Проблема разграничения устных и письменных текстов

На первый взгляд, решение вопроса о разграничении устных и письменных текстов не

составляет особого труда. Если исходить из материальной формы знака, то устная речь

всегда легко отграничивается от письменной: устная речь реализуется в форме звуковой

материи и воспринимается акустически, а письменная речь реализуется в форме графической

материи и воспринимается визуально. Однако, как заявляет Г. Бертхольд, «не все, что мы

слышим, может считаться устной речью (зачитывание резолюции), не все, что мы читаем,

может рассматриваться в качестве письменной речи (чтение записанных на магнитную ленту

свидетельских показаний)» (Berthold 1984: 8).

В специальной литературе ученые снова и снова возвращаются к вопросу о различиях

в устной и письменной формах речи, подчеркивая при этом естественный характер устной

речи и вторичную, искусственную природу письменной речи. Одним из аргументов в пользу

признания кардинальной разницы между этими речевыми формами является невозможность

полноценного перекодирования текста из одной формы в другую и наоборот. Характерными

чертами устного общения признаются сиюминутность, эфемерность сказанного, важная роль

просодии, мимики и жестикуляции, а также значение ситуативного контекста для понимания

высказывания. Напротив, письменный текст сохраняется значительно дольше, чем устный,

графические средства и разметка текста берут на себя функцию просодии; в письменном

тексте содержится больше чисто языковой информации, потому что роль

экстралингвистического контекста в данном случае сведена к минимуму.

Кроме всего прочего, устная форма речи отличается большим количеством

грамматических ошибок, обрывов и повторного начала высказывания, запинок, пауз на

обдумывание и т. п. Наконец, в устной и письменной речи используется разная лексика,

длина предложений в письменной речи превышает длину в устной речи, очень часто предло-

жения в письменной речи построены по правилам, которые неприемлемы в устной речи. При

такой оппозиции обычно имеется в виду, что устная речь представляет собой спонтанную

речь в прямой коммуникации, а письменная речь соответствует формально выверенной

книжной речи (Sol-mecke 1993: 9-10).

Интересный эксперимент, затрагивающий специфику письменных текстов, был

проведен Е. Р. Ватсон. Она поставила своей целью сопоставить авторское и неавторское ис-

полнение художественных произведений. В работе использовались сделанные при жизни

записи отрывков из произведений Дж. Джойса и У. Фолкнера. С ними сравнивались записи

тех же самых отрывков в исполнении других чтецов, имевших высшее лингвистическое

образование и знакомых с творчеством этих писателей. При этом авторское чтение

рассматривалось как модель наиболее полного раскрытия произведения (Ватсон 1998: 9).

В результате комплексного аудиторского анализа материала выяснилось, что при

устном воспроизведении письменного художественного текста на его интонационную ин-

терпретацию оказывают влияние три основных параметра: содержательный компонент

(реализация ключевой фразы и фразовых информационных центров), форма (наличие или

отсутствие многоголосия) и динамика развития текста (темп, ритм и интенсивность). При

этом каждый из перечисленных факторов по-разному отражается в интонационной реализа-

ции текста.

Оказалось, что традиционные художественные тексты в наибольшей степени

подвержены правильной интонационной реконструкции. Наибольшие трудности связаны с

исполнением произведений так называемого потока сознания. Эти трудности выражаются,

например, в том, что автор выделяет один информационный центр, а чтецы — другой, или в

том, что автор делит сплошной текст на отдельные реплики и придает им различные

интонационные рисунки, что отсутствует в неавторском исполнении. Самым трудным для

неавторского воспроизведения оказалось передать авторское понимание динамики текста.

Если на уровне фразы или фонетического абзаца читающие более или менее точно отражали

изменения в громкости, темпе и ритме, соответствующие содержанию и смыслу эпизода, то

на уровне текста этого не было достигнуто (там же: 9-14). Все эти факты говорят о том, что

письменные тексты изначально предполагают различное прочтение, в то время как устные

тексты обычно представлены «в единственном и неповторимом варианте».

С момента зарождения научной теории текста ученые стремились обнаружить,

критерий, который, по словам К. Гаузенблаза, «точно отражал бы наиболее существенные

различия в структурах речевых произведений с учетом современных потребностей практики

общения, включая различия на всех уровнях структуры речевого произведения, от самых

маргинальных (звукового и графического) до центральных уровней, относящихся к

структуре содержания» (Гаузенблаз 1978: 64). Поиски такого критерия в значительной мере

осложнились тем, что лингвистика текста, пытаясь охватить самые разнообразные

направления изучения текстов, одно время стала превращаться в аморфную, расплывчатую и

неопределенную науку и создала тем самым предпосылки для размывания очертаний

лингвистики вообще (Кривоносов 1986: 30; Слюсарева 1987: 127; Petofi 1987: 5; Филиппов

1989: 8).

На этом фоне бесспорным представляется вывод К. Гаузенблаза о том, что «при очень

общем анализе самыми важными являются различия между устной и письменной

манифестациями речевой деятельности» (Гаузенблаз 1978: 65). Известный немецкий ученый

Г. Глинц подчеркивает, что при исследовании текстов, процессов их порождения и

восприятия, нужно всегда себе ясно представлять, какие речевые произведения служат

объектом анализа: устные тексты, т. е. речевые произведения, записанные сначала на маг-

нитную ленту, а затем преобразованные в графическую запись, или же письменные тексты, т.

е. речевые произведения, которые с самого начала зарождались и производились в качестве

письменных текстов (Glinz 1986: 163-164).

Эти выводы подкрепляются мнением других лингвистов, убежденных в том, что

устная и письменная формы коммуникации обладают глубокими структурными и

содержательными различиями, позволяющими говорить об их автономии. Широко известно,

например, категоричное утверждение И. Р. Гальперина о том, что «все характеристики

устной речи противопоставлены характеристикам текста» (Гальперин 1981: 19), и

считающего, что «текст представляет собой некое образование, возникшее, существующее и

развивающееся в письменном варианте литературного языка» (там же: 15).

Столь же категорична Т. А. Амирова: «Письменный язык должен рассматриваться как

исторически новая по сравнению со звуковым языком, общественно отработанная система,

соответствующая новому виду коммуникативной деятельности. Письменный язык

появляется вследствие осознанной необходимости социального развертывания и

совершенствования форм и способов словесной деятельности; он возникает не только как

средство оптимизации коммуникативной деятельности общества, но и как новая форма

конструирования коммуникации. С развитием и совершенствованием систем письма, с

закреплением письменной коммуникации как самостоятельной разновидности социальной

деятельности звуковая коммуникация не только воспроизводится в письменной

коммуникации, но во все большей мере дополняется и замещается письменной

коммуникацией, и письменный язык начинает нередко выступать сам как "непосредственная

действительность мысли", тем самым конституируя в глобальном процессе языкового

общения отдельный вид коммуникации» (Амирова 1985: 44).

Многочисленные публикации в отечественных и зарубежных научных изданиях, а

также материалы научных форумов показывают, что многие ученые стремятся изменить

традиционные представления и по-новому подойти к проблеме разграничения устных и

письменных текстов. Оживленную (если не сказать ожесточенную) полемику по поводу

соотношения «звуков» и «букв» развернули на страницах одного из научных изданий

Мюнхенского университета, например, X. Гюнтер и Э. Шерер (Gtlnther 1981a: 53-58; 1981Ь:

103-118; Scheerer 1981a: 69-102; 1981Ь: 119-132). Тема устной и письменной форм

коммуникации была затронута также на международном симпозиуме памяти Теодора

Фрингса в Лейпциге (Heinemarm M., Mackeldey 1987: 83-94). Этот список можно

продолжить. Однако, отмечая правомерность попыток нового осмысления этого

соотношения, надо сказать, что жизнеспособность той или иной научной теории

основывается не на декларативной отмене традиционных взглядов на природу какого-либо

лингвистического феномена, а на последовательном наблюдении и вдумчивом обобщении

фактов реальной действительности.

Новейшие экспериментальные исследования показывают, что способность человека в

реальном времени воспринимать письменные и звучащие тексты, из которых удалены, на-

пример, заударные части, основывается на способности индивида восстанавливать

ритмическую структуру слова (т.е. переводить письменный текст в устную форму). Это

свидетельствует о том, что механизмы восприятия устных и письменных текстов

относительно едины. Главное, чтобы письменный текст стал звучащим (Богомазов 2001: 27-

29).

3. Соотношение между функциями устной и письменной речи в трактовке О.

Людвига

Взаимную обусловленность устной и письменной форм речи можно

продемонстрировать на примере рассмотрения функций письма О. Людвигом (Ludwig 1980:

74-92). Связующим звеном между этими двумя формами, согласно авторской концепции,

выступает внутренняя речь. Письмо в повседневной жизни может использоваться в качестве

средства, обеспечивающего следующие потребности автора:

1) психологическую разрядку, «выход» внутреннему напряжению (аш sich heraus

Schreiben); иллюстрацией такого письма является непроизвольное написание междометий

индивидом при восприятии высказывания;

2) осознание пишущим индивидом своего внутреннего состояния или своей позиции

относительно какой-либо проблемы (bewusstmachendes Schreiben);

3) оперативный поиск средств и методики решения возникшей проблемы (operatives

Schreiben);

4) общение с самими собой, например, посредством ведения дневника

(selbstvermittelndes Schreiben);

5) облечение мысли в словесную форму (Schreiben als Formulierungshilfe);

немаловажным фактором при реализации этой функции является отсутствие «временного

давления» (Zeitdruck), обусловленного возможностью вмешательства партнера во время

прямого общения, а также возможностью исправления текста в ходе работы над ним;

6) формирование концептуального плана речи (konzipierendes Schreiben), т. е.

письменная фиксация порядка следования отдельных частей текста (например, в виде

программы, набора ключевых слов и т. п.);

7) консервацию знания (konservierendes Schreiben) в целях а) запоминания каких-

либо событий или обстоятельств для их дальнейшего использования (записи в

еженедельнике, на клочках бумаги и т. п.), б) оформления договоров и

соглашений, чтобы иметь возможность в любой момент сослаться на любой пункт данного

договора или соглашения;

8) передачу знания другим лицам (transferierendes Schreiben); в отличие от

предшествующей функции, предусматривающей использование письма для собственных

нужд, данная функция обеспечивает передачу знания лицам, этим

знанием не обладающим, но желающим их усвоить;

9) воздействие на образ мыслей, позицию или поведение людей, читающих

данный текст (kommunikatives Schreiben); эту функцию, называемую также стратегической,

нелегко отграничить от предшествующей, она сродни перлокутивным актам в трактовке Дж.

Остина (1986: 97).

На основе анализа функций письменной речи О. Людвиг приходит к выводу, что в

большинстве случаев письмо нельзя рассматривать как специфическую форму

коммуникации, письменная форма речи функционально взаимосвязана с устной и

внутренней речью. Порядок следования представленных выше функций обнаруживает

наличие двух полюсов письменной коммуникации: с одной стороны, это письмо, не

предполагающее возможного читателя (т. е. письмо «для себя»), а с другой стороны, письмо,

в большой степени ориентированное на возможного читателя. Между этими полюсами

располагаются письменные формы, в разной степени учитывающие «фактор адресата»

(Ludwig 1980: 90-91).

