Литература контрольные вопросы опосредующая роль языка в процессе познания
жүктеу/скачать 2.85 Mb.
|
| При признаковом дейксисе ПИ употребляются, как правило, для указания на те представления, которые не могут быть адекватно вербализованы, либо их вербализация оказывается чрезвычайно громоздкой (ср.: улыбка Джоконды, история в духе Гоголя и т.п.). Однако в некоторых случаях ПИ имеют «синонимы» среди имен нарицательных, например: Айболит = доктор, Джеймс Бонд – шпион, Архимед = ученый, изобретатель. Рассмотрим следующие примеры: Кого лечат думские Айболиты? (МК. 1999. 30 янв.); И какая бы она (Чечня. – Д.Г.) ни была дикая, чудовищная, средневековая, сколько бы ни было здесь обезглавлено Джеймсов Бондов, – все равно останется надеждой и опорой английских планов на Кавказе (Завтра. 1999. № 1); Выставка «Невостребованные возможности российской науки» собрала самых разношерстных изобретателей. Российские Архимеды показали народным избранникам машину «Сапер» с дистанционным управлением (МК. 1999. 16 февр.). Во всех приведенных высказываниях ПИ выступают в качестве почти полных синонимов слов, которые употребляются для прямой номинации. Для чего же тогда авторы высказываний используют именно ПИ? Первая из причин лежит на поверхности. Речь идет об эффекте экспрессивности, практически всегда возникающем при употреблении ПИ, а, как уже говорилось выше, экспрессивность является обязательной характеристикой суггестивных текстов.
Экспрессия неизбежно оказывается связана с оценкой[24]. Можно заметить, что ПИ участвуют в выражении не рациональной, но эмоциональной оценки. Высказывания, содержащие ее, претендуют не столько на выражение объективных свойств того или иного феномена, сколько на выражение субъективного отношения автора к указанному свойству (комплексу свойств). Оценка, выраженная с помощью ПИ, не претендует на объективность, она подчеркнуто эмотивна и субъективна. Например: Комментаторы, обсуждая недавнее интервью Березовского, поражаются: как может человек, признанный гением (хоть и злым), выражаться так нагло и бессвязно, подобно Хлестакову (МК. 1999. 11 сент.). ПИ активно используются для выражения непрямой эмотивной оценки, особенно в случаях, когда эти имена замещают пейоративные лексические единицы. Например: Коммунистический союз нужен, чтобы не пришел в Москву из Барвихи Кинг-Конг и не случилось в год выборов кровавого безобразия (Завтра. 1999. № 3); Генпрокурор готов побить все рекорды Казановы (МК. 1999. 5 апр.). Для текстов ПД, использующих ПИ в интенсиональном (служащем для характеризации) употреблении, не характерна нейтральность. Эти имена, как правило, участвуют в создании либо комического эффекта (от легкой иронии до откровенного ерничества, примеры чему см. выше), либо «высокой», пафосной серьезности, например: Что вымолвят теперь преемники Пересвета и Осляби, православные священники, схимники и монахи? (Завтра. 1999. № 2); Как только девушка в приемном окошке возьмет у меня конверт, то корабли будут сожжены. Непрядва перейдена, и для меня начнется неведомая жизнь с неведомыми последствиями (Завтра. 1999. № 9). Заметим, что активное обращение СМИ к средствам создания комического эффекта во многом объясняется стремлением к установлению кооперативного контакта с собеседником. Кооперативность подчеркивается и апелляцией к единому фонду знаний, важную роль при этом играет «парольность» ПИ, служащих знаками для идентификации «своих» (см. последние два примера). Подобная «парольность» многих ПФ является еще одной из причин активного употребления этих единиц в текстах политического дискурса. ПФ играют важную роль в консолидации того или иного социума – именно общность стоящих за ними представлений и связанных с ними оценок служит осознанию членами некоторой социальной группы своего единства. Идеологи группы (формальные и неформальные) стараются (осознанно или нет) сформировать подобные единые представления, активно используют их в своих попытках воздействовать на сознание членов группы. Заметим, что прецедентные феномены задают еще и определенные «сюжеты», типизированные ситуации, в которых эти модели находят свою реализацию. «Мир типизируется не в форме предикатов и даже не в форме событий «в чистом виде», а в форме индивидов; событие, если оно типизируется и приобретает обобщенную форму, приурочивается к какому-либо лицу» [Степанов, 18]. Прецедентное