Нестор Махно

Заключительное слово
На этом я заканчиваю свое повествование. Возможно,
точку нужно было поставить еще раньше – ибо уже Дне-
стром обрезается История и начинаются частные судьбы и
события жизни людей, которые были когда-то вовлечены
в исторический вихрь и, словно поднятые ветром песчин-
ки, придали ему тяжесть и всесокрушающую силу. Потом
ураган утих, и уцелевшие с удивлением обнаружили себя
в разных местах Земли – частными лицами с повседнев-
ными и несвойственными им прежде заботами. Уходя в
Румынию, Махно думал, что вернется назад, – и не смог.
Не смог возвратиться в историю. Река Сугаклея все так же
текла из вечности в вечность, но это уже была не та река,
что вчера. Жар крестьянской войны на Украине и в Рос-
сии дотлевал долго – и в 1922 и в 1923 годах еще чекисты
отлавливали по селам и в днепровских плавнях недоби-
тых бандитов, но это не имело уже, собственно, отноше-
ния к махновщине, которая сравнима, если использовать
геологические аналогии, с грандиозным тектоническим
сдвигом, с извержением вулкана.
Я не уверен, что когда-либо можно будет до конца по-
нять смысл революционных событий, происшедших в Рос-
сии, тем более что на наше восприятие прошлого наклады-
ваются смысловые фильтры наших дней. Я надеюсь лишь,
что эта книга поможет осознать читателю огромность слу-
чившегося. Это был грандиозный выброс неуправляемой
энергии, копившейся десятилетия, сжатой, слепо ищущей
выхода в недрах старого жизнеустройства царской России,
646
И не тремя книжками неоконченных мемуаров оправ-
дан Махно перед историей. Он вошел в нее как еретик; его
оправдание, его слово, его завет – в беспощадной и беском-
промиссной битве. С белыми. С красными. В непокорстве.
В сопротивлении до конца, вопреки логике и здравому
смыслу. Это дано не многим: противоречить, когда другие
уже смирились, драться, когда другие опасливо пригиба-
ются, продираться к смертельной свободе безудержно и
слепо, как рыба, идущая на нерест в верховья реки…
Если бы Махно в 1919 году влился – чего, собственно, и
ждали от него – в ряды большевистской армии, то сего-
дня в глазах потомков он был бы одним из длинного ряда
красных командиров, которые, будучи лично храбрыми и
отважными людьми, стали, в лучшем случае, лишь добро-
совестными исполнителями чужой воли. Но он споткнулся
в своем упрямом непокорстве – и вынужден был начать
собственную борьбу. Которую проиграл.
Или выиграл?
Судить трудно – но, во всяком случае, имя его не вписано
в общий унылый список. Оно стоит особняком. Оно будо-
ражит умы. Вероятно, Махно был совсем другим, нежели
мы думаем о нем, нагружая его образ своими смыслами. В
некотором смысле слова, любой исторический герой – это
литературный персонаж. Махно это касается в огромной
степени. И возможно, все было не так, как здесь расска-
зано. И вполне может статься, что гениальный партизан,
«комбриг батько-Махно» на самом деле прожил не свою
жизнь, по молодости и по глупости подхватив ношу, ко-
торую бросило ему время, и что на самом деле был он
мирным селянином, тихим вечером возвращающимся до-
мой с ярмарки…
Здесь – возможная тайная трагедия Махно.
Он мечтал вернуться на родину, но не мог – по злой иро-
нии судьбы имя его было включено в список самых злей-
655

любое злодеяние отчаявшегося бандита. Он много сделал
для разгрома белых и ждал признания революционных
заслуг своих, он тоже хотел ходить в усах, как Буденный, –
а его запихали в разбойники, записали в злейшие, смер-
тельные враги.
И он стал врагом. Беспощадным. Расчетливым. Смер-
тельным.
Его развело с большевиками, по сути, нечто совсем эфе-
мерное: чувство собственного достоинства. Он не хотел
быть безропотным исполнителем чужой воли, не хотел
быть козлом отпущения. Только поэтому он был обречен,
как Эдип, – идти от одного страшного разочарования к
другому. Время от времени он начинал надеяться, что ему
удастся договориться с большевиками – так было зимой
1919 года, уже после объявленной ему летом анафемы, так
было даже в 1920-м, хотя его дважды уже объявляли вне
закона. Он не мог поверить, что махновщина и больше-
визм принципиально нестыкуемы, ибо первая, хоть и в
упрощенном виде, представляет анархистский принцип
спонтанной самоорганизации общества, а другой вопло-
щает принципы тоталитаризма и, следовательно, беспре-
кословного подчинения масс – вождям, всех государствен-
ных структур – партии, а партии – идее. Одной. Он хо-
тел служить революции, но не мог служить революции
большевистской, как хотели, но не смогли его команди-
ры, его войска. Они были слишком независимы, слишком
свободны, они не могли вписаться в систему большевист-
ской инквизиции, ибо были еретики. Сама махновщина –
крестьянская ересь в революции, воспользовавшаяся для
выражения своего кредо языком еретического же (во все
времена и во всех ипостасях) учения – анархизма. Как вся-
кая ересь, махновщина была обречена навлечь на себя гнев
сильных мира сего. Но только как ересь она и интересна.
654
которое из далека времени представляется подчас даже
идиллическим. Не знаю, стоит ли в очередной раз судить
об этом. Сейчас я хочу сосредоточиться и обозначить толь-
ко одно: масштаб явления.
Можно взять карту и, развернув ее перед собой, попы-
таться обозреть охваченные махновским движением стра-
ны. Я говорю «страны», ибо здесь – Танаис, самый дальний
край эллинистической цивилизации, от которой до на-
шего времени сохранились в Приазовье греческие села и,
одновременно, край Русской земли, Дикое Поле; на дне-
провских порогах убит печенегами князь Святослав; здесь
южный отрог Орды и северный удел турецкого султана –
Крым,– и дикая ногайская степь, против которой все на тех
же порогах Днепра встанет твердыня Запорожской Сечи;
отсюда будут ходить на Турцию и Крым вольные казаки,
окрестьянившиеся потомки которых развернут над голова-
ми черное знамя в битве за землю и волю; здесь – Таврия,
гренадерские полки князя Потемкина, фаворита Екатери-
ны II, новая колония Российской империи, куда, по указам
императрицы, двинутся с тощих прибалтийских песков
Пруссии и Мекленбурга на жирные степные черноземы
немцы-колонисты, не подозревающие, что их потомкам
уготована гибель в огне российской смуты; здесь – обма-
ном уничтоженная казацкая вольность, губернское прав-
ление – первые оковы имперской власти, аракчеевские
военные поселения и ключом бьющая жизнь селянства, Со-
рочинская ярмарка и Миргород Гоголя, Умань, где снами о
былой славе жили потомки польских воевод; южнорусские
степи под Курском и Орлом, тургеневский Бежин луг, крас-
нокирпичные, железные города XIX столетия – Луганск и
Юзовка, евреи-торговцы, азовские рыбаки, контрабанди-
сты – все было здесь, на этой земле. Шестьсот километров
с севера на юг, столько же с запада на восток – вот тер-
ритория, по которой три года гулял смерч махновщины.
647

Сколько тысяч людей сгубили в этом вихре головы свои?
Мы не знаем, ибо ни одна революция не ведет точный счет
своим жертвам.
Одно чувство неуклонно овладевало мной во время ра-
боты – чувство невероятной боли и ужаса перед тем, что
произошло. Ужас – перед тою огромной, непомерной энер-
гией разрушения и зла войны, болезней, беженства, оди-
чания, против которой бессилен один человек в кротком
достоинстве своем, пред которой один – ничто, поднож-
ная слякоть. Боль – за то, что сделала революция с великой
страной, что сделала она с людьми, погубив одних, а в ду-
ши других заронив семена растления, предательства, стра-
ха и лжи, которые взошли не сразу, но все-таки взошли,
когда Сталин потребовал, чтобы запущенный механизм
ненависти отработал свое до конца.
После такого опоя кровью, как Гражданская война, – де-
сятилетия бы длилось похмелье, прежде чем страна окон-
чательно пришла бы в себя. А тут – новый разгул подлости,
доносительства, потом коллективизация, репрессии, вой-
на – и новая репрессивная волна – и так далее, вплоть до
мелкотравчатого вранья дней сегодняшних. Сердце сжи-
мается: как же до сих пор мы живы? Да вот так и живы:
ведь не только люди лучшие выбиты, но и чувства хоро-
шие повытоптаны, дух народа отравлен какой-то заразой,
унижен и ожесточен!
В 1930 году М. Пришвин записал в дневник сущую, по
тем временам, крамолу: «Я, когда думаю теперь о кулаках,
о титанической силе их жизненного гения, то Большевик
представляется мне не больше, чем мой „Мишка“ (игруш-
ка) с пружинкой сознания в голове… Все они даровитые
люди и единственные организаторы прежнего производ-
ства, которыми до сих пор… мы живем в значительной
степени. Все эти люди, достигая своего, не знали счета
рабочим часам своего дня…» (64, 165).
648
мобилизационного аппарата. Это объяснение удобное, но
поверхностное. Потому что в 1919 году мобилизации были
объявлены, но провалились. В то же время мобилизации
Махно и в 1919-м, и в 1920-м проходили успешно, хотя
Повстанческая армия всегда страдала от различного рода
нехваток. Тут и есть «специфика»: революция на Украине
началась с крестьянского восстания против оккупантов,
началась как партизанская борьба, предводителями в ко-
торой были крестьяне, считавшие себя анархистами, боль-
шевиков было мало. Большевики захотели эту стихию себе
подчинить – у них ничего не вышло. На Украине почти
вся энергия революции ушла сначала в повстанчество, а
потом – в бандитизм. Бандитизм стал формой участия на-
рода в Гражданской войне. Естественно, взвесить и учесть
эту форму – невозможно. Поддавались учету только те 9 %
мобилизованных, которые были уловлены большевиками.
Остальные оказались частью среди петлюровцев, частью
– у Махно. Вот такая национальная специфика. К слову
сказать, когда в 1921 году от Фрунзе категорически потре-
бовали покончить с Махно, ему было поручено сформиро-
вать для борьбы с ним украинские партизанские отряды,
потому что к исходу Гражданской войны какое-то раздра-
жение против русских, являвшихся то в виде белых, то в
виде красных, у украинских крестьян все-таки возникло.
И чтобы этого момента не усугублять, потребовалось со-
здать национальные карательные формирования. Чтобы
быть до конца честными, скажем, что создать украинские
партизанские отряды Фрунзе удалось. Но не они сыграли
в разгроме Махно решающую роль.
Нельзя не признать очевидного и более глубокого, тай-
ного трагизма судьбы Махно. Очевидный трагизм лежит
на поверхности: он хотел служить революции – ему не
дали; он мечтал быть народным вождем, а в результате
превратился в ужасающую фигуру действительно уже на
653

Может показаться странным, что я ни слова не сказал о
национальной специфике махновщины. Дело в том, что
это в значительной мере надуманный вопрос, по крайней
мере, в том смысле, в каком ставится он в наши дни, когда
национальные чувства носят болезненно-обостренный ха-
рактер и сериями лепятся национальные герои.
Никаких националистических или сепаратистских ло-
зунгов махновщина никогда не выдвигала. Более того, она
открыто противостояла всем трем режимам, которые в том
или ином виде представляли независимую украинскую
государственность: Центральной раде, правительству гет-
мана Скоропадского, петлюровской Директории. Она – вне
национальной проблематики. Она не противостоит Рос-
сии. Она подчиняется макроритмам русской революции.
В ней – не разность, а общность судеб России и Украины.
Махновщина вообще интернациональна. В Повстанче-
ской армии было много евреев, много и русских. Были
греки. Был отбившийся от красных эстонский военный
оркестр. Были даже немцы, хотя (единственный нацио-
нальный «пунктик») антинемецкие настроения были до-
вольно сильны среди партизан. Сказались оккупация и
неосознанная зависть крестьян по отношению к немцам-
колонистам.
Теперь, когда мы проговорили все это, самое время ска-
зать о национальной специфике махновского движения.
Ибо она все-таки была. Она заключалась в невозможно-
сти для левобережного селянства, в жилах которого текла
кровь запорожцев, принять чуждую для себя и жестокую
власть, в невозможности примириться с ней. Любовь к
вольности, неприятие бюрократической государственно-
сти – вот что так долго питало махновщину. В блокноте у
Фрунзе есть любопытная запись о том, что в 1920 году в
частях Южного фронта, воевавших на Украине, украинцев
было всего 9 %. Фрунзе объясняет это несовершенством
652
«Кулаки» 1930 года – это либо дети тех, кто участвовал
в последней крестьянской войне, либо непосредственно
молодые ее участники.
Их «ликвидировали как класс».
Уничтожили интеллигенцию.
Уничтожили тех военачальников, которые стяжали боль-
шевикам победу. Уничтожили почти поголовно всех, кто
обладал хоть каким-то достоинством, хоть какой-то инди-
видуальностью.
Во что это обошлось, мы начинаем понимать только те-
перь, хотя и не знаем еще, где конец распаду и разложению
и во что, в результате, начавшееся в 1917-м встанет нам.
И если для Есенина «страна негодяев» – любимая его Рос-
сия, увидевшаяся ему после Америки, была всего лишь
минутным кошмаром и поэтической метафорой, то мы,
возможно, вскоре окажемся гражданами этой страны. Если
только давно не являемся ими.
Ужас не в том, что большевики победили. Ужас в том, что
они превратили революцию из стихийного поиска правды
в какую-то инквизицию, наплодив людей, необходимых
для такого дела, промотав весь нравственный капитал,
накопленный русскими революционерами от Софьи Пе-
ровской и Веры Фигнер до Льва Мартова и Александра
Богданова, бывшего члена большевистского ЦК, отступив-
шегося от политики, от власти и погибшего в результате
опыта по переливанию крови. Если под революцией подра-
зумевать то, что, подобно Кропоткину, стал подразумевать
в конце своей революционной карьеры Исаак Штейнберг
(член ЦК левых эсеров) – чистый, свободный поступок,
нравственное преображение, то большевики поступки за-
менили ритуалом, а веру – ее имитацией.
К сожалению, закончив книгу, я убедился, что весьма
мало приблизился к разгадке главной тайны революции
– почему победили большевики. Только сплоченностью
649

их, только жестокостью, только принципиальной бесприн-
ципностью это объяснить невозможно. Равно как и бесчис-
ленными ошибками их врагов. Равно как и германскими
миллионами.
Эта книга – о стихийном сопротивлении большевизму.
Оно было неистовым. Оно было массовым. Но если бы мы
увидели только эту сторону революции, получилась бы
лживая картина. Была и массовая поддержка большевиков.
Они действительно смогли подмять под себя, загипнотизи-
ровать большую часть городских рабочих. За ними пошла
значительная часть интеллигенции. Более того – военные.
Им удалось расколоть, расслоить по волоскам и поджечь
даже такой непонятный, чуждый для них материал, как
крестьянство. Как? Почему? Непонятно.
Есть несколько соображений на этот счет. Первое свя-
зано с мистикой тоталитарных режимов, с притягатель-
ностью тоталитаризма. Большевики пропустили страну
через зверские испытания. На первое место обычно ста-
вят террор. Но, наверно, вернее будет поставить на первое
место голод. Разруху. Тиф. Общий результат: многолет-
ний страх смерти. Ко всему этому большевики причастны
непосредственно, но со временем все бедствия войвы ста-
ли восприниматься как стихийные силы, а большевики
– как организующее начало, как избавители от голода и
эпидемий, ужасов войны.
Вновь невольно вспоминается Великий Инквизитор До-
стоевского: «Кончится тем, что понесут свою свободу к
ногам нашим и скажут: „Лучше поработите нас, но накор-
мите нас…“ Они будут дивиться на нас и будут считать нас
за богов за то, что мы, став во главе их, согласились быть
свободными и над ними господствовать – так ужасно им
станет под конец быть свободными!»
В словах Великого Инквизитора заключено пророчество
несказанной глубины: правда о невыносимости свободы.
650
О том, что для большинства людей она – непосильное бре-
мя. Чтобы выносить его, нужна большая духовная сила.
Махно пытался ставить на силу человека – и проиграл. А
большевики ставили на слабость – выиграли. Здесь мы
подходим к другой теме, гораздо более широкой, – теме
общего кризиса современной культуры. Большевизм XX
века – одно из самых ярких проявлений этого кризиса.
Весьма показательно то, что, начавшись как движение за
освобождение трудящихся, революционное движение в
России в конце концов породило партию большевиков, ко-
торая установила один из самых удивительных по несво-
боде режимов и утвердила миропонимание, полностью
противоположное мятежному, романтическому духу рево-
люционеров добольшевистской эры. Более того – она их
физически истребила. В этом заключена какая-то мистика.
Удивительно, что «просвещенная» интеллигенция все-
таки легче приняла большевизм, чем «темное» крестьян-
ство. Впрочем, если поразмыслить, удивительного тут ни-
чего нет: интеллигенция более всех других классов зави-
сит от власти, крестьянство же наиболее независимо от
нее. Поэтому оно дольше всего и сопротивлялось ей: дико,
слепо, жестоко.
Интеллигенция тоже сопротивлялась. И в белом движе-
нии, и среди оставшихся в красном стане было немало
л юдей, которые не замарали своей чести и, в общем-то,
ни минуты не обманывались. Но если бы значительная
часть интеллигенции не поддержала режим большевист-
ской диктатуры, она бы не устояла, несмотря на всю свою
свирепость. Поддержав большевиков, интеллигенция об-
рекла себя на уничтожение. В этом – тоже мистика.
Чтобы уместить все это в голове, понять все это, нужно,
наверно, написать еще одну книгу – «Оправдание больше-
визма». Какая-то правда за большевиками была. По край-
ней мере, правда Великого Инквизитора.
651