В настоящее время особенности влияния внутренней речи на порождение и

восприятие высказывания (текста) подвергаются также экспериментальному изучению.

Внутренний диалог может рассматриваться как средство структурирования цельности /

замысла вне зависимости от устной или письменной формы предъявления текста (Волкова

1995: 20).

4. «Промежуточные» формы коммуникации

Внимательное изучение всего многообразия устных и письменных текстов приводит к

мысли, что в целом ряде случаев трудно определить «природу», действительное существо

текста. Нередко материальная манифестация скрывает истинное лицо текста. Ведь

необходимо признать, что в реальной коммуникации человек сталкивается с множеством

форм, носящих черты как устной, так и письменной коммуникации. Это обстоятельство,

конечно, не прошло мимо внимания лингвистов.

Результаты одного любопытного эксперимента по восприятию устных и письменных

текстов приводит И. Донат. Группе испытуемых студентов и слушателей курсов повышения

квалификации были предложены для оценки два специальных текста, написанных на одну и

ту же тему. Испытуемые должны были определить, какой из текстов полнее раскрывает тему

сообщения. Эксперимент проходил в два этапа: сначала испытуемые прослушали оба текста

в произнесении диктора, а затем самостоятельно прочитали те же самые тексты «про себя».

После каждого этапа тексты оценивались. Результаты эксперимента оказались весьма

примечательными: после прослушивания текстов три четверти участников отдали

предпочтение первому тексту, однако после основательного самостоятельного чтения тех же

самых текстов мнение испытуемых изменилось на противоположное, т. е. в пользу второго

текста. Это противоречие И. Донат объясняет тем, что в устной и письменной коммуникации

по-разному сочетаются логический, семантический и прагматический аспекты текста (Donath

1985: 6-7).

Для решения проблемы разграничения устных и письменных текстов исследователи

прибегают к различным ухищрениям. Одни лингвисты предлагают различать «письмо» и

«запись», положив в основу такого разграничения критерий отношения говорящего к

содержанию высказывания: в первом случае говорящий одновременно является автором со-

держания, во втором он выступает простым посредником между собственно автором и

аудиторией (Rahnenfuhrer 1986: 65-67). Другие ученые разграничивают «устные формы пись-

менной коммуникации» и «письменные формы устной коммуникации» (Bonczyk 1982: 776),

понимая под ними специфические формы, функционирующие в обеих ипостасях.

Г. Гейснер считает необходимым различать два .вида таких промежуточных речевых

форм. Первый вид представляет собой речевые произведения, по сути своей являющиеся

простой письменной фиксацией изначально устного словесного творчества (nriindlich

gepragte Schriftlichkeit); это протоколы, разнообразные записи речи, стенограммы, письма,

диалоги в сказках, радиопьесах, фильмах и т. п. Ко второму виду принадлежат речевые

произведения, в устной форме воспроизводящие результаты изначально письменного словес-

ного творчества (schriftlich gepragte Mundlichkeit); это лекции, публичные выступления,

диктанты, судебные решения (приговоры), т. е. все то, что подлежит оглашению (GeiBner

1988: 25).

Большую помощь в решении проблемы разграничения устных и письменных текстов

может оказать, по мнению И. Раненфюрер, «теория центра и периферии» (Rahnenfiihrer 1984:

28-29; 1986: 67). Можно сказать, что в данном случае речь идет о построении двух полей,

охватывающих соответственно формы устной и письменной коммуникации. В центре поля

устной коммуникации располагаются коммуникативные формы, обнаруживающие все

признаки устной коммуникации (например, спонтанный диалог), а на периферии находятся

формы, тяготеющие к письменной коммуникации (например, зачитывание резолюции). В

центре поля письменных коммуникативных форм располагаются научные публикации,

обнаруживающие признаки письменной коммуникации на всех уровнях. На периферии поля

письменной коммуникации находятся другие формы, обнаруживающие меньшее число

признаков устной коммуникации (например, неброски научных докладов, протоколы

заседаний и т. п.). Тем самым, по мнению II. Раненфюрер, появляется возможность набежать

излишне категоричного разграничения устных и письменных речевых форм.

В своем подходе к соотношению устной и письменной форм речи Г, Глинц исходит из

того, что «тексты пишут для того, чтобы иметь возможность зафиксировать и в случае

необходимости передать другим какую-либо информацию, не прибегая к аудитивному

контакту и сохраняя при этом любую временную дистанцию между производством и вос-

приятием речи» (Glinz 1986: 160). В дальнейшем он пытается отойти от традиционных

взглядов на характер взаимоотношений между устной и письменной формами речи и выстра-

ивает собственную модель такого соотношения (Ibid.: 160-182).

Для иллюстрации сложного характера знаковой системы, именуемой «язык,

обладающий графической системой письма» (Sprache mit Schrift), Г. Глинц выделяет в ней

три уровня: I — значения слов (die Bedeutungsseiten der Worter); II — звуковые словесные

образы (die phonischen Wortgestal-ten); III — графические словесные образы (die graphischen

Wortgestalten).

Единицы III уровня, т. е. графические словесные образы, существуют одновременно в

материализованной (в виде реально написанных или напечатанных слов) и в нематериа-

лизованной форме (в виде образцов, хранящихся в памяти носителей языка, умеющих

правильно писать). В качестве одной из форм материальной реализации графических сло-

весных образов Г. Глинц рассматривает их нормативное описание в орфографических

справочниках.

