Научная тетрадь

О. А. Туфанова

рассказы о смерти дмитрия самозванца: раскадровка и символика

В статье проводится сопоставление рассказов о смерти Лжедмитрия I в русских и иностранных сочинениях, посвященных событиям эпохи Смуты 1598—1613 гг. Выявляются основные принципы повествования: лаконизм,

«раскадровка» и религиозный символизм. Ключевые слова: Дмитрий Самозванец, рассказы о смерти, «Так называемое иное сказание», «Сказание о Гришке Отрепьеве».

The article collates the tales of the death of Dmitry I the Impostor in the Russian and foreign texts devoted to the events of the Smuta in 1598—1613. The main principles of the narration are revealed: laconic style, "storyboard" and religious symbolism. Key words: Dmitry I the Impostor, tales of death, "So called the other tale", "Tale of

Grishka Otrepyev".

Русские и иностранные авторы первой трети XVII в., писавшие о пе­риоде «междуцарствия» в России 1598—1613 гг., с разной степенью пол­ноты, точности и детализации отразили в своих сочинениях события, свя­занные с личностью Дмитрия Самозванца²⁴⁰. Не только личность Самозван­ца, но и первые военные победы и поражения вторгшегося в Северскую землю с польским войском Лжедмитрия I, и его въезд в Москву, и церемо­ния коронации, и манера поведения и т.д. получили различное освещение в публицистике современников, свидетелей и участников Смуты.

Сопоставляя рассказы русских и иностранных авторов о Дмитрии Са­мозванце, В. Ульяновский отметил, что «иностранцы (имеются в виду авто­ры большинства светских источников. — о. т.) описывают виденное (или передают рассказы очевидцев), русские авторы оценивают происшед- шее»²⁴¹. Именно в таком ключе и прочитываются рассказы о смерти Лже­дмитрия I в публицистике первой трети XVII в.

В ряде русских и иностранных сочинений о Смуте содержится весьма лаконичное упоминание о смерти Дмитрия Самозванца. По форме изло­жения эти краткие, сжатые фразы напоминают погодные записи «Повес­ти временных лет», которые в основном только фиксируют сам истори­ческий факт, но, в отличие от летописи, содержат емкие авторские эмо­ционально-оценочные характеристики. Например, Жак Маржерет²⁴² в сво­ем отчете королю Франции писал: «Наконец, 27 мая . В 6 утра царь Дмит­рий Иванович был бесчеловечно умерщвлен.»²⁴³. Столь же краток рассказ о смерти Лжедмитрия I в «Плаче о пленении и конечном разорении Мос­ковского государства»: «И душа его (Лжедмитрия I. — о. т.) злЬ исторгнуся от него, и срамною смертию от рукъ правовЬрныхъ сконъчася»²⁴⁴.

Ряд источников содержит более пространные рассказы о смерти Дмитрия Самозванца. так, рассказ С. И. Шаховского о погибели Самозван­ца в «Летописной книге» отличает от предыдущих примеров большее ко­личество деталей. Упоминается множество вооруженного народа, напав­шего на дом царя, используется прямая речь, мотивирующая поведение людей, кратко описываются надругательства над трупом убиенного. Нако­нец, убийство Лжедмитрия I приурочивается к немаловажному для мно­гих русских и иностранных источников событию — к его свадьбе с Мари­ной Мнишек²⁴⁵.

В Хронографе 1617 г. смерть Самозванца подается сквозь призму ре­лигиозных воззрений составителя: «Но возбранила ему всемогущаго бога непобЬдимая Христова сила и неистовое его стремление въскорЬ сокру­ши и изщезновениемъ возрази»²⁴⁶. также упоминается возмутившийся на­род с использованием широко распространенной метафоры: «возшумЬша многочисленаго народа волны». Появляется деталь — орудие убийства: «убиша его мечи». И акцентируется внимание на причине народного гне­ва: «разъярившись на мерзость его»²⁴⁷.

