Омар Кабесас становление бойца-сандиниста

Это меня заинтересовало. И я начал наговаривать на магнитофонную пленку. Записали первую часть, страниц 25, и она мне говорит: «Покажи это Серхио (Рамиресу) и Эрнесто (Карденалю). Что они скажут?» Я показал. «Да, сказали они, — это литература». Но я все же подумал, что они это сказали из хорошего отношения ко мне. Я не поверил. Тогда они договорились с моей секретаршей, нашли этот кусок и опубликовали его без моего ведома во втором номере журнала «Никарауак» (его главным редактором является Э. Карденаль, министр культуры Никарагуа). И когда приехал Гарсиа Маркес и мы встретились с ним в одном доме, он в присутствии многих приглашенных вдруг сказал (а разговор шел о политике): «Я только что прочитал одну пещь, очень хорошую, автор ее — команданте Омар Кабесас». Я признался, что автор этой вещи. А Маркес продолжал: «Это литература, и настоящая». Все же я не решился признаться, каким образом это было сделано.

Начиная с этого разговора «общественное давление», которое оказывалось на меня с тем, чтобы как-то заставить писать, стало расти. И тогда я начал записываться» [Латинская Америка, 1984, № 8, с. 108—109.].

Действительно, книга Омара Кабесаса лишена точного плана или схемы. Но именно это, а также своеобразная авторская манера изложения придают ей особое очарование.

В странах Латинской Америки произведение Омара Кабесаса расценили как новое направление в литературе Никарагуа. По мнению критики, это — не книга в привычном смысле слова, но разговор, беседа, доверительное, глубоко личностное общение с читателем. Благодаря своей неподдельности, исторической ценности, человеческой теплоте, эта книга «уходит корнями в реальную жизнь и наполнена жизнью», подчеркивалось в решении международного жюри в Гаване.

Книга Кабесаса написана на «чисто никарагуанском» языке, на языке народа, полном сочных выражений и соленых высказываний, ясном и доходчивом, лишенном строгой стилистической формы; а нередко — и правильного построения фраз. И даже форма рассказа — та, которая распространена среди никарагуанцев. Особое течение в этой работе, отмечала, например, мексиканская критика, имеют «не предложения, строки, абзацы или главки, но сами слова: слова-вещи, слова-предметы, слова-чувства, слова-мысли, слова-действия».

Характерны в этой связи причины, побудившие автора дать книге такое, несколько странное для условий Никарагуа название: ведь в этой стране нет степей. О. Кабесас рассказывает: «Заголовок связан с детскими впечатлениями. Когда я учился в начальных классах, у меня была книга по географии, где каждое определение иллюстрировалось. Например, вулкан — давалось определение вулкана, остров — фотография острова, залив — фотография залива, степь — определение степи и фото. Эти детские картинки из книги врезались в память на всю жизнь. Однажды в горах я поднялся на самую высокую вершину, посмотрел вокруг, и на 360° внизу все было зеленым. То, что я видел, было огромным зеленым ковром. Так выглядели сверху кроны деревьев. Я вспомнил изображение из моей детской книги по географии. Образ огромной зеленой степи. И сразу же сказал себе: нет, горы — это нечто большее, чем бескрайняя зеленая степь» [Латинская Америка, 1984, № 8, с. 109.].

Горы для Омара Кабесаса — это символ гигантских трудностей, мужества и братства, символ страны и революции. Горы — это крестьяне, несущие в своей памяти времена героической борьбы Сандино, люди, на которых держится земля. Горы — источник, питающий революционный поток, остановить который невозможно...

Успех книги О. Кабесаса не случаен. И дело не только в мастерстве автора. Он отразил острый, устойчивый, возрастающий интерес к никарагуанской революции, к ее истории. Поэтому автор готовит вторую книгу, в которой он намерен продолжить повествование о своей жизни, довести его до победы революции в 1979 году. Рассказав правду о сандинистской революции, о ее героях и рядовых борцах, о ее глубоких национальных корнях и традициях, уходящих в историю страны, Омар Кабесас внес ощутимый вклад в разоблачение той кампании лжи и клеветы, которую проводят правящие круги США, многие американские средства массовой информации в отношении революционной Никарагуа. Их цель — воспрепятствовать росту международной солидарности с никарагуанским народом, создать благоприятные условия для прямого военного вмешательства во внутренние дела этой суверенной страны. Они стремятся остановить, повернуть вспять углубляющийся процесс социально-экономических преобразований, процесс национального возрождения страны.

Неодолимым препятствием на этом пути выступает решимость никарагуанского народа с оружием в руках защищать революционные завоевания, продолжить дело, начатое генералом Сандино, за которое отдали жизни тысячи и тысячи патриотов.

И одним из ярких подтверждений неодолимости никарагуанской революции является судьба Омара Кабесаса, его поколения — главного героя этой книги.

I
Припоминаю, что вступил я в Сандинистский фронт национального освобождения (СФНО) по окончании школы. Это было где-то в марте или апреле шестьдесят восьмого года. Следовательно, после январской бойни 1967 г. [22 января 1967 г. лидеры буржуазной оппозиции организовали в Манагуа мирную демонстрацию против вступления А. Сомосы Дебайле на пост президента страны. При разгоне демонстрации были убиты более 400 ее участников. Сандинисты назвали этот день «днем похорон буржуазной демократии в Никарагуа».], которую я хорошо запомнил. В тот день мы, несколько товарищей по учебе, бродили по предрассветным улицам. Вдруг эти сукины дети, гвардейцы [Речь идет о военнослужащих Национальной гвардии, главной опоры диктатуры. Далее в тексте автор иногда называет их «гвардия».], нас остановили и поставили лицом к стене. Оказалось, что не то накануне вечером, не то в ту же ночь в Манагуа) была резня. А мы-то ничего не знали о ней. Ведь и радио, и газеты об этом молчали.

В детстве мне случалось видеть, как гвардейцы избивали пьянчуг, скандаливших в располагавшейся на нашей окраине кантине [Кантина — закусочная. В данном случае то, что у нас принято называть забегаловкой.], которая принадлежала одной толстой сеньоре. (Она, кстати, поколачивала своего мужа, и это заведение называли именем хозяйки.) Так вот, появлялись гвардейцы, и туго приходилось пьянчугам. Это наложило отпечаток на мои первые впечатления о гвардии. Ведь эти дикари били людей прикладами. Причем до крови... Я, как и всякий ребенок, боялся крови. Пьяницы и их скандалы тоже наводили на меня ужас, хотя сами по себе пьяные потасовки забавляли нас и вызывали смех. Но только если это обходилось без вмешательства гвардии.

Мой первый конфликт с гвардией произошел, когда я уже стал студентом университета. Но не поэтому я вступил в Сандинистский фронт национального освобождения. На то было много причин. Во-первых, мой отец был из семьи, принадлежавшей к оппозиции; он был членом Консервативной партии [Одна из так называемых традиционных — существующих с середины XIX в. — буржуазных партий. В период сомосистской тирании находилась в рядах оппозиции, поскольку режим официально опирался на поддержку другой «традиционной» партии — Либеральной (Националистической либеральной).]. Я помню, как однажды на нашу окраину пришел Агуэро [Фернандо Агуэро в 1940—1960-е гг. был одним из лидеров консерваторов и выдвигался официальной оппозицией кандидатом на пост президента страны.], такой лысый старик с большим кадыком. Он выступал на митинге, взгромоздившись на какой-то стол. Мой отец тянулся над столом, с которого говорил Агуэро, поддерживая электрошнур с лампочкой. Дело-то было ночью. Вдруг погас свет. Все погрузилось во тьму. Тут мой отец громко произнес: «Да будет свет!» — и весь квартальный люд начал кричать: «Да будет свет! Да будет свет!..» Тогда я ощутил себя сыном очень важной персоны. Ведь люди вторили тому, что говорил мой отец. А потом и свет зажегся.

Во-вторых, близость с Хуаном Хосе Кесадой [Один из сандинистских героев, павших в революционной борьбе. Его имя носил отряд бойцов СФНО, совершивший несколько крупных партизанских операций.]. Мы познакомились в старших классах школы, но основательно сошлись, когда вместе учились на первом курсе университета и позднее, когда мы оба стали изучать право [Во многих странах специализация студентов высшей школы начинается после первого курса, на котором преподаются общие дисциплины.].

Хуан Хосе был человеком необычным. Высокий, худой и жилистый, он, однако, не производил впечатления громилы. Его можно было принять за иностранца. Пожалуй, за немца.

Хуан Хосе был сыном не слишком преуспевающего врача. Я знал клинику этого сеньора, находившуюся на Проспекте Дебайле. В ней не было красивых кресел и кроватей, как в клинике доктора Альсидеса Дельгадильо, вывеска которой гласила: «Др. Альсидес Дельгадильо, врач-хирург с парижским дипломом». Отец рассказывал мне, что этот сеньор некогда отправился учиться во Францию на корабле и провел в плавании целый месяц и что знал этот доктор многое...

Итак, я говорил, что Хуан Хосе был жилист, высокого роста и внешне походил на немца. Он был сыном доктора и одной бедной сеньоры. Доктор часто ругался со своей женой. Она и впрямь была очень несчастной женщиной. Сам же доктор был высоким мужчиной со светлыми волосами и довольно тонкими чертами лица — почти как у классических греческих статуй. Это был человек с располагающей внешностью, но старомодный. От него исходил очень специфический запах, я думаю, брильянтина (его продавали завернутым в кусочек бумаги, он был красного, зеленого или голубого цвета. Продавщица подцепляла этот брильянтин деревянной палочкой и заворачивала в бумагу).

Припоминаю также, что Хуан Хосе в то время был единственным, кто носил потертые брюки из дерюги с простроченной стрелкой, что уже тогда было не модным (сейчас же это называется в стиле Джона Траволта) [Популярный голливудский киноактер.]. Брюки из дерюги и ветхая рубашка. Ее он заправлял в брюки только по нашей просьбе, когда мы шли на гулянья... Были у него и другие брюки, дакроновые, черного цвета. Вот эти-то он подпоясывал. Ясно, что подобная одежда, а носил он ее постоянно, как бы скрадывала, во всяком случае не давала разглядеть стройную, сильную фигуру.

Я восхищался Хуаном Хосе. Особенно его физическими данными — он был каратистом и дзюдоистом. В карате это был дьявол. Перед операцией по захвату самолета ЛАНИКА [Испанская аббревиатура названия авиационной кампании «Никарагуанские воздушные линии», принадлежавшей семейству Сомосы. Акция, о которой идет речь, была проведена осенью 1970 г.] Хуан Хосе зашел ко мне домой проститься. Но не сказал, что уезжает. Попросил одолжить фотоаппарат и унес его. Я смутно подозревал, лучше сказать, я знал, что он из Фронта и что собирается что-то совершить, потому что, уходя, он сказал: «О'кей, Худышка. Свободная родина или смерть!» [Боевой клич бойцов армии генерала Сандино, который стал революционным лозунгом СФНО.] Услышав это, я понял, что камера ему была нужна для чего-то, что было связано с Фронтом. Понятно? Да, это был последний раз, когда я видел его и свой фотоаппарат. Потому что он, дабы походить на туриста, садясь в самолет, повесил камеру на себя. А узнал я об этом из рассказа летевшего с ним в самолете Федерико. Хуан Хосе и был как раз тем, кто привел меня во Фронт.

Еще желторотым юнцом в университете я начал прислушиваться и присматриваться к окружающему миру, и, ясное дело, меня стала привлекать борьба против диктатуры. Я начал принимать участие в манифестациях и собраниях, не примыкая, однако, к какой-либо студенческой политической организации. С одной стороны, эта деятельность мне нравилась или, точнее, привлекала меня, ибо она была направлена против диктатуры, против Сомосы, против гвардии. А с другой стороны, начало проявляться и классовое чутье. Я ясно осознавал, что происхожу из пролетарской семьи, и когда в университете заходила речь о несправедливости, нищете, я вспоминал нашу окраину — бедняцкое предместье. В моем квартале было только шесть домов: одни деревянные, другие глинобитные, побеленные известью, как тот дом, где жила донья Лупе, жена дона Кандидо, которую, несмотря на то, что она была старенькой, мы звали донья Лупита. Так вот, мы, ребятишки, когда этот дом красили, проводили по его стенам ладонями, чтобы потом выкрасить себе лицо в белый цвет. Размазывая друг друга, мы поднимали такой крик, что на пороге своего дома, с хворостиной в руках, появлялась донья Лупита, чтобы отстегать нас. Но она была старенькой и поймать нас ей не удавалось. Вот тогда она шла жаловаться к моей матери. А уж та-то нам выговаривала, что нет у нас ни стыда, ни совести, и что мы словно собаки бездомные, и лучше уж шли бы домой поливать внутренний дворик, чтобы осадить стоявшую столбом пыль. Ведь наша улица не была вымощена, и летом пылища поднималась такая, что, когда мы ели, тарелка покрывалась кофейным слоем пыли. Мы прикрывали тарелку руками, но пыль все равно туда попадала и скрипела на зубах. Моя мама говаривала: «Ешьте, ешьте скорее, не то вам «корица» насыпется».

Впрочем, отступление это, видимо, уже наскучило. Так вот, Революционный студенческий фронт (РСФ) [Студенческая организация, поддерживавшая СФНО.] придерживался классовой линии. Эта четкость мне нравилась. И парадоксальность ситуации заключалась в том, что сначала Хуан Хосе привлекает меня к работе в Сандинистском фронте национального освобождения, а уж потом Эдгард Мунгия, не зная об этом, меня в ряды РСФ.

Однажды Хуан Хосе приходит ко мне и говорит: «Худышка, послушай... а не хочешь ли ты еще больше связать себя с народом и организацией?» «Упаси, господи! — подумал я про себя, — уж знаю, что это за дерьмо, знаю, к чему он клонит». Я знал, что однажды это должно было со мной случиться, потому что не счесть, сколько раз я уже слышал об этом. Особенно от социал-христиан [Социал-христианская партия (СХП). Создана в 1957 г. Ее представители долгое время контролировали студенческое движение в Никарагуа. СХП принадлежала к легальной буржуазной оппозиции. Ныне эта партия раскололась, поскольку часть ее членов, под влиянием реакционной церковной верхушки, стала на путь открытой поддержки контрреволюции.], от преподавателей, от родителей, которые говорили об этом своим дочерям и сыновьям, приезжавшим в Леон учиться, и жившим в больших и престижных домах Леона, и завтракавшим у мамаши Кончи. Они говорили своим детям, чтобы те не вмешивались в политику, что политика доведет только до тюрьмы и до кладбища. Что политика — для взрослых, а не для деток малых, у которых нет ни положения в обществе, ни доходов. Предостерегали, чтобы они не связывались с теми, кто из Революционного студенческого фронта и Университетского центра Национального автономного университета Никарагуа (КУУН), ибо те симпатизируют русским и Фиделю Кастро и, помимо того, коммунисты — атеисты... Чтобы не связывались ни с теми, кто из КУУН, ни с теми, кто из РСФ, поскольку из СФНО ими верховодили коммунисты, что приезжают из России и с Кубы и посылают людей, которые для них все равно, что навоз ослиный, погибать в горы. Что юношу, связавшегося с КУУН, затем передают в РСФ, а оттуда в СФНО, дабы послать потом в горы. Все это прокрутилось у меня в голове. Но подумалось и другое: как Хуан Хосе, такой хороший парень, мог вляпаться в это. И я сказал себе: «Будь, что будет, если Хуан Хосе занимается этим, то значит те, кто за ним стоит, неплохие ребята!..» Однако вне зависимости от того, хороши они или плохи, я боялся погибнуть. А еще была у меня скрытая надежда, что его предложение не связано с тем, о чем я думал. И тогда я спросил: «Что ты мне предлагаешь? КУУН или РСФ?» «Нет, — говорит он мне, — Фронт...» А затем добавляет: «Церковь». Это слово меня взволновало еще больше. Так было закодировано название СФНО. Вот так я впервые в жизни принял ответственное решение. Я знал, что могло со мной случиться, но раз пока все шло нормально... Самое лучшее — не думать об этом. А когда задумаешься, то сердце у тебя прямо заходится, хотя никто этого и не замечает. Спокойствие возвращается, только когда перестаешь думать. Так развивается внутренняя борьба. Причем со временем такие мысли все больше и больше захватывают тебя. Даже... даже когда ты с девчонкой.

Я представил себе, что и меня пошлют подкладывать бомбы... а ведь недавно Рене Каррион подложил бомбу, и его убили в тюрьме... И еще — горы... Вспомни-ка, только-только прошла резня в Панкасане [Местечко в одном из горных районов севера Никарагуа, где летом 1967 г. Национальная гвардия нанесла тяжелое поражение партизанам СФНО.]... я напредставлял себе столько всякого... и чем больше я себе представлял, тем больше охватывал меня страх. Но перед Хуаном Хосе я, разумеется, держался как можно серьезнее и спокойнее, потому что перед ним я не мог выказать себя трусом. Однако я все-таки думал обо всех этих вещах. Но думал я и о своей окраине. А знаешь, ведь тогда у меня не было твердых убеждений, я не был теоретически подкован. Ни в коей мере. Более того, у меня были весьма смутные представления о марксизме. Ну, что это такое, хорошо это или плохо. И тогда, больше из доверия к Хуану Хосе лично, чем из-за своих убеждений, я сказал: «Ладно, старина, идет...» Это было скорее вопросом мужской чести. То есть я сознавал, что хочу бороться против диктатуры. Но не был уверен, что выполню принимаемое тем самым на себя обязательство со всеми вытекающими из него последствиями. Больше, чем уверенность, были страх и сомнения или еще что-то, что я тогда ощущал.

Политические убеждения вырабатываются постепенно. Конечно, есть товарищи, у которых этот процесс был иным. Но в данном конкретном случае, то есть для меня, все складывалось именно так.

Хуан Хосе похлопал меня по спине и улыбнулся. «Хорошо, — сказал он, — тогда я сведу тебя кое с кем. В такой-то день и в такое-то время на углу, напротив церкви «Сарагосы», к тебе подойдет парень небольшого роста лет двадцати, которого ты, возможно, знаешь. У него курчавые волосы, подстриженные сзади. Очки с позолоченной дужкой... Он тебе скажет: «Ты Омар Кабесас?» И ты ответишь: «Да, да, да, тот самый из «Сан-Рамона».

Я пошел на место встречи. Ко мне подошел парень и сказал: «Как дела, Омар?» — словно мы были старыми знакомыми. Я так и обомлел, поскольку решил, что вижу его впервые.

А оказывается, что я просто не узнал его, потому что он сильно изменился. Это был мой товарищ по начальным классам коллегии «Сан-Рамон» [В Никарагуа того времени начальное и среднее образование в основном находилось под контролем католической церкви, которая в своих школах (или коллегиях) готовила к поступлению не только в семинарии, но и в светские высшие учебные заведения. Для детей из бедных семей это был фактически единственный путь получить образование — причем за минимальную плату или бесплатно, — дающее возможность продолжить учебу, например, в университете, получить профессию врача, инженера, преподавателя и т. д. и «выйти в люди».]. Он готовился стать священником и поступил в семинарию в Манагуа, затем учился в Гондурасе, а потом, оставив семинарию, ушел к партизанам. Это был Леонель Ругама [Поэт-сандинист. Погиб в бою с Национальной гвардией 15 января 1970 г. после налета партизан на Национальный банк в Манагуа.], мой первый руководитель в СФНО.

II
В страстную неделю [Конец Великого поста, предшествующий Пасхе. Религиозный праздник в память о страданиях, которые Иисус Христос перенес от своих гонителей. В дни Страстной недели любые светские развлечения считаются греховными.] мой город — это город-призрак, облаченный в какие-то средневековые одеяния. Жарко в Леоне в дни страстной недели, очень-очень жарко. Мостовая нагрета, пыль горячая, сиденья автомобилей и скамейки в парках обжигают, и вода, которую пьешь через соломинку, теплая. Все горячее в этом городе в страстную неделю. Даже волосы на голове обжигают. Горячи и мысли... Пойми меня, жарко в Леоне в страстную неделю. Представь себе, так жарко, что даже машины почти не ездят по улице. В центре города — ни души. Все, у кого есть возможность, уезжают к морю. Я имею в виду буржуазию, проживающую в вымощенном городском центре. В городе увидишь только собак, бредут краем тротуаров, прямо там, где ходят люди, потому что там есть хоть немного тени. Впрочем, эта тень тоже горячая. И видно великое множество собак, быстро семенящих, почти несущихся по улице с остекленевшими глазами и стекающей из пасти пеной... Собаки эти бегут, мчатся не осматриваясь по сторонам, не зная, куда же наконец занесет их (думаю, что и оглядеться-то им жарко). Таков Леон в жару.

В эти дни закрыто все... И магазины. И даже жилые дома. Единственное место, где открыто, так это у Прио, чье заведение на углу парка, в доме колониальной постройки с двойной дверью, всегда распахнутой настежь. Когда немного задувал ветер, деревья парка, освежая воздух, делали его порывы не столь обжигающими. (Я хочу убедить того, кто это читает, что Леон — место жаркое. Что это не моя выдумка... что там страшная жарища...)

Так вот, как я уже говорил, заведение Прио представляло собой двухэтажный дом колониальной постройки с выходившими в парк балконами. Там стояло с десяток столов со старинными креслами. Еще помню, что у него был почти отживший свой век проигрыватель. Старый, но мощный — слышно его по всему парку, где обычно никого не было. Разве что тот или иной завсегдатай, присевший на какую-нибудь скамейку в тени деревьев. Обычно эти люди глазели на немногие проезжавшие мимо автомашины. Лишь только слышался шум — еще до того, как сам автомобиль появлялся у угла парка, — а они уже размышляли о том, что это будет за машина. А когда она представала их взору, пялили на нее глаза, пока автомобиль не сворачивал за другой угол парка и не исчезал из виду. Долгое время в моем городе это оставалось единственным развлечением в страстную неделю.

Прио был знаменит тем, что у него были пластинки с классической музыкой. Да еще у него готовили прекрасное фруктовое мороженое и вкуснейшие сласти в виде малюсеньких кусочков, называемых «ослицино молоко».

Прио был белокожий мужчина низкого роста, для своих 60 лет довольно подвижен. Его обвиняли в антиклерикализме, поскольку он на полную мощность гонял на своем проигрывателе песни из кинофильма «Иисус Христос — суперзвезда», который показывали в театре «Гонсалес», находившемся в другом углу парка. Монашенки из коллегии «Успения Богородицы», проживавшие в третьем углу парка, сходили было посмотреть этот фильм, но ушли с половины, сказав, что он — ересь и богохульство. Они-то и возмущались поведением Прио, потому что музыка из «Иисуса Христа...» была слышна даже в коллегии, где обучались все девочки-интернатки города [Учебные заведения, контролируемые католической церковью, как правило, передаются в ведение какого-либо монашеского ордена или конгрегации. Например, как в данном случае, конгрегации «Успения Богородицы».].

Прио называли «Капи» («кэп», «капитан») Прио. Он весьма гордился тем, что сам Рубен Дарио [Великий никарагуанский поэт, живший на рубеже XIX и XX в. (1867 — 1916).] хаживал в это заведение их семьи выпить пива и что однажды, когда у Дарио не оказалось с собой денег, он — в уплату — написал стихотворение. Прио извлекал его и показывал всякий раз, когда к нему заходил какой-нибудь важный гость. Словом, для Леона заведение Прио было больше, чем просто точка на карте города.

Другим местом, куда можно зайти в исполненные печали страстные недели Леона, была бильярдная Лесамы, находившаяся в полуквартале от Прио, если идти в сторону здания университета. Сейчас там сохранились только одни стены в лозунгах против диктатуры, написанных студентами [Многие города Никарагуа, особенно Леон и столица страны Манагуа, где шли ожесточенные бои между повстанцами и войсками режима, стали жертвой тактики «выжженной земли», которую незадолго до своего падения отдал приказ проводить диктатор А. Сомоса Дебайле.].

В бильярдную Лесамы стекался весь окраинный люд. Это были рабочие и сельские жители, которые приезжали к своим родственникам, жившим в городских предместьях, провести вместе страстную неделю и сходить исполнить обеты, принять участие в крестных ходах на святого Бенито и при выносе тела Господня в страстную пятницу. Я иногда думаю, что богатеи уезжали на это время к морю или замыкались в своих домах, чтобы не смешиваться с бедняцкой массой, которая на этих процессиях обновляла свои рубашки, брюки и юбки всевозможных цветов и расцветок. Дело в том, что люди богатые всегда старались выделить себя из общей массы.

По окончании процессий кое-кто из этого бедного люда предместий, держась тени, направлялся к центру города, пока не приходил к бильярдной и не скрывался там от пыльных смерчей, что поднимал на окраинах ветер. Пока он в пропыленных ботинках добирался до Лесамы, то становился мокрым от пота. И даже если кто искал развлечений в другом месте, то неизбежно, как по закону тяготения, попадал к Лесаме.