207
лозунговость и патетичность как характерную черту своей поэтики того периода и как
наследие одического модуса. Если, например, Василий
Петров в XVIII веке клеймит
турецкого султана:
Султан ярится! ада дщери,
В нем фурии раздули гнев.
Дубравные завыли звери,
И волк и пес разинул зев, –
то Асеев почти два века спустя посылает свои инвективы Гитлеру:
Несовместимы гений
с гниеньем!
А этот,
пока не начало рассветать,
только и умеет,
что по-гиеньи
спящих
за глотку хватать.
Сохраняет Асеев и характерную для духовных и философских од (вспоминаем
эпиграф) обращение к формуле бессмертия души и бессмертия народа в разных вариациях,
прежде всего, применительно к душам героев, иногда мифологически соединяя реальный и
литературный миры:
Но со страниц
его книг обожженных –
сотни героев
вооруженных.
Из-за дерев,
подсеченных под корень,
вышел бессмертный народ,
непокорен!
Ср. с хрестоматийными строками других поэтов того же времени: «И ленинградцы
вновь идут сквозь дым рядами - / Живые с мертвыми: для славы мертвых нет» (А.
Ахматова), «будто светит звездой с обелиска / Неумершее сердце героя… / Тот… / Никогда
не уходит из жизни, / даже если в бою погибает!» (Н. Рубцов), «И он упал… / Чтоб навсегда
уже стоять в строю / Бессмертия борцов за справедливость» (М. Дудин) и т.п. При этом и
Асеев, и Державин в «Бессмертии души» не отрицают смерть плоти, но говорят именно о
вечной жизни духовной:
Бессмертие — стихия наша,
Покой и верх желаний — Бог!
Болезнью изнуренна смертной
Зрю мужа праведна в одре,
Покрытого уж тенью мертвой;
Но при возблещущей заре
Над ним прекрасной, вечной жизни
Горе он взор возводит вдруг;
Спеша в объятие отчизны,
208
С улыбкой испускает дух.
Важно также, что Н. Асеев, следуя классицистическому канону, насыщает поэму
античными реалиями, ставя Великую Отечественную в один ряд с войнами Древней Греции
и Древнего Рима, а Москву – в число прославленных в мифах городов:
Город – страны основа –
встал на семи холмах,
бренность всего земного
провозвещая в умах.
<…>
Жил Рим, горд, –
первым считался на свете;
стал лавр стерт
зубом столетий.
Был Карфаген, Сиракузы, Фивы –
сонмы людских существ, –
мир многоликий, пестрый, шумливый
стерся с земли,
исчез…
С
другой стороны, Асеев сохраняет одическую условность и патетичность при
изображении российских / советских воинов. В одной из од Ломоносова читаем, например:
Бегущих горды пруссов плечи
И обращенные хребты
Подвержены кровавой сечи.
Главы валятся, как листы,
Теперь с готовыми трубами
Перед берлинскими вратами
Победы нашей дайте звук.
Аналогичное, но уже с переворотом в тему защиты от вражеских сил,
есть и в
«Пламени победы»:
Такой Москва
стоит повсюду
на сотни верст.
И валит враг
за грудой груду
из трупов мост.
Мы видим в обоих случаях отсутствие персонифицированного врага и стремление
сделать место действия, несмотря на упоминание конкретной топики,
максимально
условным. Показательны и не сохранившиеся в поздних редакциях поэмы апологические и
глубоко классицистические по своей сути обращения к Сталину как верховному правителю,
носящие едва не ритуальный характер.
В итоге же, элементы и традиции батальной, духовной, философской, иногда даже
панегирической оды получают в поэме Асеева новую жизнь в пределах единой лиро-
эпической парадигмы. Можно говорить и об определенном движении в разных редакциях
209
поэмы от оды к классицистической поэме – в том числе, и на уровне включения актуальных
тогда вопросов внутренней и внешней политики советского государства.
Достарыңызбен бөлісу: