Методы исследования, характеристика источников

Географически район моих исследований ограничивался до­линой р. Невяры, на север от Каунаса до Паневежиса. Полевой материал собирался в ходе нескольких поездок в 1998-2000 гг. При изучении этнического самосознания ковенских поля­ков, их социальных и этнолингвистических проблем я прибегла к биографическому методу, который широко используется этнологами и социологами, исследующими сообщества меж­культурного пограничья²¹. Согласно принятой практике, речь идет о проведении с информантами биографических неструк­турированных интервью, в ходе которых исследователь лишь ненавязчиво направляет беседу в нужное русло. Главный принцип состоит в том, чтобы передать инициативу в руки самого рассказчика и выслушать то, что он или она считает са­мым важным. Поскольку отдельные люди являются предста­вителями тех сообществ, с которыми себя идентифицируют, из их повествований можно вычленить информацию, повто­ряющиеся сюжеты, мнения, которые потом подвергаются ве­рификации в ходе следующих интервью. Интервьюирование сочеталось с методом участвующего наблюдения за различными сторонами жизни информантов. Все это помогает взглянуть как бы «изнутри» на обстоятельства и условия, характеризующие жизнь всего изучаемого сообщества. Как отмечала И. Кабжиньска, автобиографические рассказы являются ценным до­полнением к тем сведениям. которые можно получить при работе в архивах; они помогают также скорректировать уже утвердившиеся мнения, особенно идеологически «нагруженные», а при нехватке архивных материалов становятся единственными фиксаторами локальной истории ²².

Численность поляков на изучаемой территории очень невелика. Сам поиск информантов оказался нелегкой задачей. Поль­ские организации не располагали нужными мне сведениями: перечнем сел и городов, фамилиями возможных респондентов²³. В городах не все признавались в польском происхождении, не все соглашались дать интервью. Все это говорит о сложной си­туации, в которой находятся ковенские поляки. В таких услови­ях число информантов (69 поляков пожилого возраста из 31 населенного пункта) уже можно считать большой «выборкой».

В своих исследованиях я пользовалась также письменными источниками. С точки зрения описания стиля жизни, обычаев и отношения к польскому и литовскому языкам представляют интерес воспоминания выходцев из здешних мест²⁴. Заслужи­вает внимания книга «Корни» («Кокете») А. Бохаревич-Рих­тер²⁵, родившейся в 1928 г. в Онгирах Кейданского уезда, а также К. Лапина «Голос из Литвы» («(Лоз I ЬН\уу»). К. Лапин, будучи учеником гимназии им. А. Мицкевича в Каунасе, а по­том студентом университета им. Витольда Великого, часто по­сещал семьи владельцев окрестных поместий и рассказал в своей книге немало интересного об их жизни²⁶.

Богатый материал о повседневности обитателей помещи­чьих усадеб, их этническом самосознании, отношении к поль­ской и литовской культурам можно найти в книге ксендза В. Мейштовича, родившегося в поместье Пойошчье²⁷. Хоро­шим дополнением к воспоминаниям людей, близких к кругу литовских помещиков, могут служить мемуары археолога Л. Кживицкого ²⁸, который начиная с 1890 г. проводил летние месяцы на Жмудзи. С 1900 по 1913 г. он изучал местные горо­дища и гостил в окрестных усадьбах. Неоценимым источни­ком сведений о всех сторонах жизни владельцев поместий в Литве является литературное наследие семьи Ромеров, прежде всего, второй том «Дневника» Е. Ромера ²⁹, охватывающий период с 1919 по 1923 г., а также книги А. и А. Роснеров и Д. Камоловой, составленные из текстов ромеровского архива ³⁰. Интересный материал о ситуации и настроениях на переломе веков представлен в книгах М. Ромера ³¹. Наконец, назову неопубли­кованные воспоминания С. Ромер, переданные мне автором ³².