имя задает область определения своих предикатов. Ему приписываются некоторые функции. Лицо, которое означивается этим именем, включено уже в известный сюжет и само стремится реализовать себя в рамках данного сюжета. Проиллюстрируем сказанное лишь тремя примерами из современной отечественной прессы. Судебный процесс над коррумпированными чиновниками необходим Примакову для дальнейшего закрепления образа чудо-богатыря Ильи Муромца (МК. 1997). Березовский в роли Кота Базилио. Российские олигархи используют различные аргументы, пытаясь убедить Кириенко в необходимости девальвации рубля (МК. 1998). Телевидение тоже отважно вторглось в естественный эволюционный процесс и обратило несколько месяцев назад Гадкого Утенка в Лебедя – не сказать, чтобы прекрасного, но гордого и неуправляемого (Известия. 1996). Во всех этих случаях употребление прецедентного имени объясняется не столько механизмом признакового дейксиса и не созданием метафоры в собственном смысле слова. Тому или иному реальному лицу не только приписывается определенный комплекс характеристик, эталонным носителем которого выступает образ, означенный прецедентным именем, но с помощью этого имени данное лицо включается в определенный сюжет, находящий свое воплощение в прецедентном тексте и/или в прецедентной ситуации. Указанному лицу приписываются действия, заданные той позицией, которая представлена в сюжете, той моделью поведения, которая характерна для соответствующего персонажа. Так, Илья Муромец должен громить врагов Руси и очищать землю от всякой нечисти, как «внутренней» (Соловей-разбойник), так и «внешней» (собака Калин-царь); коту Базилио следует мошеннически отнимать деньги у наивных простачков, заманивая их в Страну Дураков; Гадкий Утенок должен подвергаться несправедливым гонениям и унижениям, чтобы в конце концов расправить могучие крылья и воспарить над жалким и суетным птичьим двором, и т.д. и т.п. В приведенных выше примерах из прессы рассмотренные сюжеты не развертываются, представлены имплицитно, но без труда могут быть эксплицированы практически любым входящим в русское лингво-культурное сообщество. Завершая разговор о причинах активного употребления ПФ и указаний на них в текстах ПД, повторим: в основе их лежит стремление к созданию суггестивного эффекта, что обуславливает обращение не к понятию, а к образу, не к дискурсивному, а к мифологическому сознанию; это типично для речи «вождя», обращающегося к толпе. в начало статьи << >> в начало ЛИТЕРАТУРА Автономова – Автономова Н.С. Рассудок. Разум. Рациональность. М., 1988.
КОНТРОЛЬНЫЕ ВОПРОСЫ 1. Понятия дискурса и политического дискурса: существующие подходы.
в оглавление << >> на следующую страницу [1] Термин «политический язык», по [J. Guilhaumou 1989, 10], начал широко употребляться с 1789 г, под влиянием книги Sieyès «Qu ̀est-ce que le Tiers Etat?», первоначально в следующем узком смысле: политический дискурс, направленный на уничтожение привилегий. [2] Так, речь политика в интервью содержит в два раза больше значимых пауз, чем интервью других людей [D. Duez 1982, 11]; эти паузы у политиков к тому же более длительны, что позволяет сравнить такие интервью со сценической речью. [3] Подробнее о факторе субъективности в конце XX в. см. мой обзор: Личность, индивидуальность и субъективность в языке и речи // «Я», «субъект», «индивид» в парадигмах современного языкознания. М., 1992. С. 9–34. [4] О таких стратегиях подробнее см. в моей более ранней публикации: Стратегии достижения взаимопонимания в неконфронтирующем диалоге // Возможности и перспективы развития международного общения, углублении взаимопонимания. Вып. 2. Пути к пониманию. М., 1989. С. 7–10. [5] В работе [Гловинская 1989, 136] выделяются три типа интерпретаторов, пересказывающих содержание книги, фильма и т.п.: 1) в роли знакомого с текстом наблюдателя, но не слушающего, тогда события излагаются как факты прошлого; 2) отождествляющий себя со слушающим; события излагаются либо как факты настоящего (говорящий-интерпретатор и слушающий как бы одновременно знакомятся с данным произведением в момент речи), либо как факты будущего (говорящий-интерпретатор как бы встает на точку зрения слушающего – читателя или зрителя, который будет воспринимать данное произведения); 3) говорящий-автор и говорящий-интерпретатор, совпадающие в одном лице, – в сценических ремарках, заголовках и т.