Арсений Елассонский в «Мемуарах о русской истории», очевидно не располагая подробностями убийства Лжедмитрия I, рассказывает о смер­ти последнего буквально в двух предложениях: «Через шесть дней боя­ре и весь синклит двора, устроивши совещание, предали сего царя Ди­митрия позорной смерти. Скинувши с него царские одежды, нагим тащи­ли его вон из дворца по улице и бросили его нагого на площадь»²⁴⁸. Здесь, как и в русском Хронографе 1617 г., содержится еще одна историческая подробность: вскользь упоминается заговор бояр против Самозванца. Но основное внимание архиепископ елассонский и димониканский Арсений уделяет все-таки не сцене убийства Лжедмитрия I, а насмехательствам на­рода над его трупом, хотя, справедливости ради, надо заметить, что и рас­сказ о манипуляциях с трупом Лжедмитрия выполнен архиепископом в той же лаконичной манере.

Чуть более подробно о финале царствования Дмитрия Самозванца повествует Элиас Геркман в «Историческом повествовании о важнейших смутах в государстве Русском.»²⁴⁹. Однако его рассказ расходится с боль­шинством и русских, и иностранных источников, поскольку Э. Геркман по­вествует о подмене Дмитрия Ивановича, которого он считал истинным сы­ном Ивана Грозного, подставным Димитрием. При этом Геркман обращает внимание не только на самый факт подмены царя и его спасения, но и на то, что ситуация с оставлением царства неизвестному рабу весьма сильно схожа с древним сюжетом о передаче царской власти ассирийским царем Нином своей наложнице и рабыне Семирамиде. Отыскиваемые Геркма- ном сходства и различия двух сюжетов занимают все его внимание. Чита­тель остается в неведении до следующей главы о том, как обличал под­ставного Димитрия один из главных, по словам Геркмана, заговорщиков, дьяк Тимофей Осипов, как был убит сначала дьяк, потом раб, как отличи­лись в борьбе с русскими братья Вишневецкие²⁵⁰ и т. д.

На этом историко-литературном фоне особый интерес, с филологи­ческой точки зрения, представляют пространные рассказы русских и ино­странных авторов о смерти Дмитрия Самозванца. При этом русские и ино­странные источники, о которых пойдет речь ниже, принципиально отли­чаются друг от друга манерой повествования. Если русским сочинениям присущ символизм, обобщенность, стремление придать религиозно-ми­фологический оттенок изображаемому, то рассказы иностранцев напоми­нают готовые картинки для видеокадров.

Одну из ярких «раскадровок» событий последних часов жизни Лже­дмитрия I дает Петр Петрей, шведский дипломат, агент личной канцеля­рии герцога-правителя Карла IX, четыре года прослуживший в Москве (ко­нец 1601 — конец 1605). Повествование о трагической участи Лжедмит­рия I в сочинении П. Петрея «История о великом княжестве Московском» можно условно разделить на несколько «видеокартинок».

Картина первая. Утро судного дня. Пробуждение.

Сон Лжедмитрия прерывает набат. П. Петрей точно фиксирует дату и время начала страшных для Лжедмитрия I событий: «... 17 мая, ранним ут­ром, около трех часов дня.»²⁵¹.

Вся сцена строится на принципе контраста: великому князю²⁵² и «вла­стям», пребывавшим в «самом сладком сне», Кремлю, «объятому пьяным сном», противопоставляется бегущий «изо всех домов и углов» народ. Контраст состояний углубляется за счет конкретных и символических де­талей. «Сладкий», «пьяный» сон Димитрия Самозванца — это не только конкретная деталь в повествовании Петрея, это еще и своеобразный сим­вол «беспечности» Лжедмитрия I, не помышлявшего «ни о чем вредном», не думавшего «ни о каком возмущении и измене», утопавшего в «сладо­страстии», несмотря на громкие толки народа о том, что «новый великий князь — еретик».

Статичной в этой сцене фигуре спящего великого князя, представлен­ного так, словно он один (о других спящих в Кремле Петрей упоминает вскользь, и всего один раз), противостоит динамичное множество наро­да, бегущего «без памяти». Данная деталь, как нам представляется, весь­ма значима в этом кадре: Петрей как будто рисует картину всеобщего бес­памятства, безумия — князь, одурманенный вином, беспечно спит, народ, озадаченный антиповедением нового царя, недовольный наглостью по­ляков, которые «напивались до бесчувствия, так что не могли и владеть собою», творили на улицах Москвы «разные . дерзости», «рубили, били, силою брали жен и дочерей у дворян из колясок, насиловали их»²⁵³, под­стрекаемый Шуйским²⁵⁴, бежит к Кремлю, вооружившись кто чем мог: «кто с плетью, кто с ружьем и длинною винтовкой, кто с обнаженной саблей, кто с копьем и колом, кто что схватил второпях»²⁵⁵.

Последняя деталь, касающаяся вооружения бегущего народа, осо­бенно примечательна, поскольку показывает, с одной стороны, всю спон­танность происходящих событий, с другой стороны, полное непонима­ние народом того, что происходит. Вся сцена сопровождается звуковым оформлением — звоном нескольких тысяч колоколов и криками толпы: «Кто хочет убить нашего великого князя?»

трагикомизм сцены углубляется за счет двойного обмана: и великий князь, и народ обмануты боярами и дворянами. Сначала думные бояре убедили Дмитрия ни о чем не беспокоиться, солгав ему о готовящемся «возмущении»²⁵⁶, а потом обманули бегущий в беспамятстве народ, сказав ему, что это поляки хотят убить великого князя. Парадокс сцены и после­довавших далее событий в том и состоит, что народ, хотя и возмущенный антиповедением царя и толкующий о том, что он не истинный сын Ивана Васильевича, а «еретик, хуже турки»²⁵⁷, бежал, вооружившись тем, что под руку попало, защищать великого князя, а в итоге — убил.

Далее П. Петрей скупыми мазками набрасывает картину пробужде­ния великого князя, кратко указывая на его психологическое состояние: «Проснулся и великий князь, перепугался и послал своего верного камер­гера, Петра Басманова, узнать, что такое происходит»²⁵⁸. Здесь же Петрей вводит еще одно, новое действующее лицо — Петра Басманова, также об­манутого собравшимися боярами и донесшего по незнанию Лжедмитрию ложную информацию о том, что в набат бьют, поскольку «где-нибудь по­жар в городе».

Картина вторая. Это не пожар!

Главные действующие лица — Лжедмитрий, Басманов, народ. Петрей довольно подробно перечисляет все дальнейшие действия великого кня­зя: «послал Басманова в другой раз разведать, что такое происходит . встал и оделся»²⁵⁹. Дальнейшая мизансцена имеет пространственную орга­низацию: Басманов выглядывает в окно и видит собравшийся народ, «в числе несколько тысяч, . с кольями и пиками, ружьями и саблями». По­трясенный увиденным, Басманов «очень испугался», но попытался выяс­нить, что «им надо». «Ему, — пишет Петрей, — отвечали красным словцом и требовали, чтобы он выдал им своего негожего и воровского великого князя.»²⁶⁰. Поражает в этой сцене прежде всего неожиданная перемена в настроении народа, ничем не объясняемая в повествовании Петрея: ве­ликий князь, которого народ собирался защищать, превращается здесь в «негожего и воровского».

Далее Петрей снова кратко, но в то же время скрупулезно фиксиру­ет последовавшие за этим разговором действия Басманова: «Басманов за­метил, в чем дело, рвал на себе волосы, велел телохранителям принять все предосторожности и не впускать ни одного человека, вошел к кня­зю и сказал: "Беда, всемилостивейший великий князь и государь! Ты сам виноват, великая измена: сословия и народ вызывают тебя. Ах, ты не хо­тел верить, что говорили тебе верные твои слуги!"»²⁶¹. Примечательно, что, сосредоточивая внимание на фигуре Басманова, Петрей упускает из виду Лжедмитрия. Но зато для прорисовки образа верного ему камергера ино­странный автор не жалеет красок. Все повествование пронизывает глу­бокая эмоциональность: тут и авторский комментарий («рвал на себе во­лосы»), и прямая речь, насыщенная эмоционально-оценочной лексикой («беда», «великая измена», «ах»), и смена интонаций, прочитываемая кос­венно во фразе Басманова (и ужас, и бессильное обвинение в беспечно­сти, и сожаление, и сопереживание).

Наконец, последовавшая за этими словами мизансцена также выпол­нена с предельным сгущением эмоций. Во время разговора Басманова с Лжедмитрием в комнату через телохранителей «продрался» некий дворя­нин, бросивший ему гневливые слова: «Негожий великий князь! Что не вы­ходишь и не даешь ответа народу?» Басманов, услышав это, «в горячности и гневе схватил саблю . и отнес ему голову от туловища»²⁶².

Завершается эта картина весьма странной мизансценой, выполнен­ной, с одной стороны, по контрасту с предыдущей, а с другой стороны, эмоционально ее продолжающей. Приведем ее полностью: «Великий князь прыгнул в переднюю, взял у одного телохранителя бердыш, пока­зал его простому народу и сказал: "Не думайте, что я Борис Годунов!" — и заколол некоторых, другие выстрелили по нем и вскоре до того прижали его, что он опять должен был ускользнуть в комнату»²⁶³. Удивителен подбор глагольной лексики, которую использует Петрей для характеристики сна­чала поведения Басманова, а затем Лжедмитрия I. Если в действиях пер­вого сквозит величественность, достоинство, осознание трагедийности происходящего, искреннее возмущение, что отражает соответствующая лексика («заметил. велел. вошел. сказал. схватил. отнес . голо­ву.»), то действия Дмитрия Самозванца схожи с поведением «продрав­шегося» через телохранителей дворянина: «прыгнул в переднюю, взял . бердыш, показал его. заколол. должен был ускользнуть.». Комизм сцены, мелкость фигуры Самозванца на фоне величественности личности Басманова становятся очевидны.

Картина третья. Убийство Басманова.

Благородство верного Димитрию камергера подчеркивается и в этой сцене, вновь выполненной в контрастных тонах. Переданной в косвен­ной форме возвышенной речи Басманова, умолявшего знатных бояр и со­ветников «Богом и ради Бога бросить злую затею и делать только то, что можно похвалить», противопоставлено поведение боярина Михайло Иг­натьевича татищева, в конце своей ответной бранной речи выхвативше­го «длинный нож» и «проколовшего» камергера «прямо в сердце». Дру­гие бояре сбросили тело Басманова с лестницы, чтобы «простой народ видел, что нет уже отважного боярина, которого мужества, доблести и ос­торожности боялись все»²⁶⁴. Завершается эта короткая мизансцена расска­зом Петрея о том, что народ, увидев Басманова мертвым, «ободрился» и «без страха» «большой толпой» вбежал в переднюю.

Картина четвертая. Попытка бегства.

Картина открывается рассказом об обороне Димитрия. И вновь Пет­рей меняет краски — от прежнего комизма не осталось ни следа: вели­кий князь «вышел со своим палашом, рубил во все стороны, сколько было у него силы, однако ж ничто не помогало против такого множества наро­да». Димитрий оказывается не в силах противостоять осмелевшей после убийства Басманова и озверевшей толпе. «Москвитяне» вырубили топо­рами доски в передней, разоружили телохранителей, и Димитрию только с 15 телохранителями удается уйти в «самую переднюю комнату», где они и оборонялись, сколько могли.

Мало прорисованной сцене обороны противопоставлена в этой кар­тине сцена бегства Самозванца: «Димитрий бросил свой палаш, рвал на себе волосы и, не сказав ни слова, выпрыгнул в окно на то место, где стоя­ли на страже стрельцы, надеясь найти у них защиту и помощь или же спа­стись бегством. Но как окно было 15 аршин вышины от земли, то он, вы­прыгнув, повихнул себе ногу, так что не мог сойти с места и оставался в лежачем положении»²⁶⁵. Редкие бытовые детали, такие, как окно «15 аршин вышины», дают пусть и скупую, но все-таки хорошо представляемую зри­мо картинку. Некоторые детали, не давая прямо изображение, тем не ме­нее предоставляют богатую возможность для режиссерской фантазии в организации мизансцены: чего только стоит сама сцена падения из окна Лжедмитрия I под ноги стрельцам!

Не менее зримой и одновременно не менее трагикомичной пред­ставлена у Петрея следующая мизансцена. Пока Димитрий спасался бег­ством, пока простой люд грабил царские палаты, знатные бояре и дворя­не «бросились в женские комнаты». Картина, представшая взору бояр, не только показывает расстановку действующих сил на сцене, не только ис­полнена драматизма для участников, но одновременно с этим носит гро­тесково-фарсовый характер. Возвышающаяся над лежащими «от сильного страха, отчаяния и ужаса»²⁶⁶ на полу девицами фигура престарелой гофмей- стерины, под юбку которой спряталась Марина Мнишек, — яркий обра­зец авторского приема Петрея, умеющего скупыми мазками создать сце­ну, поистине вызывающую смех сквозь слезы. Состоявшийся далее между русскими боярами и польскими дамами диалог оставим без внимания и в силу этических соображений (поскольку он носит скабрезный характер), и в силу того, что это отвлечет нас от темы статьи.

В то время как в женских комнатах разыгрывалась своя драма, стрельцы заметили великого князя и хотели ему, стонавшему и надавав­шему «больших обещаний», помочь, отнести в его комнаты. Но это увидел простой народ и побежал убивать Димитрия. Произошла перестрелка, но скоро «одолело множество дворян, граждан и черни», стрельцы оставили князя, и простой люд понес его в царские комнаты.

Вся сцена описана очень скупо, как почти и все сцены в рассказе о смерти Дмитрия Самозванца, где появляется много фигурантов. Как прави­ло, Петрей только называет основные действия, оставляя за текстом под­робности. В большей степени его как автора интересуют сцены, где мож­но крупно выделить какое-либо историческое лицо, представить его дей­ствия и речь, показать по возможности эмоциональное состояние. Данный эпизод не является исключением. Петрей описывает одного из телохрани­телей, по имени Вильгельм Фюрстенберг, который «продрался» в комнату, куда принесли Димитрия, и хотел узнать о его дальнейшей судьбе. Русские же «закололи его бердышом у ног великого князя со словами: "Посмотри­те, пожалуйста, какие верные собаки иностранцы! Они не могут еще оста­вить своего плутовского великого князя: надо перебить их всех"»²⁶⁷.

Картина пятая. Убийство Лжедмитрия I

Сцена открывается описанием переодевания великого князя и расска­зом о насмешках простого люда над ним. Обилие по сравнению с единич­ными фразами отдельных участников событий оскорбительных высказы­ваний из уст разгулявшейся черни, окружившей беспомощного Димитрия, создает эффект особого драматизма ситуации: один против толпы. Здесь же, в этой сцене, появляется и главный зачинщик мятежа, Василий Ивано­вич Шуйский, отправившийся по просьбе Димитрия в монастырь к его ма­тери узнать: действительно ли он сын Ивана Васильевича. Диалог Шуйско­го с «матерью» Димитрия остается за текстом; Петрей только констатиру­ет: мать «решительно отреклась» от него и «клялась торжественно», что ее сын был убит за несколько лет до этого в детском возрасте в Угличе. Ответ «матери», оглашенный перед толпой Шуйским, решил участь Самозванца.

С этого момента опять резко меняется манера изложения событий. Склонный к подробной прорисовке особо драматических, диалоговых си­туаций, П. Петрей и здесь остается верен себе. Он вводит в повествование фигуру некоего богатого (но безымянного!) купца, который, услышав ответ «матери» Димитрия, «тотчас же подбежал . с пистолетом в руке и вскри­чал: "Нечего долго толковать и ломаться с еретиком: я покончу с этим из­менником и соблазнителем народа!" — и всадил ему пулю в сердце, так что он тут же и протянулся.»²⁶⁸. Быстрота произошедшего подчеркивает­ся стремительностью действий купца посредством глагольной лексики: «подбежал», «вскричал», «всадил». Состояние аффекта купца передалось всем присутствующим, и началась вакханалия: «тут все подбежали к нему и кричали: "Распни, распни!", — "Не оставляй его живого!" Один рубил его по голове, другой по руке, третий колол его ножом, пятый по спине. Дру­гие потащили его за ноги из комнаты на площадь, где лежал его верный слуга и камергер Басманов, говоря: "За жизни вы были добрыми друзьями и собеседниками, будьте же вместе и по смерти!"»²⁶⁹. Удивительно ярко про­писано в этой сцене стремление каждого из присутствующих приобщить­ся к убийству Лжедмитрия I, а также стремление нанести уже убитому «ве­ликому князю» как можно больше увечий, как будто простой люд старался убить наверняка, чтобы не было возможно его новое воскрешение.

Завершая характеристику описания смерти Лжедмитрия I в сочине­нии П. Петрея, следует сказать, что мы намеренно оставляем без внимания дальнейший рассказ о манипуляциях с телом убитого, поскольку это требу­ет отдельного исследования. Подобный же принцип «раскадровки» событий можно наблюдать и в ряде других сочинений иностранных авторов: напри­мер, в «Летописи Московския, с 1584 года по 1612» Мартина Бера²⁷⁰, в «Крат­ком известии о Московии» Исаака Массы²⁷¹, в «Рукописи Яна Велевицкого»²⁷².

* * *

Иной тип подробного рассказа о смерти Дмитрия Самозванца дают русские авторы. Как правило, в русских текстах смерть Лжедмитрия I по­дается сквозь призму религиозных воззрений авторов и составителей. Поэтому немаловажной в этом контексте оказывается причина «народно­го гнева». Так, например, составитель «Так называемого иного сказания» (далее — «Иное сказание») связывает смерть Самозванца с его намере­нием «всЬхъ православныхъ хрислянъ побити»²⁷³, а «радостный день Хри­стова Воскресешя» «предложити въ день плачевный»²⁷⁴. Собственно гово­ря, именно это и стало причиной того, что Господь «обрати» «изостренный имъ мечь на его выю и на единомышленниковъ его»²⁷⁵.

Религиозная составляющая в трактовке и самого образа Самозван­ца, и его смерти предопределяет особенности повествования в русских текстах. Если иностранные авторы, в частности П. Петрей, стараются на­полнить свое повествование конкретными историческими подробностя­ми и дать развернутую картинку, чтобы можно было представить, как про­изошло то или иное событие, то русские авторы, в частности составитель «Иного сказания», отходят от конкретики описания произошедших собы­тий, приводя минимальное количество подробностей.

Например, в тексте «Иного сказания» содержится весьма краткий рас­сказ о том, как произошло убийство Лжедмитрия I, но даже в этом лако­ничном рассказе хорошо видна религиозная составляющая: «Въ десятый день послЬ своея женидбы, 114 году, мЬсяца ма1я въ 16 день, на четвер­той недЬ/ли послЬ Христовы ПасцЬ (выделено нами. — о. т.), въ суботу, ме- чемъ и прочимъ убшствомъ, оруж1емъ уб1енъ бысть, всяко влекомъ бяше исъ превысочайшихъ пресветлыхъ чертогъ своихъ по земли множайшихъ человЬкъ рукама, имъ же бЬ невозможно живаго и прямо лицу его зрЬти, не точ1ю самому ему касатися»²⁷⁶.

На фоне почти отсутствующих конкретных бытовых деталей в расска­зе о смерти Самозванца особо заметно становится символическое истол­кование произошедшего. Сама дата его гибели наделяется мистическим смыслом: составитель «Иного сказания» неоднократно подчеркивает, что все происшедшее с Димитрием — это следствие защиты Господом право­верных христиан, которых еретик хотел погубить. Поэтому день его смер­ти назван днем «излюбленным», а приписываемое составителем «Иного сказания» желание Самозванца «пребыти у древше злобы, у мерзости за- пустЬн1я, у возгордЬвшаго сатаны в нЬдрЬхъ»²⁷⁷ реализуется в тексте через библейскую цитату «ровъ изрый и ископай, впадеся въ яму, юже содЬла»²⁷⁸. Замысливший сотворити «злая» «зломысленный волкъ» в итоге сам «со всякою нуждею злосмрадную свою душу изовну злосмраднаго своего тЬлеси испроверже»²⁷⁹.

Аналогичный способ религиозно-символического истолкования (но не описания!) смерти Лжедмитрия I дается в «Сказании о Гришке Отрепье­ве». Доминантное восприятие личности Самозванца как средоточия зла и здесь обусловливает особенности рассказа о его гибели. Одной из главных причин народного возмущения автор «Сказания.» называет «злой» умы­сел «злого» еретика погубить знатных бояр и вообще искоренить в рус­ском государстве православную веру. Весь дальнейший рассказ о погибе­ли Самозванца подается сквозь призму религиозных воззрений автора.

Собственно говоря, религиозно-символическая тема становится ве­дущей в этом повествовании. так, Василий Иванович Шуйский, согласно тексту, мотивировал свой призыв к народу свергнуть еретика, «богоот­ступника» (!) «радением» о вере христианской: «Мы убо готови въ сш часъ пострадати за святыя Бож1я церкви и за православную истинную христ1ян- скую вЬру.»²⁸⁰. Рассказ об убийстве Лжедмитрия I обрамляют в «Сказа­нии.» пространные молитвы. Сначала народ московский «возопиша» «со слезами ко всемилостивому Спасу и со Пречистой Его Богоматери и ко всЬмъ Московскимъ чюдотворцомъ»²⁸¹, прося о помощи в избавлении от «злаго законопреступника», от «поганые Литвы». Затем, по окончании за­думанного, вновь все принимавшие участие в избиении Лжедмитрия I и «Литвы» (бояре, и воеводы, и «все православное христ1янство») по всем (!) «святымъ церквамъ» пали на землю и сотворили благодарственное мо- лебное пение, воздавая хвалу «Спасу, и Пречистой, и Московским чюдо­творцомъ, и всЬмъ святымъ»²⁸².

Дважды в тексте называется дата смерти Отрепьева, и дважды автор «Сказания.» напоминает читателю, день памяти какого святого прихо­дится на эту дату: «И свЬтающю утру ведряну ма1я въ 17 день, на память святаго отца нашего Андронника...»²⁸³; «Се же бысть побЬда и одолЬше на враги ... ма1я въ 17 день, на память святаго отца нашего Андронника.»²⁸⁴.

Рассказ о событиях 17 мая начинается с упоминания о молитве В. И. Шуйского и его брата в церкви св. Богородицы. Очень подробно перечис­ляются церкви, где ударили в колокола. Подробно рассказывается о том, какие сословия принимали участие в борьбе с «Литвой», как были оде­ты, чем вооружены, какими призывными возгласами обменивались (точ­нее, автор приводит только одну фразу-призыв, которая также носит сугу­бо религиозный характер: «Богъ намъ на помощь, и сила Пресвятыя Гос­поже Богородицы помогай намъ!»²⁸⁵).

Непосредственно же картина убийства представлена фрагментарно, ее практически приходится собирать по отдельным, разбросанным в раз­ных отрывках повествования фразам, которые оказываются как бы затуше­ваны текстами молитв, рассказами о звоне колоколов, о призывах к пра­вославным христианам князя В. Шуйского и т. п. Но и собранная воедино сцена не имеет целостности. В одном фрагменте автор говорит, что право­славные воины с оружием и в доспехах «поидоша во царскш дворъ къ Ро- стригЬ, и начаша его въ хоромохъ искати», «Онъ же окаянный нача утека- ти, бЬгати»²⁸⁶. В другом месте сказано, что благочестивые князья Шуйские, бояре и «всЬ православные хрисляне съ великимъ воинствомъ изымавше злаго еретика Ростригу и убиша его въ полатЬ за дворцомъ»²⁸⁷. Как искали в царских палатах Самозванца, как он «бегал» от воинства православно­го, как произошло убийство «законопреступника» — об этом не сказано ни слова. Вряд ли это можно объяснять исключительно отсутствием действи­тельных сведений о гибели Отрепьева у автора «Сказания». Скорее всего, для него важно было представить смерть еретика именно в символико-ре- лигиозном плане как наказание за содеянное. Не случайно, подводя итог лаконичному рассказу об убийстве Отрепьева, автор «Сказания.» пишет: «тутъ испроверже окаянный еретикъ Гриша Рострига окаянную свою тем­ную душу и злосмрадную, злЬ скончалъ и сниде во дно адово. И извлеча его злосмрадный трупъ изъ града на площадь среди народу. и сожгоша въ его же умышленш, въ древяномъ адЬ»²⁸⁸. таким образом, автор «Сказания о Гришке Отрепьеве», как и составитель «Иного сказания», рассматрива­ет смерть Самозванца как естественное восстановление порядка: сеявший исключительно одну злобу (в изображении данных авторов) должен был и действительно «злЬ скончалъ» свою жизнь. Отсюда художественно законо­мерно выглядят финальные строки «Сказания.» — это троекратное про­клятие «злонравному» еретику Гришке и его «злокозным умыслы».

Итак, сопоставление рассказов о смерти Дмитрия Самозванца в рус­ских и иностранных сочинениях позволяет сделать предварительные вы­воды об основных закономерностях описаний. Все источники условно де­лятся на три группы в зависимости от особенностей повествовательной манеры. Первую группу, самую многочисленную, отличает лаконизм пове­ствования, все авторы непременно отмечают особую жестокость убийст­ва Лжедмитрия I и обязательно упоминают множество людское, приняв­шее участие в избавлении от мнимого царя. Вторая группа источников, представленная исключительно текстами иностранных авторов, дает под­робнейшую «раскадровку» того, как произошло убийство. При этом выде­ление картин, отдельных мизансцен обусловлено сменой места действия, вводом нового действующего лица или уходом персонажа «со сцены»; многие картины строятся на принципе контраста, особенно заметном в диалоговых сценах. Кроме того, наблюдается также сочетание двух прин­ципов повествования в рамках одной тематической картины — сухое, но скрупулезное описание последовательных действий толпы, поданное сквозь призму взгляда стороннего наблюдателя, и драматургическое по­строение отдельных мизансцен, где в центре внимания оказывается один персонаж. третья группа источников, представленная сочинениями рус­ских авторов, как и первая группа, не дает подробных описаний сцены смерти Лжедмитрия I, но содержит более или менее развернутую оцен­ку происшедшего, поданную сквозь призму средневекового религиозно­го символизма, отличающего некоторой прямолинейностью.

жүктеу/скачать 1.35 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: