Исламский мир – не враг Западу

Исламский мир – не враг Западу

Такие режимы, как сингапурский – своего рода просвещенные автократии – весьма успешны, когда их действительно возглавляют мудрецы, и такие общества даже эффективней демократий. Однако автократии уязвимы перед лицом плохих правителей, которые быстро уничтожают все достижения своих благочестивых предшественников и, что важнее, то беспрекословное послушание, с которым подданные взирают на своих просвещенных правителей. Автократия, которая не преобразуется в демократию, деградирует в демагогическую тиранию. Лишь в небольших однородных обществах возможна ситуация, когда все население солидарно в вопросе о том, что именно считать просвещенностью. В больших обществах у разных людей разные представления о мудрости. По мере того как с развитием экономики происходит дифференциация общества, неизбежно возникают противоречивые интересы и автократия, основанная на консенсусе, теряет жизнеспособность. Чуткая и ответственная демократия приспосабливается к постоянно изменяющимся запросам общества лучше, чем автократия.

Неприятие авторитетов – это не только защита от тирании, но также показатель плюрализма мнений и индикатор развития, будь-то наука или сфера управления. Послушные люди лишены творческого начала.

Попытки реформировать общество силой, неважно, революционные, автократические или деспотические, никогда не приводят к успеху. Долговременный успех нельзя подарить, но его можно достичь лишь путем медленного и мучительного развития. Никакой мудрец не способен справиться с инерцией масс. Если реформы Петра Великого не смогли всколыхнуть глубинные слои российского общества, то американские иммигранты демократически приняли либеральные начинания отцов-основателей.

Свобода перемещает акцент с семейной и социальной ответственности, с дисциплины и иерархического порядка на индивидуализм. И конфуцианские, и протестантские общества прошли стадию коллективизма, семейственности, политической и рабочей дисциплины и перешли к принципам индивидуализма. Индивидуализм не является сугубо европейской чертой, как и коллективизм не является чертой сугубо азиатской. Если индивидуализм и коллективизм – две чаши весов, то частная собственность – это гири на них. По мере того как растет процветание общества, люди все меньше нуждаются в общинной системе безопасности и предпочитают выживать вне группы, что переводит их на рельсы индивидуализма и сдвигает стрелку весов. Для разложения японского коллективизма потребовалось всего лишь одно поколение процветания. Человек, который действует в основном в собственных интересах с целью накопления богатства, не приемлет коллективизм. Коллективизм –удел простейших обществ; в остальных случаях интересы различных групп невозможно ни адекватно оценить, ни измерить количественно, и нереально достичь их всех одновременно или каким-либо образом произвольно уравновесить. Попытки поставить интересы общества над интересами личности зачастую прикрывают требование подчинения государству.

Коллективизм в тоталитарных государствах представляет собой не столько философию, сколько объяснение неспособности индивида противостоять большинству, в особенности, если это большинство связано с государством. С другой стороны, индивидуализм поддерживается за счет нежелания противостоять большинству из страха перед ответной реакцией, пусть даже незначительной. Очень немногие действительно стремятся к коллективизму или индивидуализму по собственным философским убеждениям.

Ни одно стабильное общество не бывает совершенно свободным – при углублении разнообразия свободы различных групп сталкиваются друг с другом. Материалистические западные демократии враждебны коммунизму, нацизму и религиозному фундаментализму, которые угрожают частной собственности и общественному согласию. Однако такая враждебность выливается в прямые запреты лишь тогда, когда идеологическая угроза цементируется. В обычной ситуации даже самые крайние взгляды продолжают оставаться в правовой плоскости, поскольку общество приветствует свободу слова и право каждого на собственное мнение и взгляды. Процветающие общества обладают значительным запасом стабильности и рассчитывают, что эффективные, дорогостоящие правовые механизмы не допустят перехода разногласий в плоскость реальных и опасных угроз. Общества изолируют и мирно вытесняют враждебные точки зрения.

Многие общества, предпринявшие попытку преследовать нематериалистические цели, потерпели поражение в международной конкуренции. Люди созданы для жизни в материальном мире, и ни одна идеология, отрицающая естественную склонность к накоплению, не выдерживает конкуренции в долговременной перспективе. Те идеологии и религии, которые предлагают иные цели, противоречат естественному порядку вещей, скрывая эту непрактичность за нагромождениями слов и эвфемизмами. в результате, учения все меньше привлекают как бескомпромиссных идеалистов, так и прагматиков, отвергающих противоестественные идеи. Эти учения оказываются не приемлемыми для большинства людей, не способных практиковать их просто в силу того, что они живут действием, а не созерцанием. Истина - это то, что работает, неработающие же идеи отвергаются.

В то время как развитые общества объединяет стремление к свободе от посягательств на личность и имущество, неразвитые общества обычно весьма различны. В них мерилом для солидаризации людей и идентификации противника служат наносные различия в сфере религии или национальности.

Цивилизации не имеют отношения к религии. Большинство людей либо являются прагматичными атеистами, либо исповедуют свою религию лишь поверхностно – что, впрочем, было всегда. Сектанты могут презирать последователей других религий и еще больше – членов других сект, но при этом сектанты обычно всегда принадлежат к той же цивилизации.

Разделение церкви и государства не сказывается существенно на характере цивилизаций. Теократические евреи и светские западные христиане уважают свободу и частную собственность, а светские индусское общество – нет.

Цивилизации не имеют прямого отношения и к национальности. Скажем, чернокожее население постепенно ассимилируется в западноамериканскую цивилизацию. Цивилизации характеризуются базовыми ценностями: свобода, жизнь, собственность, а также соотношение между частным и общественным. В этом смысле потребительская Япония образца двадцать первого века является западным обществом, в то время как посткоммунистическая Россия с ее симпатиями к коллективизму и авторитаризму – нет.

Самоидентификация по культурному или идеологическому признаку – способ самовыражения бедного человека, который соотносит себя с влиятельной группой для самоуважения. Бедные народы также апеллируют к цивилизационной сущности. Люди в экономически развитых обществах способны достигать поставленных целей индивидуально.

Религиозные общества, члены которых люди ищут удовлетворения в потустороннем мире, оказываются экономически несостоятельными. Трансформация религии в этику, что произошло в иудаизме, конфуцианстве и протестантизме, ускоряет развитие общества.

Процветающие общества исповедуют религию потребления. Приверженцы всех прочих массовых религий и идеологий достигают своих целей, обращая других в свою веру. Потребительство развивается на уровне индивидуумов по мере того, как люди увеличивают потребление и одновременно совершенствуются духовно. Потребительство работает лишь в экономически развитых обществах, в которых цели конкретного потребителя практически достижимы.

Потребительские общества не допускают тоталитаризма и не развязывают войн до тех пор, пока не почувствуют опасности для самих себя. Если эта опасность не очень велика, война может вестись против сомнительной угрозы, как в случае американо-вьетнамской войны. Война может стать средством обретения материальных ценностей, как в случае войн Испании в Новом Свете – если захваченные ресурсы оправдывают затраты на войну. Наиболее ценные товары производятся развитыми странами, с которыми легко не повоюешь. Обычно материальные ценности проще получить путем торговли, чем войны.

Как правило, потребительские общества пацифичны. Они в меньшей степени склонны развязывать войны, чем чрезмерно религиозные и идеологизированные режимы, которые всегда отдают интеллектуальным ценностям приоритет над жизнью и собственностью – в противном случае люди не стали бы подчинять этим ценностям свою личность, собственность и потенциальный доход. Национальные государства отвлекают людей от потребления, погружают их в идеологию и усиливают в них склонность воевать.

Рост благосостояния увеличивает число контактов между людьми и странами, в результате чего различные ценности сталкиваются друг с другом. Благосостояние поощряет к культурному экспериментированию, которое увеличивает внутриобщественную диверсификацию ценностей. Растущее сходство нейтрализует тенденции к конфронтации: страх потерять собственность воспитывает терпимость, не зря для многих либерализм и отказ от конфронтации стали синонимами потребительства. Например, шовинистически настроенные немецкие и японские потребители предпочитают автомобили собственного производства. Такие привычки хотя и антагонистичны к окружающим народам, но прекрасно вписываются в общую картину преобладающего стремления людей к безопасному использованию собственности. Удешевление связи, сначала бросает вызов ценностям, затем разлагает их.

Развитие государств возможно лишь в условиях открытого рынка, а глобальная экономика предполагает общность ценностей. Националистически настроенные предприниматели не выдерживают конкуренции со свободными рыночниками, не обремененными необходимостью иметь дело лишь с себе подобными. Хотя некоторые бизнесмены, в погоне за потенциально высокой прибылью, инвестируют в коррумпированный Китай или не знающие правосудия эмираты, все же большинство предпочитает не играть в рулетку, а иметь дело только со странами с прозрачными законами и цивилизованными судами. Хотя некоторые стремятся заполучить иранские нефтяные концессии, большинство избегает иррациональных режимов. И лишь немногие инвестируют в милитаристски-авантюрные, нестабильные и находящиеся под угрозой исчезновения страны. На протяжении всей истории международная торговля была рискованным, но высокодоходным предприятием, поэтому нас не должно удивлять, что страны с плохим деловым климатом выживают в глобальной конкуренции. Страны с благоприятным законодательным климатом достигают лучших экономических результатов, привлекая инвесторов умеренными, но стабильными доходами. Меньшие прибыли для иностранцев означают больше денег внутри страны, что способствует собственному развитию.

Моральные нормы, хотя и не являются естественными, носят приобретенный и универсальный характер. Никто не хочет стать жертвой убийства, ограбления или мошенничества. Пока общество устроено разумным образом, каждый его член распространяет эти права и на других, в результате чего минимизируется вероятность стать жертвой преступления. Зверства в Кувейте и Боснии были одинаково ужасными, но но разная реакция Запада не означает двойных стандартов. Стандарт был один: необходимость, а не мораль. Обязанность не причинять вред не обязывает помогать – особенно другим народам.

Все люди хотят равных прав. Даже африканские бедняки хотят гласности и свободы прессы. Автократия лучше, чем демократия отвечает целям искусственных стран, объединяющих враждебные религиозные и этнические группами, но это вина не демократии, а колониальных держав. После того как границы видоизменяются и создаются более-менее однородные общества, люди предпочитают тоталитаризму демократию. Экономическое развитие и растущая сложность обществ требуют больше гарантий и, как следствие, более всесторонних прав человека.

Права человека и верховенство закона в широком смысле известны из самых древних сохранившихся текстов, начиная с кодекса Ур-Намма, Торы и греко-римских документов. Такое разнообразие источников показывает, что эти ценности вовсе не уникальны для Запада. Гомосексуализм в узком смысле был ограничен и запрещен в развитых странах вплоть до недавнего прошлого; либерализм вовсе не является специфической чертой западного мира, присущей только ему. Неограниченная терпимость к эксцентричным моделям поведения – результат изобилия. Люди хотят качественной защиты полицией, избегают конфронтации, им не нужны лишние ограничения для себя, в результате чего они допускают больше прав и для других.

Религии становятся сходными. Протестантизм, изначально столь же далекий от католицизма, как православие,, постепенно смешался с католицизмом, породив западнохристианскую культуру. Внутри индуизма также сплелись воедино многочисленные культы, да и термин «иудео-христианство» все чаще применяется в дискуссиях. Когда люди принимают этические ограничения, чтобы не обижать и не провоцировать ближних, выражение их веры ослабляется, а со временем ослабляется и сама вера. Гражданские нормы и этика – эти практические шаги к раю – не могут существенно отличаться в разных религиях, если их приверженцы живут вместе. Религии адаптируются к современным реалиям, таким как равные права для женщин и близкое соседство с неверующими, – положения религии пересматриваются, и религии перестраиваются на основании общего знаменателя. Современный скептицизм высмеивает положения веры, а обязательное светское образование вытесняет религию из детского мировоззрения. «Не можете служить Богу и Мамоне», гласит изречение, и невозможность одновременно преследовать две цели ведет людей по пути накопления богатства – набожные мусульмане живут в Париже, а не в странах исламского мира, как и ортодоксальные иудеи предпочитают Нью-Йорк Иерусалиму. Периоды возрождения в религии, как и в культуре, редки и недолговечны. Фундаменталисты составляют меньшинство, презираемое большинством. Религии опираются на абсолютный авторитет и противостоят новшествам. В отсутствие постоянного обновления любая система постепенно вырождается в однородную беспринципную массу.

Религия предлагает спасение – абсолютное благо, – и полагается на такую же абсолютную веру. Монотеизм вытесняет политеистические культы. Стоит лишь принять единое божество, как монотеизм превращается в троянского коня, изгоняющего вон все прочие божества. Политеизму не хватает барьера нетерпимости. Общества, в которых практикуется политеизм и поклонение предкам, уязвимы для христианизации, что впечатляющим образом продемонстрировала Корея. Людям попросту неудобны абсолютные ценности, они предпочитают сложные сбалансированные системы. Со временем политеистические элементы проникают обратно в монотеизм, и мы видим, как евреи целуют свитки Торы, а христиане поклоняются Деве Марии.

Политеизм вновь дал о себе знать в христианстве, которое, казалось бы, победило его. Почему бы местным традициям точно так же не возродиться из-под западного влияния? Христианство, будучи умозрительной теорией, было адаптировано к практике повседневной жизни путем заимствования испытанных временем языческих обычаев. Западная же культура – от этики до экономики и искусства – была проверена веками и доказала свою пригодность лучше, чем любая другая. В действительности это даже не столько западная культура, сколько универсально оптимальная культура, которую Запад лишь первым открыл. Элиты могут играть в фехтование и хайку, но массы предпочитают бокс и сумо, триллеры и комиксы. Экономика изобилия создала потребность в массовой культуре – такой культуре, которая, ориентируясь на наименьший общий знаменатель, оказалась одинаковой по всему миру.

После первоначального периода взаимной недоброжелательности, люди в конце концов привыкают к ценностям других – сегодня католики и протестанты больше не враги. Необходимость в ценностях снижается, а вероятность их возрождения невысока; лишь немногие мусульмане пойдут под знамена фундаменталистов, да и то ненадолго. Новые, часто общие, враги подталкивают вчерашних неприятелей к сотрудничеству.

Культуры также становятся сходными, и по этой причине возникают единые стандарты. Люди и идеи перемещаются все дальше и быстрее, в результате чего возникает более однородное глобальное общество. Подобно тому, как глобальные корпорации видоизменяют стандартную продукцию под вкусы местных покупателей, национальные культуры становятся лишь подкрашенными вариантами глобальной культуры. Глобальная культура не статична: чем шире аудитория, тем больше разнообразных влияний на общую культуру. Культура также не единообразна – скорее, она состоит из различных пластов, удовлетворяющих интересы различных слоев общества. Почему же эти слои не отражают национальные и, возможно, религиозные настроения групп? Потому что они слабы и неизменно подвержены разложению. В культуре постоянно возникают новые тенденции, расслаиваются, чтобы удовлетворить запросы различных целевых групп, и в конце концов размываются. В то же время национальные сущности статичны, и когда они размываются, им не приходят на смену другие национальные сущности. Японцы в конце двадцатого века предприняли попытку заново идентифицироваться, но смогли придумать лишь технологическое превосходство – далеко не достаточную национальную идею. Подобные случаи изменения национальной сущности редки и непродолжительны: постоянно меняющаяся идентификация перестает идентифицировать. Японцы в Америке быстро ассимилируются.

Слияние культур не является исключительно современным явлением. Римляне ассимилировали греческую науку и искусство, средневековые арабы изучали греческие рукописи, а европейцы эпохи Возрождения взяли за основу римскую модель права. Общества, развивающие свою культуру с чистого листа, вынуждены перенимать иностранные обычаи; если мусульманам понадобится развить изобразительное искусство, они лишь смогут копировать имеющиеся образцы.

Большинство культурных различий являются мифами: кровожадные мусульмане; терпеливые азиаты, мыслящие категориями тысячелетий; вечно ищущие консенсус в своих автократиях конфуцианцы и массы культурных европейцев. Аналитики, изучающие культуру со стороны, могут посчитать, что происходит культурный расцвет, хотя в действительности просто улучшилось понимание этой культуры иностранцами, а носители культуры могут наблюдать процесс ее разрушения. При этом улучшение контактов способствует развеиванию предрассудков.

Помимо прямого импорта западной культуры с американскими кинофильмами, общества могут заимствовать ее вместе с товарами-символами, несущими отпечаток Запада. В таком смысле рост интереса к японской культуре совпал с экспансией бренда «Сделано в Японии». Пока Запад лидирует в технологиях, он будет производить большинство товаров-символов, что позволит ему сохранять привлекательность своей культуры.

Мусульмане, смотрящие американские фильмы, могли никогда не слышать о Magna Carta, но и многим людям Запада это название ни о чем не говорит. Массовая культура не имеет отношения к философии. Голливудские блондинки в «Кадиллаках» будят одинаковые чувства во всем мире. Ценности – индивидуализм, свобода, уважение к закону и собственности – не импортируются, но мучительно и медленно развиваются параллельно с экономическим прогрессом и под его воздействием.

В массовой культуре и современной морали нет ничего плохого. Крестьяне и подобные им большинства традиционно обладали довольно примитивными вкусами, в то время как утонченное искусство – удел элит. Пусть сегодня количество разводов и велико, но разве внебрачные связи (что, по сути, то же самое) не были популярны во все века? Эстеты пренебрежительно относятся к массовой культуре, равно как и пуритане – к массовой морали, но ни то, ни другое сейчас не хуже исторической нормы. Крупные работодатели могут сетовать на упадок деловой этики, но по этому же поводу сокрушались и древнегреческие рабовладельцы. Вещи лишь меняют свои очертания; форумы в Интернете заменили соседские общины, но человеческая природа осталась все той же.

Далеко не всегда культуру можно распространить силой. Насильственное обращение всего населения и полное уничтожение предшествующих традиций было исторической нормой, но культура распространяется за счет своей привлекательности. Люди, действующие в собственных интересах, выбирают для себя привлекательные и терпимые модели культуры, содействующие их интересам – особенно в случае, если элита не контролирует приемлемое общественное поведение, образование и получение информации с целью приспособить культуру к общинным потребностям государства. Победители часто заимствуют культуру побежденных. Запад может утратить лидерство, но его культура должна выжить.

Тот факт, что мы постоянно слышим призывы к защите национальных культур от экспансии Запада, показывает, что эти культуры не только находятся под угрозой – они обречены. Большинство из них никогда не существовали в качестве массового явления. Их практиковали лишь элиты, которые принимали негласное равнодушие масс за разрешение навязывать им свою культуру, в то время как массы беспокоил лишь вопрос выживания. Население Японии не извлекает никакой практической пользы из сложных форм искусства, а китайцам не нужны конфуцианские принципы послушания. Они столь же привязаны к своим литературным сборникам, сколько европейцы – к идеалистическим изречениям евангелий.

Как отсутствие развития, так и стремительное развитие способствует росту интереса к национальной культуре, только в первом случае это интерес отчаяния, во втором – интерес гордости. Во первом случае культура очень скоро оказывается выхолощенной, не способной обеспечить экономический прогресс. Во втором - культуры приобретают символический характер, наподобие того как иммигранты устраивают Oktoberfest. Понадобилось лишь три десятилетия, чтобы иранцы оказались сыты по горло своими муллами. Избавившись от аятолл, они оказались более светскими, чем когда-либо прежде. Религиозность, взрощенная на неудачах, - поверхностна, ее хватает лишь на удовлетворение потребности в коллективе, но она не вызывает глубокой привязанности. Консерватизм часто скрывается под маской религиозного возрождения: торговцы защищают свои экономические интересы от посягательств иностранцев, бедняки требуют социальной помощи, а пожилые мужчины – патриархальных привилегий. Консерватизм – это отчаянная и в конечном счете неэффективная попытка остановить волну модернизации. Точно так же нежизнеспособно и религиозное возрождение.

Очень бедные люди привержены не столько религии, сколько традиционализму. Мусульмане сельских районов заставляют своих женщин носить косынку, но при этом вовсе не молятся пять раз в день. Лишь немного современного процветания заставило их искать ценности, которые они нашли в религии. Рост социальной мобильности и социальные изменения приводят к тому, что люди цепляются за традицию, которую видят в религии – но лишь убеждаются в бесполезности религии. Люди вернутся к умеренной религиозности, несмотря на экономические и социальные преобразования; однако людям нужно время – нередко десятилетия – для того, чтобы привыкнуть к изменениям.

Культура – это средство развлечения, а развлечения в значительной степени зависят от экономической ситуации. Традиционные культуры не совместимы с глобальной технологической экономикой.

Центральное планирование предписывает определенное экономическое поведение и в сложных обществах невозможно. Традиция регулирует еще более широкий диапазон поведения и потому еще менее работоспособна. Общества отбрасывают, перетолковывают, лицемерно чтят или, что еще чаще, просто игнорируют традицию.

Возрождение подавлявшихся интересов часто принимается за всплеск национальной культуры. В Индии наблюдается «индуизация» политиков не потому, что население стало больше интересоваться проблемами религии, но потому, что государство, будучи не в силах обеспечить для этого населения экономическое развитие, обратилось к старым обидам. Сегодня мусульмане и индусы вряд ли более нетерпимы друг к другу, чем раньше. Но раньше этот конфликт сдерживался тоталитарным режимом и изнурительной борьбой за существование, а сейчас в результате улучшения политической и экономической обстановки и чрезмерной рекламы в прессе он снова всплыл на поверхность. Неразвитые страны до сих пор не вошли в стадию экономического бума, при котором люди различных вер и национальностей тесно соприкосаются и вынуждены сотрудничать для достижения собственных целей, в результате чего их самоидентификация размывается. Когда доход зовет, обидам нет места.

Слаборазвитые страны недовольны экспансией Запада, обрушившейся на них через средства массовой информации, товары и рассказы иммигрантов. Будучи не способны противостоять этой культуре, они приспосабливаются к ней и принимают ее правила игры. В итоге им приходится заимствовать западные привычки, поскольку многие страны пользуются помощью Запада. Япония преуспела в модернизации, сохранив свою специфику, из-за уникального сочетания культурной однородности, ксенофобии, коллективизма, деловой этики, страсти к творчеству, а также образованию. Эта страна преуспела при сравнительно небольшой иностранной поддержке. Япония нейтрализовала иностранное влияние, создав развитый внутренний рынок. Но даже при этом привычки и симпатии японских и американских подростков существенно не отличаются. Японцы традиционно более склонны к визуальному искусству, которое ныне представлено в виде комиксов и бытового дизайна, но при этом обе страны одинаково любят фильмы, видеоигры, современную музыку, дискотеки, алкоголь, секс и потенциальный доход. Традиции по определению являются устаревшими и отправляются в лету по мере модернизации, которая, будучи не в состоянии быстро развить новые традиции, наполняет образовавшуюся пустоту массовой культурой.

В условиях открытого и особенно глобального рынка люди вполне могут отказываться от иностранных товаров, как японцы, но они не смогут отказаться от господствующего иностранного языка, будь-то аккадский или английский. Элита (писцы или бизнесмены) хорошо владеет международным языком lingua franca, побуждая других улучшать знания иностранного языка от обрывочного до свободного. Язык становится престижным товаром, необходимым инструментом развития. Лучшие шансы стать международным языком имеются у языка той нации, которая обладает наибольшим количеством иностранных контактов. Контакты могут быть любыми – дипломатические (аккадский язык), торговые (греческий), военные (латинский) или научные (немецкий). Американский английский, актуальный во всех этих сферах, сохраняет неплохие шансы долгое время оставаться, по крайней мере в упрощенных формах, всеобщим языком глобального общества. Его упрощенные варианты будут смешиваться в ходе общения. Мандаринский диалект китайского слишком сложен для того, чтобы получить международное признание в качестве второго языка. В индийском языке существует столько диалектов, что сами индусы предпочитают английский для общения с носителями других диалектов. Арабский достаточно широко распространен, но экономическое и военное значение его носителей слишком мало. Если не принимать во внимание редкий вариант военной империи, всеобщим становится язык открытого общества, даже в примере с Римом. Для сохранения завоеваний и умиротворения завоеванных необходима культурная привлекательность. Общество должно быть открытым не только политически, но и экономически.

Люди оценивают учения по плодам их: для религий это обещание загробной жизни, для идеологий – преуспевание в жизни земной. Мир может ненавидеть экономических лидеров или завидовать им, но будет заимствовать их конкурентоспособные модели поведения; ненависть нередко маскирует восхищение. Зависть обычно выливается в единичные конфликты и случаи саботажа, что характерно для любой культуры. Мусульмане создали Аль-Завахири, а христиане – Маквея. Как правило, войны развязываются не с целью дать выход чувствам, но чтобы решить конкретные проблемы. Нападение на Японию сегодня не помогло бы американским сталелитейным компаниям, потому что им приходится параллельно выдерживать конкуренцию со стороны Южной Кореи, России и других стран, которых слишком много, чтобы их можно было подавить.

Потребительские общества, особенно те, которые достигли процветания упорным трудом, не склонны к войне, подобно тому как уровень преступности в богатых странах ниже. Они не пацифисты и вполне могут использовать военную силу в тех случаях, когда вероятность возмездия со стороны противника невысока. Экономически развитые страны могут совершить акт возмездия либо настроить другие страны против атакующего, что может быть приравнено к такому акту – вот почему богатые страны редко воюют друг с другом. Тотальные войны только уничтожают экономику, но они не могут решить торговые споры.

Можно предположит, что страны склонны к войне по культурным соображениям, однако культура не может долго преобладать над экономическими интересами. Страны со схожей культурой иногда воюют друг с другом за реальные интересы, в то время как страны со взаимоисключающими религиями часто сотрудничают на базе общих интересов.

Бедным странам нужна идеология, чтобы подчинить население, но и богатые страны также могут поддаться идеологии или идеализму, особенно когда это не угрожает их экономическому статусу. Процветание побуждает людей к поиску более высоких ценностей, которые, будучи найдены, помогают и другим осознать эти идеалы, в конечном счете – с помощью силы. Развитые экономики средних размеров, осознавая свою уязвимость перед лицом военной угрозы или экономических санкций, встают на путь пацифизма даже ценой подчинения международному консенсусу.

Умирающие гиганты опасны. Такие общества используют силу, чтобы сохранить уровень международного признания, к которому они привыкли, но который не могут сохранять экономическими средствами. Очередная новая империя, действуя как мировой полицейский, может сократить эти муки.

Зарождающиеся тигры опасны, пока такие общества не достигли высокой степени открытости и высокого уровня торговли с ключевыми партнерами. Новые экономики, часто недемократичные и с низким уровнем социального обеспечения, аккумулируют необычно большие объемы государственных средств, что позволяет им наращивать объемы вооружений. Когда такие экономики достигают высшей точки развития, амбиции населения и власти обгоняют реальные возможности и устремляются сначала в политическое русло, а затем и в военное. Сегодня ограбить более слабых соседей уже не так просто, как раньше. Эффективные транспортные сети позволяют слабым странам находить удаленных спонсоров, которые помогут им развить собственную военную мощь. Сдерживать агрессию позволяют также оружие массового уничтожения и международное общественное мнение. В условиях глобального общества расширять сферу влияния эффективнее посредством торговли, нежели военной силы. Декларирование войн экономически нецелесообразными перед Первой Мировой войной не было ошибкой, ноосознание этого факта требовало времени. Однако экономическая нецелесообразность войн не способна предотвратить их. Рационалистические объяснения, которыми мотивируются войны, часто призваны лишь скрыть их подлинные причины – жажда власти, ненависть, амбиции и пустая «мужественная» агрессия. Когда не удается найти подходящий предлог, в игру вступают цивилизационные вопросы.

Рационалистические общества потенциально агрессивны, поскольку в рациональных выкладках нет места страданию. Моральный рационализм эпохи Просвещения был реакцией на религиозное мракобесие, рационализм социальный – на неспособность осознать сложные механизмы социальных взаимоотношений. Рационализм возникает в глобальной политике тогда, когда крупные, но не участвующие в процессах нации пытаются оправдать свои претензии на мировое господство.

Страны, разбогатевшие по воле случая, заносчивы и агрессивно ищут себе место в мировой политике с целью компенсировать собственное недостаточное развитие. Когда случайные богатства оказываются в руках режимов и олигархов , бедные люди, движимые завистью, не боятся возможных международных конфронтаций и даже приветствуют конфликты, лишь бы дать выход своему недовольству. Рим достиг высот благодаря тяжелым и длительным военным усилиям. Долго идя к богатству, он был весьма толерантен. Внезапно разбогатевшая Саудовская Аравия продвигает джихад.

Застой в экономике ведет к моральному упадку, тогда как процветание, достигнутое трудом, укрепляет этические ценности. Население бедных стран и стран с застойной экономикой не может реализовать свои амбиции через рыночную активность и обращается к политике, радикализму и войне. Бедность и яростные амбиции пересиливают моральные ограничения, а богатые люди вполне могут их себе позволить, если не подвергается угрозе их собственная безопасность.

Семья является самым прочным образованием. Чем больше группа, тем она слабее. Самые широкие группы – цивилизации – являются самыми слабыми. Объединения мусульманских стран исключительно декоративны. Люди не хотят помогать обществу и тем более – воевать за цивилизации.

Чем сильнее группа, тем крепче внутри нее узы и одновременно ненависть друг к другу. Никакой мусульманин не презирает неверных так, как иные супруги ненавидят друг друга. Люди сублимируют мириады поводов для недовольства и направляют их против своих же ближних. Большинство людей придумывают искусственные различия между собой лишь для того, чтобы оправдать собственную ненависть. Украинские циники так резюмировали причины отделения от России: «Они наше сало съели». Границы между группами возникают тогда, когда в них возникает необходимость.

Идентификация с той или иной цивилизацией хоть и слаба, но реальна, и ее невозможно изменить в мгновение ока. Турция по-прежнему остается исламской, несмотря на три поколения прозападных светских правительств. Смена самоидентификации, несмотря на привлекательность такого решения, очень часто непродуктивна – если бы туркам удалась вестернизация, пришлось бы призывать европейцев защитить слабого «культурного родственника» от исламских соседей, в то время как мусульманская Турция, умеренная благодаря экономической открытости Европе, вполне жизнеспособна в качестве буфера между Европой и многочисленными неудавшимися государствами Центральной Азии и Ближнего Востока.

Человечество зависит от межгрупповой конкуренции, двигающей социальную эволюцию. Межцивилизационные связи редки, и существенной конкуренции между цивилизациями не имеет места. Таким образом, цивилизации не могут вносить вклад в эволюционную конкуренцию. Основная конкуренция – и конфликты – происходит внутри цивилизаций, которые состоят из враждебных подгрупп. В мире, состоящем из однородных цивилизаций, попросту остановятся конкуренция и развитие.

Цивилизационная идентификация возникает тогда, когда нет никакой иной идентификации – обычно в периоды социальных преобразований. «Американский плавильный котел» наглядно продемонстрировал, что люди враждебных религий, культур и историй могут отбросить прошлое, чтобы сотрудничать во имя будущего процветания.

Люди редко соотносят себя даже с определенной нацией, что уж говорить о цивилизации. Европейцы воевали друг с другом всю свою историю, а Ватикану было нелегко собирать крестовые походы на борьбу с внешним противником. Кроме редких случаев, когда путем пропаганды разжигаются короткие войны, люди сражаются за свои неотложные интересы. Конфликт интересов возникает в основном между народами, которые принадлежат к одной и той же цивилизации и в силу этого вынуждены взаимодействовать – и воевать – друг с другом. Часто воевать. Межцивилизационные конфликты почти всегда имеют своей причиной проблему границ и редко вовлекают удаленные страны, – зато они разжигают ксенофобию и попадают на первые полосы газет. Европейцы живо откликнулись на межцивилизационную резню в Боснии, а миллионы жертв конфликтов внутри исламского мира их не тронули. Битвы за реальные интересы коротки и яростны, в то время как войны, движимые ксенофобией, умеренны, нерезультативны и продолжительны, что вызывает ощущение постоянства конфликта.

Войны между цивилизациями редко ведутся организованно, поскольку правительства и компании не сильно заинтересованы в территориях, заселенных чужаками, помимо тех случаев, когда там имеются полезные ископаемые – но в этом случае войны уже не имеют отношения к цивилизациям. Наоборот, пограничные конфликты – включая и внутренние границы – представляют собой бандитские вспышки насилия, возникающие там, где царит безнаказанность. Такие вспышки могут возникнуть везде, где проходит граница между сферами собственности, классами, религиями, этносами и вообще любая видимая межа. Ключевую роль здесь играет фактор безнаказанности, ведь большинство не захочет рисковать своей жизнью из-за ксенофобии. Стычки прекращаются тогда, когда молчаливое большинство, пресытившееся насилием, перестает поддерживать враждующие стороны. Радикалам редко удается влиять на политиков; когда речь заходит о серьезных вопросах и последствиях, молчаливое большинство занимает умеренную позицию.

Доверие – вопрос предсказуемости, оно возникает там, где ценности схожи либо понятны. Торговля достаточно проста, ее термины можно зафиксировать в формальных соглашениях, так что доверие не является обязательным; единственное, что требуется – отсутствие прямого обмана. В случае со сложным экономическим сотрудничеством требуется совершенно иной уровень доверия, и большинство бизнесменов предпочитают работать с партнерами своей культуры. Хотя, конечно же, это не значит, что они захотят воевать с людьми других культур.

Сложные адаптивные системы перестраиваются посредством конфликтов. Семейные ссоры, рыночные сделки и войны делают общества более эффективными. Чем больше взаимодействие, тем чаще требуется перестройка. Поскольку большинство взаимодействий происходит внутри групп, там же происходит и большинство конфликтов. Наименее кровавыми являются те войны, где граница проходит по линии разлома и враги ясно обозначены. Люди не хотят воевать за туманные идеи, и часто конфликт поддерживает лишь население приграничных районов. Однако чем более расплывчаты линии разлома, тем кровавее конфликты. По этой причине самыми разрушительными являются гражданские войны, в которых каждый становится врагом каждому и битва идет за реальные интересы.

Миллиард мусульман выставил для борьбы с Западом лишь несколько тысяч партизан. Многие мусульмане восхищаются террористами, но далеки от того, чтобы присоединиться к ним в борьбе против западной цивилизации. Многими террористами движут причины куда более приземленные, чем туманные идеи ненависти к другой цивилизации: амбиции, старые обиды или жажда приключений; многих привлекает возможность безнаказанно убивать и снискать за это лавры. Террористы составляют лишь небольшую подгруппу внутри исламского мира. Террористы являются мусульманами, а нацисты были христианами – но ни те, ни другие не представляют свою цивилизацию.

Обычно люди сотрудничают внутри одной группы и конкурируют с другими. Группы характеризуются определенными поведенческими чертами. Различие в ценностях вызывает конкуренцию и враждебность. Люди питают неприязнь к традициям других. Они придумывают рациональные объяснения своей неприязни, и облекают свои интересы в идеологию. Они чертят линии, чтобы вытолкнуть остальных по ту сторону, превращая их в чужаков, воплощение угрозы, в законную добычу. Поскольку мораль сделала войны с целью грабежа неприемлемыми, возникла необходимость облечь конфликты в национальные термины, по сути подменяя ограбление убийством. Древние войны за добычу приводили к незначительным жертвам, и в сравнении с ними идеологические войны – настоящие бойни.

Столкновения между цивилизациями ограничены целями либо политическими, либо вдохновленными идеологией. Реальные конфликты очень редки, часто вообще отсутствуют. Конфронтации бывают навязаны экономическими соображениями, безразличными для наций или даже полезными им, хотя и наносящими ущерб влиятельным группам. Культурные трения исчезают в экономическом сотрудничестве и проявляются, где сотрудничество незначительно; торговля, в особенности спекулятивные международные инвестиции и поставки нефти, не могут считаться сотрудничеством.

Когда литеры следуют за настроениями масс, элиты терпят поражение – примеры тому политика, основанная на опросах населения, и патриархальный национализм элит. Элиты часто не синхронизированы с народом – они могут заниматься вестернизацией, когда люди не готовы к этому, или, наоборот, продвигать старые ценности тогда, когда люди желают вестернизации. Неудачливые правители становятся для своих стран балластом, тянущим их обратно в традиционное прошлое. Государственная поддержка придает религии авторитетность и привлекает к ней больше людей.

В борьбе за собственное выживание государства полагаются на нации и фиктивные группы, поощряя тем самым национализм, религию и прочие идентичности фиктивных групп, основанные не на людях, а на идеях. Государствам необходимо доказать своим гражданам собственную незаменимость, и эта необходимость делает их деятельными. Участие в международных отношениях поддерживается амбициями. Таким образом, государства продвигают фикцию национальной и цивилизационной идентичности, чтобы сплачивать людей вокруг целей собственной силовой политики. Политические деятели подыскивают религиозные цитаты и прочие традиции, чтобы оправдать нужную им линию. Риторический оборот «они против нас» остается лишь риторическим оборотом, цель которого – объединить нацию в порыве общей ненависти. Его реальный вклад в конфронтацию невысок.

С другой стороны, политкорректность вызывает не менее насильственную реакцию со стороны людей, недовольных многообразием культур, толерантностью к меньшинствам и притоком иностранцев. Современные коммуникации, доступный транспорт и политическая легкость перемещений позволяют иммигрантам сохранять сильные связи со своей родиной. Решение иммигрировать больше не означает смену культурной самоидентификации, и неассимилированные иммигранты – особенно бедные, зависящие от связей внутри своей общины – формируют антисоциальные группы. Подобным образом политкорректность непродуктивна и в международных отношениях, поскольку превращает уважаемого глобального полицейского в устрашающую и ненавистную няньку. Те, кто согласен с интервенцией с целью остановить зверства, могут протестовать против интервенции тогда, когда она ставит своей целью несущественные причины, как-то: демократизация, экономическая либерализация и территориальная целостность. Так быстрые интервенции превращаются в гражданские войны, нередко с оттенком борьбы цивилизаций. Столкновения цивилизаций можно нейтрализовать путем минимизации вмешательств в чужие дела.

Саудовская Аравия не в состоянии создать военную империю и потому выступает в качестве центра неформальной мусульманской империи – спонсирует школы и партизан, заявляет о поддержке мусульман по всему миру. Бедные страны и находящиеся под угрозой исчезновения мусульманские сообщества заявляют о приверженности групповым идеалам лишь до тех пор, пока видят в этом практическую пользу. Люди обращаются к таким идеалам только ради выгоды: не западные немцы перелезали через стену, чтобы воссоединиться со своими братьями по ту сторону – это делали немцы восточные. Неимущие соглашаются на общую религию, древние ценности и авторитаризм только тогда, когда это дает им возможность принять участие в перераспределении доходов. Баланс между индивидуализмом и коллективизмом смещается в сторону последнего только в условиях бедности или при опасности; процветающие общества редко интересуются этнически родственными странами.

Этническая общность часто является последним убежищем: отвергнутая Европой, Болгария обратилась к России. Апелляция к этническому родству или другим общим характеристикам позволяет получить очень ограниченную, часто лишь формальную поддержку: во время Холодной войны сверхдержавы инвестировали лишь очень незначительные средства в периферийные конфликты. Государства быстро обнаружили, что можно заработать больше политических дивидендов, не разжигая конфликты среди этнических родственников, а арбитрируя их: сербское правительство приступило к сдерживанию агрессии боснийских сербов. Если этнического родства нет, а в пользу альянса говорят реальные интересы, обнаруживаются другие общие черты, необходимые для такого альянса: Израиль, не имея союзников общей с ним национальности или религии, обращается за помощью к Западу, потому что оба являются демократиями. Протектораты взывали за справедливостью к Риму, с которым у них не было ничего общего в культурном отношении. В отношениях, основанных на балансе сил, и европейцы, и арабы в разное время обращались за помощью к Британии .

Когда необходимо, о цивилизационной сущности забывают. Кувейт обращался к США за помощью против Ирака, Франция саботировала созданный американцами альянс ради получения политических дивидендов, решив, что лучше быть в авангарде исламских интересов на Западе, чем в арьергарде американских интересов где бы то ни было. Российское правительство поддерживает антиисламские настроения в собственной стране, чтобы подавлять чеченцев, но объединяется с арабами против Америки – своего же союзника в войне с исламским терроризмом. Правительства равно лгут и о ксенофобии, и об этнической общности.

Границы любой цивилизации подобающе подвижны ипригодны для оправдания случающегося где угодно конфликта. Антикоммунистический «свободный мир» включал Японию и даже Саудовскую Аравию. Нацисты проводили цивилизационную границу между арийцами и всеми остальными. В современном светском мире национализм преодолевает религиозную идентичность. Объяснение мировой истории как череды столкновений цивилизаций – будь-то религиозные конфронтации, расовое соперничество и т. д. – это лишь безнадежная попытка придать рациональную форму системе, которая слишком сложна для полного понимания и для простого объяснения.

Люди причисляют себя к различным группам: семья, клуб футбольных болельщиков, город, национальность, религия, цивилизация. Однако группы формируются вокруг интересов, а не культуры: иные дипломаты и бизнесмены комфортнее чувствуют себя со своими иностранными коллегами, чем с собственными избирателями и работниками. Люди постоянно меняют приверженность и выбирают между приверженностью различным группам. Группа, которой угрожает опасность, становится более значимой: солдаты оставляют свои семьи и отправляются воевать за страну. Угрозы относительны: когда благополучие растворяет проблемы семьи или города, даже всего лишь культурная экспансия против собственной цивилизации воспринимается как акт агрессии. Холодная война определила основные интересы как приверженность социализму или свободе; но наступила разрядка, и не осталось ничего, кроме приверженности старым религиозным и цивилизационным идеям. Однако очень скоро возникнут новые альянсы, сформированные вокруг новых интересов, более значимых, чем религия: торговля, инвестиционные потоки и международная благотворительность.

Очень бедные люди не могут позволить себе переживания по поводу цивилизаций, равно как и богатые не склонны сражаться за неуловимые идеалы. Культурная неприязнь возникает на том специфическом экономическом уровне, когда человеку уже не нужно бороться за выживание, но он еще не столь состоятелен, как другие. Это та точка, в которой человек уже может позволить себе борьбу за какие-то амбиции в свободное от работы время, но еще не может реализовать их в полной мере. Такое положение достигается либо через внезапно обретенные блага, такие как социальная поддержка, международная помощь или неожиданный прогресс в сельском хозяйстве и медицине, либо в результате подавления благоприятных возможностей: посредством санкций (послевоенная Германия), чрезмерного планирования (СССР) или из-за недостаточного образования (исламский мир).

Небольшое внезапное улучшение материального положения угрожает морали: у одних людей амбиции превосходят их реальные возможности, у других, у которых уровень потребления еще не вырос, остается много времени для размышлений и радикализма. Таких людей немного, но достаточно, чтобы создавать проблемы для обществ.

Часто ксенофобия служит последним убежищем для чувства собственного достоинства. Снобизм и высокомерие порождают не столько ненависть, сколько презрение к другим. Ненависть – продукт зависти. Когда люди не хотят признать, что не могут достичь уровня (обычно материального) других из-за собственных недостатков, они делают вид, что им уже не нужен этот уровень, и отвергают те ценности, которых еще недавно страстно желали. Если объект зависти слаб или ведет себя как слабый, ненависть превосходит все границы. Советские люди завидовали американскому уровню развития, но не ненавидели Америку, потому что она была сильной. Мусульмане и завидуют Америке, и ненавидят ее, потому что она не вызывает у них страха.

Влияние демографического взрыва зависит от образования и экономических перспектив молодежи. Люди, родившиеся в период демографического взрыва в США, ассимилировались очень быстро, в то время как в исламских странах такие люди по-прежнему страдают от безработицы и склонны к насилию. Впрочем, молодежь редко голосует и не оказывает большого влияния на политику; бунты крайне редко выливаются в революции. Образование может быть либо неотъемлемой частью культуры, как в Японии, либо средством достижения материальных благ, как в США. Поверхностное обучение приводит к ненависти: люди узнают научные определения культурных различий, и, не умея анализировать, приходят к выводу об их объективности, рациональности. Поскольку образование само по себе необычно в их среде, оно способствует развитию амбиций, которые не удается реализовать, поскольку образование и приобретенные навыки неконкурентоспособны. Малообразованные люди неспособны к толерантности, которая возникает в результате длительного благополучия.. В котел революционной агрессии подливают масло идеализм, рационализм, неосведомленность о противоположной точке зрения и неспособность осознать проблемы социальной инженерии.

Стремление к благополучию – очень сильное побуждение. При наличии экономических перспектив люди редко встают на путь культурных конфликтов. Когда нужно выживать, нет времени на ксенофобию, разве что если она сулит трофеи (быстрое обретение пропитания) или если не удается заработать на пропитание даже тяжелым трудом (голодные бунты). Ксенофобия обитает на уровне чуть ниже среднего класса – обычно это несостоявшиеся специалисты и студенты без шансов найти работу.

Ксенофобия реализует амбиции либо активно, через участие в политике и насилии, либо пассивно, путем выявления кажущихся виновников отсутствия перспектив. В первом случае амбиции действительно реализуются, хотя и иррационально и без экономических результатов; во втором случае они просто уменьшаются без потерь для чувства собственного достоинства. Как молния в отсутствие громоотвода выбирает случайную траекторию наименьшего сопротивления, так и амбиции реализуются стихийно в отсутствие экономических перспектив. Конфликты потому протекают вдоль культурных линий, что те четко обозначены, а объединять неудачников под общее знамя цивилизации - легко. Сами же по себе культурные различия не вызывают конфликты. Культурные линии разлома обычно вытекают из религии (сейчас, а не среди толерантных политеистов древности) и национальности по той причине, что эти критерии кажутся вполне понятными и достаточно велики, чтобы насилие во имях их смягчило горечь нереализованных амбиций. Есть и другие линии культурных разломов: классовая принадлежность, обладание собственностью и даже членство в футбольном фан-клубе. Различия есть везде и всюду, однако линиями разлома они становятся лишь тогда, когда на них извне давят реальные интересы. В условиях кризиса приверженность группе лишь выступает наружу, но не она вызывает кризис.

Руководителями ксенофобных движений нередко выступают талантливые оппортунисты, но их рядовые члены –неудачники, которым не хватает смелости войти в мир экономической конкуренции. Их ненависть столь же неуверенна. Минимальное противодействие подавляет их: городские власти подстегивали толпы погромщиков, а участники антиамериканских выступлений в исламских странах не боятся репрессий. Однако когда под угрозой оказываются реальные интересы, люди готовы пострадать, как при восстаниях против тиранов. Нет, не ксенофобия разжигает войны.

Приграничное население воюет вдоль цивилизационных линий разлома тогда, когда их соседи принадлежат к другой цивилизации, и по национальным и религиозным линиям – когда соседи принадлежат к другой национальной или религиозной группе. Развитие транспорта и связи размыло сначала микроуровневые территориальные группы, а затем и среднеуровневые – государства. По этому пути уже идет Европа, скоро на него ступят и другие континенты. При упоминании таких блоков, как «свободный мир» или «Запад» прочие страны реагируют аналогичным образом и создают сверхбольшие объединения со сверхслабыми внутренними связями, как, например, исламский мир. Противодействие побуждает объединяться.

Мусульманская Малайзия реализует свои амбиции в экономической сфере, в передних рядах там идут китайцы; мусульманский Иран подавляет свой деловой класс и реализует амбиции путем распространения фундаментализма и терроризма. Традиционный ислам, в отличие от конфуцианства, не делает акцента на трудовой этике, мирском богатстве и образовании; бюрократизированные арабские и тюркские империи ограничивали частную инициативу. Эти культурные различия породили принципиально различные экономики и, следовательно, политические системы: арабо-мусульманскую и конфуцианскую. Конкурентоспособность нации развивается в кластерах смежных производств, как кристаллы спонтанно растут в насыщенных жидкостях – рост порождает рост. Мусульманская культура, не охваченная деловой активностью, неконкурентоспособна. Не имея качественного технического образования исламские страны, в отличие от России, не рождают гениев даже изредка.

Численность населения западной цивилизации достаточно невысока. Мир в основном – это китайцы, индусы, мусульмане и чернокожие. Однако Запад может доминировать во влиянии, что намного важнее простых демографических параметров. Такое доминирование требует ограничить доступ к западным финансовым активам и знаниям, чтобы сократить перемещение в страны третьего мира капиталов (инвестиций и импорта), технологий и, самое главное, образования. Никакая компания не делится технологией, которую она разработала тяжелым трудом, и никакая семья не позволяет жить в своем доме кому угодно – но именно это делают страны, лицемерно поддерживающие идеалистов. Левые требуют, чтобы Запад делился своими наиболее ценными активами со странами третьего мира по той же причине, по которой они требуют перераспределения внутри собственных стран. Неэффективные в производстве, левые распоряжаются чужими деньгами без всякого вреда для самих себя, но зато с чувством глубокого удовлетворения – за чужой счет. Если Запад хочет доминировать, он должен эксплуатировать других, а не помогать им; он должен грабить их полезные ископаемые по монопольным ценам, а также остановить иммиграцию и промышленный импорт. Не нужно никого завоевывать или обращать в рабство – просто не надо помогать другим во вред себе. Смешиваясь со всеми, Запад повредит всем – подобным образом равенство уже погубило коммунистические экономики. Между людьми с разным образованием, способностями к новаторству и деловой этикой мало общего. Популистские правительства, заискивающие перед национально неоднородным электоратом, никогда не пойдут по пути экономической исключительности – они помогут собственным конкурентам, а сами сойдут со сцены. Инновационные корпорации и меньшинства могут сформировать собственные квази-государства и отказаться делиться технологиями с окружающими.

Общества – сложные адаптивные системы, в которых ни один фактор не может быть изолирован без нарушения целостности системы. Развитие основано на почти неуловимой комбинации факторов. Мягкий климат способствует интеллектуальной деятельности и создает преимущества для сельского хозяйства. Население должно быть достаточно многочисленным, чтобы тесно общаться, обороняться и торговать, но в то же время достаточно распределенным или географически разделенным, чтобы тоталитарный контроль был невыгоден. Религия не является основным фактором развития, но религия и экономика приспосабливаются друг к другу. Существуют и случайные факторы – мудрый правитель, издавший справедливые законы; отсутствие слабых соседей, так что ничто не подталкивает к грабежу и насилию; торговые возможности, которые способствуют образованию и делают страны более открытыми для других культур. Развитие невозможно смоделировать: акцент на образовании в отсутствии занятости делает общество радикальным, а акцент на занятости без учета образования создает экономики с хронически низким уровнем заработной платы. В свободных обществах факторы уравновешиваются эмпирически в ходе поступательного развития. Процесс развития поддерживает сам себя; на начальной стадии он ускоряется, по мере того как все больше участников перенимают поведенческие модели успешных людей, и замедляется, когда богатая часть населения переходит от эффективного поведения к комфортабельному.

Не все культуры милитаризованы в равной мере. Монотеистические религии и идеологии, выступающие против здравого смысла, подавляют плюрализм мнений и насильственны по природе. Зрелые монотеистические религии в определенном смысле превращаются в политеистические – они терпимы к другим конфессиям из политических соображений. Обременительные религии, такие как ислам, которые пронизывают повседневную жизнь сетью ограничений и запретов, держат своих приверженцев на коротком поводке и делают их нетерпимыми. Однако это же бремя может сделать религии более умеренными с помощью интерпретации и лицемерия. После короткого периода джихада ислам был относительно мирной религий на протяжении веков, но его современное преходящее возрождение требует для ислама центрального места во всем мире и делает его агрессивным. Христианство распространилось шире, чем ислам, достигнув Африки и Америки посредством силы, и в определенном смысле продолжает оставаться агрессивным.