Единицы II уровня, т. е. звуковые словесные образы, акустически реализуются в

процессе говорения / слушания и в качестве акустико-артикуляторных образцов представле-

ны в памяти каждого носителя языка. Примерами материальной манифестации особого вида

могут служить, по мнению Г. Глинца, записи устной речи на магнитную ленту или

транскрипционные записи.

Главной особенностью единиц I уровня, т. е. значений слов (к значениям слов Г.

Глинц причисляет не только собственно лексические значения, но и различные семантико-

грамматические показатели в составе слов, влияющие на общее значение языковой

единицы), является то, что они представляют собой мыслительные образы (gedankliche Gestalten),

хранящиеся в памяти носителей языка. В качестве одной из форм материальной

реализации единиц этого уровня Г. Глинц рассматривает описание значений слов / грам-

матических показателей в словарях и грамматиках.

В традиционной лингвистике письменная форма признается вторичной по отношению

к устной речи. Однако, по мнению Г. Глинца, говорить о письме (Schrift) как о «вторичной

системе отображения» (sekundares Darstellungssystem) можно только в двух случаях: а) имея

в виду первую стадию развития письменности в истории языка и культуры и б) имея в виду

первую стадию процесса овладения письмом любым отдельно взятым индивидом. Только в

этих двух случаях реализуется традиционная модель соотношения устной и письменной

речи. Именно здесь обнаруживается тесное взаимодействие единиц I и II уровней. Когда

человек слышит звуковой образ слова, то в его языковой памяти автоматически вызывается

соответствующее значение (или значения) слова. Графические словесные образы связаны со

значениями слов «не прямо» (nicht direkt), а опосредованно — через звуковые словесные

образы. Поэтому при чтении сначала происходит реконструкция звуковых образов, лежащих

в основе графических, а уже затем через звуковой словесный образ происходит «вызывание»

(Aufrufen) его значения.

Исходя из анализа современной ситуации в обществе, Г. Глинц считает, что

традиционная трактовка «письма» в качестве «вторичной системы отображения» нуждается

в значительной корректировке, частично даже в полной замене отдельных положений. Дело

в том, что у любого индивида, который много времени проводит за чтением и письмом,

графические словесные образы, хранящиеся в его памяти, все более объединяются со

значениями слов, аналогично тому, как звуковыо словесные образы объединялись со зна-

чениями слов до его интенсивных занятий чтением и письмом. В этих условиях графические

словесные образы перестают быть чем – то вторичным, подчиненным по отношению к

звуковым образам, и связываются со значениями слов точно так же, как и звуковые образы.

Изменение первоначального соотношения единиц трех уровней может идти, по

мнению Г. Глинца, еще дальше: графические словесные образы могут выступать в

первичной функции по отношению к звуковым образам. В этом случае уже графический

образ слова прямо связан с его значением, а путь от звукового образа к значению слова

проходит через «вызывание» правильного графического образа. Так, если человек,

изучающий английский язык как иностранный, больше читает письменные источники, чем

слушает живую английскую речь, то при восприятии устной речи он только тогда сможет

понять содержание текста, когда преобразует звуковые словесные образы в графические.

Последняя модель соотношения единиц трех уровней особенно актуальна, по словам

Г. Глинца, для немецкого языка. Немецкий язык с самого начала был скорее «языком чтения

и письма» (Lese- und Schriftsprache), чем языком «говорения» (Sprechsprache). Его развитие

происходило не последовательно из одного культурного и политического центра, как,

например, это было с французским языком, развивавшимся из Парижа. В течение целых

десятилетий в языковой политике Германии на ведущие роли выдвигались то одна, то другая

земли, и примечательно, что длительное время немецкий литературный язык назывался

«письменным языком» (Schriftsprache). Письменная традиция в немецком языке была

достаточно единообразна, чего нельзя сказать о произносительной традиции. Особенности

произношения слов, представленных в письменных источниках, сильно варьировали в

зависимости от региональных особенностей говорящих. Частично это противоречие было

устранено в результате унификаций немецкого произношения и выхода в свет справочника

немецкого сценического произношения Т. Зибса в 1898 г. Устранению противоречия

способствовало также возросшее влияние на общественную жизнь Германии школьного

обучения и усилившаяся миграция населения. Однако еще и сегодня можно встретить

различное произношение некоторых слов в разных регионах, несмотря на идентичное их

написание. Именно поэтому, по мнению Г. Глинца, для немецкого языка справедливо

положение, согласно которому графические словесные образы могут рассматриваться в

качестве репрезентантов значений слов, а звуковые словесные образы — в качестве

вариантов их произношения.

Многие положения Г. Глинца вызывают вполне понятные сомнения.'Так, например, Г.

Глинц рассматривает каждую из трех описанных моделей изолированно друг от друга, он

всего лишь допускает возможность их реализации у одного и того же носителя языка. В

результате упускается из виду то, что первая модель, в основе которой лежит традиционное

признание письма в качестве «вторичной системы отображения», реализуется у всех без

исключения носителей языка, способных производить и воспринимать устную речь. Причем

это не только происходит в период развития их речевых навыков, но и сохраняется на

протяжении всей жизни. В то же время реализация второй и — особенно — третьей моделей

затрагивает только определенные группы людей, находящихся к тому же в специфических

условиях коммуникации.

Неправомерно сводить воедино две качественно различающиеся коммуникативные

ситуации: ситуацию «совершенно бессознательного», выражаясь словами Л. В. Щербы,

владения родным языком (реализация первой модели) и ситуацию сознательного овладения

иностранным языком (реализация третьей модели). Современные исследования

человеческой памяти обнаружили существование теснейшей связи между слуховым и

вербально-языковым аспектами памяти, в то время как говорить о наличии устойчивой связи

между визуальным и вербально-языковым аспектами пока еще нет достаточных оснований.

