РОЛЬ КОНТЕКСТА В ИНТЕРПРЕТАЦИИ ИНОЯЗЫЧНОГО ТЕКСТА

Разумеется, с такими заявлениями согласны далеко не все. «Не существует и не может существовать явлений, — указывает В. В. Витюк, — не поддающихся определению на основе их родовых, устойчивых признаков» [10, с. 21]. Мысль сама по себе бесспорная. Однако не являются ли столь серьезные трудности, возникающие при попытках концептуализировать терроризм, свидетельством того, что при такого рода попытках нарушается закон тождества? Не используется ли термин «терроризм» для обозначения явлений, имеющих ряд сходных признаков, но по сути своей глубоко различных? Не слишком ли мы самонадеянны, считая, что существует понятие, содержание которого включает в себя и покушение Веры Засулич на петербургского градоначальника Ф. Ф. Трепова, и атаку на Всемирный торговый центр 11 сентября 2001 г. ? Не уподобимся ли мы в этом случае «исследователю», который подбирает общее понятие, к примеру, для стула и лошади — только на том основании, что у них, как правило, четыре ноги и на них можно сидеть?

Мы позволим себе предположить, что сегодня человечество столкнулось с принципиально новым явлением. За неимением лучшей альтернативы будем использовать для его обозначения громоздкое сочетание «современный исламский терроризм», подчеркивая тем самым его отличие и от связанного с исламом терроризма прошлого, и от иных форм современного религиозного терроризма. Его особенности видятся в следующем:

1) опора на исламистскую идеологию как системообразующий элемент;

2) крайнее ожесточение, нежелание идти на какие-либо уступки и компромиссы;

3) поистине всемирный характер — как в плане выбора объектов для атаки, так и в плане наличия сторонников и сочувствующих;

4) активнейшее взаимодействие со средствами массовой информации, «демонстративность» (адресованная прежде всего исламскому миру с целью соответствующей обработки общественного мнения и рекрутирования новых бойцов);

5) направленность террористических акций прежде всего против мирного населения;

6) качественный рост технической оснащенности и подготовки террористов, реальной и потенциальной мощи террористических атак, реальная перспектива получения террористами оружия массового уничтожения;

7) переход от иерархических организационных форм к организациям, построенным по сетевому принципу. Как удачно формулирует М. Олбрайт, «Аль-Каида — не уличная банда, членов которой можно выследить и посадить за решетку. И не вражеская армия, которой можно нанести решающее поражение на поле боя. Она как инфекционный вирус, передающийся от одного больного к другому…» [7, с. 223];

8) сращивание с организованной преступностью, прежде всего с наркоторговлей;

9) появление государств, сознательно и последовательно поддерживающих террористов (Иран, Судан, Палестина, отчасти Саудовская Аравия и Пакистан, в недавнем прошлом — Ливия, Афганистан, Ирак);

10) глобальный характер конечных целей террористической деятельности. Как писал влиятельный идеолог исламского фундаментализма С. Кутб, «Ислам желает такого мира, под сенью которого вся религия полностью бы принадлежала Аллаху, то есть, чтобы люди, все люди под сенью этого мира поклонялись только Аллаху».
Эффективно противостоять современному исламскому терроризму человечество пока не научилось. Да и вряд ли научится ранее, чем удастся выявить причины, корни того всплеска террористической активности, свидетелями которого мы являемся. Для их прояснения необходимо ответить на два основных вопроса.

Первый из них звучит следующим образом: правомерна ли характеристика современного терроризма как исламского? Иначе говоря, является ли вероисповедание большинства современных террористов чем-то случайным по отношению к их деятельности либо именно религиозными факторами эта деятельность в основном (или в значительной мере) и порождается?

Позиция, занимаемая по этому вопросу политиками, СМИ и общественным мнением немусульманских государств, за редким исключением, сводится к двум взаимоисключающим точкам зрения. Первая заключается в утверждении, что ислам — религия любви, умеренности, милосердия и справедливости, следовательно, ислам не имеет и не может иметь никакого отношения к дестабилизирующим общество процессам, сопровождающимися акциями насилия, а тем более — к терроризму. Радикалы же исламом просто прикрываются, не имея на это никакого права. Второй подход, напротив, сознательно формирует облик ислама как религии насилия и вражды, доказывая наличие эндогенных оснований радикализма в исламе. На деле ситуация не так однозначна.

Безусловно, можно выделить ряд порождающих международный терроризм причин, непосредственно не связанных с исламистской идеологией. К ним относятся:

1) неэффективность применявшихся в исламских странах моделей модернизации. Попытки создания «современного» общества исходили их необходимости ускоренной урбанизации и резкого роста образовательного уровня людей. Однако рынок труда не смог развиваться достаточно быстро. В результате в городах скапливались огромные массы неплохо образованных, но не имеющих возможности найти свое место в жизни людей. Как подчеркивает известный французский исследователь Ж. Кепель, именно неимущая городская молодежь является социальной базой исламистских движений и основным поставщиком «кадров» для экстремистских групп [2, с. 164, 165];

2) демографическая ситуация в исламском мире. С одной стороны, постоянно увеличивается количество мусульман (как в абсолютных цифрах, так и в долевом отношении к иным религиозным группам). Так, если еще сто лет назад мусульмане составляли 13% населения Земли, то в 1980 г. их было уже 18%, в 2000 — 23%, а к 2025 г. прогнозируется рост до 31%, что превысит суммарную численность всех христиан. С другой стороны, население исламских стран постоянно молодеет. За последние 30—40 лет большая их часть (а некоторые дважды) проходила через «молодежные пики» (1524-летние составляли 20 и более процентов от населения). Молодежь же — «это олицетворение протеста, нестабильности, реформ и революции» [11, с. 176];

3) радикалистские течения в исламе постоянно подпитывает перманентно кровоточащий палестино-израильский конфликт, воспринимаемый в арабском мире как производное от захватнической политики враждебного исламу Запада [1, с. 66]. В тот же ряд встраиваются события в Ираке, Афганистане, Чечне и т. д. При всей их разноплановости они рассматриваются радикалами от ислама как звенья одной цепи — агрессии против исламского мира.

Заметим, однако, что при всей значимости названных причин, создающих питательную почву для терроризма, они не являются ни абсолютно уникальными, ни абсолютно независимыми от религиозного сознания. Трудности модернизации, высокая рождаемость при низком уровне жизни и конфликты с Западом характерны в той или иной степени для большинства (если не для всех) не-Западных культур. Однако ни конфуцианская, ни индо-буддийская, ни латиноамериканская, ни культуры Тропической Африки не породили ничего, даже близко похожего на исламский экстремизм и терроризм как его крайнюю форму. Можно согласиться с бывшим госсекретарем США М. Олбрайт, что «в каждом религиозном тексте, будь он священным для христиан, мусульман или иудеев, имеются прямые или косвенные указания, санкционирующие нетерпимость или освящающие войны» [7, с. 147]. Но усилия, требуемые для превращения такого рода указаний в непосредственную идеологию террористов, для различных священных текстов будут несопоставимы. Причины исламского экстремизма следует искать не только вовне, но и внутри исламской культуры.

Не следует также закрывать глаза на очевидные различия и ставить знак равенства между политическим терроризмом и общеуголовной преступностью. Это неоправданно упрощает проблему, а тем самым затрудняет поиски ее решения. Сделанное во время нападения бандформирований на Дагестан в 1999 г. (и повторявшееся впоследствии) высказывание В. В. Путина о том, что преступники не имеют ни религии, ни национальности, не соответствует реальности. Печально, что десять лет спустя российская власть вновь наступает на те же грабли. Во время визита в Дагестан Д. А. Медведев заявил, что «мы не должны называть экстремистов «исламскими экстремистами». Правильное наименование бандитов — просто бандит. У него нет религиозного содержания…» [12]. «Не видят» связи между исламом и терроризмом не только светские, но и духовные лидеры. Процитируем председателя Совета муфтиев России Р. Гайнутдина: «Террорист не может быть мусульманином, а мусульманин не может быть террористом» [4, с. 90].

Уважаемый священнослужитель явно выдает желаемое за действительное. Разумеется, количество террористов в общей массе мусульман ничтожно. Но среди террористов мусульмане, к сожалению, преобладают. Приблизиться к пониманию причин, «ответственных» за возникновение исламского терроризма, позволяет выделение следующих имманентных характеристик ислама:

1) тотальность исламской религии, которая жестко регламентирует все сферы жизнедеятельности верующих и тем самым полностью подчиняет себе личность;

2) неразрывная связь ислама и политики, «сакрализация» политической борьбы и ее целей;

3) идея единства мусульманской общины — уммы, которая трактуется как «подлинно богоизбранный народ». Поэтому мусульмане, независимо от страны, в которой они проживают, тянутся друг к другу как братья по вере. Отсюда различные панисламистские концепции, пропагандирующие объединение мусульман всего мира в единое государство в форме халифата, а в краткосрочной перспективе — проведение мусульманскими странами согласованной внешней политики. Указанный идейный комплекс закономерно приводит исламистов к идее мирового господства, «экспорта» исламской революции, предопределяя международный характер современного терроризма;

4) крайний фатализм в сочетании с религиозным фанатизмом и энтузиазмом, что порождает идеализацию образа шахида — мученика, погибающего за веру и гарантирующего себе место в раю;

5) значительное внимание, уделяемое борьбе с врагом, который определяется понятием «кафир» — неверный. Одной из форм борьбы за веру (джихада) является вооруженное противостояние «неверным», участие в котором является религиозной обязанностью. Современный исламизм создает настоящий культ «воинов джихада» (муджахидов), которые подаются как идеал мусульманина [5, с. 13—26].

