Ненадке­вич нашел в Шерловой горе минерал, до тех пор нигде не описанный, который он назвал базобисмутитом. Базо-бисмутит оказался богатой висмутом и легко подвергаю­щейся обработке рудою. Продолжая свои исследования, Ненадкевич нашел еще несколько месторождений вис­мутовых руд и в 1918 году из руд Букукинского рудни­ка получил первый в России из русских руд металличе­ский висмут.

Историческое значение организаторской деятельности Вернадского и возглавляемой им Комиссии по изучению производительных сил страны идет вровень с великим значением научной его деятельности. С создания КЕПС, преобразованной в 1930 году в СОПС — Совет по изуче­нию производительных сил, в сущности, начинается со­здание собственной нашей сырьевой базы, без которой немыслима никакая промышленность.

В эпизоде с получением русского висмута, как небо в капле воды, отразилась деятельность комиссии Вернад­ского.