Материал, рассказывающий о том, как складывалась судь­ба обитателей литовских поместий уже в послевоенный пери­од, а также об организации «польской жизни» в советском Каунасе, содержится в воспоминаниях Р. Контовт-Гаучевой ³³.

Судя по имеющимся работам историков, проблема поль­ского присутствия в Ковенском крае Литвы трактуется неод­нозначно. З. Краевский возвращается к старой идее о том, что истоки их появления следует искать еще в Х1-Х11 вв., когда литовцы приводили на свои земли массы военнопленных. Этот же автор указывает, что в ХШ—ХIV вв. на исконно литов­ских территориях (Жмудзь и Аукштота) было водворено свыше 100 тыс. поляков, тогда как численность автохтонного населения не достигала и 300 тыс.³⁴ С этим мнением не соглашается П. Эберхардт, утверждая, что количество оказавшихся здесь польских пленных известно скорее из легенд и было настоль­ко невелико, что не могло повлиять на формирование этни­ческого портрета Литвы ³⁵. Х. Виснер также с недоверием относится к имеющимся в литературе сведениям о численнос­ти польских пленников в Литве ³⁶.

З. Краевский пишет о том, что в Литву прибывали также добровольные переселенцы ³⁷. По Х. Виснеру, мы вообще не знаем о числе последних, но, действительно, двигавшиеся из района Мазовии поляки оседали в самых южных частях Литвы ³⁸. Как полагает Е. Юркевич, не существует достоверных сведений о подобных миграциях на литовские земли, будь-то добровольных или насильственных (об их причинах, масштабах, направлениях, дальности), поэтому ко всем высказываниям на данную тему следует относиться с осторожностью ³⁹. Однако особого внимания заслуживает мнение Е. Охманьского: поляки действительно переселялись в южные районы Литвы, о чем свидетельствует анализ местных топонимов ⁴⁰.

Исторические документы подтверждают присутствие по­ляков-христиан в Вильнюсе и Новогрудке в XIV в. С конца этого столетия в источниках, касающихся земель Великого княжества Литовского (ВкЛ), появляются многочисленные географические названия и имена (фамилии) литовского про­исхождения, но славянского звучания (польского или бело­русского). Это касается и отдельных названий, касающихся местных реалий (например, swiren, sterta, gryka) ⁴¹.

Как указывает З. Краевский, в XVI в. в Литве закрепляют­ся польские городские сословия, которые, по его мнению, сыграли значительную роль в полонизации этих территорий. Он пишет далее, что XVII в. стал периодом ополячивания значительной части купцов и ремесленников чуть ли не во всем государстве, а после заключения Люблинской унии в литов­ские земли широким потоком устремилась шляхта ⁴². Однако Х. Виснер утверждает, что нет никаких признаков значитель­ных миграционных движений в указанный период и наплыва туда польского населения; правда, он признает, что есть сви­детельства польского присутствия, а потому какая-то мигра­ция все же имела место ⁴³. По мнению П. Эберхардта, во время существования 1-й Речи Посполитой тысячи польских крес­тьян, спасаясь от крепостного гнета, оседали на пограничных территориях и подвергались ассимиляции. В случае же коло­низации более организованной, дворянской, полагает этот ав­тор, прибывшие из Польши могли дольше сохранять свой язык ⁴⁴. Нельзя исключить, что наряду с полонизацией автохтонных жителей определенную роль в утверждении польского языка в долине р. Невяры сыграл и собственно переселенчес­кий процесс. Особенно интересно в этом контексте формиро­вание еще в XIV в. особого пространства у р. Лауды (носившего то же название) в результате оседания там мелкопоместной шляхты, державшей оборону от крестоносцев ⁴⁵.