п. [6] Более подробный очерк современного интерпретационизма с библиографией см. в следующих моих работах: Основы теории интерпретации и ее приложения в вычислительной лингвистике. М., 1985; Специальные теории интерпретации в вычислительной лингвистике. М., 1988; Интерпретация, понимание и лингвистические аспекты их моделирования на ЭВМ. М., 1989; Доминирующие лингвистические теории в конце XX века // Язык и наука конца XX века. М., 1995. С. 239–320; Интерпретация как инструмент и как объект лингвистики // Вопросы филологии. 1999. № 2. С. 5–13. О модульности понимания см. также в моей статье: Понимание как интерпретирующая деятельность // Вопросы языкознания. 1983. № 6. С. 58–67 – и в соответствующих статьях коллективного труда: Краткий словарь когнитивных терминов / Кубрякова Е.С., Демьянков В.3., Панкрац Ю.Г., Лузина Л.Г. М., 1996. [7] Т. Тодоров [T. Todorov 1991, 7–14] указывает, что приблизительно в 1789 г. произошло следующее изменение терминологии: вместо традиционного выражения «моральные и политические науки» (sciences morales et politiques) теперь говорят о «социальных науках» и о «науках о человеке» (sciences humaines); первым здесь был Кондорсе, теоретик новой концепции государства, а затем, через О. Комта, термины эти вошли в широкое употребление. [8] Недаром некоторые исследователи (например, [Pocock 1987, 19]) полагают, что история политической мысли – это история политического дискурса, т.е. изменение речевых актов (устных или письменных), выполненных в рамках определенных конвенций, и изменение условий допустимости этих речевых актов. [9] В критические периоды истории по уничижительному употреблению оскорбительных именований можно иногда однозначно опознать партийную принадлежность говорящего. Так, во время Испанской республики 1932 г. коммунисты в пейоративном значении употребляли именования anarco-burgués – «анархо-буржуазный», anarcofascista – «анархофашист», socialfascista – «социал-фашист»; представители левого крыла рабочего движения – burgués – «буржуазный», cochino burgués – «буржуазная свинья», señorito – «господинчик», señorito de cabaret – «кабаретный господинчик», fascista – «фашист», hombre feliz – «блаженный»; фашисты называли коммунистов parásitas – «паразиты», convidados – «приглашенные», semiosecoritos – «полугосподинчики», zánganos – «трутни», zánganos de casino – «трутни из казино»; левое республиканское крыло именовало антиреспубликанцев cavernicolas – «дремучие», cavernario – «пещерные люди», trogloditas – «троглодиты», paleopoliticos – «палеополитики»; rupestres – «растущие на скалах», cuaternarios – «конокрады», prehistóricos – «доисторические», rhinóceros – «бегемоты», ursus – «медведи», macacus – «макаки», mamúts – «мамонты», retrógradas – «ретрограды», reaccionarios – «реакционеры», obscurantistas – «обскурантисты», neos – «нео», trabucaires – «мушкетеры», fanáticos – «фанатики», cerriles – «дикие», antipodas – «антиподы», carcundas – «мракобесища», raza latino – «латинская раса», chacales – «шакалы», bestias – «бестии», alimañas – «вредные звери», sapos – «жабы», monas epilépticas – «обезьяны-эпилептики»; а те отвечали им: tabemicolas – «трактирщики», enchufistas – «проныры», social enchuflstas – «социал-проныры», petroleros – «поджигатели», pistoleros – «головорезы», incendiaries – «поджигатели», sectaries – «сектанты», aventureras – «авантюристы», caines – «злодеи (Каины)», ambiciosos – «честолюбцы», ladrones – «воры», asesinos – «убийцы», criminales – «преступники», reptiles – «рептилии», serpientes – «змеи», crustáceos – «ракообразные» [Garcia Santos 1987, 121–122]. Как видим, левые республиканцы любили обзывать антиреспубликанцев именами диких, «грубых» (неуклюжих или злых) замшелых животных; а антиреспубликанцы часто именовали левых республиканцев ползающими животными и преступниками-террористами. [10] Демонстрации такого соприкосновения понятий, наиболее часто встречаемых в политическом дискурсе, посвящена замечательная книга [М.В. Ильин 1997]. [11] Подробнее см. [Grác 1985]. См. также мои работы: Конвенции, правила и стратегии общения: (Интерпретирующий подход к аргументации) // ИАНСЛЯ. 1982. Т. 41. № 4. С. 327–337; Аргументирующий дискурс в общении: (По материалам зарубежной лингвистики) // Речевое общение: Проблемы и перспективы. М., 1983. С. 114–131; Коммуникативное воздействие на структуру сознания // Роль языка в структурировании сознания. М., 1984. Ч. 1. С. 138–161; Эффективность аргументации как речевого воздействия // Проблемы эффективности речевой коммуникации. М., 1989. С. 13–40. [12] В статье использованы числовые данные, полученные в экспериментах студентов-дипломников Отделения теоретической и прикладной лингвистики филологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова и кафедры Экспериментальной и прикладной лингвистики Московского государственного лингвистического университета, выполненных под руководством автора в 1999 г. [13] Ср. также: «<...> Мифическое сознание верифицируется ссылками на авторитет, на прецедент, на божественную волю <...>. Твердые основы бытия и рецепты практического действия в этом мире – таковы основные черты мифологических конструкций» [Автономова, 180–181]. [14] Анализ некоторых мифов, активно актуализирующихся в современном политическом дискурсе, см., например, в [Почепцов, 103–110]. [15] См., например, [Трубецкой, 211–267], а также многочисленные публикации на эту тему Л.Н. Гумилева. [16] Наши дальнейшие рассуждения о КБ и ее составляющих опираются положения, выработанные совместно В.В. Красных, И.В. Захаренко, Д.В. Багаевой и автором. [17] Следуя за Ю.Н. Карауловым, мы называем символом ПТ определенным образом оформленные указания на этот текст (цитата, имя персонажа или автора, заглавие), актуализирующие у адресата соответствующий ПТ и связанные с ним коннотации [Караулов 87, 55]. [18] Традиционное понимание термина «высказывание» предполагает предикативность единицы. Следовательно, может вызвать протест тезис о непредикативности ПВ. Однако мы сочли возможным сохранить слово «высказывание» как составляющую термина, так как при предлагаемом нами подходе нет существенной разницы в семантической структуре и функционировании «предикативных» и «непредикативных» ПВ. [19] Обратим внимание: в данном случае, как и в текстах членов ОБЭРИУ («Анекдоты из жизни Пушкина» Д. Хармса, «Где. Когда» А. Введенского), речь идет не о реальном Пушкине и его творчестве, а о представлении о названных феноменах, отражающемся в национальном культурном сознании и закрепленном в КБ русского лингво-культурного сообщества. [20] Волкогонов Д. Ленин: Политический портрет. М, 1994. Кн. 1–2. [21] Солоухин В. А. При свете дня. М., 1992. [22] Приведем еще один пример подобной «демонизации», прямое отнесение носителя некогда сакрального имени к нечистой силе. Фрагмент стихотворения Е. Рейна, посвященного «Ночному дозору» Рембрандта: <...> Этот вот капитан – это Феликс Дзержинский, Этот в черном камзоле – это Генрих Ягода. Я безумный? О, нет, даже не одержимый, Я задержанный с тридцать пятого года. <...> Вас разбудят приклады «Ночного дозора», Эти дьяволы выйдут однажды из рамы. Это было вчера, и сегодня, и скоро... И тогда мы откроем углы пентаграммы. [23] Цитируем по памяти. Мы не несем ответственности за качество данных строк и никак не оцениваем уровень вкуса и юмора их автора. [24] «Экспрессивная окраска самым непосредственным образом связана с аксиологическим отношением» [Гелия 86, 22]. МЕСТО СМИ В СИСТЕМЕ ФУНКЦИОНАЛЬНЫХ СТИЛЕЙ К ПРОБЛЕМЕ ЯЗЫКОВЕДЧЕСКОГО ОПИСАНИЯ ПУБЛИЦИСТИЧЕСКОГО ФУНКЦИОНАЛЬНОГО СТИЛЯ (А.А. Липгарт) ЛИТЕРАТУРА
ПУБЛИЦИСТИЧЕСКИЙ СТИЛЬ В СИСТЕМЕ ФУНКЦИОНАЛЬНЫХ РАЗНОВИДНОСТЕЙ ЯЗЫКА (О.Н. Григорьева) ЛИТЕРАТУРА
КРИТЕРИИ ВЫЯВЛЕНИЯ ПУБЛИЦИСТИЧЕСКИХ ЖАНРОВ (М.Э. Конурбаев) ЛИТЕРАТУРА
Липгарт А.А. К ПРОБЛЕМЕ ЯЗЫКОВЕДЧЕСКОГО ОПИСАНИЯ ПУБЛИЦИСТИЧЕСКОГО ФУНКЦИОНАЛЬНОГО СТИЛЯ ЛИТЕРАТУРА КОНТРОЛЬНЫЕ ВОПРОСЫ Высокая языковедческая теория и реальная практика речеупотребления потенциально могут вступать в весьма разнообразные отношения. Общеизвестно, что идеальный вариант – когда теория объясняет и упорядочивает существующую практику – на деле нередко так и остается идеалом. С другой стороны, если в силу некоторых экстралингвистических обстоятельств теория в какой-то момент не имеет практического применения, это не отменяет необходимости разработки самой теории, поскольку не исключено, что однажды она все-таки окажется востребованной. И тогда объяснительная сила соответствующих теоретических построений станет решающим фактором, определяющим возможность их использования на практике. Отечественные исследования в области функциональной стилистики принадлежат к числу тех теоретических разработок, которые при благоприятных условиях могут найти прекрасное практическое приложение. Они исчерпывающим образом объясняют природу стилистического варьирования и при всей каноничности и однозначности базовых постулатов обладают достаточной гибкостью, позволяющей описывать развитые национальные языки в их исторической изменчивости. Разумное и последовательное применение функционально-стилистической теории дает возможность разобраться во многих сложных, спорных и неочевидных вопросах, осмысление которых не в последнюю очередь будет способствовать сохранению национальных языков во всем их богатстве и разнообразии. Каким образом функционально-стилистические исследования помогают понять природу такого явления, как, например, публицистика? Учитывая исключительную популярность данного стиля и фактическую неохватность материала, многие исследователи предпочитают сосредотачиваться на относительно частных проблемах и оставляют без внимания выявление онтологических свойств публицистики. Так, множество работ посвящено вопросу о жанровых классификациях, описанию конкретных условий коммуникации или выявлению чисто понятийных характеристик публицистических текстов (наличие – отсутствие идеологической подоплеки, объективность – субъективность, оценочность – нейтральность, истинность – ложность и т.п.); анализу подвергается, безусловно, также и языковая сторона текстов, но часто исследование сводится к простой констатации: в публицистике встречаются метафоры, риторические вопросы, парентезы, что способствует созданию экспрессивных текстов. Однако все сказанное в равной мере применимо и ко многим научным текстам, и к некоторым образцам деловой речи, и, конечно, к художественной литературе. В результате получается некая мозаика из отдельных абсолютно верных наблюдений, тогда как целостного представления о природе названного функционального стиля и о его соотношении с прочими стилями все же не складывается. Возникает впечатление, что публицистика в общем и целом ничем особым и не отличается. Просто в одном случае, например, «идеологически нейтральный объективный текст с большим количеством парентез» публикуют в газете, в другом случае сходный текст помещают в научном журнале, а в третьем случае издают в виде отдельной книги и называют его романом или повестью. Вопрос о функционально-стилистическом варьировании при таком подходе в принципе снимается, и национальный язык предстает в виде некоей аморфной массы метафор и парентез, которая подлежит бездумному и недифференцированному использованию. В данной ситуации очень хочется вернуться к истокам. Очень хочется понять, как основоположникам функциональной стилистики – в первую очередь академику В.В. Виноградову – удавалось создавать целостную картину стилистически дифференцированного функционирования языка на том или ином синхронном срезе. И если действительно вчитаться в работы ученых такого масштаба, ответ оказывается самоочевидным: в результате многолетних поисков и дискуссий на каком-то этапе была сформулирована внутренне непротиворечивая теория очень высокого уровня абстракции, учитывающая наиболее существенные понятийные и языковые особенности материала; придерживаясь этой теории, можно одинаково успешно решать как глобальные, так и локальные проблемы функционально-стилистического плана. Основу функционально-стилистической теории составляет предложенная В.В. Виноградовым категориальная трихотомия функций языка – «общение/сообщение/воздействие», разграничиваемых в зависимости от типа передаваемого понятийного содержания и одновременно от типа используемых языковых (речевых) единиц: 1) функция общения — неспециальное и неэмоциональное содержание, слова «основного словарного фонда», реализующие свои синонимические, полисемантические и омонимические языковые свойства и употребляющиеся в составе устойчивых морфо-синтаксических и лексико-фразеологических моделей, отсутствие специальных, формальных и экспрессивных слов и оборотов речи; 2) функция сообщения – специальное и неэмоциональное содержание, наличие специальных и формальных и отсутствие экспрессивных слов и оборотов речи, ограничение присущих словам «основного словарного фонда» синонимических, полисемантических и омонимических языковых свойств и правил сочетаемости в составе устойчивых морфо-синтаксических и лексико-фразеологических моделей; жүктеу/скачать 2.85 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|