Небольшое вступление

В те дни Зальцбург был столи­цей маленького церковного княже­ства. На карте тогдашней Европы оно выглядело крохотным, не более ноготка. Но ведь его измеряли лишь в ширину и длину. А стоило под­нять свой взор выше – и вы немало удивились бы...

Здесь, в Зальцбурге, начинали своё шествие величественные Альпы – одни из самых красивых гор Европы. Каждое утро солнце, точно сиятельный маршал, обходило их стройные ряды и поправляло золотой рукой их белоснежные шапки. А кроме того, у солнца имелось ещё много других дел: заглянуть в каждую улицу, каждый сад, дом и главное – вовре­мя улыбнуться здешнему владель­цу – архиепископу, дабы в княже­стве всё шло тихо и спокойно...

Кто никогда не видел архиепископов, может спросить: «А какие они?» Так вот, если на серебряный самовар поставить ромовую бабу и накрыть шёлковой шалью с кистя­ми, – это будет очень похоже. И вся разница лишь в том, что зальцбургский «самовар» умел высокопарно говорить, читать молитвы и тянуть нараспев: «Амен, амен, амен!..» Тем и вызывал он у жителей некоторую почтительность. Ведь тогда любой зальцбуржец обязан был ходить в церковь. А церкви тут громоз­дились на каждом ша­гу!

И всё-таки не церква­ми, не архиепископом, даже не высоким небом славился старинный городок. В самой Австрии о нём говорили так: «Да разве это город? Это настоящая музыкальная шкатул­ка!»

И в самом деле, как ни сказочно это, но в славном Зальцбурге каж­дый второй житель плясал, каждый третий – пел и каждый четвёр­тый – обязательно играл на музы­кальном инструменте.

А как пели, играли и плясали зальцбуржцы! Даже строгие цер­ковные кресты и те, казалось, начинали приплясывать, стараясь закружить в веселом танце пролетающие мимо легкие облака!

Вот в один из таких танцующих дней и родился Вольфганг Амадей Моцарт.

Судьба, лениво листающая стра­ницы зальцбургской жизни, вдруг остановилась и, сказав «ах!», нежно коснулась рукой колыбели новорождённого: «Знаменитый музыкальный городок бу­дет иметь своего знаменитого композитора!»

Правда, в тот день никто на зальцбуржцев и не подозревал об этом. По-преж­нему они пели, плясали, играли, и лишь отец новорожденного, скри­пач Леопольд Моцарт, счастливо вздохнув, задумался: «А кем будет мой мальчик? Станет ли он переплетчиком, как все Моцарты, иль, подобно мне, отдаст свое сердце му­зыке?! Кто знает?..»

И пока всё здесь пребывает в счастливой неизвестности, мы перейдём к следующей главе.

* * *

Среди многих за­писей старшого Моцарта есть такие волшебные строчки: «Этот менуэт и трио Вольфганггерль выучил 20 января 1761 года и половине деся­того вечера в возрасте четырех лет за день до своего рождения». Так возблагодарим же тот праздничный день и, поклонившись ему, попросим:

– Достопочтеннейший сударь День, а не расскажете ли вы нам более подробно эту историю? Отчего маленький Моцарт стал так рано музицировать? Может быть, здесь есть какая-то сказочная тайна?..
О СКАЗОЧНОЙ ТАЙНЕ МАЛЕНЬКОГО МОЦАРТА
В тот вечерний час в доме Моцартов было тихо. Закутавшись в па­пин сюртук, Вольфганг дремал в кресле.

И вдруг! Что бы это могло быть?! Такой долгий и странный звук...

«Наверно, это хрупкий луч луны замёрз и сломался, стукнув в окно...» –

подумал Вольфганг.

Малыш встал, чтобы посмотреть, и тут... Да это же сам – запечный Сверчок со своей волшебной скрипочкой!

Закинув на плечо полу бархатного пла­ща, Сверчок отвесил мальчику низкий поклон:

– Добрый вечер, маленький сударь!

– Добрый вечер, — удивился Моцарт.

Запечный Сверчок поднял свою волшебную скрипочку, вскинул смычок... и заиграл...

Он играл так прекрасно, что, не выдержав, мальчик воскликнул:

– Какая прелесть! Никто в Зальцбурге не играет так хорошо! Вот если бы мне стать таким музы­кантом!

– А что же вам мешает, малень­кий сударь? – спросил Сверчок. – По-моему, у вас есть и слух, и сердце.

– Но я ещё ма­ленький! – рассердившись, сказал Мо­царт и с досадой топ­нул ножкой.

Тогда Сверчок тоже топнул ножкой.

– Стыдитесь, я же меньше вас! Мне всего годик, а вам – четыре! И уж давно пора стать настоя­щим маэстрино!

– Вы правы, – смутился Моцарт. – Но ноты. Ах, эти ноты! Я всегда их забываю!

И здесь говорящий Сверчок улыбнулся и сказал:

– Затем-то я и пришёл! Сейчас я сыграю одну волшебную мелодию. Запомните её, и тогда вы будете помнить

и все остальные! Слушай­те!..

И Сверчок заиграл! Никогда раньше не приходилось Вольфган­гу слышать музыку, подобную этой!

Умолк последний звук.

– Прощайте, маэстрино. Наде­юсь, со временем, когда вы станете знаменитым музыкантом, вы вспом­ните обо мне! – сказал Сверчок и, откланявшись, удалился...

Как известно, взрослый Моцарт потом не раз вспоми­нал с благодарностью своего Сверчка. Однако почтенные современники его решили не писать об этом. Да ведь и в самом деле, кто, кроме детей и чуда­ков, поверит в маленького запечного музыканта и его волшебную скрип­ку?!

Однажды в году, как раз в тот день и час, о котором писал Лео­польд Моцарт, вспоминая первый менуэт, разученный сыном, в Авст­рии вновь звучит удивительная музыка. Это в честь маленького Мо­царта играют зальцбургские сверч­ки, и, слушая их, танцует за окном вечерний снег...

Ослепительно блистали старин­ные венские фонари, и в празднич­ном ореоле их блеска весело кру­жились робкие снежинки.

Впрочем, так было в конце путешествия. А в начале?

В самом начале Моцарты очень волновались. Правда, многие зальцбуржцы уже восторгались игрой мальчи­ка. И всё-таки здесь, в Вене, всё внушало опасения. Было столь­ко всяких «НО».

Но что скажет император?

Но что скажет императрица?

Но что скажут придворные?

И, главное, как отнесутся к Вольфгангу столичные музыкан­ты?..

Однако все сомнения оказались напрасными! Маленький музыкант сразу покорил венскую публику! Вольфганг играл бесподобно. И, на­верное, поэтому, когда кончилась музыка, так долго длилось молча­ние: эхо звуков умирало в каждом сердце, и каждый, прислушиваясь к себе, ловил их последнее дыха­ние...

Но вот зал ожил, затрепетал, словно огромная бабочка! Взлетели вверх кружевные манжеты! Все го­ворили, вздыхали и повторяли без конца: «Прелестно! Прелестно!»

Так было вечером...

А утром... Утром произо­шло ещё одно удивительное событие!

Едва маленький Моцарт проснулся, едва открыл гла­за, как вдруг распахнулась дверь и на пороге появился чопорный императорский ла­кей.

Осыпав комнату блеском позу­ментов, он склонился в торжествен­ном поклоне:

– За вашу прелестную музыку Её Императорское Величество жа­лует вам шпагу и платье принца!

Ах, какое прекрасное пробуждение! Словно кружатся, сверкают бесчисленные зеркала, и в каж­дом – лиловый камзол, и в каж­дом – серебряная шпага!

Нет, маленький Моцарт не может, не смеет этому поверить!

Но старший Моцарт рассеивает все сомнения. Роняя слова сквозь счастливые слёзы, он говорит:

– Это всё правда, правда, Вольфганг! Исполнилась мечта на­ша! Сегодня ты уже не какой-то неизвестный музыкант! Отныне ты – маленький принц австрийской музыки! Поздравляю тебя, мой мальчик!

Ну, вот и всё... В день отъезда Моцарта, будто празднуя его блистательный успех, ярко сияли старинные уличные фонари, а вокруг кружился и кружился пушистый радостный снег! Смеясь, Вольфганг ловил его шпагой. Снежинки падали и застывали на ней нежными прозрачными цветами...

...Однажды такой белый цветок я нашёл в одной старой-старой кни­ге. Там рассказывалось о маленьком музыканте, о старинных фонарях, танцующем снеге, лиловом платье принца и о серебряной шпаге...

И теперь, мой читатель, я пове­дал об этом тебе...

Восторженные итальянцы до сих пор не перестают щёлкать языком и удивляться:

– Нет, вы толь­ко подумайте! Гор­дый первосвященник склонился перед та­лантом мальчика?!!

...Римский папа (не признавал никого и ничего, кроме бога, себя и музыки. Да-да, музыки! Папа знал, как велика власть музыки над сердцами людей, и поэтому собирал и покупал самую прекрасную музыку.

Раз или два в год эта прекрасная музыка торжественно звучала в папской церкви. И тогда, точно ве­сенние ласточки, взлетали вверх го­лоса хора, а холодный храм будто теплел и наполнялся ласковым светом!

Потом праздник кончался, всё меркло. Драгоценные ноты прятали в бархатную темницу – золочёную папскую шкатулку. Там она и хра­нилась до следующего праздника среди запахов засохшей вербены и сладкого ладана.

День и ночь два дюжих гвардейца стояли на страже, оберегая прекрасную музыку.

И если кто-нибудь случайно подходил к шкатулке близко, грозным предостере­жением стучали о каменный пол гвар­дейские алебарды: «Стоп! Стоп! Стоп!»...

И по сей день в Италии всё оставалось бы по-преж­нему, но один поистине волшебный случай нарушил заведённый папой порядок. И было это так.

Как раз в то время в Италии вы­ступал маленький Моцарт.

Однажды, гуляя по вечернему Риму, он забрёл в папскую церковь. Был праздник. Торжественная му­зыка сотрясала церковные своды, пел хор, верующие молились. Никто не заметил прихода юного Моцарта. А он пришёл, послушал музыку и ушёл, так никем и не замеченный.

На другой день в папском дворце начался неслыханный переполох. Все бегали, суети­лись, стукались лбами и аха­ли: «Музыка! Пропала му­зыка! Прекрасную музыку похитили!»...

Виновником переполоха был маленький Моцарт. Однако он и пальцем не тронул шкатулку с драгоценными нотами! Будучи в церкви, он просто запомнил эту музы­ку – всю, от начала до кон­ца!

Теперь её распевал весь Рим!

Ах, как негодовал рим­ский папа! Он даже велел арестовать уши Моцарта, да­бы впредь они не смели слы­шать то, что им не положе­но!

Две холодные алебарды коснулись ушей мальчика! Две холодные алебарды те­перь сопровождали его всегда и везде.

А римляне? Сначала они удивились. А потом, расхо­хотались! «Арестованные уши!» – смеялся весь Рим, вся Италия!

В испуге зазвенели коло­кола папской церкви. И тогда папа насу­пил брови и задумал­ся... Он думал день, думал два, а на тре­тий решил: «Лучше быть добрым, чем смешным». И ма­ленького Моцарта не только простили, но и награ­дили орденом «Золотой шпо­ры», которым награждали только самых знаменитых и самых старых композиторов! А Моцарту едва минуло... двенадцать лет!

Радость Моцарта была ог­ромной. Но гораздо больше его радовала благодарность людей. Он подарил им то, что они любили...

О ПОЕЗДКЕ МОЦАРТА В ПРЕКРАСНЫЙ ПАРИЖ
Париж!.. Наверно, это самый удивительный, самый сказочный город на свете! Возьмите хотя бы названия парижских улиц!

Улица СТАРОЙ ГОЛУБЯТНИ... Ули­ца КОШКИ, ИГРА­ЮЩЕЙ В МЯЧ!

Парижане уверя­ют, что на этой самой улице родился зна­менитый Кот в сапо­гах!

Он и теперь при­ходит ночью на эту узкую улочку, чтобы поиграть в золотой мячик. А люди от­крывают окна и ждут... Куда влетит мячик, к тому придёт счастье! Ну не сказочно ли это?!

А вот что писали в своих пись­мах иностранцы, которым посчаст­ливилось побывать в Париже в те времена: «Сам воздух Парижа ве­селит нас!»

Более того! Говорят, что каждый отъезжающий увозил с собой в изящной вазе или кувшине париж­ский... воздух! И когда ему станови­лось грустно, он открывал сосуд и, вдохнув волшебный воздух старого города, начинал беспечно смеяться!

Как известно, парижане очень любят шутить. Когда Моцарт приехал в Париж, они его тоже восприняли как очаровательную шутку музыки. «Такой мла­денец и талантливее многих старых! Ну разве это не забав­но?!» – смеялись парижане.

И, желая угодить добрым французам, Моцарт писал им со­наты, менуэты и, на­дев серебряный паричок, играл и играл свои бесконечные концерты, и вскоре о нём заговорил весь Па­риж.

А когда наступил Новый год и на колокольнях повисли серебря­ные нити, а в королевском двор­це зажглись золотые свечи, Его Ве­личество король Франции пригласил мальчика на новогодний ужин.

В тот праздничный вечер Вольфганг Амадей Моцарт присутствовал во дворце как паж короля. И король Франции спрашивал своего юного пажа:

– Скажите, мой друг, что вы думаете о музыке?

И маленький Мо­царт с поклоном от­вечал:

– Музыка, Ваше Величество, это голос нашего сердца!

Король улыбался и милостиво кивал. А следом за королём улыбались и кивали все придворные.

Под утро, когда Моцарт выходил из дворца, поклоны сопровождали его до самой улицы. Но и на улице лю­ди снимали шляпы и, с восхище­нием глядя на маленького музы­канта, шептали:

– Смотрите, смотрите! Это Вольфганг Моцарт – паж Его Величества!..

Новогодняя ночь была поистине сказочной! Вольфганг шёл и от сча­стья тихо напевал. Но вдруг неза­тейливая мелодия внезапно оборва­лась, Моцарт остановился! На на­бережной Сены, возле моста, стоял нищий мальчуган и, кутаясь в лохмотья, протягивал к нему посиневшую от хо­лода руку.

Вольфганг стал торопливо шарить по карманам, хотя пре­красно знал, что не найдёт там и санти­ма. И тогда, решительно сдёрнув с себя бархатный пажеский плащ, накинул его на плечи нищего мальчугана и бро­сился бежать!..

Ему было нестерпимо стыдно! Что стоили его успех, его велико­лепие, когда на свете столько горя!..

«Музыка –это голос нашего сердца!» – сказал королю Моцарт.

Много позже, вспоминая о Париже, о маленьком нищем на набережной Сены, Моцарт сочинил колыбельную песню – воплощение любви и нежности.

В ней были ра­дость и грусть, печаль и надежда:

Придворные тотчас же поняли намёк сво­его императора и зака­зали Моцарту комичес­кую оперу-буффа.

Что такое «буффа» или «буфф»? Пожалуй, это то же самое, что «уфф!» или «пуфф!». Так отдуваются от хо­хота зрители, когда им приходится видеть или слышать что-нибудь очень смешное и весё­лое: «Уфф-пуфф-буфф!»

Однако на представлении оперы Моцарта посмеяться никому не пришлось. И хотя уже шли репетиции и театральные примадонны пробо­вали пружинки голосов, комичес­кой опере-буффа так и не суждено было подняться на сцену.

И знаете почему?

Знаменитые венские музыканты, все как один, выразили своё неудовольствие Моцартом. И самым важным среди них был Глюк.

Глюк был не просто музыкантом и композитором. Похожий больше на серебряный орган, чем на живого человека, он как бы олице­творял сам дух музы­ки! К сожалению, слава пришла к Глюку с опозданием. И теперь этот живой серебряный орган, как ребёнок, дулся на маленького Моцарта.

Злые умы истолко­вали недовольство зна­менитого старика по-своему: великий Глюк не признаёт юного Моцарта!

И вскоре двери императорского театра закрылись перед удачливым маэстрино.

Рассерженный Вольфганг так стукнул по оперной папке, что ноты, словно птицы, разлетелись во все стороны! Жалкие и одинокие, они летели по всей Вене, опускались на дома и деревья... Казалось, весь го­род справляет белый траур по ма­ленькому Моцарту.

Среди всех нотных листков один оказался счастливым. Его поднял добрый доктор Месмер. Свернув ли­сток подзорной трубой, он посмот­рел на дом Моцарта.

Отчаявшийся Вольф­ганг стоял у окна и рисовал на нём паль­цем бесконечные уны­лые кружочки...

Но вот в окно стук­нула докторская трость, и кружочки, точно бил­лиардные шары, вмиг разлетелись! За рас­пахнутым окном от­крылась площадь – ве­сёлая, нарядная, ли­кующая!

– Вы видите, Вольфганг, как веселится народ?! – воскликнул Месмер. – Сегодня я заказываю вам новую оперу! Народную, с танца­ми!

«Народную оперу?! Да это же настоящее чудо! Будто огромная хлопушка взрывается каскадом разноцветных конфетти! Праздничные

спектакли, бродячие цирки, ярма­рочные балаганы!»...

Картины, одна удивительнее другой, возникали перед глазами – весёлые, волшебные, неповтори­мые!..

Такой неповторимой и вышла новая опера Моцарта «Бастиен и Бастиена» по-взрослому смешная и по-детски трогательная.

Теперь даже самые закоренелые недобро­желатели и завистники таяли от восторга!

А старый, важный, знаменитый Глюк?

Говорят, он тоже был на первом пред­ставлении. Происходя­щее на сцене заворожи­ло великого музыканта!

Волнуясь, он не заметил, как превратил ро­зовый листок оперной программки в крохотный лёгкий кораблик.

«О, это добрый знак!» – улыбнулся Глюк и, не дожидаясь, пока упадёт тяжёлый занавес, с востор­гом воскликнул:

– Браво! Браво, Моцарт!

Однако заглянем в итальянский город Болонью, на благороднейшую Страда Сан-Донато.

Там, в сумрачном здании старинной академии, на одной из стен, по­темневших от времени, хранился когда-то портрет юного Моцарта. Удивительное творение! В обрамле­нии парадной красоты и ли­ловой торжественности – пе­чальное и таинственное лицо мальчика. Маленький акаде­мик будто с тревогой ждёт чего-то, что-то предчувству­ет... Но что?..

Поведаю я тебе, мой читатель, одну историю.

Жил когда-то на свете сиятель­ный вельможа. И славился он в мире своей великой любовью к пре­красному. Лучшие картины, ста­ринные гобелены, статуэтки и фар­фор украшали его гостиную. Но не роскошные гобелены, не распахну­тые, как солнце, веера, не молочно-румяный фарфор, а маленький живой музыкант – вот что было самым прекрасным в доме графа!

Серебряный паричок, лиловый камзол и крохотная шпага делали маленького музыканта похожим на изящную статуэтку. Сиятельный хозяин и его высокопоставленные гости не чаяли в игрушечном музы­канте души! Особенно, когда он са­дился за клавесин и начинал иг­рать. А играл он – чудо как легко и красиво!

– Сказочный гномик! Изумительная вещь! – сюсюкали напыщенные господа, сложив гу­бы рюмочкой.

...Но время шло. Гномик рос, становился старше. И од­нажды, после игры, он встал посреди роскошной гостиной и сказал:

– Господа! Гномика больше нет! Взгляните, я совсем уже взрослый!

Бедный, бедный музыкант! Он ждал дружеских приветствий, сер­дечных поздравлений... Увы!

Сиятельный граф смерил его презрительным взглядом:

– Ну что ж, любезнейший, – сказал он, – коль вы перестали быть игрушкой, ваше место на кухне!

И музыканта прогнали прочь...

Вот какой печальный конец у сказки о маленьком музыканте, по­хожем на фарфоровую статуэтку.

Серебряный паричок, лиловый камзол и шпага принца...

Надеюсь, мой читатель, ты всё понял.

Да, это рассказ о нём, о малень­ком Моцарте. Именно такой и была его жизнь, когда он возвратился в родной Зальцбург после долгих странствий.

Из блестящего мира кон­цертных залов и сверкающих гостиных он сразу, будто оступившись, упал в лакей­скую.

Так поступил с ним его хозяин – архиепископ. Ина­че не могло и быть. Пока Моцарт был маленьким чудом, забавной иг­рушкой знатных господ, его люби­ли и баловали.

Но взрослый он не мог без раз­решения переступить порог аристократического салона. Там ценился не талант, а титул.

Всякий раз напыщенный мажор­дом, ударяя о пол жезлом, торжест­венно, словно внося новое блюдо, провозглашал:

– Его сиятельство князь!.. Его величество граф!..

А что он мог сказать о Моцар­те?!

Внук переплётчика, бедняк из Зальцбурга. Да кто же будет ему кланяться? Кто станет ува­жать?..

Правда, возмущённый юноша писал потом, что чести и достоинст­ва в нём гораздо больше, чем у лю­бого графа. Да какой прок в тех высоких словах?!

Когда впервые гордый му­зыкант захотел сказать об этом вслух, секретарь архи­епископа просто пнул его башмаком. И пока он падал, каждая ступенька мраморной лестницы отзывалась жестоким сме­хом архиепископского секретаря:

Безродный

му-

кан-

ка!

ха-