Памятники философской

V111. СУБСТАНЦИЯ

Поскольку мы не имеем никаких понятий вне опыта, нам невозможно знать, что такое материя. Мы осязаем, мы видим свойства этой субстанции; но само слово субстанция, то, что подлежит, достаточно ясно показывает нам невозможность когда-либо познать это «подлежащее»: что бы мы ни открыли из лежащего на поверхности, перед нами всегда будет стоять задача открытия «подлежащего». По той же причине мы сами по себе никогда не узнаем, что такое наш дух. Слово это изначально обозначало дыхание, и мы пользовались им для грубого и приблизительного выражения того, что дает нам мысли. Но даже если бы благодаря чуду, которое трудно предполагать, мы и получили некое слабое представление о субстанции этого духа, мы ничуть не продвинулись бы вперед: мы никогда не сможем понять, каким образом эта субстанция получает чувства и мысли. Мы отлично знаем, что являемся обладателями некоего интеллекта, но каким образом мы им обладаем? Это секрет природы, который она не раскрыла ни единому смертному.

НЕСВЕДУЩИЙ ФИЛОСОФ

==327

IX. ТЕСНЫЕ ГРАНИЦЫ

Наш интеллект весьма ограничен, равно как и сила нашего тела. Существуют люди, значительно более крепкие, чем другие; есть также Геркулесы в области мышления, но, по существу, это превосходство весьма незначительно. Кто-то может поднять в десять раз больше веса, чем я; другой может произвести в уме, без бумаги, деление пятнадцатизначного числа, в то время как я могу разделить лишь трех- или четырехзначное число, и то с большим трудом,— вот к чему сводится вся эта пресловутая сила; но очень скоро она почувствует сдерживающие ее границы, и именно поэтому в комбинаторных играх ни один человек, после того как он добился в них при помощи всего своего внимания и долгого опыта определенного успеха, никогда не перешагнет, какие бы усилия он ни прилагал, достигнутого им уровня: в данном случае он сталкивается с границей своего интеллекта. Необходимо, чтобы дело обстояло именно так, ибо в противном случае мы поднимались бы со ступени на ступень до бесконечности.

X. НЕМЫСЛИМЫЕ ОТКРЫТИЯ

Давайте все же рассмотрим в пределах тесного круга, в котором мы заперты, вещи, на незнание коих мы осуждены, а также вещи, каковые мы можем немного познать. Мы уже видели, что не можем постичь ни единой первичной пружины, ни одного первичного принципа.

Почему моя рука повинуется моей воле? Мы настолько привыкли к этому непостижимому феномену, что весьма мало обращаем на него внимания; а когда мы хотим отыскать причину столь обычного действия, мы обнаруживаем, что между нашей волей и послушанием члена нашего тела проложена бесконечность, или, иначе говоря, между тем и другим не существует никакого соотношения, никакой связи, никакой видимости причины; притом мы чувствуем, что можем размышлять на эту тему целую вечность и не увидеть ни малейшего проблеска правдоподобия.

==328

XI. ОБОСНОВАННОЕ ОТЧАЯНИЕ

Остановленные, таким образом, с первых же наших шагов и впустую сосредоточивая свою мысль на себе, мы ужасаемся тому, что будем искать себя вечно и никогда себя не найдем. Все наши чувства необъяснимы.

Мы довольно приблизительно, с помощью треугольников, знаем, что расстояние от Земли до Солнца составляет примерно тридцать миллионов наших больших геометрических лье; но что такое Солнце? Почему оно вращается вокруг своей оси? И почему в одном направлении, а не в другом? Почему и Сатурн и мы вращаемся вокруг этой звезды с запада на восток, а не с востока на запад? Мы не только не найдем никогда удовлетворительного ответа на этот вопрос, но не усмотрим даже малейшей возможности представить себе физическую причину такого вращения. Почему? Да потому, что суть этой трудности заложена в первых принципах вещей.

Положение это относится как к тому, что действует внутри нас, так и к тому, что действует в безграничных пределах природы. В устроении звезд, в организации клеща и человека есть первый принцип, доступ к которому неизбежно для нас закрыт. Ибо если бы мы могли познать наше первичное движущее начало, мы стали бы его господами, т. е. богами. Поясним эту идею и посмотрим, насколько она истинна.

Предположим, мы в самом деле нашли причину наших ощущений, наших мыслей, наших движений, подобно тому как мы открыли в отношении звезд единственно только причину затмений и различных фаз Луны и Венеры. Ясно, что в этом случае мы сможем предсказывать свой" ощущения, мысли и желания, вытекающие из наших ощущений, подобно тому как мы предсказываем фазы планет и затмения. А зная, что должно произойти завтра в нашем внутреннем мире, мы ясно усмотрим, какого рода аффекты—приятные или же мрачные—мы испытаем в результате действия этого механизма. Мы обладаем волей, управляющей, как это считается, в целом ряде обстоятельств нашими внутренними побуждениями. Например, я чувствую себя расположенным к гневу, но моя мысль и воля подавляют его нарождающиеся приступы. Если я буду знать свои первичные принципы, я заранее усмотрю все аффекты,

НЕСВЕДУЩИЙ ФИЛОСОФ

==329

к коим буду расположен завтра, и всю цепь ожидающих меня идей; я смогу получить над этими идеями и чувствами такую же власть, какую я осуществляю иногда, когда подавляю и отклоняю свои сегодняшние чувства и мысли. Я окажусь точь-в-точь в положении человека, имеющего возможность по своей воле замедлять и ускорять ход часов, корабля или любой другой известной машины.

При подобном предположении, если я стану хозяином идей, предназначенных мне назавтра, то стану им и на следующий день, и на всю мою жизнь; итак, я всегда буду всемогущ по отношению к самому себе, я буду для самого себя богом. Но я хорошо чувствую, что состояние это несовместимо с моей, природой; итак, мне немыслимо что-либо знать относительно первого принципа, заставляющего меня мыслить и действовать.

XII. ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ СЛАБОСТЬ

То, что немыслимо для моей столь слабой, столь ограниченной природы и что так краткотечно,— возможно ли это на других планетах, у другого рода существ? Существуют ли интеллекты, превосходящие наши, господствующие над всеми своими идеями, мыслящие и чувствующие всё, что они хотят? Я ничего об этом не знаю: я знаю одну только свою слабость и не имею ни малейшего понятия о силе других существ.

XIII. СВОБОДЕН ЛИ Я?

Так не будем же впредь выходить за круг нашего собственного существования; будем исследовать самих себя настолько, насколько мы можем. Я вспоминаю: однажды, до того как я написал все предшествующие разделы, некий резонер пожелал заставить меня рассуждать. Он спросил меня, свободен ли я; я ему отвечал, что не заперт в тюрьме, что у меня есть ключ от моей квартиры и, таким образом, я абсолютно свободен. «Но я вас спрашиваю не об этом,— возразил он мне.— Считаете ли вы, что ваша воля свободна хотеть или не хотеть, чтобы вы выбросились из окна? Полагаете ли вы, вместе с доктором ангельским, что свободный выбор—вожделеющая потенция и она утрачивается в результате греха?» Я пристально взглянул на моего собеседника, стремясь уловить в его взгляде, не помутился

 

К оглавлению

==330 ВОЛЬТЕР

ли его разум, и отвечал ему, что ничего не смыслю в его галиматье.

Тем не менее вопрос этот относительно свободы человека меня живо задел; я прочел схоластов и остался, подобно им, в потемках; я прочел Локка, и предо мной забрезжил свет; затем я прочел трактат Коллинза, показавшегося мне усовершенствованным Локком; после этого я не читал ничего, способного поднять меня на более высокую ступень познания. Вот что постиг мой слабый разум с помощью двух этих великих людей—единственных, на мой взгляд, понявших самих себя, когда они излагали сей предмет, и единственных, позволивших понять себя другим.

Все, что существует, имеет причину. Действие без причины—пустой звук. Всякий раз, как я испытываю желание, это бывает в результате моего правильного или неправильного суждения; суждение мое необходимо, следовательно, и воля моя также необходима. В самом деле, было бы очень странно, если бы вся природа, все светила подчинялись извечным законам и при этом существовало бы небольшое существо, ростом в пять футов, которое, презирая эти законы, имело бы возможность всегда действовать по своему усмотрению, единственно по воле своих капризов. В таком случае оно действовало бы наобум, случайно, а ведь известно, что случайность ничего не означает. Мы изобрели это слово, дабы выразить известный результат всякой неизвестной причины.

Мои идеи с необходимостью входят в мой мозг; каким же образом моя воля, зависящая от этих идей, может быть одновременно и необходимо обусловленной и абсолютно свободной? В тысячах случаев я чувствую, что эта воля ни на что не способна; так, когда меня удручает болезнь, когда меня увлекает страсть, когда суждение мое не может проникнуть в предлагаемые мне объекты и т. д., я должен считать, что, поскольку законы природы всегда одинаковы, моя воля не более свободна в вопросах, представляющихся мне в высшей степени безразличными, чем в вопросах, где я чувствую себя подчиненным неодолимой силе.

Быть поистине свободным означает мочь. Когда я могу сделать то, что хочу, это значит, что я свободен; но то, что я хочу, я хочу в силу необходимости; в противном

НЕСВЕДУЩИЙ ФИЛОСОФ

==331

случае я хотел бы без причины и основания, а это немыслимо. Свобода моя состоит в том, чтобы я шел, когда я хочу идти, и чтобы мне не мешала подагра.

Свобода моя состоит в том, чтобы не совершать дурного поступка, когда мой ум с необходимостью представляет его себе как дурной; в том, чтобы подавлять свою страсть, когда мой ум дает мне почувствовать заключенную в ней опасность, а также в том, чтобы ужас, испытываемый перед данным деянием, с силою побеждал мое вожделение. Мы можем подавлять наши страсти, как я уже отметил в разделе XI, но мы не более свободны, подавляя свои желания, чем тогда, когда позволяем нас увлечь нашим склонностям; ведь в обоих случаях мы неодолимо следуем нашей последней идее, а эта последняя идея необходима; итак, я в силу необходимости выполняю ее веление. Странно, что люди не удовлетворяются этой мерой свободы, иначе говоря, полученной от природы способностью в ряде случаев делать то, что они хотят. Светила не обладают такой свободой; мы такую свободу имеем, а наша гордыня заставляет нас иногда думать, будто мы обладаем ею еще в большей мере. Мы воображаем, будто располагаем непостижимым и нелепым даром хотеть без иной причины и иного мотива, кроме хотения как такового. Смотрите раздел XXIX.

Нет, я не могу простить доктору Кларку недобросовестное опровержение этих истин, силу которых он чувствовал, но которые, видимо, плохо согласовались с его системами. Нет, такому философу, как он, не подобает с помощью софизмов атаковать Коллинза и извращать суть вопроса, упрекая последнего в том, будто он назвал человека необходимым агентом. Агент ли или лицо пассивное—какая разница? Он агент, когда добровольно передвигается, и пассивен, когда получает идеи. Что может изменить здесь название? Человек совсем—существо зависимое, как зависима вся природа, и для него здесь не может быть сделано исключение. В Сэмюеле Кларке проповедник заглушил философа; он различает физическую и нравственную необходимость. А что это такое—нравственная необходимость? Вам представляется правдоподобным, что английская королева, которую коронуют и посвящают в сан в церкви, ,не станет сбрасывать с себя своих королевских одеяний,

==332

дабы совершенно голой растянуться на алтаре, хотя нечто подобное рассказывают о королеве Конго. Вы называете это нравственной необходимостью для королевы наших мест; по существу же это физическая необходимость, извечная, связанная с самой сутью вещей. Королева эта так же наверняка не сделает эту глупость, как наверняка она однажды умрет. Нравственная необходимость — всего лишь слово; всё, что происходит, абсолютно необходимо. Между необходимостью и случайностью нет никакой середины; и вы уже знаете, что случайности не существует, значит, всё, что происходит, необходимо.

Чтобы расширить пределы проблемы, придумали еще различие между необходимостью и принуждением; но разве, по сути дела, принуждение не есть необходимость, ставшая заметной? А необходимость разве не принуждение, которого не замечают? Архимед одинаковым образом вынужден оставаться в своей комнате, когда его там запирают и когда он так сильно занят какой-то проблемой, что ему в голову не приходит идея выйти.

Ducunt volentem fata, nolentem trahunt *.

-. Невежда, думающий так, никогда раньше так не думал, но в конце концов вынужден был сдаться 5.

XIV. ВСЕ ЛИ ВЕЧНО?

Подчиненный вечным законам, как все шаровидные тела, заполняющие пространство, как элементы, животные и растения, я бросаю изумленный взгляд на все, что меня окружает; я ищу своего Творца и Творца этого огромного механизма, в коем я—еле заметное колесико.

Я не явился из небытия, поскольку субстанция моего отца и моей матери, вынашивавшей меня девять месяцев в своей утробе,—это нечто. Для меня очевидно, что зародыш, из которого я развился, не мог быть создан из ничего; в самом деле, каким образом небытие могло бы породить существование? Я чувствую, что покорен максимой всей античности, гласящей: «Ничто не возникает из небытия и ничто не может в небытие возвра читься». 

 Желающего ведет судьба, упирающегося — тащит (лат.; Сенека младший. Письма к Луцилию, CVII).— Примеч. переводчика.

НЕСВЕДУЩИЙ ФИЛОСОФ

==333

Аксиома эта несет в себе столь страшную силу, что полностью сковывает мой разум и я не могу с нею бороться. Ни один из философов от нее не отделался; ни один из законодателей, кем бы он ни был, не мог ее опровергнуть. Кахут финикийцев, Хаос греков, Тохубоху халдеев и евреев — всё свидетельствует о том, что всегда существовала вера в вечность материи. Разум мой, обманутый этой столь древней и всеобщей идеей, мне говорит: необходимо, чтобы материя была вечной, ибо она существует; если она была вчера, она была и раньше. Я не усматриваю ничего правдоподобного в том, что ее существование имело начало, никакой причины, по которой ее могло бы не быть, и никакой причины, по которой она получила бы свое существование скорее в одно время, чем в другое. Итак, я уступаю этой убежденности, обоснованной или ошибочной, и присоединяюсь ко всем вплоть до того момента, когда продвигаюсь в своих изысканиях и меня озаряет свет более сильный, чем суждения всех людей: он вынуждает меня отступиться вопреки самому себе.

Но если, как это думали столькие философы древности, вечное бытие всегда действовало, что станется с Кахутом и Эребом финикийцев, Тоху-боху халдеев, Хаосом Гесиода? Этот Хаос останется мифом. Он немыслим с точки зрения разума, ибо немыслимо, чтобы при вечном бытии интеллекта существовало нечто противное его законам, а ведь Хаос прямо противоположен всем законам природы. Войдите в самую страшную пещеру Альп, в эти дебри скал, льда, песка, воды, кристаллов, бесформенных минералов,—все это подчиняется тяготению и законам гидростатики. Хаос извечно существовал только в наших умах и послужил лишь созданию прекрасных стихов Гесиода и Овидия.

Если наше Священное писание изрекло, что Хаос существовал6, если оно заимствовало халдейское Тохубоху, мы, безусловно, этому верим с самой живой убежденностью. Но мы высказываемся здесь под влиянием обманчивых проблесков нашего разума. Мы ограничиваемся тем, что судим, как было сказано выше, лишь на основании собственных усмотрений. Мы—дети, пытающиеся сделать несколько первых шагов без помочей: мы продвигаемся вперед, падаем, а вера нас ставит обратно на ноги.

==334

XV. ИНТЕЛЛЕКТ

Но, наблюдая порядок, изумительное искусство, механические и геометрические законы, царящие во вселенной, бесчисленные средства и цели во всем, я бываю охвачен восхищением и почтением. Я немедленно выношу суждение, гласящее: если творения людей, в том числе мои собственные, вынуждают меня признать в нас интеллект, я должен признать значительно более высокий интеллект, проявляющийся в массе подобных творений. Я допускаю этот верховный интеллект, не опасаясь того, что когда-либо меня сумеют заставить изменить свое мнение. Ничто не способно пошатнуть во мне аксиому: «Всякое творение указывает на творца».

XVI. ВЕЧНОСТЬ

Но этот интеллект—вечен ли он? Несомненно, ибо допускаю ли я или отвергаю вечность материи, я не могу отбросить вечное существование ее верховного мастера; и очевидно, если он существует ныне, он существовал всегда.

XVII. НЕПОСТИЖИМОСТЬ

На этом обширном пути я сделал пока не более двух-трех шагов. Я хочу знать, является ли божественный интеллект чем-то абсолютно отличным от вселенной примерно так, как скульптор отличен от созданной им статуи, или же эта мировая душа связана с миром и его проникает так приблизительно, как то, что я именую моей душой, связано со мной, в соответствии с известной идеей античности, превосходно выраженной Вергилием: Mens agitat molem, et magno se corpore miscet *. (Энеида, кн. VI,ст.727)

И у Лукана: Juppiter est quodcumque vides, quocumque moveris **, (кн. IX, ст. 580)

 Мысль волнует громаду, мешаясь с телом гигантским (лат.).—

,   Примеч. переводчика. • >::* То, что ты видишь вокруг, в чем движешься,— это Юпитер (лат.; перевод Ф. А. Петровского).— Примеч. переводчика,

НЕСВЕДУЩИЙ ФИЛОСОФ

==335

Но внезапно что-то останавливает мое бесплодное любопытство. Жалкий смертный! Если ты не можешь проникнуть в глубину своего собственного интеллекта, не можешь познать то, что тебя одушевляет, как можешь ты постичь невыразимый интеллект, явно возглавляющий всю материю? Он существует, всё говорит мне об этом, но где тот компас, что проведет меня в его вечное и неведомое обиталище?         "'

XVIII. БЕСКОНЕЧНОСТЬ

Бесконечен ли этот интеллект по своему могуществу и объему, как он неоспоримо бесконечен по длительности? Сам по себе я не могу о том ничего знать. Интеллект этот существует, следовательно, существовал всегда—это ясно. Но что за представление могу я иметь о бесконечном могуществе? Как могу я постичь актуально сущую бесконечность? Как могу вообразить, будто верховный интеллект содержится в пустоте? Ведь с бесконечностью в пространстве дело обстоит иначе, чем с бесконечной длительностью. Бесконечная длительность истекла в тот миг, как я говорю,— это несомненно; я не могу ничего добавить к этому минувшему времени, но я всегда могу что-то добавить к пространству, которое я постигаю, как я могу делать добавления и к постигаемым мной числам. Бесконечность числа и протяженности лежит за пределами моего понимания. Что бы мне здесь ни говорили, ничто не освещает мне эту пропасть. К счастью, я чувствую, что мои сомнения и мое неведение не способны нанести ущерб морали: можно сколько угодно не постигать ни необъятности заполненного пространства, ни безграничного могущества всё сотворившей силы, каковая тем не менее способна еще творить: это лишь сильнее обнаружит слабость нашего разума, а такая слабость только более подчинит нас вечному бытию, чьим творением мы являемся.

XIX. МОЯ ЗАВИСИМОСТЬ

Мы—творения бога. Вот интересная для нас истина, ибо познавать с помощью философии, в какое время бог сотворил человека и что он делал раньше, существует

==336

ли он в материи или в пустом пространстве, действует ли всегда или нет, действует ли он повсеместно, в себе или вне себя,— все эти исследования усугубляют во мне чувство глубокого моего неведения.

Более того, я вижу, что в Европе едва ли есть дюжина людей, чьи писания по этим абстрактным предметам несли бы на себе хоть какие-то следы методичности. Но даже если бы я предполагал, будто они излагают предмет понятно, что из этого следует? Мы уже признали {раздел IV): вещи, пониманием которых может похвастаться столь небольшое число лиц, бесполезны всему прочему человечеству. Мы, несомненно, творения бога—вот то, что мне полезно здесь знать: доказательство этого положения вполне очевидно. В моем теле всё—средство и цель; всё—пружины, блоки, движущие силы, гидравлические механизмы, баланс жидкостей, химическая лаборатория. Значит, это устроено каким-то интеллектом (раздел XV). Таким устроением я не обязан интеллекту моих родителей, ибо когда они меня производили на свет, они не ведали, что творили; они были всего лишь слепым орудием вечного мастера, одушевляющего земляного червя и заставляющего Солнце вращаться вокруг своей оси.

XX. ЕЩЕ РАЗ О ВЕЧНОСТИ

Поскольку семя рождается от другого семени, возникает вопрос, существовала ли здесь непрерывная преемственность, бесконечное развитие зародышей и всегда ли существовала природа благодаря необходимой последовательности верховного бытия, существующего самого по себе? Если бы я доверял здесь лишь своему слабому разуму, я бы сказал: мне кажется, природа всегда была одушевлена. Я не могу постичь, каким образом причина, воздействующая на нее явно и непрерывно, имея возможность действовать во все времена, не действовала извечно. Вечная праздность деятельного и необходимого существа кажется мне нелепостью. Я вынужден считать, что мир всегда проистекал от этой первичной и необходимой причины, как свет истекает от Солнца. Благодаря какой связи идей я бываю вынужден всегда верить в вечность творений вечного бытия? Моя концепция, как бы робка она ни была, обладает достаточной

НЕСВЕДУЩИЙ ФИЛОСОФ

==337

силой для того, чтобы прикоснуться к необходимому бытию, существующему само по себе, но она недостаточно сильна, чтобы постичь небытие. Существование одного-единственного атома, кажется мне, доказывает вечность существования; но ровно ничего не доказывает мне небытие. Как! Небытие было в том самом пространстве, где ныне есть нечто? Это представляется мне непостижимым. Я не могу допустить подобное небытие, разве что откровение укрепит меня в моих мыслях, •воспаряющих над временами.

Я хорошо знаю: бесконечный ряд существ, не имеющих своего начала, также бессмыслен; Сэмюел Кларк это вполне доказал. Но он даже не пытается отрицать, что бог протянул эту цепочку из вечности; он не осмеливается сказать, что извечно деятельное бытие в течение столь длительного времени не могло реализовать свою активность. Ясно, что у него была такая возможность; но если она была, у кого хватит дерзости заверять меня в том, что оно ее не осуществило? Это может изречь—еще и еще раз—одно только откровение; однако мы не пришли еще к подобному откровению, разбивающему вдребезги всякую философию,—к этому светочу, перед которым меркнет любой другой свет.

XXI. СНОВА О МОЕЙ ЗАВИСИМОСТИ

Это вечное бытие, эта всеобщая причина, дает мне мои идеи, ибо ведь не объекты же мне их дают. Грубая материя не может посылать мысли в мой мозг; мои мысли не идут от меня, ибо они возникают вопреки мне и часто таким же образом исчезают. Достаточно хорошо известно, что нет никакого подобия, никакого взаимоотношения между объектами, с одной стороны, и нашими идеями и ощущениями—с другой. Несомненно, было нечто возвышенное в этом Мальбранше, осмелившемся утверждать, будто мы усматриваем всё в самом боге; но разве не было ничего возвышенного у стоиков, думавших, будто в нас действует именно бог и мы несем на себе отблеск его субстанции? И где же реальность среди этих грез Мальбранша и стоиков? Я снова впадаю {раздел II) в неведение, являющееся уделом моей природы, и я преклоняюсь пред богом—помогающим мне мыслить,— не зная при этом, каким я образом мыслю,

==338

XXII, НОВЫЙ ВОПРОС

Убежденный малым своим разумением в том, что существует необходимое бытие, вечное, разумное, от которого я получаю свои идеи, не имея при этом возможности разгадать, каким образом и почему я их получаю, я задаю вопрос, что представляет собой это бытие, имеет ли оно форму разумных и активных видов, стоящих выше меня и находящихся на других планетах? Я уже сказал, что ничего об этом не знаю {раздел I). Тем не менее я не могу отрицать такую возможность, ибо я наблюдаю планеты значительно большего объема, нежели та, где я обитаю, окруженные большим числом спутников, чем Земля. Нет ничего неправдоподобного в том, что они населены интеллектами, весьма превосходящими мой, и обладающими телами более крепкими, ловкими и долговечными. Но поскольку их существование не имеет никакого отношения к моему, я оставляю античным поэтам заботу о схождении Венеры со своего пресловутого третьего неба, а Марса — с пятого; я же должен исследовать лишь активность бытия, необходимого в отношении ко мне самому.

XXIII. ЕДИНСТВЕННЫЙ ВЕРХОВНЫЙ МАСТЕР

Большая часть людей, наблюдая физическое и моральное зло, распространенное на земном шаре, представляет себе два могущественных существа, из которых одно творит все благо, а другое—все зло. Если бы они существовали, они были бы необходимы, вечны, независимы, они занимали бы все пространство, а следовательно, оба они существовали бы в одном и том же месте и пронизывали бы друг друга; но это нелепо. Истоком идеи двух этих враждебных сил могут быть лишь примеры, поражающие нас здесь, на Земле: мы видим людей кротких и диких, животных полезных и вредных, благородных господ и тиранов. Таким образом, вообразили себе две враждебные силы, господствующие над природой; но это всего лишь вымысел азиатского происхождения. Во всей природе заметно единство замысла; законы движения и тяготения неизменны; немыслимо, чтобы два верховных мастера, полностью противоположных друг другу, следовали

несведущий Философ

==339

одним и тем же законам. На мой взгляд, одно только это опрокидывает систему манихеев и не требуется толстых томов для ее опровержения.

Итак, существует единая, вечная сила, с которой все связано, от которой все зависит, но природа которой для меня непостижима. Святой Фома говорит нам: «Бог—это чистый акт, форма, не имеющая ни рода, ни предиката; он—природа и основание [suppot], он существует существенно, причастно и как имя». Во времена, когда доминиканцы хозяйничали в инквизиции, они могли осудить на сожжение человека, вздумавшего бы отрицать эти великолепные истины; я не стану их отрицать, но я не могу их понять.

Мне говорят, что бог прост; скромно признаюсь, что перестал понимать значение этого слова. Правда, я не стану приписывать богу телесные части, которые я мог бы подвергнуть дроблению; но я не могу постичь, каким образом принцип и господин всего того, что существует в пространстве, не находится в этом самом пространстве. Такая простота, строго говоря, весьма мне напоминает небытие. Мой крайне слабый интеллект лишен достаточно тонкого инструмента, который помог бы ухватить эту простоту. Мне говорят: математическая точка проста; но математическая точка реально не существует.

Говорят еще, что проста идея, но я и это перестаю понимать. Я вижу лошадь, получаю идею о ней, но замечаю в ней лишь сочетание качеств. Я вижу цвет и получаю идею цвета; но цвет этот протяжён. Я произношу абстрактные имена: цвет вообще порок, добродетель, истина вообще; но это значит, что я обладаю знанием цветных вещей, вещей, показавшихся мне добродетельными или порочными, истинными или лживыми; я выражаю все это одним словом, но вовсе не получаю ясного понимания простоты; я знаю, что это такое, не более, чем я знаю, что такое бесконечность

актуально существующих чисел.

Поскольку я уже убежден в том, что, не зная, что я есть, я не могу понять, что есть мой творец, мое неведение ежесекундно меня удручает, и я утешаюсь настойчивой мыслью, отрицающей значение моего понимания того, существует ли или нет мой мастер в пространстве, коль скоро я не делаю ничего вопреки дарованному

 

К оглавлению

==340

мне им сознанию. Какую же систему приму я из всех систем божества, изобретенных людьми? Ни одну, кроме той, что учит его почитать.

Окунувшись вместе с Фалесом в воду, которую он делает первоэлементом, и опалившись огнем Эмпедокла, сделав пробежку в пустоте в одном ряду с атомами Эпикура, подсчитав числа вместе с Пифагором и послушав его музыку, отдав должное андрогинам Платона и миновав, таким образом, все пределы метафизики и дурачеств, я пожелал, наконец, познакомиться с системой Спинозы.

Система его не вполне нова; он подражает некоторым древнегреческим философам и даже некоторым еврейским; но Спиноза сделал то, чего не сделал ни один греческий и тем более ни один еврейский философ: чтобы точно уяснить себе свои идеи, он применил внушительный геометрический метод. Посмотрим, не впадал ли он в методическое заблуждение, пользуясь этой путеводной нитью.

Прежде всего он установил блистательную и неопровержимую истину: нечто существует, а следовательно, извечно существует необходимое бытие. Принцип этот настолько верен, что глубокомысленный Сэмюел Кларк воспользовался им для утверждения бытия бога.

Необходимое бытие должно быть всюду, где есть существование, ибо что может его ограничить?

Следовательно, это бытие есть все то, что существует; таким образом, во вселенной реально существует только одна субстанция.

Субстанция эта не может создавать из себя другую субстанцию: поскольку она заполняет собою всё, то где может быть помещена другая субстанция или как можно создать что-либо из небытия? Как сотворить протяженность, не помещая ее в той самой протяженности, что существует необходимо?

В мире есть мысль и материя. Итак, необходимая субстанция, именуемая нами богом, — это и то и другое. Таким образом, вся мысль и вся материя заключены в необъятности бога: вне бога ничто не может существовать или действовать; он — всепонимающий, он — всё.

НЕСВЕДУЩИЙ ФИЛОСОФ

==341

Итак, все, именуемое нами различными субстанциями, на самом деле есть не что иное, как всеобщность различных атрибутов верховного бытия, мыслящего в мозгу у людей, сверкающего в лучах света, движущегося в ветрах, взрывающегося в громе, обегающего пространство во всех светилах и живущего во всей природе.

Бог вовсе не замыкается в стенах своего дворца, наподобие жалкого земного царька, прячущегося от своих подданных; наоборот, он с ними теснейшим образом связан; они — необходимые части его самого; если бы он от них отличался, он перестал бы быть необходимым бытием, он не был бы больше вселенским, не заполнял бы собой всё и был бы просто обособленным существом, как всякое другое.

Хотя- все изменчивые модусы вселенной—действие атрибутов этого бытия, тем не менее, согласно Спинозе, последнее не имеет частей; бесконечность, говорит он, не имеет частей в собственном смысле этого слова; если бы она их имела, то к ним можно было бы добавить другие части, а тогда это уже не было бы бесконечностью. Наконец, Спиноза заявляет: должно любить этого необходимого бога, бесконечного и вечного; и вот его собственные слова, на странице 45 издания 1731 года; «Что касается любви к богу, то идея эта вовсе не может ее умалить; как я полагаю, ни одна другая идея не способна настолько ее возвысить, ибо моя идея убеждает меня: бог тесно связан с моим бытием, он дает мне существование и все мои свойства, но дает их щедро, без страха и сомнения, не подчиняя меня ничему иному, кроме моей природы. Моя идея изгоняет страх, беспокойство, недоверие и все остальные недостатки пошлой и корыстной любви. Она дает мне почувствовать, что я обладаю благом, которое мне нельзя терять, причем обладаю им тем вернее, что я его знаю и люблю».

Идеи эти очаровали многих читателей; были даже такие, что ранее выступали против него, но затем присоединились к его точке зрения.

Ученого Бейля упрекали в том, что он резко нападал на Спинозу7, не понимая его: резко — да, я согласен; несправедливо — нет, я так не думаю. Было бы странно

==342

, если бы Бейль его не понимал. Он легко нащупал слабое место волшебного замка Спинозы; он заметил, что в действительности тот построил своего бога из частей, хотя и вынужден был во имя своей системы от этого отступиться. Бейль увидел, насколько бессмысленно делать бога звездой и тыквой, мыслью и навозом, побеждающим и побежденным. Он заметил, что эта сказка по своим достоинствам гораздо ниже мифа о Протее. Быть может, Бейль должен был придерживаться слова модусы, а не части, поскольку Спиноза постоянно пользуется первым из них. Но, если я не ошибаюсь, одинаково дерзко считать экскременты животного как модусом, так и частью верховного бытия.

Действительно, Бейль не опроверг доводы, с помощью которых Спиноза утверждает невозможность творения; но это потому, что творение как таковое — объект веры, а не философии; к тому же мысль эта вовсе не является особенностью Спинозы: вся античность мыслила здесь так же, как он. Бейль нападает лишь на нелепую идею простого бога, состоящего из частей, бога, который сам себя ест и переваривает, любит и ненавидит один и тот же предмет в одно и то же время и т. д. Спиноза пользуется всегда словом «бог», и потому Бейль ловит его на слове.

Но, по существу, Спиноза вовсе не признает бога; быть может, он употреблял это слово и говорил, что должно служить богу и его любить, лишь для того, чтобы не отпугнуть человеческий род. Он являет себя атеистом во всем объеме этого термина; его атеизм — не атеизм Эпикура, считавшего богов праздными и бесполезными; это и не атеизм большинства греков и римлян, смеявшихся над богами толпы; Спиноза — атеист потому, что не признает никакого провидения и допускает одну только вечность, бесконечность и необходимость вещей; он атеист, как Стратон, как Диагор; он не сомневается, подобно Пиррону; он утверждает, и что именно он утверждает? Нет ничего, кроме единой субстанции; двух таких субстанций быть не может; субстанция эта протяженная и мыслящая; вот чего никогда не говорили греческие и азиатские философы, допускавшие вселенскую душу.

Спиноза нигде в своей книге не говорит о явных замыслах, просматривающихся во всем сущем. Он не исследует

НЕСВЕДУЩИЙ ФИЛОСОФ

==343

вопроса о том, созданы ли глаза, чтобы видеть, уши — чтобы слышать, ноги — чтобы ходить, а крылья — чтобы летать; он не рассматривает ни законов движения в живых существах и у планет, ни их строения, приспособленного к этим законам, ни глубокую математику, управляющую движениями светил: он страшится увидеть, что все сущее доказывает существование божественного провидения; он не возводит следствия к причинам, но, внезапным рывком завладев причиной вещей, строит свой вымысел, подобно тому как Декарт сконструировал свой, чисто гипотетически. Он допускает вместе с Декартом заполненное пространство, хотя было строго доказано, что никакое движение в таком пространстве немыслимо. Именно это заставило его рассматривать вселенную как единую субстанцию. Он оказался жертвой своего геометрического ума. Как случилось, что Спиноза, не имея возможности сомневаться, что интеллект и материя существуют, даже не попытался исследовать, не устроено ли все это провидением? Как мог он не бросить ни единого взгляда на эти пружины, эти средства, каждое из которых предназначено для определенной цели, и не исследовать, свидетельствуют ли они о руке верховного мастера? Ведь чтобы не усмотреть присутствия провидения всякий раз, как он делал вдох или чувствовал биение своего сердца, надо было быть либо очень невежественным физиком, либо тупым и чванным софистом, ибо дыхание и движение сердца — результаты действия столь искусно устроенного механизма, с таким великим мастерством, зависящего от действия стольких пружин, определенно направленных к единой цели, что воспроизвести это невозможно и для человека здравомыслящего немыслимо этим не восхищаться.

Новейшие спинозисты отвечают на это: не страшитесь выводов, которые вы нам приписываете; мы, как и вы, видим цепь восхитительных действий в сложных телах и во всей природе. Вечная тому причина — признаваемый нами вечный интеллект, вместе с материей образующий всеобщность вещей, имя которой — бог. Есть только одна-единственная субстанция, воздействующая своим модусом мысли на свой модус материи и организующая таким образом вселенную, представляющую собой нераздельное целое.

==344

Мы возражаем на этот ответ: как можете вы доказать нам, что мысль, заставляющая передвигаться светила, одушевляющая человека, производящая всё, есть всего лишь один модус, а испражнения жабы и червяка — другой модус одного и того же верховного бытия? Осмелитесь ли вы сказать, что подобный странный принцип вами доказан? И не прячете ли вы под словами, коих не понимаете сами, собственное невежество? Бейль отлично распознал софизмы вашего мэтра в извивах и туманностях его так называемого геометрического, а на самом деле весьма запутанного стиля. Я отсылаю вас к нему самому. Философы не должны объявлять Бейля некомпетентным.

Как бы то ни было, я замечу относительно Спинозы: он заблуждался весьма чистосердечно. Мне кажется, он исключил из своей системы идеи, которые могли бы ей повредить, лишь потому, что его переполняли собственные идеи; он шел своим путем, не оглядываясь на то, что могло этот путь пересечь, а это ведь часто с нами слушается. Более того, будучи сам человеком строжайшей добродетели, он опрокинул все моральные принципы: он был таким трезвенником, что выпивал не более пинты вина за месяц; бескорыстен он был до того, что вернул наследникам несчастного Жана де Витта пенсию в двести флоринов, назначенную ему этим великим человеком; благороден настолько, что подарил свое состояние; всегда терпелив в своих злоключениях и своей бедности, всегда ровен в своем поведении.

Бейль, столь грубо с ним обошедшийся, обладал почти таким же характером. Оба они искали истину всю свою жизнь,, но искали на разных путях. Спиноза создал систему, благонравную в отдельных ее моментах, но глубоко ошибочную. Бейль боролся со всеми системами; и что же стало с писаниями как того, так и другого? Они питали праздный досуг отдельных читателей — к этому обычно и сводятся все сочинения. От Фалеса и вплоть до профессоров наших университетов, вплоть до самых химерических резонеров и их плагиаторов ни один философ не оказал влияния даже на нравы улицы, где он жил. А почему? Да потому что в основе поведения людей лежит привычка, а не метафизика. Один-единственный человек, если он красноречив, искусен и пользуется

НЕСВЕДУЩИЙ ФИЛОСОФ

==345

доверием, многое может внушить людям; сотня философов ничего тут не смогут поделать, если они только философы и ничего больше.

XXV. НЕЛЕПОСТИ

Достаточно уже много проделано нами путешествий по неизведанным землям, но это еще не все. Я чувствую себя человеком, проблуждавшим по океану и внезапно заметившим Мальдивские острова, которыми усеяно Индийское море: он пожелал посетить их все. Мое большое путешествие мне ничего не дало. Посмотрим, выиграю ли я что-нибудь от наблюдения этих маленьких островков, которые, видимо, годятся лишь для того, чтобы не позволить мне утонуть.

Существует добрая сотня учебников философии, объясняющих мне вещи, о которых никто не может иметь ни малейшего представления. Один хочет разъяснить мне святую троицу с помощью физики: он уверяет, будто она напоминает три измерения материи. Я разрешаю ему болтать и живо прохожу мимо. Другой претендует на то, чтобы дать мне наглядное представление о транссубстанциации, демонстрируя мне с помощью законов движения, как может акциденция существовать без субстанции и каким образом одно и то же тело может одновременно находиться в двух разных местах. Я затыкаю уши и прохожу мимо еще быстрее.

Паскаль, сам Блез Паскаль, автор Провинциальных писем, произносит такие слова: вы полагаете невозможным, чтобы бог был бесконечным, не имея частей? Но я все-таки хочу показать вам одну неделимую и бесконечную вещь: это — точка, движущаяся во всех направлениях с бесконечной скоростью, ибо она одновременно находится всюду, причем в каждом из мест — целиком.

Движущаяся математическая точка! Праведное небо! Точка, существующая лишь в мозгу геометра, находится одновременно повсюду и обладает бесконечной скоростью, словно бесконечная скорость может актуально существовать! Здесь каждое слово — вздор, и этот вздор звучит из уст великого человека!

Ваша душа проста, бестелесна, неосязаема, говорит мне еще один; и поскольку ни одно тело не может ее

==346

коснуться, я покажу вам с помощью физики Альберта Великого8, что она будет физически сожжена, если вы со мной не согласитесь; и вот как я вам это a priori докажу, подкрепляя Альберта силлогизмами Абелли9. Я отвечаю ему, что не понимаю его a priori; что нахожу его комплимент чересчур жестоким; что лишь откровение, о котором между нами нет речи, может меня наставить в столь непостижимой вещи; что я позволяю ему со мной не соглашаться, ничем ему при этом не угрожая; и я покидаю его, опасаясь, как бы он не сыграл со мной скверной штуки, ибо человек этот кажется мне очень злым.

Толпа софистов всех стран и сект осаждает меня непостижимыми аргументами по поводу природы вещей и моей собственной, по поводу моего прошлого, настоящего и будущего. Если им толковать о еде и питье, об одежде, жилье, необходимых съестных припасах, о деньгах, с помощью которых все это добывается, — здесь царит полное взаимопонимание; если можно заработать несколько пистолей, каждый из них спешит это сделать, никто не ошибется ни на одно денье. А когда речь идет обо всем нашем существовании, у них нет ни одной четкой идеи, их покидает здравый смысл. И потому я возвращаюсь к моему первоначальному заключению (раздел IV), гласящему, что вещи, недоступные для всеобщего пользования, недоступные всему человечеству, — то, что не могут понять даже люди, сильнее всех изощрившие свою способность мышления, — все это не является необходимым для человеческого рода.

XXVI. О ЛУЧШЕМ ИЗ МИРОВ

Обращаясь ко всем, чтобы просветиться, я наталкиваюсь на учеников Платона. «Ступай с нами, — говорит мне один из них10. — Ты живешь в лучшем из миров; мы значительно превзошли своего учителя. В его время существовало лишь пять возможных миров, ибо существует лишь пять правильных тел; но ныне, когда существует бесконечное число возможных вселенных, бог избрал лучшую из них; ступай, и вы непременно там встретитесь». Я смиренно ему отвечаю: «Миры, которые бог мог создать, были лучшими, совершенно одинаковыми или худшими: он не мог избрать худшего; из одинаковых

==347

Он приводит мне прекраснейшие различения, продолжая бестолково твердить, что этот мир — лучший из всех реально возможных миров. Но поскольку меня в ту пору терзала каменная болезнь и я испытывал невыносимые муки, граждане лучшего из миров препроводили меня в ближайший госпиталь. По пути двое из блаженных обитателей сего мира оказываются схваченными подобными же существами: им надевают наручники, одному — за какие-то долги, другому — просто по подозрению. Я не знаю, был ли я отведен в лучшую из больниц, но я оказался в толпе двух или трех тысяч несчастных, страдавших так же, как я. Там находилось много защитников родины, поведавших мне, что им были заживо сделаны трепанация и вскрытие, отрезаны руки и ноги, а тысячи благородных их соотечественников были истреблены в тридцати сражениях последней войны — примерно стотысячной с тех пор, как нам известны войны. В том .же доме можно было увидеть около тысячи лиц обоего пола, напоминавших отвратительных призраков, которых натирали известным металлом, потому что они следовали законам природы, не знаю уж в силу какой предосторожности решившей отравить их детородные члены. Мысленно я поблагодарил двух моих провожатых.

Когда, мне всадили в мочевой пузырь металлический зонд и извлекли из этой каменоломни несколько камней, когда я выздоровел и на мою долю остались до конца моих дней лишь отдельные болезненные симптомы, я позволил себе сделать некоторые замечания моим провожатым и сказать им, что в этом мире есть благо, ибо из глубины моих истерзанных внутренностей было извлечено четыре булыжника, но что я наверняка предпочел бы, чтобы мочевые пузыри представляли собой не каменоломни, а фонари. Я говорил им о бедствиях и множестве  преступлений, наводняющих этот  превосходный мир. Самый упорный среди них, мой соотечест венник,

==348

немец по происхождению, сообщил мне, что все это — пустяки.

«Было великим благодеянием неба по отношению к человечеству то, что Тарквиний учинил насилие ,над Лукрецией, а Лукреция закололась кинжалом: тираны были изгнаны, насилие, самоубийство и война послужили установлению республиканского строя, принесшего счастье покоренным народам». Но мне было трудно признать это счастье. Прежде всего, я не смог понять, в чем состояло блаженство галлов и испанцев, три миллиона которых, как говорят, истребил Цезарь. Опустошения и грабежи мне показались также чем-то малоприятным; однако поборник оптимизма не отступился; он все твердил мне, как тюремщик дона Карлоса: Спокойно, спокойно, это для вашего же блага! Наконец, доведенный до крайности, он мне сказал, что земной этот шарик не стоит забот, ибо на нем все идет вкривь и вкось, но зато на звезде Сириус, в созвездии Орион, на оке Быка и в других местах все в порядке. «Так отправимся же туда», — сказал я ему.

Один ничтожный теолог потянул меня тогда за руку; он поведал мне, что люди эти—пустые мечтатели; нет никакой необходимости, чтобы на Земле бытовало зло; Земля была создана как раз для того, чтобы на ней всегда процветало одно только благо. «И чтобы доказать вам это, — молвил мне он, — знайте, что дела некогда шли именно таким образом — в течение десяти или двенадцати дней». — «Увы! — отвечал я ему, — какая жалость, мой преподобный отец, что продолжения не последовало!»

XXVII. МОНАДЫ И Т. Д.

Тот же немец" вновь завладевает мной; он меня поучает, ясно показывая мне, что такое моя душа. «Все в природе состоит из монад; ваша душа — монада; и поскольку она связана со всеми остальными монадами мира, она необходимо получает идеи всего того, что там происходит; идеи эти смутны, и это весьма полезно; ваша монада, как и моя, представляет собой зеркальный фокус этой вселенной.

Но не думайте, будто ваши действия — результат ваших мыслей. Существует предустановленная гармония

НЕСВЕДУЩИЙ ФИЛОСОФ

==349

XXVIII. ПЛАСТИЧЕСКИЕ ФОРМЫ

Поскольку я ровным счетом ничего не понял в этих восхитительных идеях, некий англичанин по имени Кэдворт 12 заметил мое непонимание по моему неподвижному взгляду, моему смущению и поникшей голове. — Идеи эти, сказал он мне, кажутся вам глубокими потому, что они лишены содержания. Я сейчас покажу вам точно, каким образом действует природа. Прежде всего, существует природа вообще, а затем — пластические формы природы, образующие все живые существа и растения; понимаете ли вы меня?—Нет, месье, ни словечка. — Так давайте продолжим. — Пластическая натура — не телесная способность, но имматериальная субстанция, действующая вслепую, ибо она совершенно слепа, не чувствует, не рассуждает и не развивается; однако тюльпан обладает своей пластической формой, вызывающей его рост; у собаки — пластическая форма, заставляющая ее отправляться на охоту, у человека — своя, заставляющая его рассуждать. Формы эти — непосредственные агенты божества; в мире не существует более верных министров, ибо они отдают всё, не удерживая ничего для себя. Вы отлично видите: именно они — истинные первоначала вещей и пластические формы — не хуже предустановленной гармонии и монад, являющихся зеркальным фокусом вселенной. — Я его заверил, что одно вполне стоит другого.

XXIX. О ЛОККЕ

После стольких неудачных заходов, тяжких и изнурительных, пристыженный тем, что в поисках большого числа истин наткнулся на такое множество химер, я вернулся к Локку, подобно блудному сыну, возвращающемуся

 

К оглавлению

==350

 вольтер

НЕСВЕДУЩИЙ ФИЛОСОФ

==351

меня в. этом возрасте, я уже не являюсь тем же самым .ребенком, как не являюсь Конфуцием или Зороастром. Меня считают тем же лицом люди, бывшие свидетелями моего роста и всегда находившиеся рядом со мной; но я никоим образом не обладаю тем же существованием; я более не прежний я; я — новая личность, и какие же необычные вытекают отсюда следствия!

Наконец, что в связи с моим глубоким неведением в области первоначал вещей, в котором я убедился, мне невозможно познать, что представляют собой субстанции, которым бог удостоил даровать способность чувствовать и мыслить. В самом деле, существуют ли субстанции, сущность которых — мышление, которые мыслят всегда и сами по себе? В таком случае субстанции эти, каковы бы они ни были, были бы богами: ведь они не имели бы никакой нужды в вечном созидающем бытии, ибо обладали бы своей сущностью и способностью мыслить и без него.

Во-вторых, если вечное бытие подарило существам способность чувствовать и мыслить, оно даровало им то, что не является их существенным свойством, а значит, оно могло даровать эту способность любому существу, каким бы оно ни было.

В-третьих, мы не знаем глубокой сущности ни одного из существ, следовательно, нам невозможно знать, способно ли или нет какое-нибудь существо обрести ощущение или мысль. Слова материя и дух — всего лишь слова; у нас нет никакого сколько-нибудь полного представления об обеих этих вещах, значит, по существу, столь же безрассудно утверждать, будто тело, устроенное самим богом, не может получить от этого бога мышление, как было бы смехотворно говорить, будто дух не умеет мыслить.

В-четвертых, как я предполагаю, могут существовать чисто духовные субстанции, никогда не имевшие ни малейшего представления о материи и движении: что же, им позволено будет отрицать существование материи и движения?

Я думаю, что ученая конгрегация, осудившая Галилея как неуча и безбожника за то, что он доказал вращение Земли вокруг Солнца, была до некоторой степени знакома с идеями канцлера Бэкона, предложившего исследовать, присуще ли материи притяжение; я полагаю,

==352

что референт этого трибунала объяснил этим степенным мужам, что в Англии были безумцы, подозревавшие, будто бог мог дать всей материи — от Сатурна до нашего маленького комочка грязи — устремленность к центру, притяжение, тяготение, совершенно независимое от всякого импульса, ибо импульс, сообщаемый движущейся жидкостью, действует соразмерно поверхностям, а тяготение — соразмерно массам. И вот вы видите, как эти судьи человеческого разума и самого бога тотчас же выносят свои приговоры, предают анафеме то самое тяготение, что было позднее доказано Ньютоном; они заявляют, будто это невозможно для бога, и объявляют кощунством тяготение к центру! Мне кажется, я виновен в подобном же безрассудстве, когда осмеливаюсь утверждать, будто бог не мог заставить чувствовать и мыслить любое устроенное [им] существо.

В-пятых, я не могу сомневаться в том, что бог придал сложной материи в живых существах ощущения, память, а следовательно, и идеи. Почему же я должен . отрицать, что он мог сделать такой же подарок другим живым существам? Нами уже было сказано: трудность состоит не столько в том, чтобы понять, что сложная материя может мыслить, сколько в том, чтобы понять, каким образом мыслит какое бы то ни было существо.

В мысли есть нечто божественное; да, несомненно, и именно поэтому я никогда не смогу узнать, что это такое — мыслящее существо. Принцип движения божествен, и я никогда не узнаю причину того самого движения, законам коего подчиняются все мои члены.

Дитя Аристотеля, находясь на руках кормилицы, втягивало. в свой ротик сосок ее груди, образуя своим язычком насос, накачивающий воздух в образующуюся пустоту, а отец его ничего об этом не знал и ляпнул наобум, что природа боится пустоты.

Дитя Гиппократа в возрасте четырех лет доказало циркуляцию крови, проведя своим пальцем по собственной руке, а Гиппократ не знал, что кровь циркулирует.

Мы — те же дети, все до единого: мы совершаем порази тельные вещи, но при этом никто из философов не знает, как они совершаются.

B-шестых, вот основания или, точнее, сомнения, каковыми снабдила меня моя мыслительная способность относительно скромного утверждения Локка. Еще раз:

==353

В-седьмых, я хочу добавить, что вопрос этот не имеет никакого отношения к нравственности, ибо, может ли материя мыслить или нет, любой, кто мыслит, должен быть справедлив, потому что атом, которому бог даровал мышление, может оказаться достойным и недостойным, быть наказанным или вознагражденным и вечно жить, точно так же как и неведомое существо, некогда именовавшееся дыханием [souffle], а теперь именуемое . духом [esprit], о котором мы имеем еще меньшее представление, чем об атоме.

Я прекрасно знаю, что люди, полагавшие, будто только существо, именуемое дыханием, может быть восприимчиво к ощущению и мысли, преследовали тех, кто принял сторону мудрого Локка и кто не осмелился ограничить могущество бога способностью одушевлять одно лишь упомянутое дыхание. Но в то время, когда весь свет верил, будто душа — легкое тело, дуновение, огненная субстанция, разве благородно было бы преследовать тех, кто явился бы с сообщением, что душа имматериальна? Разве правы были бы все отцы церкви, считавшие душу тонким телом, если бы они стали преследовать других отцов церкви, принесших людям идею абсолютной имматериальности? Разумеется, нет, ибо преследователь омерзителен; следовательно, те, кто допускает полную имматериальность, сами не понимая, что это такое, должны были терпимо относиться к тем, кто ее отвергал по причине непонимания. Те, кто отказал богу в способности одушевить неведомое существо, именуемое материей, должны были терпимо отнестись к тем, кто не посмел лишить бога этой потенции; ибо очень неблагородно испытывать взаимную ненависть и вражду из-за силлогизмов.

XXX. ЧТО Я УЗНАЛ ДО СИХ ПОР?

Я был согласен с Локком и с самим собой и обнаружил себя обладателем четырех-пяти истин, освобожденных от сотни ошибок и обремененных бесчисленным

12 Вольтер

==354

множеством сомнений. Тогда я сказал самому себе: эти несколько истин, добытых моим разумом, окажутся в моих руках бесплодным даром, если я с их помощью не смогу обрести некий моральный принцип. Такому жалкому, слабому существу, как человек, было бы хорошо подняться до познания господина природы; но это принесет мне не больше пользы, чем знание алгебры, если я не извлеку из этого для себя некое правило жизненного поведения.

XXXI. СУЩЕСТВУЕТ ЛИ МОРАЛЬ?

Чем- больше я встречал людей различных климатов, нравов, языков, законов, культа и степени интеллекта, тем более я убеждался, что у всех у них существует одна и та же основа морали; все они имеют приблизительное представление о справедливом и несправедливом, хотя не знают при этом даже азов теологии; все они достигли этого одинакового представления в возрасте, когда расцветает разум, подобно тому как все они естественно достигли — без помощи математики — искусства поднимать с помощью рычага грузы и переплывать водные потоки на куске дерева.

Итак, я решил, что идея справедливого и несправедливого для них необходима, ибо все люди бывают в этом между собой согласны с того самого момента, как становятся способными действовать и рассуждать. Значит, верховный интеллект, нас создавший, пожелал, чтобы на Земле была справедливость, чтобы мы могли в течение определенного времени там жить. Мне кажется, что, не имея ни инстинкта, как у животных, направленного на добывание пищи, ни естественного оружия, как у них, и прозябая ряд лет в имбецильном состоянии детства, беззащитного перед лицом всех опасностей, немногие оставшиеся в живых люди, избежавшие зубов хищных зверей, голодной смерти и нищеты, должны были бы начать оспаривать друг у друга какую-то пищу и шкуры животных, и они тотчас же истребили бы друг друга, подобно детям Кадмова дракона, как только научились бы пользоваться оружием. По крайней мере, никакое общество было бы немыслимо, если бы человек не постиг хоть сколько-нибудь идею справедливости — связующего звена любого общества.

==355

В самом деле, как могли бы египтяне, воздвигавшие пирамиды и обелиски, и кочевники-скифы, не знавшие даже хижин, иметь одни и те же основные понятия о справедливом и несправедливом, если бы бог от начала времен не дал обоим народам тот разум, что, развиваясь, позволяет им усмотреть одни и те же необходимые принципы, точно так же как он дал им органы, которые, достигнув высшей своей энергии, служат в силу необходимости и совершенно одинаковым образом продолжению как скифской, так и египетской расы? Я вижу варварскую орду, невежественную, суеверную, кровожадных и алчных людей, не имеющих на своем наречии даже слова для обозначения геометрии или астрономии 13, а между тем у народа этого те же основные законы, что и у мудрых халдеев, которым были ведомы пути звезд, и у еще более ученых финикийцев, пользовавшихся своим знанием светил для основания колоний на краю полушария — там, где Океан сливается со Средиземным морем. Все эти народы утверждают, что должно чтить своего отца и свою мать, что клятвопреступление, клевета, человекоубийство отвратительны. Значит, все они извлекают одни и те же выводы из одинакового основоположения своего развитого разума.

XXXII. РЕАЛЬНАЯ ПОЛЬЗА. ПОНЯТИЕ СПРАВЕДЛИВОСТИ

Понятие о чем-то справедливом представляется мне столь естественным, так повсеместно принятым среди всех людей, что оно не зависит ни от какого закона, договора или религии. Если я попрошу турка, гебра или малабарца вернуть мне деньги, которые я одолжил ему на еду или одежду, ему никогда не придет в голову мне ответить: подождите, я узнаю, повелевают ли мне Магомет, Зороастр или Брама вернуть вам ваши деньги. Он признает свой долг по отношению ко мне справедливым, и если он его не выполнит, то лишь потому, что бедность или жадность заставят его нарушить справедливость, которую он признаёт.

Я утверждаю, что не существует такого народа, у которого считалось бы справедливым, подобающим и благородным отказать в пропитании своему отцу или »2*

==356

матери, если можно им его дать; никогда ни одна народность не позволяла себе рассматривать клевету как благое деяние; этого не бывает даже в обществе закоренелых ханжей и фанатиков.

Идея справедливости представляется мне столь первоочередной истиной, истиной, одобряемой всем светом, что, как я вижу, все тягчайшие преступления, поражающие человеческое общество, совершались под ее лживым предлогом. Величайшее преступление или, по крайней мере, наиболее разрушительное, а потому и наиболее противное целям природы — война; но нет такого агрессора, который не прикрывал бы это злодеяние вывеской справедливости.

Римские грабители заставляли жрецов, именовавшихся фециалами, объявлять все свои вторжения справедливыми. Любой разбойник, возглавляющий армию, начинает свои злодеяния с манифеста и обращает молитву к богу — защитнику воинов.

Даже мелкие воришки, когда они объединены в банду, остерегаются говорить: «Давайте украдем», «Давайте вырвем у вдовы или сироты их пропитание»; нет, они говорят: «Восстановим справедливость, вернем себе наше добро, захваченное богачами». У них есть свой особый язык — начиная с XVI века публиковали подобные словари: в таком языке, именуемом ими жаргоном., совершенно нет слов воровство, мелкая кража, грабеж; они пользуются терминами, соответствующими понятиям заработать, вернуть себе.

Слово «несправедливость» никогда не произносится в государственном совете во время принятия решения о самом несправедливом убийстве; заговорщики, даже наиболее кровавые, никогда не говорят: «Давайте, совершим преступление». Все они говорят: «Отомстим тиранам за преступления против родины; покараем то, что нам представляется несправедливостью». Одним словом, трусливые льстецы, жестокие министры, гнусные заговорщики, воры, погрязшие в беззаконии, — все они поневоле отдают дань уважения той добродетели, которую сами попирают ногами.

Я всегда изумлялся тому, что французы, люди просвещенные и утонченные, терпимо относились к звучавшим с театральных подмостков изречениям из первой сцены «Помпея», столь же отвратительным, сколь лживым

НЕСВЕДУЩИЙ ФИЛОСОФ

==357

, и гораздо более преувеличенным, чем изречения Лукана, которым они подражают: Справедливость и право — звук пустой... Право королей — ничего не щадить.

И эти омерзительные слова вкладываются в уста Потина, министра юного Птолемея. Ведь именно потому, что он министр, он должен был говорить прямо противоположное; он должен был изобразить смерть Помпея как неизбежное и справедливое несчастье.

Итак, я считаю, что идеи справедливости и несправедливости столь же ясны и общераспространены, как идеи здоровья и болезни, истины и лжи, пристойности и неприличия. Очень трудно очертить границы справедливого и несправедливого, как трудно установить срединное состояние меж здоровьем и болезнью, приличием и неприличием, истиной и ложью. Здесь есть стирающиеся нюансы, но резкие тона поражают все взоры. Например, все люди признают: надо возвращать то, что нам дали в долг; но если я знаю, что человек, которому я должен два миллиона, употребит их на то, чтобы поработить мою родину, должен ли я ему возвращать зловещее оружие? Мнения тут разделяются; вообще же я должен соблюдать данное мной обязательство, если из того не последует никакого зла: в этом никогда не сомневался ни один человек.

XXXIII. ЯВЛЯЕТСЯ ЛИ ВСЕОБЩЕЕ СОГЛАСИЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВОМ ИСТИНЫ?

Мне могут возразить, что согласие людей всех времен и стран не является доказательством истины. Все народы верили в магию, в колдовство, в привидения, в бесноватых, во влияние звезд и тысячи подобных же глупостей: не может ли приключиться то же самое со справедливым и несправедливым?

Мне кажется, нет. Прежде всего, неверно, будто все люди верили в эти химеры. На самом деле они были пищей слабоумной толпы, к которой могут принадлежать и высокопоставленные лица и простой народ; но многие мудрецы всегда поднимали на смех эти химеры, и, наоборот, те же мудрецы всегда признавали понятия

==358 ВОЛЬТЕР

Вера в колдунов, одержимых и т. д. совсем не является необходимой людям; вера в справедливое и несправедливое—абсолютная необходимость; следовательно она есть совершенство разума, дарованного нам богом а идея колдунов, бесноватых и т. п. является, наоборот; извращением того же самого разума.

XXXIV. ПРОТИВ ЛОККА

Однако Локк, просвещающий меня и учащий не доверять самому себе, — не ошибается ли он иногда так же, как я? Он стремится доказать ложность представления о врожденных идеях; но не добавляет ли он довольно слабый довод к доводам очень сильным? Он признает несправедливым бросать своего ближнего в кипящий котел и есть его мясо. Но при этом, говорит он, существовали нации людоедов, а ведь эти мыслящие существа не стали бы пожирать людей, если бы обладали понятием справедливого и несправедливого, которое, согласно моему предположению, необходимо присуще человеческому роду (см. раздел XXXVI).

Не входя здесь в рассмотрение вопроса, существуют ли на свете в действительности нации людоедов, и не анализируя сообщения Дампье, исколесившего всю Америку и ни разу не встретившего там людоедов, но, наоборот, принятого всеми дикарями весьма человечно, я отвечу на это следующее: Победители поедали пленников, захваченных на войне: они считали это весьма справедливой акцией; они полагали, что имеют над теми право жизни и смерти; и поскольку в их распоряжении было мало вкусных блюд, считали, что им дозволено воспользоваться плодом своей победы. В данном случае они проявляли себя более справедливыми, чем римские триумфаторы, приказывавшие без всякой для себя пользы удушать пленных государей, прикованных ими к своей триумфальной колеснице. И римляне и дикари имели весьма ложное представление о справедливости, я это признаю; но в конце концов и те и другие полагали, что они действуют справедливо, и это тем более верно, что те же самые дикари, когда они принимали пленных в свое сообщество,

несведущий Философ

==359

относились к ним как к своим детям, а те же самые римляне показали тысячи примеров самой высокой справедливости.

XXXV. ПРОТИВ ЛОККА

Я признаю вместе с мудрым Локком: не существует никаких врожденных идей и врожденных практических принципов; это тем более твердая истина, что, как это очевидно, все дети имели бы ясное представление о боге, если бы они родились на свет с этой идеей, и все люди были бы согласны с ней — а такого согласия мы никогда не видели. Не менее очевидно, что мы не рождаемся на свет с развитыми моральными принципами, ибо трудно было бы в этом случае понять, каким образом целая нация может отбросить моральный принцип, начертанный в сердце каждого ее индивида.

Я предполагаю, что мы все рождены с достаточно развитым моральным принципом, гласящим: не должно никого преследовать за его образ мышления; но каким образом целые народы оказывались преследователями? Я предполагаю, что каждый человек несет в своем сердце очевидный закон, повелевающий быть верным своей присяге; но каким образом все эти люди, объединенные в корпорации, приняли решение, позволяющее не сдерживать обещаний, данных еретикам? Я снова повторяю, что вместо химерических врожденных идей бог дал Нам разум, крепнущий с годами и говорящий нам всем, когда мы внимательны и нами не владеют страсти и предрассудки: есть бог и надо быть справедливыми. Но я не могу согласиться с выводами, извлекаемыми отсюда Локком. Здесь он чересчур сближается с Гоббсом14 и его системой, от которой он на самом деле весьма далек.

Вот его слова из первой книги «О человеческом разуме»: «Взгляните на город, взятый приступом, и посмотрите, остается ли в сердце солдата, настроенном на резню и мародерство, хоть какое-то уважение к добродетели, хоть проблеск моральных принципов или угрызений совести по поводу того, что он совершает». Нет, солдаты не испытывают никаких угрызений совести; но почему? Да потому что считают свои действия справедливыми. Никто из них не подозревает в неправоте дело государя, за которое они пошли в сражение; они рискуют за

 

К оглавлению

==360

это дело жизнью; они верны заключенной сделке; при осаде они могли быть убиты; что ж, значит, они вправе убить; они могли быть ограблены; итак, они думают, что и им позволено грабить. Добавьте к этому: они опьянены яростью, которая не рассуждает, и, чтобы доказать вам, что они вовсе не отбрасывают при этом идею честности и справедливости, предложите этим солдатам гораздо большую сумму денег, чем им может дать разграбление города, гораздо более красивых девушек, чем те, которых они изнасиловали, на одном лишь условии, чтобы вместо яростного убийства трех или четырех тысяч врагов, продолжающих сопротивляться и могущих убить их самих, они отправились убить своего короля, его канцлера, государственных секретарей и верховного капеллана, — и вы не найдете ни одного солдата, который не отверг бы с омерзением ваши предложения. А между тем вы предлагаете им всего шесть убийств вместо четырех тысяч, и вдобавок за высокое вознаграждение. Почему же они вам отказывают? Да потому, что считают справедливым убить четыре тысячи врагов, а убийство своего суверена, которому они присягнули на верность, представляется им отвратительным.

Мы уже отмечали, что этот великий человек был чересчур легковерен и доверял таким басням; но Ламберт15, единственный, кто обвиняет мингрельцев в закапывании своих детей живыми ради развлечения, не является автором, достаточно заслуживающим доверия.

Шарден 16, который слывет правдивым путешественником и за которого мингрельцы потребовали выкуп, рассказал бы об этом ужасном обычае, если бы он существовал; более того, дабы ему поверили, недостаточно одних его слов; чтобы столь чудовищный факт обрел историческую достоверность, следовало бы, чтобы не меньше двадцати путешественников, принадлежащих различным нациям и вероисповеданиям, согласно его .подтвердили.

НЕСВЕДУЩИЙ ФИЛОСОФ

==361

То же самое относится к женщинам Антильских островов, якобы оскоплявшим своих детей, чтобы их съесть: подобное деяние противно природе матери.

Человеческое сердце вовсе не так устроено. Оскопление детей — весьма деликатная и очень опасная операция; она вовсе не прибавляет им тучности, но, наоборот, делает их очень худыми, по крайней мере на целый год, а часто это просто их убивает. Такая утонченная жестокость всегда была в обычае только у высокопоставленных лиц, развращенных избытком роскоши, и ревнивых, которым взбрело на ум держать евнухов для услужения их женам и наложницам. В Италии и в папской хоровой капелле этот обычай был принят лишь для того, чтобы певцы имели голоса более прекрасные, чем у женщин. Что же касается Антильских островов, то нет никаких оснований предполагать, будто дикари этих островов изобрели сей изощренный прием — оскоплять маленьких мальчиков для получения вкусного блюда; и потом, что стали бы они тогда делать со своими маленькими девочками?

Локк приводит еще в пример святых магометан, которые благочестиво совокупляются со своими ослицами, чтобы избежать всякого соблазна впасть в блуд со своими соотечественницами. Но подобные россказни надо отнести в тот же ряд, что и басню о попугае, имевшем восхитительную беседу на бразильском языке с государем Маврикия — беседу, которую Локк в простоте душевной пересказывает, ничуть не подозревая, что переводчик этого государя мог над ним подшутить. Ведь таким же точно образом автор «Духа законов» доставляет себе удовольствие цитировать пресловутые законы Тонкина, Бантама, Борнео или Формозы со слов некоторых путешественников — либо лжецов, либо людей малообразованных. Локк и этот автор — великие люди, и подобное легковерие не кажется мне у них извинительным.

XXXVI. ПРИРОДА ВСЮДУ ОДИНАКОВА

Покидая здесь Локка, я говорю вместе с Ньютоном: «Natura est semper sibi consona*: природа вечно себе

 Букв.: «Природа вечно созвучна себе самой» (лат.).—Примеч. переводчика.

==362

подобна». Закон тяготения, действующий на одной из звезд, действует и на всех звездах, во всей материи; точно так же и основной закон морали одинаково действителен для всех хорошо известных наций. Существуют тысячи разных толкований этого закона в различных обстоятельствах, но основа его остается всегда той же самой, и это — идея справедливости и несправедливости. В исступлении страсти очень часто свершаются несправедливости, ибо люди в опьянении этой страстью теряют разум; но когда опьянение минует, разум возвращается к нам, и это, на мой взгляд, единственная причина, способствующая существованию человеческого общества,— причина, подчиненная нашей взаимной потребности друг в друге.

Каким же путем, однако, обрели мы идею справедливости? Таким же, как мы получили идеи благоразумия, истинности, приличия, а именно через чувство и разум. Мы не можем не считать весьма неразумным поступок человека, который бросился бы в огонь, чтобы вызвать всеобщее восхищение, и надеялся бы оттуда выбраться. Мы не можем не считать очень несправедливым поступок человека, в гневе убивающего другого. Общество основано лишь на тех понятиях, кои никто никогда не вырвет из нашего сердца; вот почему всякое общество продолжает существовать, какому бы нелепому и страшному суеверию оно ни было подчинено.

В каком возрасте мы познаём справедливое и несправедливое? В возрасте, когда узнаём, что два плюс два будет четыре.

XXXVII. О ГОББСЕ

Философ глубокий и странный, отличный гражданин, отважный ум, враг Декарта, ты, ошибавшийся, как и он, ты, чьи погрешности в физике велики, но и извинительны, ибо ты появился до Ньютона, ты, провозгласивший истины, не искупающие твоих ошибок, первый показавший химеричность врожденных идей, бывший во многом предшественником Локка, но также и предшественником Спинозы, напрасно удивлял ты читателей своим чуть ли не успешным доказательством, гласящим, что в мире не существует иных законов, кроме законов, основанных на договоре, и нет справедливости и несправедливости

НЕСВЕДУЩИЙ ФИЛОСОФ

==363

, кроме той, относительно которой договорились именовать ее так в данной стране! Если бы ты оказался один на один с Кромвелем на необитаемом острове и Кромвель захотел бы тебя убить за то, что ты принял сторону своего короля на острове Великобритания, разве не показалось бы тебе подобное покушение на этом новом острове столь же несправедливым, сколь несправедливым оно показалось бы тебе у себя на родине?

Ты говоришь, что, согласно закону природы, «поскольку все имеют право на всё, каждый имеет право жизни и смерти в отношении себе подобного». Но не смешиваешь ли ты силу с правом? Полагаешь ли ты, будто действительно сила дает нам право и здоровый и крепкий сын не должен себя упрекать за то, что убил своего немощного и дряхлого отца? Кто бы ни исследовал мораль, он обязан с порога отвергнуть твой труд в своем сердце, но твое собственное сердце еще более опровергает тебя: ведь ты был добродетельным человеком, как и Спиноза, и, так же как ему, тебе оставалось только учить людей истинным принципам добродетели, осуществлявшимся тобой в жизни и рекомендованным тобой другим.

XXXVIII. ВСЕОБЩАЯ МОРАЛЬ

Мораль представляется мне настолько всеобщей, настолько предусмотренной Существом, создавшим все, создавшим и нас, настолько предназначенной для служения противовесом нашим пагубным страстям и для облегчения неизбежных страданий этой короткой жизни, что от Зороастра и до лорда Шефтсбери все философы, на мой взгляд, проповедуют одну и ту же мораль, хотя у всех них различные идеи относительно первоначал вещей.

Каждая нация имела особые религиозные обряды и часто нелепые и возмутительные мнения в области метафизики и теологии; но когда начинают выяснять, нужно ли быть справедливым, весь свет бывает единодушен, как мы показали в разделе XXXVI и как это необходимо без устали повторять,

==364

Я не собираюсь исследовать здесь, в какое время жил Зороастр, которого персы относят к периоду девятитысячной давности, т. е. к тому же времени, к какому Платон относит древних афинян. Я только вижу, что его моральные предписания сохранились до наших дней: они переведены с древнего языка магов на народное наречие гербов, и по наивным аллегориям, смехотворным правилам и фантастическим представлениям, которыми полон этот сборник, видно, что религия Зороастра относится к самой глубокой древности. Именно здесь мы находим слово сад для обозначения вознаграждения праведных; здесь мы встречаем имя «Сатана» для названия злого начала, принятое и у иудеев. Здесь мир разделен на шесть эпох, или времен. Здесь же приказывается тем, кто читает, читать «Абунавар» и «Ашим вуху».

Но в конце концов, какие нравственные обязанности предписываются в этом сборнике «Ста дверей», или наставлений, извлеченных из книги «Зенд» — сборнике, где цитируются собственные слова древнего Зороастра?

Обязанность любить своего отца и мать и помогать им, подавать милостыню бедным, никогда не нарушать своего слова, воздерживаться от деяния в случае сомнения в его справедливости («Дверь» 30).

Я задерживаюсь на этом предписании, ибо никогда ни один законодатель не смог от него уйти; и я укрепляюсь в мысли, что, хотя Зороастр утвердил много смешных суеверий в вопросах культа, он, как показывает чистота его морали, не в состоянии был ее нарушить; он впадал в тяжкие заблуждения в своих догмах, но тем меньше для него было возможно заблуждаться в области добродетели, XL. БРАХМАНЫ

Вполне возможно, что брамы, или брахманы, существовали задолго до периода пяти императоров в Китае; высокую вероятность этого подтверждает то, что самые редкостные антиквариаты в Китае — индийские, в Индии же вообще нет китайских древностей.

Древние брамы, несомненно, были столь же скверными метафизиками и нелепыми теологами, как халдеи

НЕСВЕДУЩИЙ ФИЛОСОФ

==365

и персы, а также все остальные народности, живущие западнее китайцев. Но зато какая возвышенная мораль! Согласно их учению, жизнь — это смерть, длящаяся некоторое количество лет, после чего человек сливается с божеством. Они не ограничивались справедливостью в отношении других, но были крайне строги по отношению к себе самим; покой, умеренность, созерцательность, отказ от всех удовольствий были их главным долгом. И все мудрецы других наций отправлялись к ним учиться тому, что именовалось мудростью.

• XLI. О КОНФУЦИИ

Китайцы не могли упрекнуть себя ни в каком суеверии и шарлатанстве, обычных у других народов. Китайское правительство показывало в течение более четырех тысяч лет и продолжает показывать людям сейчас, что можно управлять ими без того, чтобы их обманывать; что не ложью надо служить богу истины; что суеверие не только бесполезно, но и вредно для религии. Никогда почитание бога не было столь чистым и святым, как в Китае {вплоть до богооткровенности). Я не говорю о народных сектах, я говорю о религии государя, всех судей и всех тех, кто не принадлежит к черни. В чем заключается религия всех благородных людей в Китае в течение стольких веков? А вот: Чтите небо и будьте справедливыми.

Часто великого Кун-фу цзы, которого мы именуем Конфуцием, помещают в число древних законодателей, основоположников религии, —- это ^большая оплошность, Кун-фу-цзы принадлежит сравнительно позднему времени: он жил всего за 550 лет до нашей эры. Никогда он не учреждал никакого культа и никаких обрядов; никогда не объявлял себя ни боговдохновенным, ни пророком; он всего только собрал воедино все древние нравственные установления.

}0н призывает людей прощать оскорбления и помнить об одних лишь благодеяниях; непрестанно следить за самими собой и исправлять сегодня ошибки, допущенные вчера; подавлять свои страсти и поддерживать дружбу; давать без излишеств и принимать лишь крайне необходимое, не унижаясь.

==366

Он учит не просто скромности, но смирению: он поощряет все добродетели.

XLII. О ГРЕЧЕСКИХ ФИЛОСОФАХ, И ПРЕЖДЕ ВСЕГО О ПИФАГОРЕ "

Все. греческие философы болтали вздор в области физики и метафизики. Но все они великолепны в морали; здесь они все равны Зороастру, Кун-фу-цзы и брахманам, Прочтите одни только «Золотые слова» Пифагора — краткое резюме его учения; неважно, кто именно их записал; попробуйте сказать, что в них забыта хоть какая-то одна добродетель.

XLIII. О ЗАЛЕВКЕ

Греческие, итальянские, испанские, немецкие, французские и т. д. проповедники! Соберите все ваши изречения, очищенные от всяких декламационных приемов,— разве можно будет извлечь из них более чистый экстракт, нежели вступление к законам Залевка?  18

«Смиряйте ваши души, очищайте их, удаляйте из них всякую преступную мысль. Знайте, богу не могут, как надо, служить люди порочные; знайте, что он непохож на слабых смертных, коих соблазняют хвалы и дары; одна лишь добродетель ему угодна».

Это квинтэссенция всякой религии и морали.

XLIV. ОБ ЭПИКУРЕ

Школьные педанты, учителишки семинарий, поверили на основании нескольких шуток Горация и Петрония, будто Эпикур проповедовал сладострастие как в своих поучениях, так и на личном примере. Но Эпикур весь свой век прожил мудрым философом, воздержанным и справедливым. Он был мудр уже на тринадцатом году своей жизни: когда его учитель грамматики процитировал ему стихи Гесиода 19:

НЕСВЕДУЩИЙ ФИЛОСОФ

==367

Из всего сущего первым был создан хаос*, он воскликнул: «Ох! Кто же его создал если он был первым?» — «Я ничего об этом не знаю, — отвечал учитель грамматики, — это ведомо только философам». — «Тогда я буду учиться у них», — отпарировал Эпикур, и с этого момента вплоть до своих семидесяти двух лет он посвятил себя философии. Его завещание, полностью сохраненное для нас Диогеном Лаэрцием20, обнаруживает его безмятежную и справедливую душу: он отпустил на свободу рабов, заслуживших, по его мнению, эту милость; он советует своим душеприказчикам дать волю тем из них, кто покажет себя ее достойным. Никакой кичливости, никакого несправедливого предпочтения: то последняя воля человека, всегда имевшего разумные желания. Он единственный из всех философов пользовался дружбой всех своих учеников, и его школа была единственной, в которой умели любить и которая не распалась на множество других школ.

После исследования его учения и всего написанного за и против него всё представляется сводящимся к спору между Мальбраншем и Арно21. Мальбранш признаёт приносимое удовольствием счастье, Арно это отрицает; но то был спор о словах, как и всякий другой спор, в котором философия и теология, каждая со своей стороны, доказывают собственную несостоятельность, XLV. СТОИКИ

Если эпикурейцы изобразили нам человеческую природу приятной, то стоики делают ее почти божественной. Самоотречение пред лицом Существа существ [Etre des etres] или, точнее, возвышение души до уровня этого Существа; презрение к удовольствиям и даже к страданию, к жизни и смерти; железная непреклонность в справедливости — таков характер истинных стоиков, и все, что можно сказать против них, — они обескураживали других людей.

Сократ, не принадлежавший к их секте, показал, что можно достичь столь же высокой добродетели, не будучи

 Перевод с французского перевода, сделанного Вольтером с греческого.— Примеч. переводчика.

==368

приверженцем ни одной партии; смерть этого мученика во имя божества — вечный укор афинянам, хотя они и раскаялись в своем деянии.

Стоик Катон со своей стороны — вечная слава Рима. Эпиктет22 в своем рабском состоянии, быть может, выше Катона: он никогда не роптал на свою нищету. «Я нахожусь там, — говорил он, — куда провидение пожелало меня поместить; жаловаться на это — значит оскорблять провидение».

Решусь ли я сказать, что император Антонин23 стоит еще выше, чем Эпиктет? Ибо он победил множество соблазнов,. а ведь императору гораздо труднее не развратиться, чем бедняку — не роптать. Прочтите «Мысли» того и другого, и оба — император и раб — покажутся вам равно великими, Осмелюсь ли я говорить здесь об императоре Юлиане24? Он заблуждался в догматике, но уж никак не в морали. Одним словом, нет ни единого античного философа, который не хотел бы сделать людей лучшими. . Были среди нас такие, что утверждали, будто все добродетели этих великих людей являлись всего лишь блистательными прегрешениями25. Но пусть земля будет пухом подобным грешникам!

XLVI, ФИЛОСОФИЯ И ДОБРОДЕТЕЛЬ

Были софисты, являвшиеся по отношению к философам тем же самым, чем бывают обезьяны по отношению к людям. Лукиан насмехался над ними; их презирали: они напоминали монахов, нищенствующих по университетам. .Но не будем забывать, что все философы являли великие образцы добродетели, а софисты, и даже монахи, все без исключения отдавали добродетели в своих сочинениях дань уважения, XLVII. ЭЗОП

Я поместил бы Эзопа среди этих великих людей и даже во главе их, кем бы он ни был — индийским ли Пильпаи, древним ли предшественником Пильпаи, персидским Локманом, арабским Хакимом или финикийским Хакамом; я вижу, что басни его имели хождение среди всех восточных народов, а истоки их уходят в глубочайшую

НЕСВЕДУЩИЙ ФИЛОСОФ

==369

, бездонную древность. На что направлены эти столь же глубокие, сколь и наивные, басни, эти притчи, написанные во времена, -когда люди не сомневались в умении животных вести разговоры? Они были наукой почти для всего нашего полушария. Это не сборники скучных сентенций, более утомляющих нас, чем несущих свет; это сама истина в прелестной форме басни. Все, что можно было к ним добавить, — это изящные украшения современного языка. Древняя мудрость проста и обнажена у ее первого автора. Наивное изящество, которым ее уснастили во Франции, не сумело скрыть ее почтенной сути. Чему учат нас все эти басни? Тому, что надо быть справедливыми, XLVIII. О ПОКОЕ, РОДИВШЕМСЯ ИЗ ФИЛОСОФИИ

Поскольку у всех философов были различные догмы, ясно, что догма и добродетель полностью по своей природе различны. Верил кто или нет, что Фетида была богиней моря, был ли кто убежден или нет в войне гигантов и существовании золотого века, в истинности мифа о шкатулке Пандоры, в смерти дракона Пифона и т. д.— все эти доктрины не имели ничего общего с моралью. Поразительным в античности является то, что теогония никогда не возмущала покоя наций.

XLIX. ДРУГИЕ ВОПРОСЫ

Ах, если бы мы могли подражать античности! Если бы в отношении теологических диспутов мы могли, наконец, поступить так же, как мы стали поступать по истечении семнадцати веков в области изящной литературы!

После варварства наших школ, в котором мы погрязали, мы вернулись, наконец, к здравому вкусу античности. Никогда римляне не были столь вздорными, чтобы вообразить, будто можно преследовать человека за его приверженность пустоте или заполненному пространству, за то, что он утверждает немыслимость существования акциденций без субстанции или толкует в одном смысле место какого-то автора, понимаемое другим автором в смысле противоположном.

Мы в нашей каждодневной практике постоянно прибегаем к юриспруденции римлян, и когда нам не хватает

 

К оглавлению

==370

 вольтер

Важно ли государству, какого мнения держится тот или иной человек относительно реалий и номиналий?26 Держит ли кто-нибудь сторону Скотта или Фомы28, Эколампадия 2Э или Меланхтона?30 Принадлежит ли он к партии епископа Ипра 31, которого никто не читал, или испанского монаха 32, которого еще меньше читали? Не ясно ли, что все это должно быть столь же безразличным для -истинных интересов наций, сколь для них безразлично, будет ли хорошо или плохо переведен какой" то отрывок из Ликофрона либо из Гесиода?

L. ДРУГИЕ ВОПРОСЫ

Я знаю, люди иногда страдают болезнью мозга. У нас был музыкант, скончавшийся безумным оттого, что его музыка не пользовалась успехом 33. Кто-то считает, что нос его сделан из стекла; но если бы, например, многие воображали, будто они вечно правы, хватило ли бы чемерицы для исцеления от столь странной болезни?

А если бы эти больные, чтобы доказать, что они всегда правы, угрожали жесточайшей казнью любому, кто думает, что они ошибаются; если бы они расставили всюду шпионов для выявления инакомыслящих; если бы решили, что отец по показаниям сына, а мать по свидетельству дочери должны погибнуть на костре и т. д., разве не следовало бы этих людей связать и рассматривать их как буйно помешанных?

L1. НЕВЕДЕНИЕ

Вы спросите меня, к чему я веду всю эту речь, если человек не свободен? Но, во-первых, я вам этого вовсе не говорил; я сказал, что свобода человека заключена в его способности действовать, а не в химерической способности хотеть. Затем я скажу вам: поскольку в природе все меж собой связано, вечное провидение предопределило мне писать эти бредни, а пяти-шести читателям — извлечь из них для себя пользу, другим же

пяти-шести их отвергнуть и похоронить в огромной куче бесполезных писаний.

Если вы мне скажете, что я ничему вас не научил, припомните, пожалуйста: я представился вам как невежда.

LII. ДРУГИЕ ВИДЫ НЕВЕДЕНИЯ

Я столь несведущ, что незнаком даже с фактами античной истории, которыми меня убаюкивают; я всегда опасаюсь ошибиться по меньшей мере на семь или восемь столетий, когда выясняю, в какое время жили те. самые античные герои, о которых говорят, что они первыми стали заниматься воровством и разбоем на обширнейшей территории, а также те первые мудрецы, которые поклонялись звездам, рыбам, змеям, мертвецам или фантастическим чудищам.

Кем был тот, кто первый выдумал семерых Гагамбаров и мост Чинавара, Тартар и озеро Харона? В какое время жили первый Вакх, первый Геракл, первый Орфей?

Вся античность до Фукидида34 и Ксенофонта 35 настолько темна, что я поневоле не знаю почти ни слова о событиях на земном шаре — месте моего обитания, кроме краткого срока, исчисляемого тридцатью веками; да и в течение этих последних тридцати веков сколько неясностей, недостоверных сообщений и мифов!

LIII. ЕЩЕ ХУДШЕЕ НЕВЕДЕНИЕ

Мое неведение удручает меня еще больше, когда я вижу, что ни я сам, ни мои соотечественники ничего абсолютно не знают о своей родине. Мать моя говорила мне, что я родился на берегах Рейна; хочу этому верит Я спросил у моего ученого друга, Апедевта36, родившегося в Курляндии, знаком ли он с соседними ему древними народами Севера и с народом своей несчастной маленькой родины; он отвечал мне, что имеет обо всех них не большее представление, нежели о рыбах Балтийского моря.

Что до меня, то о моей родине мне известны лишь слова Цезаря, сказавшего примерно восемнадцать столетий тому назад, будто мы — разбойники, имеющие

==372

обыкновение приносить человеческие жертвы каким-то неведомым божествам, чтобы вымолить у них добрую добычу, и будто мы никогда не отправляемся в путь без сопровождения старых колдуний, эти жертвоприношения совершающих.

Тацит37 веком позже сказал о нас несколько слов, хотя никогда нас не видел; он смотрит на нас как на самых честных в мире людей после римлян, ибо, как он уверяет, когда нам бывает некого обокрасть, мы проводим дни и ночи в своих хижинах, занятые поглощением скверного пива.

После этого нашего золотого века и вплоть до эпохи Карла Великого 3S — огромный пустой провал. Когда я прибываю в эти известные времена, я нахожу у Гольдастазэ хартию Карла Великого, изданную в Экс-ла-Шапель, в которой этот ученый монарх глаголет так: «Вам ведомо:, охотясь однажды в окрестностях этого города, я обнаружил термы и дворец, некогда воздвигнутые Гранусом, братом Нерона 40 и Агриппы».

Сей Гранус и сей Агриппа — братья Нерона — показывают мне, что Карл Великий был столь же несведущ, как я, и это меня утешает.

LIV. СМЕШНОЕ НЕВЕДЕНИЕ

История церкви моей страны напоминает историю Грануса, брата Нерона и Агриппы; она даже гораздо чудеснее. Здесь и воскресение маленьких мальчиков, и драконы, пойманные епитрахилью, словно кролики в силок; просфоры, источающие кровь от удара ножом, нанесенного им иудеем; святые, шествующие рядом со своими головами после того, как им их отсекут. Одной из легенд, признанных самыми достоверными нашей церковной историей, является легенда о блаженном Петре Люксембургском, в течение двух лет после своей смерти — в 1388—1389 годах — совершившем две тысячи четыреста чудес, а годом позже — три тысячи, по точному подсчету, хотя из этих трех тысяч обычно называют лишь сорок два воскрешенных мертвеца.

Я осведомляюсь, имеют ли другие государства Европы столь чудесные и достоверные церковные истории. И всюду я обнаруживаю ту же премудрость и достоверность.

НЕСВЕДУЩИЙ ФИЛОСОФ

==373

LV. ХУЖЕ, ЧЕМ НЕВЕДЕНИЕ

Затем я увидел, ради каких непостижимых глупостей люди поносили друг друга проклятиями, взаимным презрением, преследованиями, убийствами, как они вешали, колесовали, жгли на кострах; и я сказал: если в эти кошмарные времена жил хоть один мудрец, ему следовало жить и умереть в пустыне.

LVI. РОЖДЕНИЕ РАЗУМА

Я вижу: ныне, в век, ставший зарей разума, все еще отрастают отдельные головы этой гидры фанатизма По-видимому, их яд менее смертоносен, а их пасти не столь прожорливы. Кровь не так сильно лилась ради изменчивых милостей, как она очень долго лилась ради полных индульгенций, которыми торговали на рынке; ни чудовище еще живо: тот, кто стремится к истине, рискует подвергнуться преследованиям. Надо ли пребывать в этих потемках в праздности? Или следует зажечь светильник, от которого зависть и клевета заново разожгут свои факелы? Лично я полагаю, что истине- не следует скрываться от этих чудовищ, как не следует воздерживаться от пищи из страха быть отравленным.

==374