Редистрибуция благ и редистрибуция власти

Теперь есть смысл дополнительно пояснить название предложенного мной термина. Понятие редистрибуции (благ) было введено для характеристики распределительных отношений в некоторых догосударственных и раннегосударственных обществах (см., например: Polanyi 1968; Sahlins 1972). Редистрибуция очень часто сохраняла внешнюю видимость добровольности и равнозначности обмена между населением и руководителями. Она приобретает бóльший размах и бóльшую зрелость в ранних государствах и их аналогах, затем постепенно и далеко не сразу сменяясь налогами⁵⁵.

Разумеется, сравнение власти с материальными благами не всегда корректно. Но я остановился на слове «редистрибуция» не только из-за его известности, но особенно потому, что аналогия между благами и властью многое объясняет в характеристике ранних государств и их специфике, а кроме того, имеет существенные основания для своего применения.

Во-первых, редистрибуция благ и редистрибуция власти – тесно связанные явления, поскольку никакая власть не может обходиться без материальных средств и любая власть одной из главных целей ставит аккумуляцию этих ресурсов. Во-вторых, власть имущественная и политическая имеют родственные черты (в частности, благодаря возможности распоряжаться важными для людей благами: имуществом, временем, правами). В-третьих, власть вполне правомерно рассматривать как благо, которое должно регулярно воспроизводиться и потребляться (ведь если власть не используется, она имеет тенденцию к сокращению). А с появлением такого качества власти, как делимость

1. Перераспределение власти в раннем государстве имеет еще частично традиционный характер, поскольку верховная власть нередко старается придать этому процессу вид договоренностей, согласований и прочего. Но на практике влияние центра стремится к увеличению.

2. Этот процесс носит нерегулярный и колебательный характер. И так же, как редистрибуция благ не имеет еще постоянного, систематического и строго контролируемого порядка, каковыми качествами начинают обладать налоги, так и редистрибуция власти не означает, что властная воля центра имела строго упорядоченный и нормированный характер.

3. Редистрибуция – это всегда реципрокация (взаимный обмен), но только асимметричная. А реципрокация нуждается в постоянном поддержании баланса. А значит, даже на стадии раннего государства «власть по-прежнему зависит не только от владения ресурсами, но и в значительной мере от способности дарить» (Кочакова 1995: 160). Поэтому в раннем государстве от верховной власти требуется много усилий для поддержания баланса власти. Иной раз редистрибуция благ ведет к перенапряжению общества и разладу в распределительной системе. Резкий рост полномочий центра также может вести к кризисам. Недаром вождей, превратившихся в деспотов, вроде зулусского Чаки, убиваются, слабые преемники тирана свергаются, возникают страшные раздоры после смерти создателя державы и т. п.

4. Подобно вождям, которые стараются не только сохранить объем перераспределенных благ, но и ищут возможности увеличить его, государственная власть также ищет возможности, не теряя достигнутого, сократить собственные обязанности и увеличить права и, напротив, увеличить обязанности нижестоящих властей и населения и сократить их права.

5. Подобно тому, как между вождями шла конкуренция и борьба за источники богатства и подданных (при этом те из них, кто не мог удержать последних под своим влиянием, теряли авторитет и силу), так и в ранних государствах идет борьба за влияние на окраины, за то, кто именно будет тем центром, который их объединит и удержит; и те центры, которые не могли удержать периферию, теряли свое значение и слабели.

6. Подобно тому, как редистрибуция означает не просто изъятие, но перераспределение через центр, редистрибуция власти означает, что власть не всегда возвращается к тем, у кого она ушла в центр, но центр может передать ее другим.

6.3. Редистрибуция власти и распад государств

Укрепление позиций и возможностей верховной власти не исключает колебаний и временного ослабления центра, попыток вернуть самостоятельность, разлада во властной редистрибутивной системе. Напротив, это вполне типично. Именно эти проблемы и создают источник новых решений. Редистрибуция власти неразрывно связана с военными факторами (внешней опасностью или безопасностью, победами или поражениями), которые усиливают или ослабляют ее. Поиск более удачных эволюционных решений в истории часто осуществлялся путем разрушения одних государств и создания на их месте других. Например, в результате внутренней борьбы центр державы может переместиться на окраину, как это неоднократно бывало в истории, когда прежде слабый и провинциальный город становился новой столицей, либо когда покоренный народ превращался в господствующий (как это было, например, с Мидией, ставшей в VI веке до н. э. частью Персии во главе с великим Киром [см., в частности: Дьяконов 1956: 414 и др.] или как произошло в шаньинском Китае, когда его властителями стали прежде зависимые от него чжоусцы [см.: Васильев 1993: 184–185]).

Все это говорит о том, что следует иметь в виду не только процессы в отдельном государстве, но и эволюцию государственности в целом, поскольку для последней регресс в одних обществах обеспечивает прогресс в других⁵⁶. Жизнь сильнее организмов, говорил Тейяр де Шарден (1987), а в данном случае государственность как форма существования обществ становится сильнее конкретных государств. Поиск более удачных решений в ранних государствах часто осуществлялся путем разрушения старого и создания на его месте нового. В результате процесс редистрибуции власти обновлялся и приобретал более четкие черты.

Этот момент важен при обсуждении проблемы устойчивости ранних государств к децентрализации. Можно согласиться с мнением, что любая теория происхождения государства должна быть способна объяснить, как зарождающийся правящий класс преодолевает тенденции к периодической децентрализации, каковая тенденция связывается с вождествами (Gledhill 1994: 41). Понятие редистрибуции власти в определенной мере облегчает такое объяснение. Коэн тенденцию к распаду рассматривает как качественно менее свойственную государственным структурам, в то время как регулярный распад догосударственных образований он (как и Карнейро) считает важной характеристикой последних (Cohen 1981: 87–88). Это в целом справедливо, хотя «многие централизованные политии существовали веками, без развития признаков государства (Chabal, Feinman, Skalník 2004: 27; см. также их статью в настоящем томе).

Но способность не распадаться (как и не быть завоеванным) – черта как бы идеального государства. Близкими к этому были лишь немногие державы древности и средневековья (о распадах государств см., например: Tainter 1990). Поэтому важно подчеркнуть, что и сами распады во многих ранних крупных государствах имели существенно отличные черты от распада негосударственных образований. А именно:

1. Бóльшая длительность объединенного состояния по сравнению с догосударственными образованиями и аналогами. Цикл устойчивого существования таких государств составлял многие десятки и даже сотни лет.

2. Стремление распавшихся территорий к новому объединению, память о единстве.

3. Частое появление конкурирующих между собой центров объ-

4. Распадение нередко способствует развитию более сильной государственности на местах, поскольку происходит как бы ее спускание на местный уровень (появление местной администрации, столицы и прочего).

Характер и конкретная направленность редистрибуции власти очень сильно зависит от конкретных условий: объема, населенности и этнического состава государства; внешнего окружения; природных условий, облегчающих или затрудняющих централизацию; исторических традиций и т. п. В крупных монархиях может иметь место конфронтация между царем и местной аристократической властью. В небольших или средних по размеру обществах иной раз позиции аристократии ослабевают, а демоса или «буржуазии» (как в некоторых средневековых торговых республиках) усиливаются. Эти изменения могут закрепляться в законах и даже в особой писаной или неписаной конституции. В результате роль традиционного и корпоративного самоуправления ослабевает, а роль государственных и правовых рычагов усиливается.

Характер редистрибуции власти меняется и в связи с развитостью самого государства. В начальных фазах часто идет борьба за то, кто будет главным центром власти. Поэтому победителю необходимо сделать власть достаточно реальной, уменьшить опеку или помехи со стороны иных источников власти. Характерным является пример так называемых лугалей-гегемонов в Междуречье, с середины III тыс. постепенно оттеснивших военных и культовых вождей (лугалей, энами и энси). Лугали-гегемоны опирались на своих личных приверженцев и дружину, которая зависела от них и порой позволяла им завоевывать небольшие соседние политии. Чтобы приобрести независимость от местных органов самоуправления, они стали прибирать к рукам храмы и соответственно храмовые земли, либо женясь на верховных жрицах, либо заставляя совет избирать себя сразу и военачальником, и верховным жрецом, при этом поручая храмовую администрацию вместо общинных старейшин зависимым и обязанным лично правителю людям (Дьяконов 2000б: 51; см. также: Виткин 1968: 432). На Гавайях в скором времени после объединения архипелага происходит определенное усиление политической власти правителя за счет ослабления жречества (Service 1975: 158; Davenport 1969: 17), хотя это и наносило вред концепции священного ранга вождя (Davenport 1969: 17). По мнению Сервиса, новые правители в государстве нередко склонны вообще рассматривать старое жречество как препону против их абсолютизма (Service 1975: 158). Это очень верное наблюдение. Но, кроме того, новые правители не прочь освободиться от стеснительных и утомительных сакральных обязанностей, если они могут это сделать.

В Африке «двуединство и борьба за власть царя и царского двора, с одной стороны, и совета родовой по происхождению знати, связанной через цепочку носителей должности с низовыми общинами, с другой, составляло главную характерную черту структуры формирующегося аппарата и основное содержание политического соперничества в ранних государствах. Главной тенденцией царской власти в области формирования властно-управленческих структур было стремление к созданию дворцовой организации, независимой от родовой знати» (Кочакова 1995: 161).

На этапе типичного раннего государства самым главным может быть закрепить доминирование центра, не дать державе распасться, суметь аккумулировать в руках верховной власти основные военные и материальные ресурсы, приобрести новые земли. На этапе переходного раннего государства верховная власть может пытаться перестроить всю систему управления, заменить местных правителей на своих назначенцев, ввести какую-то унификацию в административные отношения и т. п. Но нередко именно на этом этапе начинается ослабление верховной власти, поскольку выявляются слабости и пороки политической системы, дают себя знать прежние ошибки и т. п.

В зависимости от конкретных обстоятельств и проблем редистрибуция власти касается самых разных вещей. В первую очередь, конечно, центр волнует возможность аккумуляции военной силы в нужное время, а затем и полный контроль над войском всей страны. Но верховная власть не менее озабочена проблемой лояльности родовых начальников, эффективным контролем над сбором налогов и выполнением повинностей. Она стремится ограничить права местных правителей (вершить суд по определенным делам, вводить свои налоги и т. п.) и даже полностью заменить их на своих наместников.

Важнейшим нервом редистрибуции порой становится борьба вокруг порядка передачи престола, а также сужения или расширения контингента, обладающего какими-то политическими правами (вроде голосования) или из которого черпаются функционеры; дарование или отбирание привилегий. Где-то редистрибуция видна только в отдельных моментах, но нередко территория оказывается «под многосторонним воздействием ранней государственности»⁵⁷, поскольку масса проблем в государстве взаимосвязана и некоторые изменения имеют как бы сцепленный характер, то есть влекут за собой массу иных.

Редистрибуция власти, конечно, меняет положение населения (иногда в худшую, а иногда в лучшую сторону). Но прежде всего она направлена на тех, у кого концентрируется власть, то есть на знатных и богатых, а также на корпорации разного рода. Параллельно с этим может идти расширение прав и привилегий новой элиты, на которую верховная власть пытается опереться, но с которой в будущем она,

Таким образом, известны многочисленные политии, по размерам, сложности и ряду других параметров находящиеся на одном уровне развития со многими ранними государствами и в то же время существенно превосходящие типичные догосударственные образования (вроде простых вождеств и общин). Такие сложные негосударственные общества неправильно считать находящимися на догосударственном уровне развития. Но поскольку многие из них исторически предшествовали образованию раннего государства, я предложил разделить все догосударственные общества на две группы. Первая – это общества, которые можно обозначить как принципиально (или стадиально) догосударственные, поскольку при данном объеме и сложности они ни при каких условиях не могут трансформироваться даже в малое государство. Вторая группа политий – те, которые при их наличных характеристиках потенциально уже способны стать хотя бы малым государством (но конкретно-исторические условия могут этому препятствовать). Такие политии, которые уже способны решать задачи, сравнимые с теми, что стоят перед государствами, были названы мной аналогами раннего государства. Объединение под одним названием аналоги раннего государства очень непохожих друг на друга обществ было сделано мной, прежде всего, с целью противопоставить государственной альтернативе развития сложных позднепервобытных обществ иных альтернатив. Общество, достигая размеров и сложности, с которых переход к государству, в принципе, уже возможен, может продолжать развиваться, но при этом долго не создавать раннегосударственную политическую форму.

Все ранние государства по размерам можно разделить на малые, средние, крупные, соответственно и их аналоги надо подразделить на аналоги малого, среднего, крупного государств. Таким образом, общества могут трансформироваться в раннее государство как с уровня принципиально догосударственного, так и с уровней аналогов малого, среднего и даже крупного государства. А это значит, что переход к государству в разных обществах осуществлялся не с одинакового, а с разных уровней социокультурной и политической сложности.

И ранние государства, и аналоги в одинаковой степени отличаются от стадиально догосударственных обществ по размерам, уровню сложности, объему прибавочного продукта и т. п. Различия же ранних государств и аналогов между собой лежат не в таких количественных показателях, а в особенностях политического устройства и способах управления обществом. Вот почему для отличения раннего государства от его аналогов и требуются особые критерии (совсем иные, чем те, что отличают ранние государства и аналоги от стадиально догосударственных обществ).

Мною было выделено и проанализировано четыре таких признака-критерия для разделения ранних государств и их аналогов:

– особые свойства верховной власти;

– новые принципы управления;

– нетрадиционные и новые формы регулирования жизни общества;

государство», выделяет вождества, которые включают в себя до ста поселений (Carneiro 1981; 2000a; Карнейро 2000). При этом он пишет: «Понятие вождества, несомненно, охватывает большой диапазон уровней развития. Оно начинается с первоначального объединения нескольких общин в более крупную политическую единицу. А завершается политией, которая столь велика и сложна, что достойна называться государством» (Карнейро 2000: 90; Carneiro 2000a: 55–56).

1. Слишком сильное социальное деление по признаку родства и соответственно слишком большая роль положения в родственной иерархии для занятия какого-либо заметного места в иерархии управления. Хотя и в ряде ранних государств (например в Чжоусском Китае) этот фактор имел очень важное значение, но все же на Гавайях его значимость была исключительной. Социальное положение человека определялось едва ли не по единственному критерию: генеалогической близости к старшей родственной линии (см., например: Bellwood 1987: 97–98; Claessen 1996; Sahlins 1972a). С объединением Гавайских островов Камеха-мехой I в начале XIX в., уничтожением или понижением значимости побежден-ных вождеских родов (в том числе путем конфискации их земель) возможности для включения незнатных или недостаточно знатных людей в правящий слой возросли. В частности, приближенные нового короля получили власть и земли на завоеванных территориях, позже на службу были привлечены иностранцы и даже наделены имениями с даровой рабочей силой (см.: Тумаркин 1964: 94; 88–90; 1971: 21 и др.).

2. Запутанность родственных отношений, включая и распространение фальшивых родословных, а также трудности изменения сложившейся системы не позволяли гавайским вождествам решительно перераспределить властные полномочия в пользу центра. В этом плане формирование единого правящего рода и уничтожение вождеской знати подорвало возможности сопротивления центру, которое, как правило, возглавляли недовольные и обиженные вожди (см.: Sahlins 1972b; Салинз 1999). Это естественно усилило власть центра и явилось крайне важным моментом в процессе формирования собственно государства. Стоит также отметить, что в отличие от верховного вождя король стал менее зависеть от своих приверженцев.

3. Слишком сильная роль традиций (то есть превосходства старших родственных линий и оправдывающей его религии) и соответственно слабая роль новых и нетрадиционных форм и способов регулирования жизни. С образованием единого государства изменилось очень многое не только в политической, но и в социальной жизни, в быте высших слоев, даже в придворном церемониале, обычаях и одежде при дворе (Ёрл 2002: 79; Johnson, Earle 2000: 294).

4. Слабые возможности центра для изменения отношений в обществе, поскольку весь порядок держался на указанной идеологии сакральности и превосходства знатных родов и линий. Поэтому всякие изменения подрывали не просто идеологию, но и само положение правящей группы. Также и попытки повысить нормы эксплуатации простолюдинов, если верить Салинзу (Sahlins 1972b; Салинз 1999), натыкались на их сопротивление и часто кончались восстаниями. Быстрые изменения после образования раннего гавайского государства в течение двух десятилетий в плане реформ (например создания регулярной армии и полиции) и в плане повышения эксплуатации, в частности в заготовках сандалового дерева (Тумаркин 1964: 102–103; 1971: 20), а также в отношении изменения религиозных

обычаев и порядков (Сервис и другие исследователи даже говорят о «гавайской культурной революции» [Service  1975: 156–158]) наглядно показывают, чем отличается раннее государство от аналогов.

Иными словами, во многом наши различия в подходе к определению политической сущности Бенина определяются разными подходами к тому, что следует понимать под государством. Я не считаю необходимым для раннего государства наличие указанных признаков и, в частности, развитого бюрократического аппарата в веберовском понятии бюрократии (как это делает Бондаренко). И думается, что не только Бенин, но и мало какие африканские государства подходят под эти признаки государства.

В то же время к выдвинутым мной четырем признакам раннего государства Бенин вполне подходит. И по силе центральной власти, и по способности менять отношения (и административную структуру [см.: Бондаренко 1995: 183–189]) и проводить реформы, и по способам подбора управленцев и назначенцев, и по усилиям на перераспределение власти бенинская полития является ранним государством. Например, едва ли не большинство управленцев обладали ненаследственным титулом и считались назначенными правителем-оба, кроме того, любой вождь мог лишиться должности по повелению оба (Бондаренко 2001: 247, 248). Власть же оба была весьма реальной, эффективной и положила конец сепаратистским настроениям, что было не под силу предшествующим правителям (там же: с. 246).
В данной работе, однако, нет возможности более подробно останавливаться на анализе политического строя Бенина.

Особо следует подчеркнуть позицию В. А. Попова. На примере конфедерации Ашанти в XVIII–XIX вв. (побережье Гвинейского залива), представлявшей самый крупный и самый известный союз среди аканских народов (Попов 1995: 188), он рассматривает проблему первичных и вторичных государств. Первичные – те, где преобладал классогенез (Попов, правда, не приводит примеры таких государств, возможно, такими он считает древние ирригационные государства). То есть это государство в марксистском смысле слова, возникшее за счет внутренних факторов, государство как политическая организация экономически господствующего класса (зрелое государство, государство в полном смысле слова, по его определению) (Попов 1995: 197). Вторичные государства – те, в которых отсутствует развитая частная собственность и эксплуатация на ее основе, экономические классы, где политогенез стимулируется внешними факторами (войной, внешней торговлей). конфедерация Ашанти было вторичным государством и возникла она под воздействием внешних факторов, как, впрочем, и большинство других государств Африки. Например, Н. Б. Кочакова (1995: 162) пишет, что государства Бенинского залива Ойо, Дагомея и Бенин во многом образовались благодаря трансатлантической работорговле.

В более ранних работах В. А. Попов определяет эту конфедерацию как «союз племен, аналогичный Лиге ирокезов, Конфедерации криков, Союзу гуронов»
и т. п. надплеменным образованиям (Попов 1982: 144). Правда, в социальном плане ашантийцы существенно опережали ирокезов и других индейцев Северной Америки. Кроме того, конфедерация ашанти была и существенно больше по населению. Еще в XVII вв. она могла выставить до 60 тыс. воинов (см.: Попов 1990: 119). Сравните с 20 тыс. общего населения ирокезов.

Теперь же он считает, что ашантийская конфедерация все же более похожа на примитивное государство (наличие определенных административных органов управления, тенденция к замене родоплеменной знати служивой знатью; начало налогообложения; проведения ряда реформ в управлении, особенно реформ Осея Коджо, и т. п. [Попов 1995: 189–195; 1990: 131]). Но поскольку там отсутствовали экономические классы, а политическая сторона опережала в развитии социальную, то В. А Попов говорит о том, что у ашанти имелся некий «синдром государства», но вот в марксистском понимании государства не было (1995: 194).