Трехуровневое лингвистическое воплощение

– язык как совокупность текстов, т. е. как результат речевой деятельности носителя;

– язык как системное образование, т. е. упорядоченный и взаимосвязанный, но статический перечень единиц, установленный лингвистами (прежде всего, лексикографами);

– язык как компетенция наивного носителя языка, т. е. язык в потенции, язык, не реализованный в текстах, но готовый к такой реализации [Караулов 1999: 7-9].

Язык-способность характеризуется как потенция, а язык-текст и язык-система – как результаты. Для моделирования лингвокультурного концепта отношения между типами репрезентации языка целесообразно сформулировать по-другому. Лингвокультурный концепт существует в трех уровнях:

1) как системный потенциал, т. е. совокупность средств апелляции к концепту, предлагаемых носителю языка культурой, как накопленное культурой лингвистическое достояние, зафиксированное в лексикографии;

2) как субъектный потенциал, т. е. лингвистическое достояние, хранящееся в сознании индивида. Данный уровень заведомо уже предыдущего в том смысле, что ограниченность памяти и различия в образовательном уровне не позволяют индивиду овладеть всей совокупностью языковых средств, апеллирующих к тому или иному концепту. Однако он шире в том смысле, что в нем появляются новые единицы и связи между ними, которые еще не получили фиксации на первом уровне. Так, реализованное в примере (14) значение лексемы учитель – ‘нищий, малозарабатывающий человек’ – еще не получило словарной кодификации, однако оно присутствует в ассоциативно-вербальной сети носителя русского языка. Уровень системного потенциала всегда является вторичным и запаздывающим по отношению к уровню субъектного потенциала;

3) как текстовые реализации, т. е. апелляции к концепту в конкретных коммуникативных целях. Если предыдущие уровни воссоздаются искусственно (первый – при составлении словарей и справочников, второй – путем лингвистического эксперимента), то данный уровень является естественным существованием концепта, отражающим его свойство диалогической направленности. Но этот уровень является и наименее упорядоченным: в каждом конкретном случае текстовой реализации мы имеем дело лишь с незначительной частью концепта, которая оказывается востребована для воплощения определенной коммуникативной потребности. В рамках третьего уровня единый концепт, существующий в культурной и индивидуальной памяти, распадается на подконцепты, функционирующие в отдельных жанрах и дискурсах.

Помимо указанных выше базовых характеристик лингвокультурного концепта отметим три вытекающих из них особенности лингвоконцептологического исследования:

• 
  Методологическая открытость. Лингвокультурная концептология – научная отрасль междисциплинарного характера, поэтому в ее рамках приветствуется использование как лингвистических, так и внелингвистических методов. В качестве одного из методов исследования лингвокультурных концептов предлагается анализ карнавализованных текстов данной культуры. В основу этого метода положена теория М.М.Бахтина, согласно которой основные ценности той или иной культуры непременно подвергаются карнавальному снижению. Образец подобного исследования будет предложен в третьей главе данной работы.
  
• 
  Поликлассифицируемость основного объекта. Лингвокультурные концепты могут классифицироваться по различным основаниям. Наиболее распространенными подходами к классификации концептов являются следующие:
  

- С точки зрения принадлежности к определенному типу дискурса: например, концепты педагогического дискурса [Карасик 1999а], религиозного дискурса [Карасик 1999б], политического дискурса [Шейгал 2000], медицинского дискурса [Бейлинсон 2001], транспортного дискурса [Слышкин 2001] и т.п.

