Нарком Луначарский 36 Вопросы тактики и формы руководства 44

«Работяга Словотёков»

Там 16 июня 1920 года Радлов поставил пантомиму Льва Лисенко «Советский сундучок» — на темы международной политики. Персонажами были польский пан — Серж, русский капиталист — Гибшман, Франция — Глинская, Англия — Борис Анненков, Америка — Елагин. Комедия масок окрашивалась тонами злободневной политсатиры, подчинялась ритму стремительного действия, демонстрировала ловкость актеров-эксцентриков, почти или совсем бессловесных.

{252} В один с ней вечер шла пьеса Горького «Работяга Словотёков», и это была уже, в сущности, не цирковая комедия, а комедия с цирком. Обращенная к современности своим содержанием, она проникала и в область современных ей жанровых поисков.

Политсатира Горького заняла особое место в жизни «Народной комедии». Горький писал пьесу по заказу Радлова как сценарий для актерской импровизации, воплощая свою давнюю мысль о драматургии подобного рода. Театр же наконец получил острую политсатиру о текущем дне. Но в этом обнаружилась для него и непредвиденная сложность.

Речистый бездельник Словотёков, администратор-хозяйственник, без умолку болтал о коллегиальном руководстве. Образ схватывал реальные черты действительности. Тема перекликалась с событиями внутренней политической жизни страны. Например, в циркулярном письме ЦК к партийным организациям «На борьбу с топливным кризисом», написанном Лениным и напечатанном 13 ноября 1919 года в «Правде», говорилось: «Коллегиальность обсуждения должна быть сведена до необходимого минимума и никогда не препятствовать быстроте и твердости решения, не погашать ответственности каждого отдельного работника»⁶¹⁰. Суть отразилась в пьесе Горького, с ее ненавистью к лоботрясам, разваливающим дело.

«Товарищи. Все за работу. Организуемся, покажем…» — бормотал Словотёков, едва пробудившись ото сна. Он орал в смеющийся над ним зал: «Буржуи. Погодите, когда я коллегиально примусь за труд и организуюсь». Зал смеялся резво, потому что роль исполнял клоун-эксцентрик Дельвари. Милиционеру — Козюкову, пришедшему с вестью о лопнувшей водопроводной трубе, Словотёков предлагал «организоваться для энергичной борьбы с разрухой, и все пойдет прекрасно. Труба — пустяк. Мы ей заткнем глотку, трубе. Мы все можем». Возмущенный тем, что «пассажиры трамвая коллегиально не чистят путь», Словотёков требовал, «чтобы все делалось быстро, организованно», — не им самим, разумеется, делалось, а другими. Бороться с детской спекуляцией и детской преступностью он тоже советовал «организованно, коллегиально» и т. д.

Сердитая прачка — Глинская приходила к Словотёкову, требовала мыла. Тот награждал ее очередной тирадой. Завязывалась живая комедийная перебранка:

— Товарищ, — верещал Словотёков. — На вас лежит трудная обязанность борьбы за чистоту, чистота — необходимейшее условие народного здоровья. Что для этого нужно прежде всего?

— Мыло.

— Организация.

— Нужна прежде всего коллегиальность.

{253} — А я говорю — мыло.

— Организация, товарищи.

— Мыло.

— Организация.

Стычка весьма напоминала грубоватые диалоги пьес фольклорного происхождения, таких, как «Царь Максимилиан», «Лодка».

В «Работяге Словотёкове» было много балаганных экстравагантностей. Уже в самом начале Словотёков — Дельвари делал публике страшные рожи, швырял в нее будильником, замахивался поленом. Пытаясь надеть сапог, он садился на кровать, ножки ее разъезжались, и он шлепался на пол. Словотёков вставал, и кусок паркета под его ногой взлетал вверх, со стены срывалась картина… Чтобы расправиться со словотёковщиной, Горький мобилизовал безотказные ресурсы комического, эксцентрику сценических происшествий, и театр во многом обогащал зрелищную сторону действия. «В сущности, эта пьеса была ранним образцом здоровой советской самокритики», — вспоминал потом Серж⁶¹¹, игравший одного из просителей. Не слишком веселую горьковскую сатиру Радлов и его актеры старались дать повеселее.

Когда в финале к Словотёкову вламывалось сразу несколько просителей, крича наперебой, он ошарашивал их речью. Набор пустопорожних фраз опять-таки открывался словами «организация», «коллегиальность». Как сказано в горьковском сценарии, «сначала люди слушают его стоя, внимательно, потом постепенно вянут, рассаживаются на чем попало, позевывают, у тех, которые прислонились к стене, подгибаются ноги, наконец, все, один за другим — мрачно засыпают». Словотёковщина усыпляет и демобилизует. Далеко не смешной метафорой завершался сценарий.

Театр усилил трюковую сторону и этого последнего эпизода — в согласии с авторским стилем. В разгар речи Словотёкова вбегал жилец с верхнего этажа — Гибшман, выскочивший из ванны, весь в мыльной пене: вода из лопнувших труб залила его квартиру. Кто-то ловил на соседе вошь, хотел ее тут же раздавить, но Словотёков останавливал самосуд, требовал коллегиального разбора дела и организованной борьбы со вшами. Тем временем вошь уползала. Наконец, с потолка на голову Словотёкову падал увесистый кусок штукатурки — вода продолжала свое разрушительное действие. С комическим воплем: «Консилиум врачей и хирургов! Требую коллегиального лечения моей шишки!» — Словотёков — Дельвари убегал под хохот зала.

Увлекшись сатирическим издевательством над Словотёковым, того заслужившим, театр и обитателей Полусонной и {254} Ленивой, Болотной и Кривой улиц изобразил как нельзя более достойными своего руководителя Словотёкова. «Плюет прачка, и ликующе гогочет обыватель, сидящий в публике», — сердился рецензент⁶¹². Но публика состояла не из одних только обывателей. Просто сатира Горького была далека от примирительных «положительных» противовесов и распространялась на всех персонажей⁶¹³. Так было и в спектакле. Другое дело, что Дельвари, по свидетельству Сержа, внес в свои импровизации толику «обывательского злопыхательства» и оттого «сатирическая картинка, придуманная Горьким, предстала перед публикой в совершенно искаженной интонации». Эти сильные слова были сказаны Сержем в 1938 году⁶¹⁴. Но даже сделав необходимую поправку на время, следует признать, что доля истины в них имелась. Потом В. М. Ходасевич тоже вспоминала, как она и Радлов с ужасом поглядывали на Горького в зале, поскольку Дельвари, «потеряв в погоне за успехом чувство меры, на премьере так переигрывал, а импровизации его были так грубы и вульгарны, что получалось совсем не смешно». Она описывала Горького после театра, замкнутого, барабанящего пальцами по столу, пыхтящего папиросой: «Редко я видела его таким хмурым»⁶¹⁵.

Жизнь спектакля оборвалась после нескольких представлений. Печать известила: «Петроградским Театральным отделением снят с репертуара “Работяга Словотёков”»⁶¹⁶. Это значило, что пьесу снимали руками М. Ф. Андреевой.

Горький, раздосадованный, наотрез отказался дать комедию другим театрам. В. И. Блюм в «Вестнике театра» приветствовал запрет пьесы, считая, что она «обывательская, насквозь мещанская и объективно контрреволюционная»⁶¹⁷. Доказательств критик не предъявлял, да упреки были недоказуемы. Напротив, Е. И. Замятин саркастически заметил: «Где нам думать об Аристофане, когда даже невиннейший “Работяга Словотёков” Горького снимается с репертуара, дабы охранить от соблазна этого малого несмышленыша — демос российский!» Неправ был, конечно, и Замятин: образец советской аристофановской сатиры дала «Мистерия-буфф». Свою статью он назвал красноречиво: «Я боюсь»⁶¹⁸. Театр народной комедии не мог, разумеется, сказать {255} подобное о себе, но его сатирическая тема с тех пор пошла на убыль.

7 июля он показал еще одну агитсатиру современного свойства: К. М. Миклашевский, знаток итальянской комедии масок, автор известной книги о ней и сотрудник журнала «Любовь к трем апельсинам», сочинил и поставил трехактную комедию «Последний буржуй, или Музей старого строя». В ней осмеивались призраки прошлого, «бывшие люди», пристроившиеся к современности. Мотивы политической сатиры сочетались с чертами комедии нравов, при том что действовали не характеры, а социальные маски. Буржуя изображал Гибшман, рядом выступали четыре эксцентричных лакея — Дельвари, Елагин, Козюков и Серж. В центре действия находилась пародийно-феерическая сцена «Кошмар буржуя», разыгранная снова актерами цирка. Но и то, что виделось последнему буржую наяву, походило на фантасмагорию. Буффонными масками агиттеатра были агент жилотдела, коммунальный доктор, тибетский доктор, «свободная барышня», бывший городовой, нищий, спекулянт, пьяница и прочие.

Миклашевский тоже набросал свою комедию как сценарий для актерской импровизации. По его словам, он пришел на первую репетицию, «имея в голове сюжет, несколько трюков, несколько острот и только. Многое придумали актеры, и если все-таки многое подсказано автором, то это не исключает импровизации, хотя репетиций было около 15… Суфлера не было, но на первых спектаклях автор становился в кулисе, чтобы помочь актеру в случае какого-либо замешательства, но много помогать не пришлось. Текст так и оставался незаписанным, пока (после 12-го спектакля) И. М. Лапицкий не попросил у меня пьесы для Москвы, где она идет сейчас и где, я надеюсь, меня приготовят под совершенно новым соусом»⁶¹⁹. Речь шла о постановке «Последнего буржуя» в Московском Теревсате.

14 ноября и Театр народной комедии возобновил на стационаре в Железном зале летнюю постановку «Последнего буржуя», причем главную роль, в очередь с Гибшманом, исполнял теперь автор — Миклашевский, окончивший в 1911 году императорское Театральное училище в Петербурге.

«Последний буржуй» тоже не оказался опорным пунктом репертуара и прожил недолго. Для «Народной комедии» спектакль Миклашевского завершил опыты политсатиры на материале советской современности.

Тщетно призывал А. И. Пиотровский еще в дни первых представлений «Работяги Словотёкова»: «К политической сатире зовем мы Народную комедию. Здесь для нее прекрасный выход на здоровую народную целину… Острота такой комедии {256} безмерно возрастет, если, оставив в покое Антанту, она обратится к внутренней жизни страны»⁶²⁰. Как раз советской современности театр избегал после краха «Работяги Словотёкова» и лишь изредка затрагивал ее обиняком, в летучем иносказании.