Разумеется, все перечисленные особенности исламского вероучения истолковываются и заостряются (а порой и искажаются) современными радикалами от ислама с целью идеологического обоснования терроризма. Но несомненно и то, что исламские догматы допускают возможность подобного толкования. На наш взгляд, возникающая ситуация схожа с известной проблемой взаимосвязи ницшеанской философии и нацизма. Одобрил бы Ницше политическую практику Третьего Рейха? Очевидно, нет. Но практика эта опиралась (в числе прочего) и на идеи немецкого философа, которые объективно могли быть (и были) интерпретированы как оправдание захватнических войн и геноцида (а то и призыв к ним!).

Итак, повторим еще раз: исламское вероучение объективно содержит в себе возможность такой трактовки, которая превращает его в мощнейшее идеологическое оружие в руках террористов, оправдывает их действия и мобилизует на их совершение.
Этот вывод вплотную подводит нас ко второму важнейшему вопросу: почему сегодня именно такого рода интерпретация все более актуализируется, приобретает массу сторонников и становится руководством к действию, а идеологи подобной направленности оттесняют традиционное духовенство и претендуют на то, чтобы говорить от имени всех мусульман? Или — в иной формулировке — в чем заключается современность исламского терроризма?

Мы оставляем здесь в стороне конкретно-исторические обстоятельства его становления и развития (они систематически изложены, например, В. Кондратьевым) [3]. Если же говорить об обстоятельствах фундаментальных, современный исламский терроризм является результатом диалектического взаимодействия двух факторов: указанных выше особенностей исламского вероучения и ряда объективных тенденций в развитии современной цивилизации. Речь идет прежде всего о набирающих ход глобализационных процессах.

Эти процессы были особенно болезненно восприняты именно мусульманами. Многие исламские страны стали главными «жертвами» глобализации. Особенно остро это ощущается там, где глобализационный шок не могут смягчить богатые нефтяные месторождения или иные природные ресурсы. В отличие от ряда иных конфессий, ислам — не просто религия, но исторически укоренившийся образ жизни. В подобной ситуации глобализационные импульсы неизбежно воспринимаются как покушение на религиозные постулаты. Соответственно, защита традиционных укладов приобретает религиозные формы. И чем сильнее потребность в такой защите, тем большее значение приобретают фундаментальные основы веры. Не следует забывать, что важным элементом исторического становления ислама были военные столкновения с христианами. Из общественного сознания мусульман Ближнего Востока до сих пор не стерлись воспоминания о крестовых походах. Это, в свою очередь, придает особую значимость фундаментальным ценностям в противовес глобализации, которая нередко рассматривается как современный вариант натиска на исламский образ жизни.

На наш взгляд, такое рассмотрение вполне правомерно. Процессы глобализации идут сегодня именно в форме вестернизации. На самом Западе этот факт воспринимается как нечто само собой разумеющееся, причем в такой степени, что и обоснование превосходства западной системы ценностей считается чем-то излишним. Это — допущение парадигмального уровня. Вирус европоцентризма с громадным трудом поддается лечению. Даже серьезные исследователи часто походя оценивают не-западные культуры как отсталые (чтоб не сказать — варварские) и искренне удивляются нежеланию их носителей с восторгом принять западные ценности.

Зеркальным отражением такой позиции является современный исламизм. Н. Н. Моисеев еще в 1995 г. подчеркивал, что агрессивность современного исламского мира — ответная и естественная реакция на экономическую, военную и культурную экспансию Запада [6, с. 148]. Абсолютно правы те авторы, которые утверждают, что исламизм представляет собой единственную на сегодняшний день системную оппозицию глобализации-вестернизации. Более того, исламисты переходят в контрнаступление. Мнение, что «терроризм для исламского мира — всего лишь попытка восстановления справедливости», во многом верное для оценки ситуации 15—20-летней давности, стремительно теряет актуальность [8, с. 13].

Даже если каким-то чудесным образом Запад «оставит мусульман в покое», теракты не прекратятся. Как заявил в интервью журналу «Шпигель» один из лидеров египетских исламистов, наши бойцы будут наносить удары, пока не исчезнут богохульники» [4, с. 150]. Универсалистские претензии исламистов выкристаллизовались и окрепли в противовес претензиям Запада на мировую гегемонию. «Глобализация стремительно приобретает характер конкуренции между цивилизациями», — подчеркивает В. А. Соснин [10, с. 35]. Впервые с момента краха мировой социалистической системы либерализм столкнулся с не менее мощной, чем он сам, идеологической силой. Противостояние приобретает еще более острый характер, если учесть, что (в отличие от исламизма) и либерализм, и социализм — это продукты Западной цивилизации, несущие в себе ее родовые черты. Запад говорит от имени «современности» и пытается утвердиться в исламском мире, используя новейшие экономические, информационные, военные технологии. Исламский мир представляет «традицию» и применяет те методы борьбы, которые ему доступны, в том числе и те, которые мы называем террористическими.

Какие же выводы можно сделать из сказанного выше? Мы никоим образом не призываем поставить знак равенства между мусульманами и террористами. Огромное большинство мусульман — это мирные, законопослушные люди, больше других страдающие от деятельности экстремистских группировок. Но не следует впадать в другую крайность и утверждать, что современный терроризм не имеет ни национальности, ни религии. Он обладает и тем, и другим, и пока мы не поймем этого, борьба с международным терроризмом (в том числе силовыми методами) обречена на провал. Ложно понимаемая «политкорректность» не позволяет противостоять террористам на пропагандистко-идеологическом фронте, перехватить у них инициативу влияния на общественное сознание рядовых мусульман. Такого рода влияние (в т. ч. по поводу решения социально-политических проблем) может и должно осуществляться прежде всего в духовном пространстве, очерченном религией — ибо такова особенность исламской цивилизации. Уважать ее специфику — это и значит проявлять подлинную политкорректность.

В то же время следует отдавать себе отчет в том, что ответственность за интенсификацию современного исламского терроризма отчасти лежит и на Западной цивилизации. Ее представители (включая и Россию) порой смотрят на исламский мир свысока, проводят по отношению к этому миру не всегда продуманную и взвешенную, а часто и откровенно агрессивную политику, — политику, замешанную на этноцентризме, невежестве, циничном преследовании своих геополитических и геоэкономических интересов. Образно говоря, за события 11 сентября в ответе не только «Аль-Каида», но и ЦРУ.

Без ясного осознания перечисленных фактов мы никогда не сможем разобраться в истоках и движущих силах современного исламского терроризма, а значит, не сможем эффективно ему противостоять.

В предлагаемой вниманию работе излагается один из возможных вариантов логического анализа вопросно-ответных систем, позволяющих, как нам представляется: построить достаточно полную классификацию видов вопросов; определить вопросно-ответное соответствие как логическое отношение выводимости; воспользоваться имеющимися в логике его экспликациями, учитывающими различные способы рассуждения.

Работа представляет собой некую программу дальнейших исследований.

Логика в обыденном сознании зачастую воспринимается как от века данное и неизменное. Действительно, не меняя своих некоторых фундаментальных принципов, она, однако, прошла в своем развитии сложный путь эволюции. Не вдаваясь в детальный анализ того или иного исторического этапа, заметим, что для нее всегда актуальны были проблемы логико-методологичес-кого характера: выявление природы логического, выяснение статуса законов логики, информативности логических структур. Речь, так или иначе, неизменно шла об основаниях логики.

В числе проблем прикладного характера несколько особняком стояли проблемы интерпретаций вопросительных суждений. Совершенно очевидно, что вопрос в любой сфере знания является исходным пунктом репродукции результата исследования и логический анализ вопроса представляется абсолютно естественным и, безусловно, актуальным. Но дело в том, что логический аппарат не имеет возможности учитывать психологические особенности исследователя, логическая структура не зависит от этих особенностей. Именно здесь и прошел водораздел в противостоянии психологизма и антипсихологизма. Последний возобладал в логике, математике, что, в конечном итоге, привело к современным успехам в области информационных технологий, логико-математическим моделям систем различной сложности, не обусловленных личностными характеристиками исследователя. Таким образом, любой способ рассуждения, который хоть как-то может быть ассоциирован с психологическим состоянием субъекта, оказался исключенным из сферы логического. Вопросительные предложения не могут быть исчислены средствами языка логики, а, следовательно, и не могут быть интерпретированы как истинные или ложные, поскольку содержат неопределенные информации, указывающие на некое психологическое состояние спрашивающего, также были исключены из сферы исследований логики. Вопросы не просто перестали быть объектом научного анализа, их исчезновение приобрело форму логической парадигмы, зафиксированной в учебниках.

Программа логицизма, сформулированная в конце девятнадцатого века и с различными модификациями просуществовавшая до середины двадцатого, претендовала на тотальную объяснительную функцию во всех областях знания. Это во многом способствовало недоверию к логике как универсальному инструменту познания. Произошло своеобразное отождествление логики с логицизмом, бытующее по инерции и в современных исследованиях по методологии науки. Между тем поворот наметился еще в 50-е гг. ХХ в., что не в последнюю очередь было связано с интеграцией математической логики и лингвистики, связи их с информатикой.

Актуальные потребности практики с необходимостью вызвали к жизни логические исследования в области вопросно-ответных процедур. Следует подчеркнуть и стимулирующую роль социологии в этом процессе. Нарастание интереса к проблемам вопросно-ответных процедур отмечено появлением специальных изданий. Впрочем, ничего удивительного в этом интересе нет. Отличительный признак современного мирового сообщества — переход от монологизма к диалогизму в самых разных областях человеческой практики. Диалог — необходимое условие эволюции цивилизации.

В утилитарном плане актуальность задач, связанных с теоретическим исследованием в области вопросно-ответного диалога, определяется необходимостью рационализации общения человека в ЭВМ. Доступ к информационным системам должен быть свободным, не зависящим от профессиональных навыков пользователя ЭВМ. Ясно, что решение этой задачи прямо связано с наличием определенного уровня диалоговых (вопросно-ответных) систем, организованных с учетом логико-лингвистических параметров диалога. Безусловно, практическая потребность в вопросно-ответных системах выходит далеко за рамки диалога человека — ЭВМ. Едва ли не важнее сформировать высокую культуру диалога человек — человек, во многом утраченную за последнее столетие. Ниже мы остановимся лишь на задачах, предваряющих систематическое построение логики вопроса.

