Н. П. Кишенский николай Павлович Кишенский! Кому из гончатников не знакомо это имя? Гончие Кишенского! Статьи, заметки, наконец, руководство

Кишенский... Николай Павлович Кишенский! Кому из гончатников не знакомо это имя?

Гончие Кишенского!

Статьи, заметки, наконец, руководство к охоте с гончими — Кишенского!

Кишенский — судья по гончим на выставках!

Сельцо Охотничье Тверской губернии — питомник костромских гончих Кишенского!

И если в царской армии числились генералы от инфантерии, от артиллерии, от кавалерии — то поистине Кишенский стал «ге­нералом от гончей литературы», как его в шутку кто-то назвал.

Кишенский был непререкаемым авторитетом. Созданный им «костромич» по образу и подобию гончих сельца Охотничь­его возводился в ранг единственного прямого наследника повсе­местно исчезнувших кровных костромских гончих, родословие ко­торого упиралось в мифических гончих какого-то татарского князя Арслан-Алейбея, выменянных прадедом Кишенского на 8 кровных лошадей Саратовского конного завода и 3 своры борзых.

Кишенским был создан стандарт этой мифической «костром­ской гончей», ей приписывались легендарные способности, вроде того, что даже «обезножившая, подбившаяся костромская гончая, еле передвигая ноги, все-таки гонит. Стая гонит или клубком, или треугольником с мастером впереди». Во имя рекламы он при­писал костромским гончим свойство почти поголовно гибнуть в щенячьем возрасте от чумы, чем особенно полагал поднять цену своим, выработавшим известный иммунитет.

В этом отношении весьма любопытно помещенное им в «Охот­ничьей газете» в 1889г. объявление: «Поставить выжловку с одним из моих кровных костромских выжлецов стоит:

Если выжловка приобретена у меня, то 50 руб.

Если выжловка других собак, то 100 руб.

Выбор выжлеца зависит от меня. Никаких других условий не принимаю.

Одновременно с этим в охотничьем журнале печатались идил­лические рассказы Кишенского о том, как его гончие гоняли и задержали медведя, как выставили на него матерого волка и рысь,— и охотники как зачарованные повторяли его имя и меч­тали лишь о том, как бы заполучить таких идеальных гонцов.

Многие легко и охотно поверили всему этому и долго нахо­дились в тумане от писаний Кишенского, который во имя рек­ламы приписал своим гончим целый ряд чудодейственных свойств.

Справедливость требует, однако, признать, что Кишенский, будучи несомненно большим и серьезным знатоком ружейной охоты с гончими, на которую с презрением смотрели псовые охот­ники-дворяне, группировавшиеся вокруг Общества правильной охоты, впервые дал в своих «Записках охотника Тверской губер­нии о ружейной охоте с гончими», печатавшихся в журнале «Природа и охота» за 1879—1880 гг., а затем переизданных в 1906 под заглавием «Ружейная охота с гончими» отдельной кни­гой, подробное и толковое описание охоты на зайцев и лисиц с гончими.

Он же первый поднял свой страстный голос в защиту русской гончей, презрительно окрестив англо-русских «мешаниной», спра­ведливо указывая на тот вред, который принесла псовая охота, понизившая требования к мастерству гончих, к их голосам за счет злобности и вежливости к скоту и послушания.

Он упрекал псовых охотников за их модное увлечение выпис­ными фоксгаундами и справедливо указывал, что требования псовых охотников к гончим совсем не те, что предъявляет к ним ружейный охотник, который охотится главным образом на зай­цев и лисиц, а не на волков.

Московское общество охоты, состоявшее в противовес Обще­ству правильной охоты главным образом из купцов, приглашало в течение ряда лет Кишенского судьей по гончим на свои вы­ставки.

Многие охотники завели себе гончих от Кишенского, поверив в их мифические качества.

К сожалению, коммерческие расчеты толкнули Кишенского на продажу собак, далеко не полевых, а широкий размах его питомника не позволял ему лично заниматься со всеми своими питомцами и выводить дельных гонцов путем строгой браковки. Помимо этого, желая повысить злобность своих «костромичей», Кишенский пробовал приливать к своим гончим кровь лайки, от­чего стали появляться у его собак гоны бубликами, что Николай Павлович не постеснялся возвести в типичные признаки «ко­стромской гончей». Прилитие лайки испортило голоса его гон­чих, которые до этого часто бывали фигурными.

Пристрастие к своим гончим, неумеренная реклама, нетерпи­мость ко всем другим гончим, а главное, выпуск в широких мас­штабах, за большие деньги, явно недоброкачественного материала из его питомника заставили гончатников сначала насторо­житься, а впоследствии горько разочароваться в его «костро­мичах».

Многие его прежние сторонники, как, например, А. О. Эмке, оскорбленные нетерпимым тоном его статей, а другие охотники, обманутые полевыми качествами полученных из его питомника гончих, решились выступить в печати с разоблачением его со­бак — и на страницах охотничьих журналов разгорелась ярост­ная, оживленная полемика, ведшая к развенчиванию как гончих Кишенского, так и его авторитета.

Эмке припомнил, что Кишенский не постеснялся печатно за­явить, как он ездил в Берлин в Зоологический сад смотреть на прародителя, по его уверению, наших русских гончих — индий­ского волка «буанзу», а паспорт для этой поездки выправить у тверского губернатора позабыл.

Кишенский, как старый, матерый волк, огрызался, давая хват­ки направо и налево, но дело его было, в сущности, проиграно.

Мне хочется отметить здесь его замечательный, образный, горячий, хотя порой и грубоватый, язык, которым написаны его последние заметки. Кто не читал их, не сможет вполне предста­вить себе его образ. Меткость его выражений замечательна, и в лаконичных фразах, направленных против врагов, проявляется мертвая хватка настоящего зверогона!

Серьезные статьи Кашкарова и других охотников окончатель­но показали, что кровность и типичность пресловутых «костро­мичей» выдумана Кишенским, что свой стандарт костромской гончей он списал со своих гончих, возведя их в сан единственно сохранившихся в чистоте старинных костромских гончих, и что, наконец, пресловутые полевые качества его «костромичей» ока­зались много ниже других гончих, презрительно названных Ки­шенским «мешаниной».

Но одновременно с борьбой против гончих Кишенского на страницах охотничьих журналов стали появляться заметки, огуль­но ругавшие вообще русскую гончую. Запестрели восхваления англо-русских, будто бы единственно сохранивших рабочие каче­ства, а русским гончим вообще стало приписываться все худое.

Сторонники англо-русских — А. О. Эмке, К. П. Баковецкий и др.— стали припоминать все свои неудачи с русскими гончи­ми и, наоборот, удачи с англо-русскими, откуда будто бы следо­вало делать скороспелый вывод, что русская гончая никуда не годится.

Среди защитников русских проявились услужливые молодцы вроде некоего Козлова, который патетически восклицал, что где же может развиться вязкость у английских гончих, когда и вся-то Англия поместится в две наши губернии. Противники иро­нически спрашивали Козлова, где видал он русских гончих, ко­торые так вязки, что, подняв зайца в одной губернии, преследуют его уже в другой.

Среди этой полемики появилась и статья владельца лучшей в то время стаи русских гончих М. М. Алексеева с очень харак­терным названием: «Не в защиту русской гончей», уже в самом заглавии как бы указывающая, что, в сущности, русскую гончую и защищать-то нечего, а неудачи следует объяснить либо неудач­ными экземплярами, либо неудачным воспитанием.

Сторонники русских — Надеждин, Обниский, Пильц и др.— выступили с рядом статей, доказывающих прекрасные полевые качества русских гончих.

Но к этому времени Кишенский, хотя и был жив, уже не при­нимал почти участия в полемике, поместив лишь несколько' кол­ких заметок, в которых сводил личные счеты с Эмке, оставив без ответа и мою задорную статью, за тон которой мне и сейчас неловко.

Полемика эта привела к очень интересному начинанию. Если о работе стай русских гончих московских охотников Л. В. Жи­ваго и М. И. Алексеева официально печатались отчеты полевых проб, устраиваемых Московским обществом охоты, то о работе англо-русских имелись только отзывы различных свидетелей.

И вот в 1911 г. на страницах «Нашей охоты» было помещено «Открытое письмо гончатникам» К. П. Баковецкого, приглашав­шее приехать в Голту на полевую пробу англо-русской стаи Кор-бе-Баковецкого в конце октября или в начале ноября.

Мы с Алексеевым тотчас же выразили свое согласие при­ехать, но случилось как-то так, что нам были посланы телеграм­мы, что из-за похорон родственника испытания откладываются. Однако многие охотники, которых не удалось предупредить, при­ехали, и испытание этой стаи состоялось без нашего участия.

Побывавшие на этих испытаниях гончатники поделились на страницах «Нашей охоты» своими впечатлениями и подняли ряд принципиальных вопросов. Одним из самых существенных был вопрос о том, можно ли признать эту охоту ружейной или надо считать ее парфорсной. Другой же, менее интересный вопрос ста­вился о взятых стаей, иногда в очень короткий срок (18 минут), русаках. Были ли это заловленные или же сгоненные зайцы?

Испытания эти, конечно, не смогли решить спора, какие гон­чие — русские или англо-русские — лучше, так как, с одной сто­роны, налицо была блестящая работа русской стаи М. И. Але­ксеева на московских испытаниях, с другой,— прекрасная работа англо-русской стаи Корбе-Баковецкого в Тишковском лесу Харь­ковской губернии.

Все это говорило только об одном: как русская гончая, так и англо-русская может быть дельной собакой и уже дело личного вкуса, какую из них иметь.

Но вернемся к Кишенскому.

Я хорошо помню его высокую, сухую фигуру уже стареющего человека, скромно одетого в охотничью куртку и в высокую ба­рашковую шапку, с палкой в руке, покашливающего во время осмотра собак на ринге, почти всегда в сопровождении Эмке, с которым он был тогда дружен и считался соседом, так как оба жили в глухих углах Тверской губернии: Кишенский в сельце Охотничьем, Эмке — в Молодом Туде.

Облик Кишеиского был очень близок к той фотографии, по­мещенной в альбоме, изданном журналом «Природа и охота», на которой Николай Павлович изображен в своей бараньей шапке, с ружьем за плечами и со смычком рослых могучих выж-лецов.

Властный, быстрый в своих решениях Кишенский был очень краток в своих описаниях собаки в судейских отчетах, но он был единственным из судей, который применял при судействе обмер роста и обхвата груди гончей, что, несомненно, давало наглядное добавление к краткому и несколько сухому, как я уже сказал, отчету.

Это хорошее начинание, к сожалению, не привилось, и никто из других судей не следовал в этом Кишенскому, да и наши со­временные судьи никогда не делают обмеров собак.

Этот «глаз» безусловно имел Кишенский. Но, будучи несо­мненным знатоком гончих, он не мог быть настолько принципи­альным, чтобы отказаться от судейства гончих, идущих из его питомника, и часто оказывался весьма и весьма лицеприятным.

Так, он спокойно присудил на 5-й выставке МОО приз за лучшего выжлеца Докучаю А. Н. Соболева, на 6-й — Труниле А. И. Ромейко, а на 7-й приз за лучшую выжловку — Канарейке того же Ромейко, идущим от его собак, вызвав этим бурю не­годования.

Его «лицеприятие» с особенной яркостью сказалось на 10-й выставке МОО, когда он отдал приз за лучшую выжловку Чайке бр. Спечинских, не присудив приза за лучшего выжлеца вовсе, хотя на выставке и имелись выжлецы, удостоенные им большой серебряной медали, что тогда считалось высшей награ­дой в отделе гончих, а наименование приза «лучшему выжлецу» ясно требовало его присуждения лучшей из выставленных гончих. Неприсуждение этого приза могло бы иметь место только в том случае, если бы не нашлось ни одного выжлеца, удостоенного большой серебряной медали.

Помню, как долго переживал я эту обиду и как несколько позднее позволил себе в своей заметке по-юношески задорно и несправедливо сказать о нем несколько неуважительных слов в повышенном тоне.

Выше я упомянул о том, что в отделе гончих на. выставках высшей наградой был диплом на большую серебряную медаль, в то время как во всех других породах — борзых и легавых — присуждались дипломы на золотые медали.

Действительно, на всех выставках,' как Общества правильной охоты, так и Московского общества охоты, гончим ни разу не были присуждены дипломы на золотые медали, и даже такие выдающиеся экземпляры, как Добывай, Зажигай, Хайло III П. Н. Белоусова, получившие звание чемпиона, проходили толь­ко на большую серебряную медаль.

Гончие, получавшие жетоны в память А. Н. Ломовского как «лучшей гончей выставки» на выставках ОПО или получавшие призы за «лучшего выжлеца» или «лучшую выжловку» на вы­ставках МОО, имели по своим отделам лишь большую серебря­ную медаль.

Нигде в выставочных правилах это специально не оговари­валось, но почему-то так повелось, хотя никто не мог сказать, по какой причине, но так повелось... и упорно проводилось на всех выставках.

Если эта практика на выставках Общества правильной охоты могла еще объясняться тем, что заправилы этого общества, да и судьи по гончим, были главным образом псовыми охотниками, смотревшими на гончую несколько свысока, как на чернорабо­чую силу, на обязанности которой было лишь выставить зверя на своры борзых, то это же пренебрежение со стороны ружейных охотников Московского общества охоты, состав которого был более демократичным, мало понятен.

Быть может, здесь играло роль то обстоятельство, что вы­ставки МОО начались лишь с 1899 г.; в то время как первая выставка ОПО состоялась в 1874 г., то есть на 25 лет раньше? Как бы то ни было, но Московское общество охоты, не рассуж­дая, последовало обычаю старшего брата.

Следует поставить в вину Кишенскому, что он, будучи в" течение почти десяти лет бессменным судьей на этих выставках, присуждая ценные призы «за лучшего выжлеца» или «за лучшую выжловку», ни разу не поинтересовался, почему же гончим не присуждаются золотые медали, столь щедро разбрасываемые в отделе борзых и особенно легавых!

Объяснять это тем, что сам Кишенский, величая всех совре­менных гончих «мешаниной», считал правильным лишать таких собак высшей награды, мы не можем, так как на выставке появ­лялись и гончие, идущие непосредственно из его сельца Охот­ничьего, в кровности которых ему, конечно, сомневаться, каза­лось бы, не пристало.

И только в 1910 г., когда мною был поднят в Московском обществе охоты вопрос об изжитии этой несправедливости, го­рячо поддержанный М. И. Алексеевым, Л. В. Живаго и судьей по гончим — художником Б. В. Зворыкиным, вопрос этот был решен в положительном смысле, и, начиная с 12-й выставки МОО в 1911 г., гончим, наравне с другими породами, стали при­суждаться золотые медали.

Однако, несмотря на все противоречия, имя Кишенского проч­но вошло в охотничью литературу, а его работа «Ружейная охота с гончими» давно стала классической, за исключением спорных страниц, посвященных описанию пород гончих; сейчас на оче­реди, по-моему, стоит вопрос об ее переиздании.

Во всяком случае, горячая, искренняя любовь Кишенского к русской гончей, его защита полевых качеств гончей, пригодной для ружейной охоты, а не для псовой, является и поныне вполне действенной и реальной и лежит в основе всех мероприятий, про­водящихся широкой охотничьей массой всего нашего Союза.

Кто из гончатников в свое время не знал гончих Белоусова, среди которых Добываю и Зажигаю было присуждено звание чемпиона на выставках Общества правильной охоты?

Портрет П. Н. Белоусова и фотография его стаи гончих были воспроизведены в журнале «Природа и охота»

Наконец, всем любителям гончих было известно, что им был опубликован в 1895 г., на страницах того же журнала, состав­ленный им совместно с А. Бибиковым стандарт русской гончей, который был списан с его красавца чемпиона Добывая и кото­рый позднее лег в основу и современного стандарта.

Познакомиться с ним, побывать в его именье, посмотреть на его гончих и борзых было моей заветной мечтой. А мысль при­обрести у него гончих дразнила меня и не выходила из головы, так как я хорошо знал, что не было почти ни одной известной стаи, в которой бы в той или иной мере не имелось крови его гончих.

И вот в один день, набравшись храбрости, я, тогда студент Московского университета, робко звонился у парадных дверей его двухэтажного особняка, находившегося в одном из переулков Поварской. Этот Скатертный переулок, состоявший из небольших особнячков — и всегда-то немноголюдный,— в это летнее жаркое время был почти совершенно пустынен.

Кое-где среди булыжников мостовой зеленела травка, как бы, подтверждая, что и проезжие здесь крайне редки. По мостовой нахально прыгали и чирикали воробьи, а над особняком Бело-усова реяла в синем небе стая белых голубей, выпущенных из голубятни соседнего дома, на ветхой крыше которого стоял па­рень и махал палкой с прибитой к ней тряпкой.

На двери особняка блестела литая вычищенная медная до­щечка: «Доктор Петр Николаевич Белоусов».

Я припомнил портрет доктора, помещенный в журнале, с ко­торого смотрело надменное, некрасивое, квадратное лицо муж чины средних лет, с мясистым толстым носом и щеткой подстри­женных усов. Белоусов был изображен в вицмундире, в треугол­ке — выглядел совсем не доктором и не охотником, а каким-то чиновником.

Но я знал, что многие из известных людей Москвы страстно гонялись за мундирами и чинами, мечтая в конечном итоге полу­чить чин действительного статского советника, т. е. генерала, и сделаться «его превосходительством».

На мой звонок дверь открыл лакей в полосатой куртке и по-¹ просил по лестнице подняться в переднюю. «Как прикажете доло-* жить его превосходительству?» — спросил он, и какая-то неприят­ная дрожь пробежала по мне. Я назвал себя и прибавил, что Петр Николаевич, очевидно, меня ожидает.

Через минуту я был введен в большой кабинет Белоусова, весь заставленный громоздкой, тяжелой мебелью из резного дуба. Окна кабинета выходили в переулок, на теневую сторону, и в кабинете было сумрачно, несмотря на солнечный летний день.

Все картины были завешаны марлей, и только одна, над сто­лом, стоявшим в простенке между окон, оставалась свободной для обозрения.

Я остановился как зачарованный. Передо мной была акварель художника Степанова, изображавшая знаменитого Белоусовского выжлеца Добывая.

Мой остолбенелый вид, очевидно, понравился Белоусову.

— Да садитесь же, молодой человек,— насколько мог при­ветливо сказал он, приглашая меня погрузиться в огромное кре­сло, стоявшее около стола.

Я сел и восторженно слушал его рассказы об охотах с гон­чими и борзыми, слушал его горделивый рассказ, как он со стаей своих гончих начисто взял выводок волков накануне охоты Мо­сковского общества охоты и как приехавшие охотники должны были вернуться обратно в Москву «с кукишем».

Причем он тут же сделал кукиш из своих больших толстых пальцев, который произвел на меня весьма неприятное впечат­ление.

Но он, очевидно, скучал в Москве в одиночестве и рад был слушателю, и особенно столь покорному и почтительному. Он снизошел даже до того, что показал мне альбом с фотографиями отдельных собак, фотографию своей псарки и назначил мне день приезда к нему в именье, находившееся недалеко от станции Тучково Московско-Брестской ж. д., на берегу реки Москвы.

Я ушел от него через час, весь под впечатлением слышан­ного, фотографий собак, унося в душе как сладкую и недоступную мечту облик чемпиона Добывая, изображенного во всем своем величии и неизбывной красоте русской гончей на замечательной акварели Степанова.

— Боже мой,— думал я,— если бы я был владельцем этой акварели, что бы тогда было! О! Я бы тоже никогда, никогда не

Закрывал бы ее, чтобы она вечно находилась перед моими гла­зами, чтобы я всегда, всегда ею любовался!..

...Через несколько дней я ехал уже по железной дороге в Туч­кове к Белоусову. Поезд томительно часто притыкался на раз­ных маленьких дачных остановках, и, когда мы подъехали к Туч­кову, я задыхался от нетерпения. На станции меня ждала пара
с отлетом, пахло сыромятной и дегтем, коренник и пристяжная
потряхивали головами, заставляя звучать бубенцы на ожерелках.
Кучер в безрукавке, в малиновой рубахе, в шапке с павлиньими
перьями приветливо поздоровался со мной, натянул вожжи, и
пара сразу лихо подхватила и понеслась по широкой дороге,
заставляя мягко подпрыгивать покойный экипаж на неровностях
пути.

Сбруя в красивых бляхах и кисточках, пристяжная с круто Загнутой головой, заливающиеся на быстром ходу бубенцы, бегу­щие по сторонам поля — все это охватило меня радостным чувством какого-то приволья и чего-то давно знакомого, точже пе­редо мной пробегали страницы романов и повестей Дриянского, Тургенева, Толстого.

Минут через 15 мы были в усадьбе. Барский дом оказался небольшой и как-то не запомнился мне, так что я сейчас даже не в силах сказать, был ли он каменным или деревянным, одно­этажным или двухэтажным,— зато хорошо, на всю жизнь, за­помнилась псарка, с ее большим деревянным жилым домом и огромными выпусками для борзых и гончих, спускающимися под изволок, к реке.

Хозяин уже ждал меня и сразу же повел на псарку, чтобы показать мне борзых и гончих. Он правильно сделал, дав мне в первую очередь осмотреть борзых, так как заранее был уверен, что оторвать меня от гончих будет уже невозможно.

Борзых было штук 20—25. Красавицы борзые — ибо нет на свете собаки прекраснее борзой—окружили нас. Все они были преимущественно светлых окрасов: половые, половопегие, бе­лые и т. п.

Особенно мне понравилась белая, рослая, широкозадая сука, с красивой волнистой шелковой псовиной, с сухой, чудного очер­танья головой, с выразительными черными большими глазами и прекрасным правилом, с уборной псовиной и замечательно затя­нутым ухом. Ноги, как в струне, оканчивались красивой, высокой лапой, собранной в комок, а задние, пружинистые, слегка изогну­тые, обнаруживали всю мощь мускулов и говорили о силе скачки и молниеносном броске.

Но я торопился к гончим и, вероятно, был недостаточно вни­мателен.

— Ну да уж пойдемте к гончим —вам, я вижу, не терпит­ся,— со снисходительной улыбкой пробурчал Белоусов и велел позвать Тришку.

Чем-то дореформенным, еще от крепостной эпохи, пахнуло на меня от этого презрительного обращения к почтенному, оче­видно, заслуженному человеку, мастеру своего дела. Что-то го­голевское слышалось в этом уменьшительном имени, перенося меня как бы на псарню к Ноздреву.

Я подал руку доезжачему и видел, как неприязненно и гневно сверкнули на меня глаза Белоусова.

Мы вошли на выпуск для гончих. Штук 20 гончих со всех сторон бросились на призывные возгласы доезжачего Трифона Серегина: «Сюда, сюда, собаченьки, о-го-го, о-го-го!»

Я мгновенно припомнил родословную Белоусовских гончих. Я хорошо знал, что в охоту Белоусова вошли крови почти всех когда-то славившихся гончих. Родословные собак Белоусова пе­стрели именами Н. В. Можарова, М. В. Столыпина, Е. Е. Депельпора, И. А. Бурцева, Н. П. Кашкарова, и, наконец, через подаренного ему выжлеца Хайло, в его гончих текла кровь со­бак Н. А. Панчулидзева. Вспомнилась мне и фраза Н. П. Кишен-ского, нетерпимо относившегося ко всем гончим, кроме своих, в его заметке о выставке, на которой стояла стая гончих Бе­лоусова: «Помесь, от которой произошли его (Белоусова.— Н. П.) теперешние гончие, нельзя не признать очень удачной».

Мне было интересно видеть, как сумел Белоусов использовать столь разнообразных представителей различных линий русских гончих и достаточно ли однотипна у него сейчас стая.

Большинство гончих было хорошего роста, все несколько худоваты, и, что особенно бросалось в глаза, все они были с ярко выраженными чепраками, у некоторых же и подпалы были красноваты. Все это указывало на значительную примесь поль­ской крови, когда-то, хотя, очевидно, уже и давно, несомненно вошедшей в создание этих гончих. Но несколько экземпляров сразу обратили мое внимание.

Прежде всего среди всей стаи бросался в глаза какой-то особой звероватостью осенистый, крупный выжлец, с несколько грубоватой головой, без всякой прилоби, которую он держал по-волчьи низко опущенной, с замечательно одетой, точно в муфту, шеей. Выжлец был высокопередым, с гоном в окороть, хорошо одетым и страшно напоминал волка. Ему было уже 15 осеней. Это был Хайло III, который много лет назад дважды получил приз «за лучшую гончую» на выставке и был замечательным гонцом по волку, мертвой злобы.

Доезжачий сообщил мне, что у него был замечательный го­лос, особенно когда он стекал волка. Передо* мной, словно ожив­ший из старинных охотничьих рассказов и преданий, стоял «по следний из могикан» русской гончей. Смотря на него, можно было поверить, что такой богатырь действительно может быть одиноч­ным гонцом по волку и не уступит ему в силе и злобности. Я не мог оторвать своих глаз от этого почти сказочного виденья. Дер­жался он, как патриарх, степенно и важно, и видно было, что вся стая признавала в нем старшего и была в его подчинении.

Освоившись несколько с гончими, рассыпавшимися по вы­пуску, я обратил внимание еще на двух выжловок,-из которых одна — Стройна, еще не старая, 3 осеней, была столь блесткой, что приковывала невольно взор.

Сухая, чудесная, правильной формы, голова, без намека на брыли, с темным выразительным глазом, прекрасные маленькие уши треугольником, прекрасная, без всякой переслежяньтг спина, сухие ноги, с пальцами в комке, низко спущенное ребро, тепло одетая, с отличным гоном, она сразу бросалась в глаза своей породностью и типичностью. Это был почти идеал русской гон­чей, от которого трудно было оторваться.

Белоусов заметил мой восторг. Выражение его лица как-то переменилось: надутость исчезла, черты стали как-то мягче и в глазах появились какие-то огоньки.

— Хороша? — шепотом' спросил он меня. Я молчал и про­должал любоваться выжловкой, словно старался запечатлеть ее образ.

...Мы пересмотрели всех собак, заглянули к щенятам, и, до­вольный моими высказываниями и восторгами, он пригласил меня к завтраку.

Мне стало как-то легко на душе, и мы непринужденно прого­ворили около двух часов, распив бутылочку красного.

На прощанье Белоусов подарил мне фотографию своего Хайло III и сделал трогательную надпись: «Истому любителю гончих Н. П. Пахомову от П. Н. Белоусова».

Фотография и сейчас как реликвия хранится у меня в воспо­минание чудесно - проведенного дня и в подтверждение необы­чайной красоты и мощи русской гончей.

Несколько месяцев спустя Белоусов соглашался уступить мне Стройну, но назначил за нее небывалую цену — 400 рублей. Та­ких денег у меня не было, и она ушла за границу, кажется, в Данию. Я и сейчас жалею, что не смог приобрести ее, и осо­бенно, что не имею ее фотографии.

Остается еще сказать, что судьба побаловала меня и недавно исполнилась неожиданно моя, до последнего времени казавшаяся мне несбыточной, мечта всей жизни.

У меня над столом висит сейчас акварель Степанова, изобра­жающая «чемпиона Добывая» Белоусова как тот идеал, к кото­рому должна стремиться наша русская гончая. И сколько слад­ких минут, проведенных на охотах с гончими, воскрешает она, когда я смотрю на нее тихим вечером, уставший от трудового дня.