Политический союз ВкЛ с Королевством Польским стал переломным моментом, обусловившим полонизацию высших социальных групп Княжества. Во второй половине XVI в., по мере формирования его сословной структуры, стал давать о се­бе знать процесс отделения шляхты от литовской этнической основы, затронувший сначала верхи общества. Вот что пишет об этом П. Эберхардт: «На первом этапе мелкая шляхта была двуязычной. В повседневной жизни пользовалась литовским, но постепенно осваивала польский, тем более что он все бо­лее становился отличительным признаком принадлежности к шляхетскому социально-культурного кругу. На территории княжества Литовского оформились своего рода центры "польскости", в основном в городах и дворянских поместьях. Языковая полонизация высшего общества, а затем и всей шляхты, проживающей на этнически литовских землях, стала фактом огромного национального значения. Литовский язык сохра­нился лишь в среде необразованных сельских жителей»46.

Автор приводит наблюдение историографа Литвы А. Ротундуса, который отмечал в 1576 г., что в деревне пользуются литовским, а шляхта все чаще общается между собой по-польски ⁴⁷. З. Краевский пишет, что в начале XVII в. литовская шляхта говорила на польском, а во второй половине этого сто­летия её полонизация зашла настолько далеко, что она потре­бовала признания польского языка на официальном уровне, что и произошло в 1659 г. ⁴⁸ З. Краевский обращает внимание на тот факт, что процесс полонизации был ускорен реформацией и контрреформацией. В ВкЛ осели польские кальвинисты и ариане. Под влиянием протестантских проповедников расширялась сфера применения польского языка. Примерно с 1550 г. он стал (и продолжал выполнять эту роль и впредь) языком религиозных практик и внутренней коммуникации в сообществах кальвинистов и ариан. Контрреформация расши­рила польское влияние: иезуиты открыли Вильнюсскую акаде­мию и коллегии в Крожах и Полоцке, которые способствовали расширению ареала польской культуры ⁴⁹.

2. Языки и культуры в Великом княжестве Литовском

Население ВкЛ было поликультурным и многоязычным. Существовавшая там коммуникационная среда способствовала формированию белорусского, литовского языков; юго-вос­точного (пограничного) варианта польского; языков литовских татар и караимов; еврейского диалекта литваков и, видимо, локальной версии цыганского. Кроме названных, здесь также использовались немецкий язык и псковский говор старообрядцев. Социолингвистическая ситуация в XVI-XVII вв. была потому достаточной «многоцветной»: в разных сферах (офи­циального делопроизводства, внутриконфессиональной и бы­товой) имели хождение различные языки ⁵⁰.

С XIV до конца XVII в. статус «канцелярского» языка в Великом княжестве Литовском имел старобелорусский. Речь идет о западном варианте старославянского языка, применявшегося в делопроизводстве и насыщенного местными диалект­ными формами. Второй разновидностью старобелорусского был язык религиозной литературы, богатый церковной лекси­кой. После Люблинской унии обе версии постепенно полони­зируются, что стало результатом сильного влияния польской культуры. Эпоха господства белорусской письменности за -кончилась с принятием в 1696 г. Генеральной Варшавской конференцией постановления, согласно которому все доку­менты впредь надлежало составлять на польском языке. Это решение стало официальным оформлением ранее сложив­шейся практики ⁵¹.

Религиозную жизнь в ВкЛ обслуживали разные языки. Римско-католическая церковь пользовалась латынью, а до­полнительно польским, литовским и белорусским; православ­ные и униаты - церковнославянским; евреи и караимы - ивритом; татары - арабским (наряду с белорусским и поль­ским). В повседневной жизни отдельные семьи и локальные сообщества тоже прибегали к своим языкам ⁵².

В XVIII в. и во второй половине XIX в. Литва была особым, динамично развивающимся пространством польской культу­ры 53. Это мнение подтверждает и Х. Эберхардт: «В начале XIX в. наступила конечная фаза полонизации мелкопоместно­го литовского дворянства, которое духовно и культурно отож­дествляло себя с польскими традициями» ⁵⁴. Упадок Речи Посполитой не сказался на языковом образе Ковенского края, хотя после ноябрьского восстания (1830 г.) польский перестал быть языком обучения и общественной жизни, будучи заме­ненным русским ⁵⁵. Высшие слои общества — землевладельцы и интеллигенция, пользовались польским, в то время как сель­ское население - литовским. В последней четверти XIX в. и в начале XX столетия произошла полонизация и низших социальных групп ⁵⁶. По мнению Х. Виснера, в конце XIX в. в литовском обществе наметились две противоположные тенден­ции: превращение деревни (за исключением Жмудзи) в сферу функционирования польского языка и рост литовского самосознания ⁵⁷. Однако крестьянство оставалось, если не считать некоторые районы, вне радиуса воздействия польской культуры, что и сделало эту группу опорой литовского национально­го возрождения ⁵⁸.

Конец XIX в. стал тем временем, когда начал все явственнее проявлять себя конфликт внутри литовского общества. Зарождающаяся интеллигенция, представленная выходцами из сельских районов, выдвинула лозунг освобождения Литвы от польского влияния и возврата к литовскому языку. От­торжение «польскости» превратилось со временем в одну из наиболее характерных черт литовского национального дви­жения ⁵⁹.

В тот период оформляются две различные позиции по от­ношению к литовскому языку в помещичьей и шляхетской среде. Группу крупных землевладельцев К. Лапин называл «бастионом старопольской традиции в пограничье» ⁶⁰. Собран­ные мной свидетельства людей, которые помнят ситуацию в межвоенный период, также говорят о том, что языком поме­щичьих усадеб был польский. Однако мы не можем удовлетво­риться лишь этим утверждением. Отношение к литовскому языку не всюду и не в каждой семье было негативным. Стоит согласиться с мнением Х. Виснера: «Степень владения литов­ским в среде землевладельцев зависела от того, насколько им­перативными были их непосредственные контакты с сельским населением» ⁶¹. В тех районах, где все, включая крестьян и дво­ровых, говорили по-польски, они могли вообще не знать литов­ского языка. Но это касается в основном старшего поколения, поскольку молодые, выросшие в уже независимой Литве, об­учались литовскому в школах. По свидетельству Е. Ромера, для него единственной возможностью познакомиться с литов­ским языком было общение со слугами и окрестными крестья­нами. В таких уездах, как Тельшевский, юго-восточная часть Рощеньского, северо-западная - Шавельского, где население знало только литовский, в помещичьих имениях им владели все. Но в других частях Ковенского края, где любой приходя­щий в усадьбу говорил по-польски, выучить литовский оказы­валось труднее ⁶².

Отношение к идеям литовского возрождение в среде зем­левладельцев также отличалось неоднозначностью. В кругу людей образованных несходство позиций нередко разделяло семьи. Примером подобной ситуации может стать семейство Довгирдов. Тадеуш Довгирд был известным художником и ар­хеологом, участником литовского национального движения на стыке XIX и ХХ столетий. Он сделал очень много для развития литовской культуры и считал себя литовцем. В его па­мять названа одна из центральных улиц Каунаса. Зато его сын Витольд Довгирд идентифицировал себя с «польскостью». Он был заметной фигурой в культурной жизни поляков предвоенного Каунаса как руководитель Общества любителей польской сцены ⁶³. В свою очередь, брат Витольда считался литовцем; в его доме говорили по-литовски ⁶⁴.

Еще один пример семейного «разномыслия» - Ромеры. Выходцами из этой семьи являлись Михал Ромер, ректор уни­верситета им. Витольда Великого и большой поклонник идей литовского национального возрождения ⁶⁵, а также Евгений Ромер, руководитель общества «Походня» и организатор сис­темы школьного польскоязычного образования в Литве ⁶⁶.

Польские помещичьи круги были настроены, с одной сто­роны, патриотично, но с сохранением периферийной, литов­ской, специфики; с другой - отличались европейскостью и открытостью для других культур. К. Лапин вспоминает, что в поместьях, кроме польского, пользовались также русским, французским и немецким языками. Зато среду мелкопомест­ной шляхты отличала сильная эмоциональная связь с польской традицией, гордость своим польским происхождением, кото­рое специально подчеркивалось, а также пренебрежительное отношение к литовским крестьянам. Здесь не было открытос­ти для иных культурных влияний и тем более понимания ли­товских возрожденческих настроений. Наблюдая образ мыслей и лингвистическое поведение этой группы. М. Ромер нарисо­вал ее любопытный портрет: «Мелкопоместная шляхта в Литве достаточно многочисленна; в некоторых местах она образует компактные поселения, так называемые шляхетские околицы; такая "околица" обычно состоит из представителей нескольких или иногда одного шляхетского рода, теснящихся на неболь­ших участках земли, в таких маленьких усадебках – загродах ^*, отсюда и название - загродова шляхта... Все эти сонмища мел­кой шляхты, проживая среди исконно литовского населения и, естественно, общаясь с ним в быту (без чего невозможны взаимный обмен услугами и удовлетворение повседневных нужд), все же считают себя поляками и говорят по-польски как в кру­гу семьи, так и между собой. Польский язык у них почитается как проявление благовоспитанности и хороших манер; призна­ком настоящей аристократии, высокой культуры» ⁶⁷.

^*Zagroda — двор, усадь ба (польск.). — Прим. пер.

4. Поляки в Литовской Республике межвоенного периода

Политика независимой Литвы (1918-1940 гг.) была направлена на ограничение жизнедеятельности, а в конечном итоге - уничтожение польского меньшинства. В качестве первого шага власти, осуществив в 1922 г. аграрную реформу, подорвали основу существования ориентированного на польскость землевладельческого слоя. Поэтапно ликвидировалась система школьного образования, польский язык изгонялся из костелов ⁶⁸. Нужно добавить, что негативное отношение Литвы к польскому меньшинству не выглядит чем-то необычным на фоне политики других балтийских государств. Приоритетами всех трех стран были независимость и национальное развитие, однако в условиях полиэтничности, заметной доли меньшинств в их населении это не могло не провоцировать напряжение и конфликты ⁶⁹.

Положение меньшинств регулировалось в данных странах внутренним законодательством, где был прописан их статус, а также практикой его применения ⁷⁰. С точки зрения между­народного права, в частности, установлений, содержащихся в Версальском договоре, пакте Лиги Наций и принятых в 1923 г. Деклараций о защите меньшинств, их права в балтийских странах формально уважались⁷¹. Однако анализ ситуации de jure и de facto показывает, что в межвоенный период на нужды меньшинств не обращалось внимания ⁷². Все они, кроме немцев, оказались в странах Балтии 1930-х гг. в незавидном положе­нии. В условиях растущего национализма и автократических тенденций в общественной жизни меньшинства превраща­лись в объект травли и негативной стериолитизации. Средства массовой информации создавали их отталкивающий образ. Кроме проблем с занятостью и выполнением своих служеб­ных/публичных обязанностей, представители данных групп подвергались дискриминации в сфере среднего и высшего об­разования; при приеме на работу в учреждения и самореализации в свободных профессиях; при обращении в государствен­ные органы ⁷³.

Антипольская политика властей оказалась результативной, процессы литуанизации развивались быстрыми темпами ⁷⁴. В этих условиях поляки начали борьбу за сохранение своей идентичности, опираясь на польские объединения. Пробовали они играть и на политическом поле, чему приме­ром является неудавшаяся акция ПОВ (Польской военной организации), нелегально действовавшей в Литве с 1918 г. Целью акции было создание в Каунасе пропольского правительства ⁷⁵. Проявлением нелояльности литовским властям стал также организованный «Польским комитетом» во главе с И. Соко­ловским сбор подписей под петициями о присоединении к Польше. Петиции были вручены миссии Антанты ⁷⁶. Имели место локальные выступления; например, жители гмины (во­лости) Бобты обратились к правительству с заявлением о том, что не признают власти в Каунасе, не будут платить налоги и выставлять рекрутов для армии. Последовали аресты и адми­нистративные наказания ⁷⁷.

До 1938 г. Литовская Республика не поддерживала дипло­матических отношений с Польшей; не работала даже почта (письма пересылались через Латвию). Конфликт, спровоциро­ванный присоединением к Польше Виленского края (в 1923 г.), ухудшил непростое положение польского меньшинства. В те трудные времена опорой польского языка и культуры в Литве остались представители шляхты, о чем выразительно пишет К. Лапин: «Малоземельные хозяйства были в основном литовскими, за исключением некоторых компактных поселе­ний, сосредоточенных в окрестностях Вандзяголы и Водоктув. Здесь проживали и обрабатывали землю старые семейные кла­ны мелкопоместной шляхты, издавна и сильно привязанные к всему польскому. Они стали не только солью в глазах, но и твердым орешком для литовских властей» ⁷⁸.

5. После Второй мировой войны

Реальное исчезновение польского населения в Литве на­ступило в послевоенный период. Прежде всего произошло сильное сокращение его численности вследствие депортаций вглубь России ⁷⁹, выезда в Польшу в рамках так называемой репатриации и ассимиляционных процессов. Имело также место смешивание с литовцами, прибывшими в основном из района Жмудзи. В ходе мелиорации исчезли мелкие хутора и деревушки, а их жители вынуждены были перебираться в бо­лее крупные населенные пункты и переходить на работу в кол­хозы, самообразование которых привело к большим демо­графическим и социально-экономическим потерям. Люди расставались со своей землей, старыми родовыми «гнездами». Одновременно происходил отток молодежи из сельской местности в города, где ассимиляция всегда проходит более быст­рыми темпами.

При изучении этнической идентичности необходимо учи­тывать три стороны этого явления: 1) собственно самоопре­деление в рамках принадлежности к группе; 2) приобщение к «своей» культуре ⁸⁰; 3) так называемая конверсия ⁸¹. Мы исходим также из существования объективных признаков той или иной идентичности, которые могут быть выявлены самим исследо­вателем, и субъективных, проявляющих себя в самоощущениях членов группы ⁸². Причем при таком понимании первые не всег­да совпадают со вторыми, превращаясь в орудие политических манипуляций и вызывая чувство обиды у изучаемой группы.

Объективным критерием можно, например, считать этногенетическое происхождение. Согласно этому подходу, поляки в Литве не являются поляками, а лишь полонизированными этническими литовцами ⁸³. Этот тезис был популярен в пред­военной Литовской Республике 84. Другой объективный при­знак принадлежности к той или иной группе - территориаль­но-государственный. Если принять его, то все живущие на территории литовского государства или родившиеся в литов­ском этническом ареале суть литовцы. Следствием такого об­раза мыслей является нетерпимость, выражавшаяся в меж­военной Литве в бытовании выражения «važiuok į Varšuva» ⁸⁵, а также пренебрежительное обращение к полякам: «išgamos» ⁸⁶.

Названные объективные критерии, навязанные польской группе извне, ею отвергаются и не имеют ничего общего с са­моощущениями ее членов. Единственным адекватным факто­ром идентификации есть самовыражение. Чувство общности с этнической группой формируется на основе общеразделяемых субъективных признаков. Как удалось установить в ходе ин­тервьюирования, критериями принадлежности к польскому народу на территории Ковенской Литвы являются: 1) поль­ский язык; 2) «шляхетство»; 3) запись в паспорте; 4) рождение в польской семье.

Наиболее часто информантами называлось владение поль­ским языком. Этот фактор важен потому, что, в отличие от двух следующих, его принимают представители всех поколений. Знающие язык воспринимаются «настоящими поляками». Идеальный образ поляка, созданный моими собеседниками, включает четыре взаимосвязанные черты. Поляком является тот, кто родился в польской семье, говорит по-польски, имеет шляхетское происхождение, а в паспорте запись, подтвержда­ющую «польскость». Однако на практике «в индивидуальных случаях... отдельные черты польскости по-разному сочетают­ся между собой, а каждой из составляющих придается различное значение» ⁸⁷.

Фактор шляхетских корней не был, например, существенным для поляков лопеньского прихода, более всего ценивших знание польского языка. Зато на территории так называемой Лауды (вдоль одноименной реки, Кейданский район) он вышел на первое место. Подобные самоощущения в процессе самоидентификации выглядят сейчас реликтом ментальности XIX в.⁸⁸ Вот как они проявлялись в ходе интервью:

«Лауда - это Польша; поляки - это шляхта; литов­цы - это хамы. Так было, есть и будет» (Вадактай, 01) ⁸⁹.

«Шляхетство имели только поляки, потому что его жалова­ли только польские короли» (Каунас, 50).

Термин «шляхта» требует некоторого пояснения. Имеется в виду «шляхта по традиции», а не с «документированной» точ­ки зрения. Хотя формально такой статус отсутствует в соци­альной структуре современных европейских государств, но фактически существует группа, которая с ним связывает свою идентичность - через обращение к традиции. Современная шляхта подобного рода в Литве - в основном люди старшего поколения ⁹⁰.

Та шляхта, о которой мы говорим, почти до сегодняшнего дня культурно дистанцировалась от крестьян, образуя замкнутое гомогенное сообщество. Ощущение своей особости выра­жается также в стремлении хоронить «своих» на отдельных кладбищах (например, чисто шляхетское, с польским надписями на надгробиях, кладбище в Урнежяй). В шляхетских посе­лениях у р. Лауды (Ляуде) представление о своей культурной отличительности дополняется еще и языковой спецификой. Польский здесь до сих пор воспринимается как неотъемлемый атрибут шляхетства. Поразительно, что те слова, которые поч­ти 100 лет назад М. Ромер написал о польском языке как «зна­мени кастовой принадлежности» ⁹¹, все еще весьма актуальны.

В сознании пожилых поляков языковая и «статусная» составляющие идентичности часто неотделимы одна от другой.

Они мыслят в рамках такой триады: поляк = шляхтич = владе­ющий польским языком ⁹². Когда я спрашивала информантов о социальном происхождении, получала ответ о языке (и на­оборот):

«А.З. Отец пани был шляхтичем?

И. [информант] Он по-польски умел, и по-литовски, но боль­ше по-польски» (Ужпурве, 29).

«А.З. А мама из шляхты?

И. Да, слабо говорила по-литовски. Могла, но слабо. Отец не говорил по-литовски, он из шляхты» (Крекенава, 13).

«Я по-польски говорила, и называли меня bajorike ⁹³, что значит шляхтянка» (Лопье, 19).

Автостереотип шляхтича глазами информантов выглядит следующим образом: говорит по-польски; в своем поведении движим честью и патриотизмом; отличается учтивостью, веж­ливостью; заботится о своем доме; внимателен к внешнему ви­ду, читает польские книги. На материальную сторону внимания не обращалось. Шляхтич мог потерять все имущество, не иметь земли, но все равно отличался от крестьян тем, что называется honor - культурой быта, поведения; доброжелательным от­ношением к людям: «иногда бедствовали, но были honorowe» (Крекенава, 13). Другая информантка привела в пример одно­го хозяина из Антогин, у которого было 100 га земли, он гово­рил по-польски, но не относился к шляхте, «поскольку не имел такого поведения, takiego honoru» (Каунас, 30).

Наиболее неоднозначен «паспортный» критерий идентич­ности ⁹⁴. Запись о литовской национальности получили в пред­военной Литве многие поляки против своей воли; это не отвечало их этническому самоощущению. Кроме того, моди­фицировались фамилии - согласно литовской грамматике и орфографии. Определяя национальность родственников, зна­комых или свою собственную, информанты часто руководствовались записью в паспорте. Если у кого-то она гласит: «литовец», называли его литовцем, не учитывая родной язык и социальное происхождение:

«Поляки говорили по-польски и имели в паспортах "поляки", а литовцы говорили тоже по-польски, а записаны были как "литовцы"» (Мегенай, 27).

«У дедушки было 120 гектаров земли, а отец его был лито­вец, ну, а в документе имел "литовец", но он по-литовски гово­рить не умел, по-польски разговаривали... Мы были шляхтой, имели герб» (Крекенава, 13).

Историки обращают внимание на своего рода двухступен­чатый характер идентичности поляков в Литве, что является наследием традиций Великого княжества Литовского. Слово «поляк» означало в начале XIX в. гражданина всей Речи Посполитой, а при использовании слова «литовец» подчеркивалась территориальная принадлежность - гражданин Речи Посполитой, проживающий в Литве. Тем самым оба понятие не про­тиворечили друг другу, а были взаимодополняющими ⁹⁵. Подъ­ем литовского национального духа стал для местных литовцев неожиданностью. Описанная двойственность самоопределе­ния может быть великолепно проиллюстрирована словами ксендза В. Мейштовича. Он пишет в своих мемуарах: «Мы все были литовцами: во дворцах, в усадьбах и в хатах; и никому это не мешало быть поляком. Принадлежность к двум народам, со­ставляющим единую Речь Посполиту, была распространена повсеместно. Тогда не знали, что такое "национальная исклю­чительность". Не воспрещалось литовцу быть поляком, а поля­ку - литовцем. Языки хоть и перемешались, но не разделяли людей... Мы не только знали оба языка, но и испытывали к ним привязанность; были действительно двуязычными. И это двуязычие считали привилегией, своим преимуществом, которого не имели жители Короны ¹... Литовскими были деревни, усадь­бы мелких шляхтичей, хоть в них и говорили по-польски и бы­ло полно Юхневичей, Олехновичей, Бутрымов, Толлочков, Косиньских, Стефановичей, Едрыгевичей; литовскими были поместья Карпов, Радзивиллов, Завишов, Довгяллов, Контовтов, Комаров, Богдановичей. Там говорили главным образом по-польски, заимствуя из напевной литовской речи долгие и краткие гласные» ⁹⁶. И далее: «Все мы считали себя литовцами и поляками одновременно. До сегодняшнего дня не могу прос­то ответить "нет" на вопрос, не являюсь ли я литовцем» ⁹⁷.

Такой двойственности национального самоопределения, которая существовала на стыке столетий, сейчас уже не наблюдается. Никто не называет «литовцами» поляков, живущих в Литве. Но последние привязаны к своей территории. Думаю, что современным соответствием прежнему понятию «лито­вец» выступает словосочетание «литовские поляки» ⁹⁸, позво­ляющее им отделить себя от поляков собственно Польши. Связь с местом проживания проявляется у них в памяти о давней истории своих родов; в убежденности, что их корни именно здесь, в Литве. Фактор времени является очень важным для обоснования прав народа на территорию ⁹⁹. Среди ковенских поляков ощущение продолжительности пребывания выраже­но очень сильно. Вот цитата из интервью, иллюстрирующая сказанное: «Поляки здесь были от века, Литва - это наша ро­дина» (Урнежяй, 16).

Информанты с удовольствием показывали «шляхетские» документы, подтверждающие глубокие местные корни; рас­сказывали об истории своих семей. Из поколения в поколение передаются легенды о «корнях», примером чему служит запи­санное в окрестностях Рощяй:

«Как люди рассказывали, эти Рахлевичи тут около тысячи лет живут, на этих землях... Был Рахлевич с одной стороны реки, а с другой был Кепонис... И значит, был у них один топор. Были такие высокие, сильные, что один другому через реку топор пере­брасывал. Это уже очень давно; они рассказывали, что им их деды рассказывали... А дедушка саблю носил, имел большие шляхетские заслуги» (Рощяй, 15).