- С точки зрения своего носителя. Поскольку концепты являются ментальными образованиями с доминирующим аксиологическим началом, то к ним возможно применение принципов, предложенных В.И. Карасиком для классификации ценностей. Исследователь считает, что в зависимости от детерминирующего объекта целесообразно разделять ценности на внешние, т.е. социально обусловленные, и внутренние, т.е. персонально обусловленные, учитывая при этом, что между выделяемыми группами нет четких границ. «Вероятно, рубежами на условной шкале персонально-социальных ценностей могут считаться границы языкового коллектива, соответствующие, в определенной степени, типам коммуникативных дистанций по Э.Холлу. Таким образом, противопоставляются ценности индивидуальные (персональные, авторские), микрогрупповые (например, в семье, между близкими друзьями), макрогрупповые (социальные, ролевые, статусные и др.), этнические и общечеловеческие. Можно выделить также ценности типа цивилизации (например, ценности современного индустриального общества, ценности средневекового христианства) между этническими и общечеловеческими...» [Карасик 1996: 3]. Соответственно следует различать индивидуальные, микрогрупповые, макрогрупповые, этнические, цивилизационные, общечеловеческие концепты.

• 
  Полимоделируемость основного объекта. Многомерность лингвокультурного концепта предполагает необходимость построения более чем одной исследовательской модели для адекватного изучения свойств данного феномена. Основными моделями, используемыми в рамках современных лингвоконцептологических исследований, являются модель внутренних слоев концепта [Степанов 1997: 41-45] и модель взаимодействующих способов познания, основанная на триаде понятийного (фактуального), образного и ценностного элементов в структуре концепта [Карасик 2002]. В следующем параграфе будет предложен еще один возможный подход к моделированию лингвокультурного концепта, базирующийся на рассмотрении его как продукта непрерывного ассоциативного процесса.
  

Внутренняя форма слова, по удачному выражению Ю.С. Маслова, есть «сохраняющийся в слове отпечаток того движения мысли, которое имело место в момент возникновения слова» [Маслов 1987: 48]. В подобном движении мысли и заключается диахроническое существование лингвокультурного концепта. Концепт функционирует как процесс непрерывной номинации и реноминации объектов, появления новых и утраты старых ассоциативных связей между языковыми единицами и номинируемыми объектами. Интенсивность функционирования концепта выражается в сумме двух показателей: номинативной плотности и метафорической диффузности, которым посвящен следующий подраздел.

В процессе моделирования концепта, существующего в сознании носителя культуры, значимым является не только механизм установления ассоциативной связи между означаемым и означающим (концептом и языковым знаком), но и количество подобных связей, в которые вовлечен тот или иной концепт. В качестве важнейшего показателя актуальности какой-либо сферы действительности для носителей культуры рассматривается номинативная плотность [Карасик 2002: 131-134] (близкий термин – культурная разработанность [Вежбицкая 1999: 275-278]), т.е. детализация обозначаемого фрагмента реальности, наличие множества вариантов его обозначения и смысловых оттенков. Различия в номинативной плотности дают возможность говорить о специфике картины мира той или иной культуры или субкультуры, о степени приоритетности для носителей языка или подъязыка тех или иных явлений. Так, Р. Диксон отмечает, что для австралийских языков характерна высокая степень детализации в наименовании различных типов шумов, различных видов песка и т. д. [см.: Вежбицкая 1999: 277]. М.Ю. Титоренко, анализируя лексику сленга молодежной субкультуры хип-хоп, строит пять фреймов, соответствующих основным ценностям этой субкультуры: «наркотические вещества», «хулиганство/бандитизм», «элементы стиля» (т. е. престижный внешний облик), «автомобили», «музыка и граффити» [Титоренко 2003].

Даже кратковременные изменения условий жизни человека провоцируют перестройку свойственной ему системы ценностей и плотности ее языкового воплощения. Реалии, прежде подвергавшиеся относительно слабой концептуализации, могут превращаться в центральные элементы концептосферы и становиться объектами детализованной и оценочно насыщенной номинации. Примером подобной перестройки концептосферы является феномен солдатского арго российской (советской) армии, носителем которого человек становится на период срочной воинской службы (2 года). «Особенности солдатского быта приводят к появлению ряда слов, обозначающих реалии, не известные в гражданской жизни. Например, с постоянным дефицитом еды (особенно качественной), которая в разных частях называется хавка или чифан, и необходимостью спрятать ее от посторонних связано появление курков (припрятанной пищи). Узнав о том, что кто-то собирается втайне поесть, военнослужащий может упасть на хвоста, т.е. попытаться навязаться к едящим. Избавиться от такого солдата – отсечь хвоста – можно лишь путем решительных действий. Характерное для армии отношение солдат к работе как к чему-то, абсолютно от них отчужденному, приводит к появлению таких слов, как выщипнуть «поймать ничем не занимающегося солдата и дать ему какое-либо задание; привлечь к работе»; припахать «заставить кого-то (обычно молодых солдат) выполнять не свою работу; переложить свою работу на других». Дать точное определение значений этих и других подобных слов затруднительно, если не рассматривать их в контексте солдатского быта» [Дьячок 1992: 41].

Однако характеристика актуальности лингвокультурного концепта, основанная лишь на признаке номинативной плотности, будет заведомо неполной. Лингвокультурный концепт является двусторонним ассоциативным феноменом. Его языковую реализацию нельзя сводить лишь к процессу означивания его собственного референта. Параллельно всегда протекает процесс эксплуатации концепта для означивания других сущностей, выражающийся во вторичных (автономных или фразеологических) значениях имени концепта.

Актуальность концепта предполагает регулярное метафорическое переосмысление номинирующих его единиц. Рассмотрим следующий пример:

(1)

Если вам не доводилось ночевать в Бегларовой мельнице, болтать и сплетничать с Бегларом до утра, есть выпеченную им в золе соленую кукурузную лепешку, потом мучаться во сне от жажды, вскакивать чуть свет, припадать к мельничному желобу и с наслаждением пить судсинскую воду, – не говорите, что вы бывали в деревне! Я не знаю, могло бы существовать наше село без Беглара и его мельницы! Здесь не найдется человека, который поговорил бы с вами пять минут и не упомянул бы хоть раз Бегларову мельницу. Повстречался вам сосед, поздоровался с вами, угостили вы его табачком, а табак – домашний, нарезан крупно. Сосед тотчас же: – Ты что, у Беглара табак молол, что ли? Рассказали вы соседу какую-то новость, да получился ваш рассказ бессвязным, путаным. Сосед – без обиняков: – Что ты мелешь, словно Бегларова мельница! Говори толком! Кашель и тот у нас связывают с Бегларом: – Раскашлялся, как Бегларов пес! А пес у Беглара действительно мастер кашлять. (Н. Думбадзе «Я вижу солнце»).

Концепт «мельница» обладает высокой степенью актуальности для микросоциума деревни и получает обширное метафорическое воплощение в дискурсе деревенских жителей. Исходящие из данного концепта ассоциации характеризуются высокой степенью диффузности, поскольку при помощи механизмов вторичной номинации связывают его с рядом других концептов различной тематики:

- крупнозернистость мельничного помола → неизмельченный табак,

- издаваемые работающей мельницей звуки → бессвязная речь,

- живущий при мельнице пес → кашель.

Метафорическая диффузность является для исследователя не менее значимой характеристикой концепта, чем номинативная плотность, поскольку в ней также воплощаются ценностные приоритеты лингвокультуры. Рассмотрим, например, концепт «честь», функционирующий в русской и американской лингвокультурах. Номинативная плотность данного концепта в языках обеих культур примерно одинакова (около 30 языковых единиц в каждом языке). Показатель же метафорической диффузности различен. Как русское честь, так и американское honor ассоциативно связаны с концептами «война» (military honors, the honors of war, field of honor; воинские почести, отдавать честь, поле чести) и «похороны» (the last honors; последние почести). Однако honor в отличие от честь демонстрирует связь с рядом других сфер социальной активности. Таковыми являются:

1) образование: honors (degree) – ‘диплом с отличием’, honor roll – ‘список лучших учеников или студентов (в школе, колледже или университете’, honor society – ‘почетное общество, организация для школьников или студентов, имеющих высокую академическую успеваемость’, honor code – ‘свод правил, регулирующих поведение студента’ [ЖиК США];

2) финансово-деловая сфера: to honor a bill (a cheque) – ‘оплатить вексель (чек)’ [WNAD];

3) азартные игры (карты): honor – ‘пять старших козырных карт или четыре туза в игре без козыря’ [WNAD].

4) спорт (гольф): honor – ‘право первого удара’ [WNAD];

5) гостеприимство: to do the honors of the house – ‘принимать (занимать) гостей, выполнять обязанности хозяина дома’; to do the honors of the table – ‘выполнять обязанности хозяина за столом, угощать гостей, провозглашать тосты’ [WNAD].

Эти межкультурные различия в метафорике концепта «честь» находят объяснение в истории рассматриваемых социумов. В западноевропейской культуре, на основе которой возникла культура американская, утверждение понятия чести как одного из важнейших пунктов ценностной иерархии связано со средневековым рыцарством. Основной целью рыцарского идеала с его предельными формализованностью и усложненностью было создание изощренной системы правил поведения, способствующих поддержанию господствующего положения сословия рыцарей-феодалов и постоянному подчеркнутому выделению его из общей человеческой массы в почти особый биологический вид. Честь являлась сословной прерогативой, отличающей аристократию от прочего населения и противопоставляющей ее ему. Кроме чести сословной, в рыцарской среде играло очень важную роль и понятие чести личной, то есть поддержания личного престижа, связанного с непрерывным подтверждением своей силы и воинского искусства, что было обусловлено постоянным процессом перераспределения имущества и материальных благ внутри сословия. Честь в западной культуре изначально была связана с соревновательностью и самоутверждением в социуме. Поддержанию чести способствовало также следование особой «куртуазной» модели поведения в быту. Отсюда ассоциации между концептами «честь» и «гостеприимство».

С XV века дворянство начинает утрачивать господствующие позиции в обществе. Однако захватывающая все большую власть буржуазия не отрицает рыцарского идеала, а, напротив, стремится ему внешне подражать, вольно или невольно изменяя при этом внутреннее содержание важнейших рыцарских ценностей. Происходит интерференция буржуазного и дворянского личностных образцов [Оссовская 1987: 433]. Понятие чести по-прежнему играет важную роль в общественной жизни, но связано оно не столько с военной, сколько с торговой и производственной сферой. Особенно ярко этот новый смысл чести проявляется в культуре США. «В любом демократическом обществе, подобном обществу Соединенных Штатов, где состояния невелики и ненадежны (написано в XIX в. – Г.С.), работают все без исключения, и работа приносит людям все. Эта ситуация стала связываться с понятием чести и использоваться против праздности» [Токвиль1994: 450]. Молодая американская нация оказалась в ситуации, во многом сходной с ситуацией средневекового рыцарства. С одной стороны, она стремилась утвердить свое превосходство над другими народами, а с другой, – внутри нее самой шло непрерывное состязание индивидов за экономическое первенство. Неудивительно, что и здесь понятие чести широко использовалось для стимуляции обоих видов соревнования и обладало большой социальной значимостью. Поэтому метафорическая диффузность концепта «честь» в американской лингвокультуре довольна велика. Данный концепт получает ассоциативные связи с такими изначально состязательными сферами, как финансовые операции, карточные игры и гольф. Учеба также воспринимается в американском социуме как соревнование, отсюда – honors в смысле ‘успехи в учебе’.

Иной была ситуация в русской лингвокультуре. Русское средневековое общество характеризовалось слабостью политических позиций аристократии и отсутствием у нее корпоративной сплоченности, что позволило государственной власти необыкновенно усилиться за ее счет. Такого феномена, как рыцарство, на Руси не сложилось вообще. Все население, за исключением духовенства, разделялось Судебником 1497 года на две категории, где не было ни малейшего признака социального деления и различия, созданного историческими условиями. Это категории «служилых» и «неслужилых» людей. Деление производится на основе отношения к государственной службе и не может способствовать межсословной соревновательности. Аристократическое воспитание на Западе, включавшее чтение рыцарских романов, было ориентировано на подготовку к борьбе за высокое положение во внутрисословной иерархии. Древнерусская же семья воспитывала своих членов по веками выработанному шаблону, в основе которого лежали религиозные предписания. Понятие чести, как известно, не фигурирует среди христианских добродетелей, а соревновательность чужда идеалу ортодоксального христианства, культивировавшего терпение и послушание. В силу всего вышесказанного идея чести хотя и существовала в русской культуре с древних времен, большой роли в ней не играла. Во время петровских реформ честь вошла в ценностную систему новой аристократии, но в буржуазном сословии так и не прижилась, оставшись навсегда в сфере военной (отдавать честь, поле чести). Низкий уровень соревновательности, характерный для русской культуры, получил отражение в слабой метафорической диффузности лингвокультурного концепта «честь».

Итак, ценностное отношение к объекту действительности реализуется в двух взаимодополняющих потребностях языкового сознания: во-первых, как можно более разнообразно и детально номинировать сам объект (придать ему номинативную плотность), во-вторых, как можно регулярнее использовать ассоциативный потенциал этого объекта для номинации максимально возможного количества других объектов (сделать его метафорически диффузным). Номинативная плотность является необходимой характеристикой интразоны концепта (совокупности входящих в концепт ассоциаций), метафорическая диффузность – его экстразоны (совокупности исходящих ассоциаций). Понятиям интразоны и экстразоны посвящен следующий подпараграф.

1.3.2. Интразона и экстразона концепта
Концепт является системным образованием и, как всякая система, имеет вход и выход (термины, производные от англ. input и output). Вход системы – точки приложения воздействий среды (взаимодействующих систем), выход системы – точки, из которых исходят реакции системы, передаваемые среде (взаимодействующим системам). Средой, в которой существует концепт, является национальная концептосфера, взаимодействующими системами – другие концепты. Взаимовлияние системы и среды (системы и окружающих систем) осуществляется путем ассоциативного обмена языковыми единицами, в которых опредмечиваются концепты. Возможность этого обмена обусловлена феноменом вторичных (переносных) и фразеологических значений. Совокупность входов в концепт мы будем обозначать как интразону концепта, а совокупность выходов – как его экстразону.

В качестве примера рассмотрим концепт «медведь» на материале словаря В.И. Даля. Обратимся сначала к интразоне концепта:

Мы видим, что для носителя русского языка эпохи создания словаря концепт «медведь» обладал обширной интразоной. При этом референтом концепта был лишь вид Ursus fuscus – бурый медведь. Белый медведь, слабо знакомый русскоязычному населению, не стал основой для лингвокультурного концепта. Наименования бурого медведя демонстрируют множественность ассоциативных связей, в которые вовлечен данный концепт:

– любимая пища → медведь;

– форма и размер стопы → косолапый, лапистый зверь;

– форма хвоста → куцый, куцык;

– сила → ломака, ломыга, костоправ;

– обилие шерсти → косматый, космач, мохнатый, мохнач;

– главенствующее положение в лесу → лесник, лесной архимандрит;

– места дрессировки → сергацкий барин, сморгонский студент и т. д.

Характерно, что у охотников, т.е. профессиональной группы, непосредственно сталкивающейся с животным, интразона концепта более обширна и концептуализация более детальна (выделяются виды медведей).

Обратимся к экстразоне концепта. В.И. Даль приводит следующие вторичные значения лексемы медведь:

Медведь – каток, для укатки дорог, молотильного тока; также каток молотильный. | Кофе с ромом или водкою. | Пунш со сливками или с яйцами. | Медведь, у купцов, залежавшийся товар, не идущий с рук.

Кроме того, лексикограф приводит ряд фразеологических и паремиологических оборотов, содержащих лексему медведь:

В экстразону рассматриваемого концепта входят следующие ассоциации:

– сила → каток, для укатки дорог; Силен медведь, да в болоте лежит; Богатый силен, что медведь; Не дал Бог медведю волчьей смелости, а волку медвежьей силы!;

– лень, нежелание двигаться → залежавшийся товар; Силен медведь, да в болоте лежит;

– опасность → Счастлив медведь, что не попался стрелку: и стрелок счастлив, что не попался медведю!;

– обилие шерсти → Брови, что медведь лежат, густые. И космато, да не медведь;

– главенствующее положение в лесу → Хозяин в дому, что медведь в бору: что как хочет, так ворочает и т.д.

Ряд ассоциаций (сила, обилие шерсти, главенствующее положение в лесу) могут классифицироваться как сквозные, т. е. проникающие и в интразону и в экстразону концепта.

Ассоциирование, формирующее интразону и экстразону концепта, является результатом системного взаимодействия данного концепта с другими концептами. Каждый элемент интразоны концепта является элементом экстразоны другого концепта и наоборот. В некоторых случаях мы можем наблюдать зеркальное ассоциирование. Так, в русском жаргоне слово удавка имеет значение ‘галстук’, а слово галстук и фразеологизм пеньковый галстук имеют значение ‘петля-удавка’ [БСЖ].

Ассоциации, закрепленные в виде кодифицированных (словарных) значений языковых единиц, составляют ядро концепта. Периферия концепта формируется совокупностью контекстуальных ассоциаций. В нижеследующем примере реализуются периферийные ассоциации концепта «брак»: женитьба → самостоятельность, замужество → зависимость.

Культурнозначимые ассоциации основаны на понятийных связях между концептами (сходство, смежность, функциональный перенос и т. п.). К сфере квазикультурных ассоциаций следует отнести вторичные ассоциации, основанные на созвучии языковых единиц. Наличие подобных связей свидетельствует об актуальности концепта для языкового сознания, но не дает информации о его специфике. В языке звуковое ассоциирование проявляется в основном на уровне просторечия (в жаргонах и сленге). Приведем несколько примеров:

– женьшень – ‘женщина’ [СРА];

– Бухарин – ‘алкоголик’, Бухарест – ‘молодежная вечеринка’, съездить в Бухару – ‘напиться пьяным’, Бухенвальд – ‘пьянка’ (все значения основываются на созвучии с глаголом бухать – ‘пить алкогольные напитки’ (БСЖ);

– грузин – ‘лгун, обманщик; человек, который говорит вздор, ерунду’ (от глагола грузить – ‘лгать, обманывать’) [БСЖ];

– зарядить / послушать / включить / выпить Чайковского – ‘выпить чаю’ (СА);

– my old china – ‘друг’ в рифмованном сленге кокни (ассоциация China → china plate → mate) [MOPSCQ];

– an Oxford scholar – ‘доллар’ в рифмованном сленге кокни (ассоциация scholar → dollar) [MOPSCQ].

В процессе общения подобные средства апелляции к концепту чаще всего выполняют игровую функцию, их употребление характерно для лиц с низким уровнем речевой культуры:

(3)

– Я, братец ты мой, еще лучше случай знаю […]. Помнишь ты поручика Дружкова? Так вот этот самый Дружков делает однажды клопштосом желтого в угол и, по обыкновению, знаешь, высоко ногу задрал… Вдруг что-то: тррресь! Думали сначала, что он на бильярде сукно порвал, а как поглядели, братец ты мой, у него Соединенные Штаты по всем швам! (А.П. Чехов «В номерах»).

Таким образом помимо интразоны и экстразоны в составе концепта целесообразно выделять, во-первых, квазиинтразону – совокупность входящих формальных ассоциаций, во-вторых, квазиэкстразону – совокупность исходящих формальных ассоциаций.