Один из крупнейших американских ученых Р. Аткинсон, в частности, пишет: «Интересно,

что информация переносится, судя по всему, от зрительного образа в С-В-Я (слуховое

вербально-языковое. — К. Ф.) кратковременное хранилище, а не в зрительное кратковре-

менное хранилище. Отит факт, возможно, следует объяснять тем, что в зрительном

кратковременном хранилище отсутствует способность к повторению» (Аткинсон 1980: 61).

Трудно себе также представить, что при восприятии малознакомой (или незнакомой)

диалектной речи носителем литературного языка «вызывание» значения (или значений)

слова происходит через «правильный графический словесный образ», а не через имеющийся

в его языковой памяти произносительный вариант. Логичнее предположить, что в этом

случае носитель литературного языка соотносит услышанный диалектный словесный образ с

тем произносительным вариантом, который имеется в его языковой памяти. Если полезные

признаки звукового облика слова позволяют опознать его (чему не в последнюю очередь

способствуют речевой контекст и речевая ситуация), то человек понимает услышанное

сообщение; если же полезных признаков слова недостаточно для его идентификации, то

человек попросту не понимает сказанного, и акт коммуникации не совершается. То же самое

происходит и при восприятии устной английской речи человеком, изучающим иностранный

язык по письменным источникам (см. пример Г. Глинца).

Подобные сомнения, видимо, возникали у самого автора, потому что в дальнейшем он

внес некоторые изменения в свою концепцию (Glinz 1994: 818-822). Авторские изменения

наглядно демонстрируют творческий характер научного процесса, в результате которого

теоретическая концепция приобретает более логичный вид.

Прежде всего авторский подход к проблеме стал менее категоричным — в новой

редакции Г. Глинц говорит лишь о своих предположениях по поводу нового соотношения

единиц трех рассматриваемых уровней. Затем он закономерно различает: а) случаи усвоения

индивидом родного языка и б) случаи освоения иностранного языка в школе. Разница между

этими ситуациями, как было показано выше, весьма существенная. В первом случае индивид

с самого начала и нередко длительное время овладевает языком благодаря своему

непосредственному участию в устном общении и только затем учится читать и писать. Во

втором случае индивид, уже владея навыками чтения и письма на родном языке, знакомится

с иностранными словами одновременно в звуковом и графическом воплощении, т. е. учит

иностранный язык одновременно в устной и письменной форме.

При реализации первой модели, по мнению Г. Глинца, налицо прямые связи между

значением слова и его звучанием, звуковым словесным образом. Эти связи устанавливались

длительное время, тогда как становление другой сигнализации — посредством графических

словесных образов — должно произойти благодаря ее многократному применению в актах

общения.

способности человека, как только индивиду становится все легче (пусть даже сначала через

посредство соответствующего звукового словесного образа) проходить путь от

идентифицированного графического образа к его значению, возникают предпосылки для

установления прямой связи между графическими словесными образами и значениями слов.

Иными словами, наряду с прямой связью между звучанием и значением слова возникает

точно такая же, легко устанавливаемая прямая связь между графическим обликом слова и

его значением.

Теперь Г. Глинц признает, что замена первой модели на вторую вряд ли возможна в

ситуации усвоения родного языка (и если возможна, то только по отношению к наиболее

употребительным словам). В то же самое время такая замена, вероятно, правомерна в

ситуации овладения иностранным языком, предусматривающей одновременное

предъявление слов (естественно, в текстах и в соответствующих обстоятельствах общения) в

устной и письменной форме.

Возможна также третья модель соотношения единиц трех уровней, а именно

примарная связь между значением слова и графическим словесным образом. В этом случае

звуковой словесный образ как «произношение слова, выученного первоначально в

письменной форме» (die "Aussprache" des primar geschrieben gelernten Wortes), выполняет

секундарную функцию по отношению к графическому словесному образу.

Третья модель может реализоваться по различным причинам: как модификация двух

первых моделей или установиться с самого начала. Изначально такое соотношение пра-

вомерно по отношению к следующим случаям:

— когда индивид занимается, прежде всего, чтением и лишь нередко имеет

возможность общаться на иностранном языке, развивая навыки говорения и восприятия

устной речи на слух;

— когда у индивида не было возможности развить навыки слухового восприятия

иноязычной речи благодаря пребыванию в соответствующей языковой области;

— когда звуковые словесные образы в соответствующем

языке имеют очень близкое звучание, так что необходимо учитывать мельчайшие различия в

произношении, чтобы правильно понимать сказанное.

Для иллюстрации последнего случая Г. Глинц прибегает к конкретному примеру. Во

время научного доклада, сделанного на американском варианте английского языка, один

немецкий участник только через некоторое время понял, что речь идет о «знаковом языке»

(signs language), а не о «научном языке» (science language).

Однако последняя модель может быть применима и для родного языка в том случае,

если при восприятии звукового словесного образа не ясно, какое значение слова имеется в

виду. В то же самое время графический словесный образ совершенно четко указывает на

нужное значение и снимает все преграды для правильного понимания.

Третий вид соотношения характерен также тогда, когда в разных регионах одно и то

же слово принято произносить по-разному. Это возможно как в родном, так и в иностранном

языке. В данном случае путь через графический словесный образ является единственным

способом правильного понимания слова. Примерами такого положения вещей будет про-

изнесение не только некоторых немецких слов в разных областях Германии, а также слов

других языков, например английского слова ask, которое в британском английском языке

произносится с долгим [а:], а в США и Канаде с [ее]. Благодаря подобным явлениям, по

мнению Г. Глинца, значительно укрепляется престиж письменного языка по сравнению с

устным языком. Поэтому все сильнее становится осознание того, что именно письменная

форма представляет собой собственно язык.

Среди теорий, особенным образом трактующих онтологический статус текста,

выделяется концепция И. Р. Гальперина, имеющая как своих сторонников, так и

противников. Отличительная черта его подхода к тексту — это исключительная ориентация

на письменную форму речи. И. Р. Гальперин полагает, что «текст представляет собой некое

образование, возникшее, существующее и развивающееся в письменном варианте

литературного языка. Только в этом варианте расчлененность текста, эксплицитно

выраженная графически, выявляется как результат сознательной обработки языкового

выражения» (Гальперин 1981: 15).

Свою аргументацию И. Р. Гальперин строит следующим образом. В характеристике

текста существен параметр объема. Текст может увеличиваться до значительных размеров,

но все же по самой своей природе он обозрим, поскольку конечен. Текст — это некий снятый

момент процесса, в котором все дистинктивные признаки объекта обозначаются с большей

или меньшей степенью отчетливости.

По мнению И. Р. Гальперина, к тексту могут быть применены методы и приемы

грамматических исследований. Грамматика любого языка — результат наблюдений над

функционированием этого языка в различных областях человеческой деятельности. Цель

этих наблюдений — сведение кажущегося хаотического употребления к каким-то законо-

мерностям, без которых невозможно постижение природы данного явления. Стремление

выделить «островки» организованности в окружающей нас действительности предопреде-

лено самой сущностью человека как «организованного» факта, смоделированного природой

и доступного нашему наблюдению.

Язык как продукт человеческого сознания, предназначенный для целей

коммуникации, естественно, тоже организован. Однако характер этой организованности

полностью еще не выяснен. Язык стремится преодолеть некоторую беспорядочность мысли,

которая, будучи отражением объективной действительности, обнаруживает свойственную

этой действительности неупорядоченность, скачкообразность отдельных процессов.

Человеческий мозг ищет закономерности в явлениях объективной действительности и если

их не находит, то гипотетически приписывает ей какие-то закономерности.

В своих рассуждениях И. Р. Гальперин обращается к известному положению

теоретической кибернетики о том, что энтропия стремится к возрастанию, т. е. что объем и

количество неизвестного, а значит, непознанного будет увеличиваться с поступательным

движением познания. Поэтому естественно предположить, что наше сознание будет искать

«островки организованности», которые наука открывает в познании мира. Именно поэтому

И. Р. Гальперин и текст называет своеобразным «островком организованности», который

стремится к снятию энтропии, порождаемой отдельными предложениями. В связи с этим

текст необходимо рассматривать как упорядоченную форму коммуникации, лишенную

спонтанности.

В своем подходе И. Р. Гальперин отталкивается от мыслей Л. В. Щербы о сущности

грамматики: «...подлинной основой грамматических и лексических правил всякого живого

языка является ... неписанный, неупорядоченный лингвистический опыт данного

коллектива» (Щерба 1947: 73-74). В языке, как и в самой объективной действительности,

существуют, по мнению И. Р. Гальперина, как организованное, упорядоченное, так и

хаотическое, неупорядоченное. Язык стремится преодолеть неупорядоченность в своей сис-

теме, ищет пути осознания этой неорганизованности и тем самым снимает некоторую долю

энтропии.

Соответственным образом свое видение проблемы И. Р. Гальперин закладывает в

следующее определение текста: «Текст — это произведение речетворческого процесса

обладающее завершенностью, объективированное в виде письменного документа,

литературно обработанное в соответствии с типом этого документа, произведение,

состоящее из на звания (заголовка) и ряда особых единиц (сверхфразовых единств),

объединенных разными типами лексической, грамматической, логической, стилистической

связи, имеющее определенную целенаправленность и прагматическую установку»

(Гальперин 1981: 18).

Таким образом, И. Р. Гальперин понимает под текстом не фиксированную на бумаге

устную речь, всегда спонтанную, неорганизованную, непоследовательную, а особую раз-

новидность речетворчества, имеющую свои параметры, отличные от параметров устной

речи. Устная речь — это движение, процесс. Поступательное движение устной речи придает

ей признак нестабильности. Зафиксированная на бумаге или на магнитофонной ленте, она

представляет собой лишь снятый момент, во время которого с большей или меньшей

отчетливостью проявляются отдельные части высказывания. Дискретность устной речи

наблюдается лишь в фиксированном виде. Однако, будучи в какой-то степени

объективированной, фиксация устной речи все же не становится текстом в том понимании,

которое дано в определении. По И. Р. Гальперину, все характеристики устной речи про-

тивопоставлены характеристикам текста. Текст — не спонтанная речь, он лишь имплицитно

рассчитан на слуховое восприятие; он не только линеен, он не только движение, процесс —

он также стабилен.

И. Р. Гальперин считает, что текст обладает двойственной природой — состоянием

покоя и движения. Представленный в последовательности дискретных единиц, текст на-

ходится в состоянии покоя, и признаки движения выступают в нем имплицитно. Но когда

текст воспроизводится (читается), он находится в состоянии движения, и тогда признаки

покоя проявляются в нем имплицитно. При чтении текста происходит перекодирование

сообщения. Сигналы кода, рассчитанные на зрительное восприятие, трансформируются в

слуховые сигналы, не полностью утрачивая характеристики первого кода.

В основе описанного выше подхода лежит признание И. Р. Гальпериным того, что «в

результате длительного процесса формирования письменный язык выработал особенности,

которые постепенно приобрели статус системности» (там же: 15). Правда, автор концепции

не решается говорить о полной автономии двух форм речи, однако все его рассуждения (см.,

например, представленное выше положение о том, что «все характеристики устной речи

противопоставлены характеристикам текста») свидетельствуют именно об этом.