Классификацию вопросов целесообразно осуществлять с учетом вопросно-ответных соответствий.

Вопрос называется открытым, если ответ на него может быть дан в любой форме, если он не регламентируется никакими рамками и респондент может высказать все, что он пожелает и в любой удобной для него форме.

Вопрос называется закрытым, если в его формулировке содержатся варианты возможных ответов (перечень определенных альтернатив) и респондент должен остановить свой выбор на каком-то из нескольких.

Вопрос полузакрыт, если в перечне альтернатив предполагается возможность свободных комментариев.

В характеристике значения вопроса фиксируется связь между вопросом и ответом. Вопросы, которые не имеют ответов (вопросы с пустым значением), называются неосмысленными. Под значением вопроса следует понимать совокупность ответов, возможно неполную, допускаемую этим вопросом.

Вопрос называется логически корректным, если существует хотя бы один возможный ответ на него, являющийся достоверным (логически или фактически) суждением.

Вопрос является провокационным, если ни один ответ на него не является достоверным суждением.

Для вопросно-ответной системы важно установить, что считать ответом на вопрос. В зависимости от того, как будут классифицироваться вопросы, будет осуществляться классификация соответствующих им ответов.

Существующие логики вопросно-ответных систем могут быть разделены на два класса. К первому относятся так называемые логики вопросов без ответов. В системах этого типа вопрос отождествляется с суждением или классом суждений. Такие логики вопросов могут быть названы логиками компьютерных языков. В этих системах вопрос, отождествленный с суждением, направлен на оценку информативности ответов. Такие вопросы называют также риторическими.

Второй класс — системы с вопросительными операторами.

В этих логиках выделяются следующие классы вопросов:

1. Альтернативные вопросы — предполагающие конечное множество альтернативных ответов. Причем, требуемый ответ уже содержится в вопросе. Задача заключается в том, чтобы выбрать один из альтернативных ответов. Например «Вы знакомы с А или нет?».

2. Ли — вопросы (иногда рассматриваются как частный случай альтернативных вопросов, где число альтернатив равняется двум), которые требуют ответа — «да» или «нет» (Ваша фамилия — Иванов?).

3. Специальные вопросы — вопросы, содержащие вопросительные слова. Ответы на эти вопросы связаны с необходимостью поиска информации в открытых системах о времени, местоположении, причине ... исследуемого явления. (Например: «Каковы побудительные мотивы данного деяния?»).

В первом и втором случаях количество вариантов ответов ограничено. В третьем — практически не ограничено.

Без единственного правильно выделенного ответа вопрос в большинстве случаев остается многозначным. В этом случае говорят: «Ответ интерпретируется произвольно». Выделить единственно правильный ответ, соответственно, сформулировать вопрос, его содержащий, возможно лишь в анализе полного множества возможных ответов.

Таким образом, диалоговый режим поиска и идентификации информации продуктивен лишь при условии предварительной аналитической работы. В неопределенной системе невозможно элиминировать элементы случайности, а следовательно, выводы относительно полученной информации интерпретируются неоднозначно. Принятие решения по данным выводам лишь случайно обеспечивает достижение исследовательской цели. При этом очевидно, что задача выбора средств, необходимых и достаточных для достижения заданной цели, оказывается в лучшем случае трудноразрешимой. Часто приходится вырабатывать нормативы (достаточно искусственные), задающие границы интерпретации. Например, нормы уголовно-процессуального законодательства, регулирующие следственные действия.

«Ключ» к построению логики вопросов заключается в том, что вопрос является требование информации. Спрашивающий требует обеспечить его некоторой информацией для того, чтобы иметь знание о некотором предмете. В этой связи продуктивной является задача построения логики вопроса как комбинации логики знания с логикой норм (императивов).

Наиболее эффективной является в этой связи логика ли-вопроса, как раз в силу того, что ли-вопрос является закрытым. Недоучет логических характеристик ли-вопроса почти автоматически влечет ошибки в формулировках вопросов, соответственно — неадекватные ответы, зачастую спровоцированные неправильно построенным вопросом.

В практике вопросно-ответного диалога часто бывает необходимо учитывать нежелание отвечать на заданный вопрос. УПК РФ предусматривает ответственность за отказ от дачи показаний, однако, наличие неинтерпретируемых показаний или произвольно интерпретируемых показаний есть отсутствие информации для формирования знания о предмете исследования, то есть, по существу, недача показаний. Норма же оказывается малоэффективной, тем более, что действует норма, разрешающая не давать показания против самого себя или своих ближайших родственников, а, следовательно, не существует права требовать дачи этих показаний. Упоминаемые выше нормативы-регуляторы оказываются малоэффективными.

Ситуация, порождающая необходимость учета нежелания или неумения отвечать на поставленные вопросы, требует исследования так называемых модальных ответов. Последние предполагают анализ предпосылок вопроса. В следственной практике — это работа по анализу предпосылок события, выяснения мотивов, субъективной, объективной сторон деяния до процедуры допроса. По существу, речь идет о необходимости построения модели исследуемого события, исходя из наличной информации, с последующей ее верификацией и фальсификацией по результатам вопросно-ответного диалога.

Предваряющий анализ того или иного события в значительной мере может быть сведен к анализу предпосылок вопросов и возможных ответов. Речь идет о так называемых позитивных и негативных предпосылках вопросов. Под позитивными предпосылками следует понимать утверждение о том, что, по крайней мере, один ответ на какой-либо вопрос является достоверно истинным суждением. Тогда предложение, являющееся позитивной предпосылкой вопроса, оказывается эквивалентным дизъюнкции всех его возможных ответов либо соответствующим экзистенциальным высказыванием.

Под негативной предпосылкой понимается утверждение, что хотя бы один из ответов на вопрос — достоверно ложное суждение, что может быть выражено дизъюнкцией отрицания всех возможных ответов либо соответствующим экзистенциальным высказыванием.

Анализ предпосылки вопрос направлен на выяснение шага, объясняющего происхождение вопроса. Фактически предпосылка связана с определением, фиксацией наличного уровня знания, то есть предпосылка вопроса характеризует спрашивающего, его уровень знания, глубину проникновения в проблему. Вопрос логически следует из предшествующего анализа предмета и представляет собой реконструкцию достигнутого уровня знания. Это и является требованием, предъявляемым к условиям формулировки вопроса. Последнее, в частности, позволяет различать вопросы-задачи и вопросы-проблемы.

Проблема и задача отличаются друг от друга не содержанием вопросов, а характером решений (ответов): решением проблемы будет теория в целом; решением задачи — некоторая часть теории. Так, хорошо известно, что Н. Коперник искал не ответ на вопрос об устройстве Вселенной, а решал вполне конкретную задачу, выполнял заказ церкви по определению дня пасхи. Задача установления дня пасхи оказалась успешно переформулированной в астрономическую задачу. Решив ее, Коперник сумел понять, что его результат значительно шире того ответа, который был связан с исходной задачей. Заслуга Коперника как раз и заключается в том, что он сумел из полученного результата реконструировать вопрос-проблему, положившую начало коперниканской революции. Примеры подобных реконструкций можно умножать. Для нас важно зафиксировать принцип, определяющий саму процедуру формулировки вопроса.

Задача и ее решение различаются не содержанием вопросов, не целью и средствами, а достаточностью и необходимостью данных решений для данных условий, то есть, правильно построенная задача имеет единственное решение — правильное. Напротив, решение не может быть ни необходимым, ни достаточным, если правильно построенной задачи нет.

В реальной следственной практике работа по анализу предпосылок события часто снимается «катком» работы по горячим следам. Вопрос: «Что свершилось?» сводится к ответу о квалификации деяния. В этом плане уголовно-правовое регулирование части правовых отношений напрочь отрывается от криминологической деятельности, анализа общественных отношений, реальной социальной канвы событий.

В известном смысле применение уголовно-правовых норм вне анализа предпосылок о том, «почему событие произошло», репродуцирует само событие.

Уровень погруженности исследователя в глубину проблемы определяется как уровнем профессиональной, так и общекультурной подготовки. Работа исследователя начинается с вопросов не к собеседнику, а к самому себе: что это? о чем? Доступна ли терминология, употребляемая мной? и т. д.

Система, позволяющая анализировать вопросно-ответную модель, может быть построена в языке логики предикатов с равенством, пополненным вопросительными операторами, то есть может быть построено исчисление вопросов по типу операционных систем. Данный язык позволяет классифицировать вопросы по типам. Данный подход позволяет классифицировать простые и сложные логические вопросы и их сочетания в зависимости от того, к какому виду терминов будет относиться вопросительный оператор — к дескриптивным или логическим терминам. Дескриптивные термины специфичны для различных областей познания и потому характеризуют конкретное содержание высказывания той или иной области познания. Логические термины являются общими в высказываниях различных областей познания и определяют те аспекты смыслов высказываний, понятий, теорий, которые называются логическими содержаниями.

Особый интерес представляет анализ ответов на дескриптивные вопросы «сколько» и «почему» (специальные и открытые вопросы). Они требуют, чтобы средства нашего языка, исследования были логически систематизированы, что даст возможность в ответе на вопросы «почему» реконструировать структурные связи системы. Таким образом, вопросы — «сколько» и «почему» являются, в известном смысле, метавопросами, это не столько требование информации о свойствах объектов или отношений между ними, сколько вопрос к самой системе, к способу ее организации, взаимодействию ее элементов.

Логическая экспликация вопросно-ответных отношений показывает, что отношения между ними удается свести к двум известным и хорошо определенным отношениям, задаваемым логическими операциями замены и подстановки. Тогда отношение между вопросом и ответом есть отношение логического следования. Если, кроме того, учесть, что ответ должен, в стандартной ситуации, быть содержательно связан с вопросом, легко видеть, что отношение следования должно быть отношением релевантного следования, хорошо исследованного в работах Е. К. Войшвилло [6]. Специальный интерес, в этой связи, представляет вопрос о том, какая из известных систем релевантной логики может быть использована для адекватной формализации этого отношения? В случае успешной формализации реализуем автоматизированный поиск ответов на заданные вопросы и, соответственно — восстановление предпосылок задаваемых вопросов (негативных или позитивных). В конечном счете проблема построения логики исчисления вопроса может быть сведена к исчислению предпосылок вопроса и предпосылок соответствующего ответа. Для тривиальных случаев эта задача вполне разрешима. Для случаев, требующих учета субъективных факторов носителей информации, задача, безусловно, усложняется. Потребуется еще более изощренный аппарат математической логики для реализации поиска и идентификации информации, представляющего то или иное знание. В правотворческой и правоприменительной практике, консервативной по своей природе, задачи рацио-нализации вопросно-ответного диалога также актуальны, однако исследования эти находятся лишь в начальной стадии.

Список библиографических ссылок
1. Маслова О. М. Познавательные возможности открытых и закрытых вопросов. М., 1984.

2. Ван-Дейк Т. А. Язык, познание, коммуникации. М., 1989.

3. Аверьянов Л. Я. Искусство задавать вопросы. М., 1987.

4. Белнап Н., Стил Т. Логика вопросов и ответов. М., 1981.

5. Хинтикка Я. Вопрос о вопросах // Философия и логика. М., 1974.

6. Войшвилло Е. К., Дегтярев М. Г. Логика как часть теории познания и научной методологии. М., 1994.

7. Федоров Б. Н. Дедуктивные возможности логики вопросов и ответов // Логико-философские штудии. СПб., 2001.

© А. Н. Попович, 2009

© Г. В. Попович, 2009

***

Т. Н. Бокова

ВОЗНИКНОВЕНИЕ И РАЗВИТИЕ ВЫСШЕЙ ШКОЛЫ В США В XVIIXIX ВЕКАХ
в статье в историческом аспекте рассматривается процесс становления высшего образования в США: формирование программ и планов обучения в колледжах и университетах, изменение содержания образования в зависимости от различных социально-экономических факторов.

Ключевые слова: реформирование образования, гуманистическая школа, национальная система образования, свободный выбор предмета.

T. N. Bokova
Origin and development of high school in the USA in the 17^th–19^th centuries
In the article the process of forming higher education in the USA is considered in the historical aspect: formation of programs and plans of training at colleges and universities, alteration of education content depending on various socioeconomic factors.
Keywords: education reforming, humanistic school, national system of education, free choice of subjects.


В последнее время отечественными исследователями предпринимаются плодотворные попытки творческого переосмысления теории и практики зарубежной педагогики, анализа и позитивной интерпретации ее ценностных ориентиров с целью использования положительного опыта в реформировании российского образования. В связи с этим прослеживается проявление интереса к зарубежной образовательной системе с момента ее возникновения до современности.

Значительный интерес в этом смысле представляют Соединенные Штаты Америки. Американская средняя и высшая школа не имеют такой длительной истории, как школы западноевропейских стран. В Америке первые школы появились в пуританских колониях Новой Англии и существовали на средства и под контролем колоний и местных городских управлений, иногда получая капитал по завещанию, или на средства религиозных и частных ассоциаций. Такие школы можно было встретить во всех колониях, за исключением Северной Каролины; наиболее многочисленны они были в Массачусетсе, Коннектикуте и Мэриленде. Первой в Америке была бостонская латинская школа, основанная в 1635 г. Чивер, самый замечательный из школьных учителей в колониях, стал преподавать в бостонской школе с 1670 г. после долгих лет учительства в Ньюхэвн и Чарлстоун и оставался здесь в течение тридцати восьми лет. Благодаря тому, что социальные и педагогические традиции имели в новой стране гораздо меньшую сдерживающую силу, гуманистическая школа в Америке скорее, чем в какой бы то ни было из европейских стран, уступила место новому типу. К концу восемнадцатого века латинские школы сменились академиями [1, с. 24].

Первый университет в Гарварде (Массачусетс) был основан в 1636 г., а университет Уильяма и Мэри (Вирджиния) в 1693 г. В 1776 г., накануне революции, в Америке насчитывалось четырнадцать колледжей; к 1800 г. к ним добавилось еще двадцать. В те времена школа не только сохраняла элементы классического образования, но и обучала ремеслам, необходимым для становления новой североамериканской нации.

Естественные науки появились в программе американских колледжей в XVII веке. Астрономия числится в Гарвардской программе занятий ректора Дэнстера в 1642 году; а в других колледжах она включалась в программу по мере их возникновения. В той же программе устанавливалось, что молодые люди должны изучать «природу растений» в продолжение одного послеобеденного часа по субботам, в летние месяцы. Но относительно ботаники не встречается никаких дальнейших упоминаний до середины восемнадцатого века. Физика или натурфилософия — вторая наука в порядке проникновения в образовательную программу. В Гарварде она получила свое место в программе в 1690 г., а обратила на себя внимание, может быть, и раньше. Очень рано, в восемнадцатом веке, она появилась также в Йеле. В середине восемнадцатого века география и употребление глобусов, значившиеся в прежних колледжах, надо полагать, под астрономией, появились в Принстоне, основанном в 1746 г. вместе с астрономией и физикой. «Географическая грамматика» вместе с натурфилософией и астрономией представляли отдел наук в Гарвардской программе 1742—1743 гг.

С основанием двух новых институтов, колледжа Кинга, теперь Колумбии, в 1754 г. и пенсильванского университета в 1755 г. (в 1751 г. он был основан как академия) возникло совершенно новое направление. Ни один из колледжей не находился под официальным контролем, и хотя классические языки как предметы преподавания все еще занимали центральное место, богословие как важный предмет исчезло из программы.

В программе 1756 г. в пенсильванском университете появились натурфилософия, прикладная математика, астрономия, естественная история, химия и агрикультура. В Гарварде химия также утвердилась в 1760 г. В 1779 г., с вступлением Джемса Мэдисона в ректоры, а главным образом под влиянием Томаса Джефферсона, общий план из заведений Кинга и Пенсильвании был перенесен в колледж Уильяма и Мэри, были введены химия и медицина, уничтожили кафедру богословия, и место узкой Оксфордской программы, до сих пор пользовавшейся популярностью, заняла программа, заполненная преимущественно естественными, политическими и социальными науками. В Йеле при ректоре Стайльсе после революции были введены химия, ботаника и зоология, факультативно — еврейский язык и, как замена, французский язык. В 1787 г. тем, кто получил разрешение родителей или опекунов, предложили проходить курс по естественной истории [2, с. 45].

Национальная система образования начала складываться лишь в конце XVIII в., после войны за независимость (1775—1783 гг. ). Бурный рост промышленного производства, меньшие, чем в странах Европы, путы сословности и феодализма, наступательная борьба молодого рабочего класса за улучшение условий жизни стимулировали процесс развития образования в США.

Открытие курсов по медицине в колледже Кинга в 1782 г. и в Пенсильванском в 1791 г. было важным шагом в развитии изучения естественных наук. В 1792 г. в Колумбии был учрежден физический факультет в дополнение к филологическому факультету, он состоял из декана и семи профессоров.

В 1825 г. в Гарварде открылись отдельные курсы по механике и оптике, к астрономии, химии и естественной истории прибавили минералогию и геологию; впервые появились как отдельные предметы электричество и магнетизм; была объявлена как самостоятельный курс натурфилософия, и читались специальные лекции по физиологии. Минералогия, геология и ботаника утвердились в Принстоне в 1830 г., химия — в 1803. В Йельсе в 1824 г. к натурфилософии, химии, астрономии и географии присоединили минералогию и геологию. В Пенсильванском университете в 1811 г. был объявлен отдельный курс по электричеству.

Дисциплинарное понимание образования преобладало и провозглашалось различными факультетами. На интересы, способности и желания индивидуума начали обращать внимание при определении понятия воспитания к середине XIX в. Университет в Вирджинии был учрежден в 1825 г. на основе принципа полной свободы выбора предметов студентами. В Гарварде тот же принцип нашел сторонников с 1825 г., а приблизительно с 1845 г. студенты начали пользоваться значительной свободой. В 1869 г., при ректоре Элиоте, бала введена полная свобода в выборе предметов. С введением элективной системы начался общий подъем уровня научных предметов. Учреждение Корнельского университета в 1867 г. на основе полной свободы, с сильным перевесом в сторону естественно-научных и технических предметов, завершило фазу движения к всеобщему введению естественных наук в систему высшего образования. В Гарварде и Йэльсе (в 1847 и 1860 гг.) возникли специальные естественно-научные школы. Самой первой естественно-научной школой высшего разряда был Политехнический Институт Ренселера, основанный в 1824 г. в Нью-Йорке. Обучение не ограничивалось прослушиванием лекций и просмотром экспериментов, а основывалось на апробации практических навыков [3, с. 113].

Гражданская война (1861—1875 гг. ), положившая конец рабовладельческой системе на Юге, расширила возможности для капиталистической индустриализации. К концу XIX в. США, бывшая полуколония Европы, превратились в высокоразвитую индустриально-аграрную страну, которая заняла первое место в мире по объему промышленной продукции. Крупной промышленности, основанной на новой технике, требовались рабочие с более высокой общеобразовательной и специальной подготовкой. Эта потребность, а также ряд социальных факторов вызвали необходимость усиленного развития среднего и высшего образования.

Список библиографических ссылок

1. 
   Малькова З. А. Школа и школьная политика в США. М., 1969.
   
2. 
   Монро П. История педагогики. Ч. 2. Новое время. М., 1911.
   
3. 
   Milton Gaither American Educational History Revisited: A Critique of Progress (Reflective History, 10) 2006.
   

© Т. Н. Бокова, 2009
***

жүктеу/скачать 3.5 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: