Переосмысливая теорию демократии в свете современной политики

Доводы в пользу увеличения числа партий (что обычно достигается через пропорциональное представительство) часто строятся на совершенно ином основании. Считается, что это повысит справедливость (читай: представительность) результатов. Значимость подобных аргументов, пожалуй, переоценивается. Пропорциональное представительство способно сделать более репрезентативными итоги выборов, поскольку избирателю предоставляется больший выбор партий, но оно не обязательно приводит к большей представительности правительств. Мы часто наблюдаем это в Израиле, где небольшие экстремистские партии, в коих нуждается там всякая жизнеспособная правящая коалиция, оказывают непропорционально большое влияние на правительственную политику, что ведет к крайней непредставительности правительства. И все же стремление обеспечить оптимальную представительность конкурирующих между собой партий (в соответствии с неким установленным критерием) есть вызов, который в принципе может быть принят в рамках шумпетерианского подхода. Имеются основания полагать, что в среднем при пропорциональном представительстве политика ближе к предпочтениям усредненного избирателя, чем при конкурентном чередовании у власти [см. Rae 1967, 1969, 1995; Powell 2000].

Альтернативы шумпетерианскому подходу?

Но если в упоре на представительности зайти чересчур далеко, такая позиция превращается в отказ от идеала конкурентности. Это становится очевидным, если мы предположим, что правительство могло бы оптимально представлять все интересы_5_, и затем спросим: кого бы тогда представляла оппозиция? Для тех, кто делает акцент на представительности, подспудным идеалом является иногда согласие: когда все группы должным образом представлены, они в состоянии путем переговоров прийти к устраивающему всех результату. Такого рода ложную аргументацию я уже разбирал, обсуждая Бьюкенена и Таллока; на ней нет нужды здесь задерживаться.

Иного рода защита пропорциональности и “консенсусной демократии” основывается на представлении, будто в некоторых обществах разногласия настолько глубоки, что содействовать там конкурентной политике – значит подливать масло в огонь конфликта. Сторонники этого взгляда, как правило, имеют в виду этнически и расово расколотые общества, считая соответствующие идентичности и примордиальными, и всеопределяющими: раз навсегда данными и превосходящими по важности все остальное. Если линии раскола интересов не пересекаются или таких пересечений недостаточно для институционализации неопределенности в отношении будущих решений, то у проигрывающих нет никаких оснований сохранять лояльность системе_6_. Этнические и расовые меньшинства заранее ожидают, что проиграют в любом вопросе. Когда выборы равнозначны проверке этнической или расовой принадлежности, меньшинствам впору хвататься за оружие, пытаться отделиться или каким-то иным образом вырваться за рамки политического процесса [см. Shapiro 1996: сhs.4,7].

Из таких рассуждений рождается концепция со-общественности (consociationalism). Согласно этой концепции, требуется наделить меньшинства правом вето или создать другие механизмы, чтобы заставить лидеров различных групп выработать modus vivendi и править как “картель элит” [Lijphart 1969: 213-215, 228]_7_. В основе апелляции к консенсусу здесь лежит не мотив справедливости, а стремление избежать гражданской войны. Если примордиалисты правы, то при таких обстоятельствах конкурентная демократия невозможна и со-общественные формы согласования [интересов] есть лучшее, на что нам остается надеяться. Но если они неправы, то их лекарство может сделать хронической – или даже вызывать – ту болезнь, которую якобы должно излечить_8_. Возможно, со-общественные установления (типа тех, которые закреплены в дейтонских соглашениях по урегулированию конфликта в Югославии) необходимы для прекращения этнических гражданских войн, но это не значит, что они обеспечивают жизнеспособную базу для демократии. Критики примордиализма спешат подчеркнуть, что со-общественные институты способны породить или усугубить этнический раскол. С их точки зрения, этнические, расовые и другие формы групповой неприязни не являются ни естественными, ни необходимыми. Имеющие политический характер расколы могли образоваться иначе и получить иное развитие, чем это фактически произошло, и они могут меняться [см. Vail 1989]. Указанные авторы редко вдаются в технические подробности того, как, по их мнению, это могло бы произойти, однако считают резонным предположить, что могли бы сформироваться политизированные идентичности, в корне отличные от существующих в современном мире. В частности, люди могли бы научиться принимать, а то и превозносить различия, которые ныне служат источником взаимной ненависти [см. Jung 2000: сh.9].

Но признание изменяемости и “социальной конструируемости” политизированных идентичностей не влечет за собою вывода об их беспредельной податливости. Из такого признания даже не следует, что те идентичности, которые могли не быть (но, тем не менее, были) политически мобилизованы, могут в последующем быть демобилизованы. Тут нечто большее, нежели задача загнать пасту обратно в тюбик. Вещи отнюдь не всегда изменяемы в меру своей социальной сконструированности. Многие свойства мира природного – от температуры воды в нашей ванне до нашей собственной генетической структуры – можно целенаправленно изменить в соответствии с человеческим замыслом. Напротив, попытки установить сознательный человеческий контроль над социально сконструирированными явлениями часто оказываются тщетными. Рынки суть человеческие конструкции, однако мы не всегда в состоянии отрегулировать их так, чтобы они в течение долгого времени функционировали в режиме полной занятости и без инфляции. Пусть этническая ненависть есть навык – мы, тем не менее, можем не иметь никакого представления о том, как не допустить ее воспроизводства в следующем поколении. Сторонники социального конструктивизма совершают слишком стремительный скачок от самой идеи [социальной сконструированности] к предположению об изменяемости; между одним и другим существует в лучшем случае вероятностная связь (contingently related).

Промежуточный и более жизненный вариант изложения сути вопроса мог бы быть следующим. Людей формируют контекст и условия среды, однако рамки, в которых это происходит, задаются и врожденным складом натуры. Склад людской натуры тоже способен эволюционировать, но в данное время и в данном месте он всякий раз ограничивает возможности социального конструирования. Человеческая психика всегда пластична, но не беспредельно, и в любой конкретной ситуации одни способы формирующего воздействия, скорее всего, будут более эффективными, чем другие. Существенными являются вопросы о том, каковы пределы этой пластичности, какие формы социального конструирования потенциально окажутся адекватнее и эффективнее других. Трудность для демократического институционального проектирования заключается в том, что это – эмпирические вопросы, по которым в социальных науках накоплено не так уж много знания. В связи с этим представляется разумным действовать по краям [социального] поля (at the margins) и думать скорее об институциональном перепроектировании, чем о проектировании с чистого листа. В какой-то – обычно неизвестной – степени идентичности постоянны (fixed), но они также адаптируются к обстоятельствам, стимулам и институциональным правилам. Цель должна состоять в том, чтобы по мере возможности видоизменять такого рода ограничители (constraints), дабы на своей периферии (at the margins) идентичности эволюционировали в направлении большей, а не меньшей открытости для демократической политики. С этой точки зрения возражением против со-общественной системы служит то, что в той мере, в какой политизированные идентичности податливы на воздействие, она имеет свойство воспроизводить не те их них, которые бы следовало.

Электоральные стимулы и множащиеся расколы

Потенциальными инструментами размывания этнического конфликта ради продвижения конкурентной политики являются избирательные системы, но, учитывая только что сказанное, неясно, насколько они могут быть эффективными. Если исходить из того, что убеждения, по крайней мере отчасти, мобилизуются и формируются сверху, логично начать со стимулов, открывающихся для кандидатов на [выборные] посты. В соответствии с шумпетерианским подходом, задача должна состоять в том, чтобы не поощрять честолюбивых лидеров к возбуждению – в погоне за властью – групповой ненависти. Рассматривая избирательные системы под этим углом зрения, мы можем расположить их на некоей условной шкале-континууме этнической инженерии – от систем реактивных (reactive), подлаживающихся под этнические разногласия, до систем проактивныхх (proactive), которые стремятся эти разногласия таким образом видоизменить, чтобы это способствовало утверждению конкурентной демократии. В крайней точке реактивного фланга - сецессия или раздел. Затем идут апартеид и со-общественность (первый навязывается сильнейшей стороной, вторая освящается каким-либо соглашением элит), ориентированные на функциональное разделение в рамках единой политии. Далее следуют системы, в которых этнические различия становятся объектом инженерии, направленной на диверсификацию состава законодательных органов, как это происходит при манипуляциях с нарезкой округов в целях превращения меньшинства в большинство на американском Юге. При всех реактивных формах ответа этнические разногласия принимаются как данность с надеждой обойти их. Ближе к центру континуума мы выходим на рефлективные формы ответа – те, которые чувствительны к этническим различиям, но нейтральны в том смысле, что не направлены ни на поощрение, ни на ослабление. К данной категории относятся разнообразные модели кумулятивного голосования, обсуждавшиеся Л.Гиниер_9_. Их принцип заключается в том, чтобы каждому избирателю было предоставлено столько голосов, сколько разыгрывается мест. Если штату полагается восемь представителей в конгрессе, избиратели получают по восемь голосов, которыми вправе распорядиться по собственному усмотрению: отдать их все за одного кандидата или же распределить между несколькими. Если среди меньшинств сильно выражены этнические предпочтения, то члены конкретной группы могут отдать все свои голоса – по восемь голосов каждый – за “своего” представителя; если нет – то нет. В отличие от расистских манипуляций и со-общественной системы, рефлективные схемы, отвечая на наличие этнических предпочтений, никоим образом не стимулируют их возникновение или усиление. В результате такие схемы, в противовес реактивным, не вызывают упреков в том, что они провоцируют балканизацию. Впрочем, аналогичным образом при кумулятивном голосовании ничего не делается для того, чтобы смягчить или разрушить потенциально поляризующие формы расхождений в устремлениях там, где они имеют место.

Специально нацеленные на ослабление таких конфликтов варианты ответа мы обнаруживаем, продвигаясь к проактивной части шкалы. Это установления, побуждающие потенциальных лидеров к отказу от усугубляющих культурное противоборство форм мобилизации поддержки и к выработке идеологий, способных привлекать к себе сочувствующих поверх размежеваний соответствующих групп. Отсюда настойчивое утверждение Д.Горовица, что при сильной межгрупповой неприязни требуются такие избирательные системы, которые стимулируют элиты к конкуренции за голоса избирателей за пределами собственных политизированных групп и тем самым способствуют согласию, а не политике разобщения [Horowitz 1991: 155; Horowitz 1985]. Он описывает успешный опыт такого рода, отмеченный в Малайзии, когда политики – малайцы и китайцы – оказались вынуждены отчасти полагаться на голоса, которые приносили им политики, принадлежавшие соответственно к другой этнической группе. Голоса не были бы получены, “если бы лидеры не смогли представить кандидатов в качестве занимающих умеренные позиции по вопросам, важным для поставлявшей свои голоса поверх этнических границ группы”. В подобных раскладах, которые, согласно Горовицу, в течение значительных промежутков времени действовали (а затем срывались) в столь разных странах, как Ливан, Шри Ланка и Нигерия, компромиссы среди руководства коалиции подкрепляются электоральными стимулами в ее основании [Horowitz 1985: 154-155].

Другой возможный механизм – введение норм географического распределения голосов, как в [электоральной] формуле для президентских выборов, примененной в Нигерии в 1979 и 1983 гг., когда для победы кандидату требовалось набрать не только большинство голосов всех избирателей, но и не менее 25% голосов в двух третях из тогдашних 19 штатов Нигерийской Федерации. Однако в странах типа Южной Африки вследствие территориальной рассредоточенности политизированных групп система такого рода не сработала бы. В подобных условиях наиболее многообещающими представляются: (1) пропорциональное представительство с системой единого переходящего голоса и (2) альтернативное голосование, при котором тоже учитываются несколько вариантов предпочтений избирателей, однако избранными объявляются лишь те кандидаты, которые получили абсолютное, а не относительное большинство голосов. Учитывая неоднородность избирательных округов, обе системы заставляют политиков считаться не только с первыми, но и с альтернативными предпочтениями избирателей, так что имеющиеся у политиков стимулы подталкивают их к подобающей ситуации умеренности. Данная тенденция усиливается при альтернативном голосовании, если предположить, что число партий растет [Horowitz 1985: 184, 166, 187-196]. Во многих случаях такие объединяющие голоса системы гораздо больше способны обеспечить межэтническое сотрудничество, чем со-общественные установления и системы (как действующие по принципу “победитель получает все”, так и пропорциональные), требующие простого соединения получаемых политиками мест в коалиционных правительствах. Будучи реактивными, системы последнего типа не делают ничего для смягчения основанной на групповой принадлежности неприязни. Напротив, они стимулируют политиков к максимизации остающихся в их распоряжении после заключения сделки ресурсов путем увеличения того, что экономисты могли бы назвать зарезервированной за их группой ценой за сотрудничество.

Проактивные стимулы к отказу от апелляции к межгрупповой неприязни срабатывают не всегда. Возрастание числа партий внутри политизированных групп может происходить таким образом, что это будет подрывать соответствующие параметры логики систем, строящихся на переходящем голосе*. К тому же некоторые из худших проявлений того, что часто (вводя в заблуждение) метят ярлыком межэтнического насилия, на самом деле представляют собой насилие внутриэтническое, возникающее тогда, когда разные партии стремятся мобилизовать поддержку одной и той же этнической группы. Вспышка насилия в восточных районах Южной Африки после 1984 г. во многом была спровоцирована созданием Объединенного демократического фронта (представлявшего запрещенный в то время Африканский национальный конгресс – АНК), поставившего под вопрос поддержку проживающими в этой части страны зулусами Инката фридом парти (ИФП); а некоторые из наиболее жестоких форм насилия среди белых националистов явились результатом аналогичной конкуренции за голоса белых. Внутриэтническая конкуренция лишь в ограниченной степени поддается “окультуриванию” посредством электоральных механизмов переходящего голоса. Если у партии имеются стимулы к мобилизации поддержки более чем одной этнической общины, при проведении избирательной кампании ей нужно позиционировать себя в качестве этнической лишь в той мере, в какой этого нельзя избежать. На практике, однако, у партий вроде ИФП, для которых этничность является raison d’etre, возможности для проведения своих кампаний на какой-то иной основе могут быть крайне невелики. Соответственно, они склонны оказывать сопротивление, порой яростное, любым посягательствам на их “традиционные” источники поддержки. В сфере этнических отношений таким партиям доступна лишь игра с нулевой суммой.

Когда расчет на логику мобилизации поддержки поверх межгрупповых границ не ведет к этническому примирению, можно попытаться сдвинуться дальше по шкале-континууму и перейти к еще более выраженной проактивности, как в Пунском пакте, заключенном в 1931 г. в Индии. В соответствии с этим пактом, 148 специально выделенных избирательных округов зарезервированы за представителями неприкасаемых, что примерно соответствует доле последних в населении страны [Van Parijis 1996: 111-112]. Тем самым гарантируется, что указанное число неприкасаемых попадет в парламент; кроме того, соискатели получают стимул искать поддержки всех секторов избирательского корпуса неоднородных округов, а не только “своей собственной” этнической группы. (Неприкасаемым не возбраняется выдвигать свои кандидатуры и в других округах, но, будучи географически разбросанным меньшинством во всех округах, они редко избираются_11_.) Как ни заманчивы в некоторых обстоятельствах такие решения, они требуют отчетливо патерналистского институционального дизайна, который может обрести легитимность лишь при условии широкого признания, что с тем или иным меньшинством долгое время обходились несправедливо и что в противном случае оно не получит представительства_12_. Но и тогда подобные предложения, скорее всего, будут подвергнуты критике по многим из тех оснований, по которым критикуются перевернутая дискриминация и однонаправленная поддержка. Вероятно, они могут также вызвать обвинение – правда, уже с иных идеологических позиций – в том, что состязающиеся за резервируемые за меньшинством места лишаются стимула представлять его насущные интересы. Скорее, у них возникнет искушение попытаться вести состязание, войдя в образ этакого дядюшки Тома.

Чем дальше разработчики институционального дизайна будут продвигаться по шкале-континууму к отчетливо проактивным системам, подталкивающим неравноправно устроенные и расистские общества к интеграции, тем полнее будет выясняться, до какой именно степени основанные на неприязни межэтнические отношения поддаются там переделке. В настоящее время с достаточной долей уверенности можно говорить лишь о том, что нет никаких особых причин считать какое бы то ни было общество от природы неспособным к электоральной конкуренции по Шумпетеру. Как ясно показывают примеры Индии и Японии, даже общества с глубоко неэгалитарной культурой и далекой от демократии историей смогли приспособиться к демократической политике в той мере, какую априори многие сочли бы невозможной. Еще одним таким случаем (находящимся на стадии становления) могла бы оказаться Южная Африка, хотя до тех пор, пока Африканский национальный конгресс не столкнется с серьезным вызовом своей гегемонии, с вынесением вердикта придется подождать.

_______________________________________

Ackerman B. 1993. Crediting the Voters: a New Beginning for Campaign Finance. – American Prospect, vol. 13.

Ayres I. 2000. Disclosure versus Anonymity in Campaign Finance. – Shapiro I., Macedo S. (eds). NOMOS XLII: Designing Democratic Institutions. N.Y.

Buchanan J.M., Tullock G. 1962. The Calculus of Consent: Logical Foundations of Constitutional Democracy. Ann Arbor.

Dahl R.A. 1956. A Preface to Democratic Theory. Chicago.

Downs A. 1957. An Economic Theory of Democracy. N.Y.

Epstein L.D. 1986. Political Parties in the American Mold. Madison.

Green D.P., Shapiro I. 1994. Pathologies of Rational Choice Theory: A Critique of Applications in Political Science. New Haven.

Guinier L. 1991. The Triumph of Tokenism: The Voting Rights Act and the Theory of Black Educational Success. – Michigan Law Review, vol. 89.

Guinier L. 1994a. (E)racing Democracy: The Voting Rights Cases. – Harvard Law Review, vol. 108.

Guinier L. 1994b. The Tyranny of the Majority: Fundamental Fairness in Representative Democracy. N.Y.

Hamilton A., Madison J., Jay J. 1966 [1788]. The Federalist Papers. N.Y.

Holmes S. 1995. Passions and Constraint: On the Theory of Liberal Democracy. Chicago.

Horowitz D.L. 1985. Ethnic Groups in Conflict. Berkeley, Los Angeles.

Horowitz D.L. 1991. A Democratic South Africa? Constitutional Engineering in a Divided Society. Berkeley, Los Angeles.

Huntington S.P. 1991. The Third Wave: Democratization in the Late Twentieth Century. Norman.

Jung C. 2000. The Myth of the Divided Society and the Case of South Africa. – New School for Social Research. Mimeo.

Jung C., Shapiro I. 1995. South Africa’s Negotiated Transition: Democracy, Opposition, and the New Constitutional Order. – Politics and Society, vol. 23.

Lijphart A. 1969. Consociational Democracy. – World Politics, vol. 21.

Lowenstein 1995. Election Law: Cases and Materials. Carolina.

Miller N.R 1993. Pluralism and Social Choice. – American Political Science Review, vol. 77.

Nagel J. 1993. Lessons of the Impending Electoral Reform in New Zealand. – PEGS Newsletter, vol. 3 (1).

Powell G.B. 2000. Elections As Instruments of Democracy: Majoritarian and Proportional Visions. New Haven.

Przeworski A. 1999. Minimalist Conception of Democracy: A Defense. – Democracy’s Value. Cambridge.

Rae D.W. 1967. The Political Consequences of Electoral Rules. New Haven.

Rae D.W. 1969. Decision-Rules and Individual Values in Constitutional Choice. – American Political Science Review, vol. 63.

Rae D.W. 1995. Using District Magnitude to Regulate Political Party Competition. – Journal of Economic Perspectives, vol. 9 (1).

Rae D.W., Yates D. et al. 1981. Equalities. Cambridge, Mass.

Ranney A. 1975. Curing the Mischiefs of Faction: Party Reform in America. Berkeley.

Riker W.H. 1982. Liberalism Against Populism: A Confrontation Between the Theory of Democracy and the Theory of Social Choice. San Francisco.

Riker W.H., Weingast B.R. 1988. Constitutional Regulation of Legislative Choice: The Political Consequences of Judicial Deference to Legislatures. – Virginia Law Review, vol. 74.

Schumpeter J. 1942. Capitalism, Socialism, and Democracy. N.Y.

Shapiro I. 1993. Democratic Innovation: South Africa in Comparative Context. – World Politics, vol. 46.

Shapiro I.1996. Democracy’s Place. Ithaca.

Shapiro I. 1999. Democratic Justice. New Haven.

Shapiro I., Jung C. 1996. South African Democracy Revisited: A Reply to Koelble and Reynolds. – Politics and Society, vol. 24.

Vail L. (ed.) 1989. The Creation of Tribalism in South Africa. Berkeley.

Van Parijis Ph. 1996. Justice and Democracy: Are They Incompatible? – Journal of Political Philosophy, vol. 4 (2).

Wittman D.A. 1973. Parties as Utility Maximizers. – American Political Science Review, vol. 67.