Одним из видных последователей И. Р. Гальперина можно назвать 3. Я. Тураеву,

которая в своей книге «Лингвистика текста» также предпочитает пользоваться узким опре-

делением текста, полностью исключив из рассмотрения устную речь (Тураева 1986: 11). По

ее мнению, если устную речь отличает линейность, то текст характеризует многомерность.

Текст многомерен, так как возможно многократное возвращение к любому его участку.

Устная речь необратима, ее существование ограничено временем звучания. Существование

текста практически ничем не ограничено (там же: 12).

Однако радикальность подхода в определении онтологического статуса текста

встречает также категорические возражения со стороны многих лингвистов. В качестве

одного из примеров возможной аргументации оппонентов И. Р. Гальперина можно привести

доводы Г. В. Колшанского, опровергающие его позицию о письменной природе текстов:

«Несмотря на укоренившиеся ассоциации, связанные с категорией текста как речевого

продукта письменного характера, необходимо тем не менее вернуться к начальному понятию

языка как устной формы общения человека, а следовательно, и к понятию такой

дискретности языка, которая свойственна устному языку в процессе его реального

использования в коммуникации. Любая часть, отрывок, сегмент общения, обладающий

информационной полноценностью, а следовательно, и структурно маркированный,

представляет собой такую единицу языка, прежде всего устного, которая содержит в себе все

признаки оформленности, завершенности и цельности. ...Вряд ли есть основания полагать,

что письменная фиксация устного языка (возникшая исторически довольно поздно) создала

такие новые структурные свойства языка, присущие именно письменной форме, которые

позволили бы считать текст единицей только письменного языка. Естественно, детальная

обработка письменной формы языка (включая и стилистическую характеристику) создает

более наглядное представление об упорядоченности письменного текста по сравнению с его

устной формой. Однако это по существу только поверхностная картина — более строгая

стилистическая и логическая корректность текста не затрагивает его основных свойств,

проявляющихся в первичной — устной — сущности языка, и не дает оснований относить

текст как категорию языка только к письму. Иллюзия самостоятельности письменного языка

порождена частично техническими обстоятельствами материальной зримости текста, а не его

сущностью» (Колшанский 1984: 91-92). И далее: «Спонтанность возникновения текста как

единицы определенного коммуникативного акта лишь иллюзорна, поскольку внутренняя

логика развития той или иной ситуации, уходящая в глубь опыта вообще, индивидуального

или коллективного, диктует определенную закономерность порождения текста с его

конкретной смысловой организацией» (там же: 114).

В концепции текста В. Г. Адмони можно уловить много схожих (с И. Р. Гальпериным)

идей относительно онтологического статуса текста. Правда, его аргументация основывается

на других свойствах речевых произведений.

С точки зрения аспекта назначения речевой коммуникации, по словам В. Г. Адмони,

высказывания делятся на разовые и воспроизводимые (Адмони 1994); концепцию текста см.

(Адмони 1985; 1988; 1994).

Разовые (или спонтанные) высказывания складываются в момент речевой

коммуникации, они произносятся с установкой на выполнение сиюминутной

коммуникативной задачи, на достижение непосредственной коммуникативной цели в

реальной коммуникативной ситуации. Другое дело, что абсолютно одинаковые

высказывания возникают в спонтанной речи бессчетное число раз. Таковы, например,

стереотипные разговорные формулы «Добрый день/», «Всего хорошего!», «Как жизнь?» и

т. д. Однако эти фразы, в основе которых лежат шаблонные лексико-грамматические

структуры конкретного языка, каждый раз возникают заново, а не приводятся в качестве

повторения другого высказывания, специально предназначенного для воспроизведения.

Каждое такое высказывание не повторяет какое-либо другое конкретное высказывание, а

просто является одним из случаев массового использования формализованных,

стереотипных компонентов языка.

Согласно В. Г. Адмони, основной сферой применения разового высказывания

является устная речь, чаще всего в диалогической (и полилогической) форме. Однако он

признает также возможность появления монологических разовых высказываний, правда,

обычно лишь внутри диалога.

Воспроизводимые высказывания (в противоположность разовым) повторяются как

воспроизведения какого-либо уже состоявшегося высказывания, независимо от того,

известен ли автор этого высказывания по имени или нет. Воспроизводимые высказывания

могут быть короткими (афоризмы, краткие лирические стихотворения), но чаще всего

являются более значительными по объему, а нередко выступают как весьма обширные

художественные, научные и иные произведения.

В. Г. Адмони сам отмечает, что границы между разовыми и воспроизводимыми

высказываниями весьма зыбкие. Так, бытовое письмо, направленное к определенному

адресату, может читаться и другими людьми (например, членами семьи или друзьями

адресата). А удачные разовые высказывания (рассказы, шутки и т. п.) подчас делаются

воспроизводимыми. Однако высказывания, изначально рассчитанные на воспроизводимость

(например, рукописи художественных произведений, рукописи статей и т. д.), могут не стать

воспроизводимыми, поскольку не будут напечатаны и никого не заинтересуют как рукописи.

Таким образом, соотношение разовых и воспроизводимых высказываний весьма

сложно. Однако само по себе это различие в высшей степени существенно. Развитие

воспроизводимых высказываний, первоначально зафиксированных в достаточно четко

обрисованной устной форме, а затем в письменной форме, непосредственно выявляет

развитие языковой структуры — правда, преимущественно в его письменном воплощении.

Чтобы подчеркнуть такую значимость воспроизводимых высказываний, В. Г. Адмони

считает целесообразным присвоить им наименование «текстов». Итак, текст, согласно В. Г.

Адмони, есть особый вид высказывания, он обладает статусом воспроизводимости.

Текст организуется как построение устойчивое, нацеленное на более или менее

длительное существование. Строение текста определяется задачей выразить концептуально-

тематическое содержание. Структурирование здесь идет как бы сверху. Так, сначала

определяется разбиение текста (например, научного или художественного) на тома или

книги, затем на части, главы и разделы, далее — на сверхфразовые синтаксические целые и /

или абзацы и, наконец, на предложения.

Конечно, В. Г. Адмони признает, что процесс создания текста (особенно

художественного) может быть совсем иным. Исходным пунктом может послужить отдельная

сцена, единичный эпизод, первоначально оформленный в отдельном сверхфразовом

единстве. Но для текста как такового в его существовании как цельности это значения не

имеет. Он существует как иерархическое единство, разбивающееся на все более дробные

составные части.

Тексты воспринимаются читателем (или слушателем) не мгновенно, единовременно, а

постепенно, обычно по мере движения текста от его начала к его концу. Но подлинное,

адекватное восприятие текста становится возможным лишь после завершения процесса

ознакомления с текстом, когда выявляется вся система отношений, организующих текст, во

всей их полноте.

При анализе текста исследователем неизбежно предварительное изучение его

составных частей, в том числе его лексической и грамматической природы. Однако это лишь

предварительный этап исследования. Подлинный анализ текста возможен лишь в

ориентации на его цельность, которая является не простой суммой частностей, а чем-то

качественно иным — тем, что позволяет установить истинное текстовое значение, функцию

отдельных компонентов текста. Это относится в основном к художественным текстам,

потому что в текстах научных или технических часто вообще не обязательно знакомство со

всем целым. Подводя итог, В. Г. Адмони афористически замечает: «Истина текста в его

целостности» (Адмони 1988: 208).

Напротив, разовое высказывание строится как бы «снизу» — с момента его зачина и в

процессе постепенного (или убыстренного, даже лихорадочно-убыстренного) развития, ча-

сто с неожиданными отклонениями и структурными сдвигами. Разовое высказывание

получает свое подлинное оформление в процессе его создания. Здесь, вероятно, уместно

привести точку зрения Т. А. Ладыженской, которая в качестве одного из четырех различий

устной и письменной речи упоминает то, что «говорящий говорит набело, исправляя по ходу

изложения лишь то, что сумеет заметить в процессе речи. — Пишущий может возвратиться к

написанному, совершенствовать его многократно» (Ладыженская 1975: 12).

Таким образом, согласно концепции В. Г. Адмони, «текст — это в высшей степени

многообразная, закрепленная в целях своего воспроизведения, исторически и функционально

изменчивая единица социальной коммуникативно-когнитивной практики. Текст строится на

речевом материале, но как целое в своем построении обладает собственными

закономерностями. Поэтому его анализ не может быть проведен чисто языковедческими

средствами, а должен строиться на особой методике, которая, естественно, должна учи-

тывать и закономерности языковой материи, используемой текстами» (Адмони 1988: 214-

215).

исследованием текстов. Он признает самостоятельность данного направления филологи-

ческой науки, однако считает, что термин «лингвистика текста» правомерен лишь в той

части, в какой им фиксируется сам факт существования текста как одной из разновидностей

высказывания. Но этот термин не применим как название науки, изучающей специфическое

построение данной разновидности высказывания, потому что здесь исключительно сильны

факторы, выходящие за пределы лингвистики. В. Г. Адмони сожалеет, что слово

«текстология», наиболее подходящее для наименования такой науки, оказалось занятым к

тому времени, когда развитие филологии привело к необходимости создания науки о

текстах. Условный вариант названия, предложенный самим В. Г. Адмони, —

«текстоведение», вряд ли может устроить специалистов ввиду своей близости к термину

текстология.

Концепция текста В. Г. Адмони имеет много общего с рассмотренными выше

взглядами И. Р. Гальперина. С одной стороны, построение текста как устойчивого

образования, нацеленного на более или менее длительное существование, на чем настаивает

автор, с неизбежностью приводит к мысли о том, что единственной возможностью

обеспечения такой устойчивости выступает письменная фиксация вербального содержания.

С другой стороны, исключительной сферой разовых (спонтанных) высказываний является

устная речь, в которой признак неподготовленности порождения высказывания, очевидная

ориентация на выполнение сиюминутных коммуникативных задач составляет самую

существенную черту. Таким образом, оппозиция «воспроизводимость — спонтанность» у В.

Г. Адмони точно соответствует категоричному тезису И. Р. Гальперина о том, что «все

характеристики текста противопоставлены устной речи» (см. выше), и такому пониманию

сущности текста нисколько не противоречат авторские замечания о множестве переходных

форм между воспроизводимыми и разовыми высказываниями.

При всей значительности представленных выше точек зрения трудно согласиться с

исключительной ориентацией авторов на письменную форму речи. По мнению Е. Ф. Та-

расова, «письменный текст есть превращенная форма речемыслительной деятельности по

формированию и формулированию мысли и речевого сообщения, общения и деятельности,

фрагмента реальной действительности, отображенного в речевом сообщении, восприятие

письменного текста — не столько восприятие собственно текста, сколько способ опо-

средованного (текстом) восприятия всех этих процессов и явлений, стоящих за текстом»

(Тарасов 1987: 146). Кроме того, современные экспериментальные данные показывают, что

по основным признакам (цельности, связности, отдельности) спонтанные диалоги ничем не

отличаются от редактированных текстов (Мурзин, Штерн 1991: 122). Таким образом, между

спонтанными и редактированными текстами не отмечено той существенной разницы, на чем

основываются представленные выше концепции И. Р. Гальперина и В. Г. Адмони.