Перевод на русский язык А. М
жүктеу/скачать 2.95 Mb.
|
| механизму симпто-мообразования и к механизму вытеснения [см. с. 183].
Разумеется, мы не вправе изначально предполагать, что эти механизмы являются идентичными, что симптомообразование осуществляется тем же путем, что и вытеснение, даже если тот же самый путь при этом проходят в противоположном направлении. Такая идентичность отнюдь и не кажется очень правдоподобной; и все же мы хотим воздержаться от каких-либо высказываний по этому поводу до тех пор, пока не будет завершено исследование. В симптомообразовании при паранойе прежде всего бросается в глаза та особенность, которая заслуживает название проекции. Внутреннее восприятие подавляется, а вместо него в качестве внешнего восприятия в сознание попадает его содержание, подвергшееся известному искажению. При мании преследования искажение состоит в преобразовании аффекта; то, что внутренне должно было бы ощущаться как любовь, внешне воспринимается как ненависть. Было бы соблазнительно представить этот удивительный процесс как нечто самое важное в паранойе и как абсолютно патогномонич-ный для нее, если своевременно не вспомнить о том, что 1) проекция не играет одинаковую роль во всех формах паранойи и 2) что она встречается не только при паранойе, но и при других условиях в душевной жизни, более того, что она регулярно частично определяет нашу установку по отношению к внешнему миру. Когда причины одних чувственных ощущений в отличие от других мы не ищем в самих себе, а относим их вовне, то и этот нормальный процесс заслуживает названия проекции. Таким образом, приняв во внимание то. что при объяснении проекции речь идет о более общих психологических проблемах, мы решаем вернуться к изучению проекции и вместе с ней механизма симптомообразовании при паранойе в целом в другой взаимосвязи1 и переходим к вопросу о том, какие представления, касающиеся механизма вытеснения при паранойе, мы можем сформировать. В оправдание нашего временного отказа скажу заранее: мы обнаружим, что характер процесса вытеснения гораздо более глубоко связан с историей развития либидо и с обуслов-
189
ленным ею предрасположением, чем характер симптомообразова-ния. В психоанализе1 в обшем и целом мы выводим патологические феномены из вытеснения. Если мы более тщательно рассмотрим то, что называется «вытеснением», то обнаружим повод разбить этот процесс на три фазы, которые в понятийном отношении легко отделить друг от друга2. 1) Первая фаза состоит в фиксации, предтечи и условия всякого «вытеснения». Факт фиксации можно свести к тому, что влечение или компонент влечения не развивается предусмотренным образом и вследствие этой задержки развития остается на инфантильной стадии. Данное либидинозное течение относится к последующим психическим образованиям как принадлежащее системе бессознательного, как вытесненное. Мы уже говорили [с. 185-186], что такие фиксации влечений предрасполагают к последующему заболеванию, и можем добавить, что они обусловливают прежде всего исход третьей фазы вытеснения. 2) Вторая фаза вытеснения — это собственно вытеснение, которому до сих пор мы уделяли основное внимание. Оно происходит от более высоко развитых, способных к осознанию систем Я и может быть описано как«послеподавление». Оно производит впечатление активного, по существу, процесса, тогда как фиксация, собственно говоря, предстаапяется пассивным отставанием. Вытеснению подвергаются либо психические потомки тех первично отставших влечений, когда вследствие их усиления возник конфликт между ними и Я (или с сообразными Я влечениями), либо такие психические стремления, против которых по другим причинам возникает сильнейшая антипатия. Но эта антипатия не имела бы следствием вытеснение, если бы между нежелательными, подлежащими вытеснению стремлениями и уже вытесненными побуждениями не была установлена связь. Там, где это произошло, отталкивание со стороны системы сознания и притяжение со стороны системы бессознательного одинаково содействуют успеху вытеснения. Оба случая, которые здесь рассмотрены порознь, на самом деле могут быть разделены менее строго и различаться между собой лишь большим или меньшим вкладом со стороны первично вытесненных влечений. 1 [Фрейд употребляет здесь слово «Psychoanalytik». — Примечание переводчика.] ■ [То, о чем здесь далее говорится, несколько иными словами повторяется в метапсихологической работе «Вытеснение» (1915d), Sludienausgabe, т. 3, с. 109.) 190 3) Третьей, самой важной для патологических феноменов фазой является фаза неудачи вытеснения, прорыва, возвращения вытесненного. Этот прорыв происходит в месте фиксации и имеет своим содержанием регрессию либидинозного развития к этому месту. Мы уже отмечали [с. 185] многообразие фиксаций; их столько же, сколько стадий в развитии либидо. Мы должны быть готовы к тому, что такое же многообразие существует и в механизмах собственно вытеснения и в механизмах прорыва (или симптомообра-зования), и, пожалуй, уже сейчас вправе предположить, что не сумеем свести все это многообразие исключительно к истории развития либидо. Нетрудно догадаться, что этим обсуждением мы затрагиваем проблему выбора невроза, к которой между тем нельзя подступиться без предварительной работы другого рода1. Вспомним теперь, что мы уже обсуждали фиксацию, оставив в стороне симптомообра-зование, и ограничимся вопросом, можно ли из анализа случая Шребера получить намек на механизм (собственно) вытеснения, господствующий при паранойе. На пике болезни под влиянием видений, «отчасти пугающих, но отчасти опять-таки неописуемо великолепных» (73), у Шребера сформировалось убеждение в неотвратимости великой катастрофы, конца света. Голоса говорили ему, что весь труд 14000-летнего прошлого потерян и что земле дано прожить еще только 212 лет (71); в конце своего пребывания в лечебнице Флехсига он считал, что этот срок уже истек. Сам он был «единственным еще оставшимся действительным человеком», а немногочисленные человеческие фигуры, которых он еще видел — врача, санитаров и пациентов, — он объявил «сотворенными чудом, наспех сделанными людьми». Время от времени пробивало себе путь также обратное течение; ему показывали газету, в которой можно было прочесть сообщение о его собственной смерти (81), он сам существовал во второй, неполноценной форме, и в ней однажды тихо скончался (73). Но оформление бреда, в котором сохранялось «я», а мир приносился в жертву, оказалось гораздо более сильным. Он по-разному представлял себе причины этой катастрофы; то он думал об оледенении вследствие исчезновения солнца, то о разрушении в результате землетрясения, при этом в качестве «духовидца» он приобретал ту же роль, что и другой духовидец во время землетрясения в 1755 году в Лиссабоне [Эта проблема обсуждается ниже, на с. 194 и 198—199.) 191
(91). Или же виновным был Флехсиг, ибо своим колдовством он сеял среди людей страхи ужас, подрывал основы религии и распространял всеобщую нервозность и безнравственность, в результате чего затем на людей обрушились опустошительные эпидемии (91). В любом случае конец света был следствием конфликта, вспыхнувшего между ним и Флехсигом, или, как изображаюсь этиология во второй фазе бреда, его ставшей нерасторжимой связи с богом, следовательно, неизбежным результатом его заболевания. Через несколько лет, когда доктор Шребер вернулся в человеческое сообщество и не смог обнаружить в попадавшихся ему книгах, музыкальных произведениях и предметах обихода ничего, что сочеталось бы с его предположением об огромной временной пропасти в истории человечества, он признал, что его точка зрения не может уже оставаться в силе: «...Я не могу не согласиться, что внешне все остшюсь как было. Но не произошло ли основательное внутреннее изменение, — об этом будет сказано ниже (84-85). Он не мог усомниться в том, что за время его болезни мир погиб, а тот мир, который он видел теперь перед собой, уже был не тот, что прежде. Подобная мировая катастрофа на бурной стадии паранойи — нередкое явление и в других историях больных1. Основываясь на нашем понимании либидинозного катексиса, нам будет нетрудно дать объяснение этим катастрофам, если мы будем руководствоваться оценкой других как «наспех сделанных людей»2. Больной лишил людей из своего окружения и из внешнего мира вообше либидинозного катексиса, который доселе был обращен на них; тем самым все стало для него безразличным, ни с чем не соотносящимся и нуждающимся в объяснении посредством вторичной рационализации как «створенное чудом, наспех сделанное». Конец света представляет собой проекцию этой внутренней катастрофы; его субъективный мир погиб после того, как он лишил его своей любви3. После проклятия, с которым Фауст отрекается от мира, хор духов поет:
192
Увы! Увы! Разбил ты его, Прекраснейший мир, Могучей рукой. Он пал пред тобой. Разрушен, сражен полубогом! Воспрянь, земнородный, могучий! Мир новый, чудесный и лучший Создай в мощном сердце своем1. И параноик создает его заново, пусть и не прекраснее прежнего, но по крайней мере такой, что он снова может в нем жить. Он создает его благодаря работе своего бреда. То, что мы считаем продуктом болезни, бредовым образованием, в действительности представляет собой попытку исцеления, реконструкцию2. После катастрофы она удается в той или иной мере, но никогда не удается полностью; «основательное внутреннее изменение», по словам Шребера, произошло с миром. Но человек вновь обретает связь, зачастую весьма интенсивную, с людьми и предметами в мире, даже если это отношение, бывшее прежде оптимистически нежным, теперь стало враждебным. Поэтому мы скажем: процесс собственно вытеснения состоит в отделении либидо от ранее любимых людей — и вещей. Он происходит безмолвно; мы не получаем о нем никаких известий и вынуждены делать о нем заключения из последующих событий. Что привлекает к себе наше внимание, так это процесс исцеления, который аннулирует вытеснение и возвраша-ет либидо к оставленным прежде людям. Он осуществляется при паранойе путем проекции. Неправильно было бы говорить, что внутренне подавленное ощущение проецируется вовне; скорее мы видим, что внутренне упраздненное возвращается извне. Основательное исследование процесса проекции, которое мы отложили до другого раза3, устранит наши последние сомнения на этот счет. Но мы не будем недовольны из-за того, что недавно приобретенное знание вовлекает нас в ряд дальнейших дискуссий. 1 [«Фауст», часть I. 4-я сцена, перевод Н. Холодковского.| 2 [Фрейд еще раз возвращается к этой мысли ниже, на с. 198-199, и распространяет ее на симптомы других психозов.] 1 [См. прим. на с. 189.] 7 Навязчивость и паранойя 193 1) Мы можем сразу сказать, что отведение либидо не может происходить исключительно при паранойе, а там, где оно происходит, не обязательно должно иметь столь пагубные последствия. Вполне возможно, что отведение либидо является важным и постоянным механизмом любого вытеснения; мы ничего не узнаем об этом, пока аналогичному исследованию не будут подвергнуты другие расстройства, обусловленные вытеснением. Не подлежит сомнению, что в нормальной душевной жизни (и не только при печати) мы постоянно отторгаемлибидо от людейили других объектов, при этом не заболевая. Когда Фауст отрекается от мира, произнеся те проклятия, результатом этого становится не паранойя или другой невроз, а особое общее настроение. Следовательно, само по себе отведение либидо не может быть патогенным фактором при паранойе; должно существовать некое особое свойство, отличающее паранойяльное отведение либидо от других видов этого же процесса. Такое свойство предложить нетрудно. Каково дальнейшее применение либидо, высвободившегося вследствие разъединения? Обычно мы сразу ишем замену для упраздненной привязанности; до тех пор пока не удастся найти эту замену, свободное либидо сохраняется в подвешенном состоянии в психике, где оно создает напряжение и влияет на настроение; при истерии высвобожденное либидо превращается в телесные иннервации или в тревогу. Однако при паранойе у нас имеется клиническое проявление, свидетельствующее о том, что отнятое у объекта либидо находит особое применение. Вспомним о том [см. с. 188], что в большинстве случаев паранойи обнаруживаются следы мании величия и что сама по себе мания величия может конституировать паранойю. Из этого мы хотим сделать вывод, что высвободившееся либидо при паранойе устремляется к «я», используется для увеличения «я»1. Тем самым вновь достигается известная нам из развития либидо стадия нарцизма, на которой единственным сексуальным объектом было собственное «я». Основываясь на этом клиническом свидетельстве, мы предполагаем, что паранойяльные больные принесли с собой фиксацию на нарцизме, и утверждаем, что шаг назад от сублимированной гомосексуальности к нарцизму указывает на величину характерной для паранойи регрессии2. 1 [Роль мании величия при шизофрении далее исследуется в работе, посвя-шенной нарцизму (1914с). Studienausgabe, т. 3, с. 53.| 2 [См. также работу «Предрасположение к неврозу навязчивости», выше, с. ПО.] 194
2) Такое же напрашивающее возражение может опереться на историю болезни Шребера (как и на многие другие), поскольку она свидетельствует о том, что мания преследования (связанная с Флехсигом), несомненно, появляется раньше, чем фантазия о конце света, и получается, что мнимое возвращение вытесненного предшествовало самому вытеснению, что представляет собой явный абсурд. Чтобы ответить на это возражение, мы должны перейти от самого общего рассмотрения к конкретной оценке, безусловно, гораздо более сложных реальных условий. Необходимо признать возможность того, что такое отделение либидо может быть как частичным — удалением от отдельного комплекса, — так и всеобъемлющим. Частичное разъединение, наверное, встречается значительно чаще и предшествует всеобъемлющему, поскольку вначш1е оно определяется только шшянием жизненных обстоятельств. Этот процесс может остановиться на стадии частичного разъединения или дополниться всеобъемлющим, которое во всеуслышание заявляет о себе через манию величия. Тем не менее в случае Шребера отделение либидо от персоны Флехсига могло быть первичным; сразу за ним следует бред, который опять возвращает либидо к Флехсигу (со знаком минус как меткой произошедшего вытеснения) и тем самым упраздняет труд вытеснения. Теперь борьба за вытеснение начинается заново, но на этот раз используется более мощное средство; по мере того как оспариваемый объект становится самым важным во внешнем мире, с одной стороны, пытаясь привлечь ксебе все либидо, а с другой стороны, мобилизуя против себя все сопротивления, борьба за отдельный объект становится похожей на битву, в ходе которой победа вытеснения выражается в убеждении, что мир погиб, а в живых остался только сам Шребер. Если окинуть взглядом искусные конструкции, сооруженные бредом Шребера на религиозной почве (иерархия бога — души, подвергшиеся испытанию, — преддверия небес — нижний и верхний боги), то можно задним числом оценить, какое изобилие сублимаций было разрушено катастрофой всеобъемлющего отсоединения либидо. 3) Третье рассуждение, вытекающее из развиваемых здесь взглядов, поднимает вопрос: должны ли мы считать всеобъемлющее отделение либидо от внешнего мира достаточно действенным для того, чтобы объяснить им «конец света», не достаточно ли в этом случаев удерживавшихся катексисов Я1 для того, чтобы сохранить раппорт 1 |Словосочетание «катексисы Я» неоднозначно. Здесь, без сомнения, имеются в виду «катексисы посредством Я» (катексисы, исходящие от Я). Это равнозначно тому, что в другом месте называется «интересом Я», что непосредственно вытекает уже из следующего предложения; впрочем, об этом со всей определенностью было сказано в прим. 1 на с. 193.] 195
с внешним миром? В таком случае то, что мы называем либидиноз-ным катексисом (интересом из эротических источников) следовало бы приравнять к интересу вообще либо учитывать возможность того, что серьезное нарушение в распределении либидо может также индуцировать соответствующее нарушение в катексисах Я. Это проблемы, при решении которых мы пока оказываемся совершенно бес-помошными и неумелыми. Все было бы по-другому, если бы могли исходить из надежной теории влечений. Но на самом деле ничем подобным мы не располагаем. Мы пониманием влечение как пограничное понятие между соматическим и душевным, видим в нем психические репрезентанты органических сил и мы принимаем популярное разграничение влечений Я и сексуального влечения, которое, как нам кажется, согласуется с двойственной биологической позицией отдельного существа, стремящегося как к сохранению себя, так и к сохранению рода. Но все остальное — это конструкции, которые мы разрабатываем и от которых мы готовы вновь отказаться, чтобы ориентироваться в лабиринте непонятныхдушевных процессов, и именно от психоаналитических исследований болезненных душевных процессов мы ожидаем, что они приведут нас к определенным решениям в вопросах теории влечений. Учитывая юный возраст и разобщенность этих исследований, мы можем сказать, что это ожидание пока еще не сбылось. Возможность обратных воздействий нарушений либидо на катексисы Я точно так же нельзя отметать, как и ее противоположность — вторичное или индуцированное нарушение либидинозных процессов вследствие аномальных изменений в Я. Более того, вполне вероятно, что такого рода процессы составляют отличительную особенность психозов. Что из этого относится к паранойе, в настоящее время сказать нельзя. Я хотел бы подчеркнуть лишь один-единственный вывод. Нельзя утверждать, что параноик, даже на пике вытеснения, полностью перестал интересоваться внешним миром, как это приходится говорить в отношении некоторых других форм галлюцинаторных психозов (аменция Мейнерта). Он воспринимает внешний мир, отдает себе отчет в его изменениях, эти впечатления побуждают его их объяснять («наспех сделанные люди»), и поэтому я считаю гораздо более вероятным, что его изменившееся отношение к миру следует объяснять исключительно или преимущественно потерей либидинозного интереса1. 1 [К этому абзацу относятся критические замечания К. Г. Юнга, которые обсуждаются Фрейдом в его работе, посвященной нарцизму (1914с; Studienausgabe, т. 3, с. 46 и далее).] 196
4) При близких отношениях паранойи к dementia ргаесох нельзя уклониться от вопроса, насколько такое понимание первого расстройства должно влиять на понимание второго. Я считаю вполне оправданным шагом Крепелина, когда он объединил многое из того, что прежде называли паранойей, с кататонией и другими формами в новую клиническую единицу, для которой, однако, название dementia ргаесох было выбрано весьма неудачно. Также и по поводу обозначения Блейлером этих же форм заболевания как шизофрении можно было бы возразить, что это название кажется приемлемым только втом случае, если не вспоминать о его буквальном значении. В остальном оно слишком тенденциозно, поскольку использует для обозначения теоретически постулированную особенность, ктомуже такую, которая присуща не только этому нарушению и которую в свете других воззрений нельзя признать существенной. Однако в обшем и целом не так уж важно, как называют картины болезни. Важнее — представляется мне — оставить паранойю как самостоятельный клинический тип, даже если ее картина зачастую осложняется шизофреническими чертами, ибо с позиции теории либидо в силу иной локализации предрасполагающей фиксации и иного механизма возвращения [вытесненного] (симптомо-образования) ее можно отделить от dementia ргаесох, с которой ее объединяет главная особенность собственно вытеснения — отсоединение либидо наряду с регрессией к Я. Я считаю наиболее целесообразным закрепить за dementia ргаесох название парафрения, которое, будучи неопределенным по содержанию, указывает на связь с паранойей, не имеющей других обозначений, и, кроме того, напоминает о возникающей при ней гебефрении. При этом не имеет значения, что это название уже предлагалось раньше для обозначения другого явления, поскольку такое другое его использование не закрепилось1. 1 [Основываясь на впервые представленных здесь рассуждениях, Фрейд открыто предлагает заменить названия «dementia ргаесох» и «шизофрения» термином «парафрения» и отделить его от родственной им «паранойи». Однако примерно через три года он начал использовать термин «парафрения» в более широком смысле, чем то обозначение, которое включает в себя «dementia ргаесох» и «паранойю». То, что это изменение понятия произошло преднамеренно, явствует из пассажа в работе «Предрасположение к неврозу навязчивости» (1913/), который был переформулирован во втором издании (1918); см. выше, с. 110, и редакторское примечание к нему. Однако в своих работах, написанных после 1918 года, Фрейд, по-видимому, отказался от попытки ввести термин «парафрения».] 197
То, что при dementia praecox особенно отчетливо проявляется удаление либидо от внешнего мира, весьма убедительно было показано Абрахамом (там же [см. с. 192, прим. 2]). Из этой особенности мы делаем вывод о вытеснении посредством отделения либидо. Фазу бурных галлюцинаций также и здесь мы понимаем как фазу борьбы вытеснения с попыткой исцеления, стремящейся вернуть либидо к его объектам. [Ср. с. 193.] В делириях1 и двигательных стереоти-пиях болезни Юнг [1908] с необычайной аналитической проницательностью распознал удерживаемые из последних сил остатки былых объектных катексисов. Однако эта попытка исцеления, принимаемая наблюдателем за саму болезнь, пользуется не проекцией, как при паранойе, а галлюцинаторным (истерическим) механизмом. В этом состоит одно из важных отличий паранойи; его можно генетически объяснить также и с другой стороны2. Исход dementia praecox, где нарушение почти никогда не остается частичным, составляет второе отличие. В целом он менее благоприятен, чем при паранойе; победа остается за вытеснением, а не за реконструкцией, как при последней. Регрессия доходит не только до нар-цизма, выражающегося в мании величия, а до полного отказа от объектной любви и до возврата к инфантильному аутоэротизму. Следовательно, предрасполагающая фиксация должна оставаться далеко позади, дальше, чем при паранойе, находиться в начале развития от аутоэротизма к объектной любви. Также совершенно невероятно, чтобы гомосексуальные импульсы, которые мы так часто, возможно, регулярно, обнаруживаем при паранойе, играли такую же важную роль в этиологии dementia praecox, имеющей гораздо менее ограниченные проявления. Наши предположения относительно предрасполагающих фиксаций при паранойе и парафрении сразу позволяют понять, что болезнь может начаться с паранойяльных симптомов и все же в дальнейшем развиться вдеменцию, что параноидные и шизофренические симптомы могут сочетаться в любых пропорциях, что может возникнуть картина болезни, как у Шребера, которая заслуживает названия паранойяльной деменции, поскольку проявление фантазии-желания и галлюцинаций соответствует парафренным чертам, а ее повод, механизм проекции и исход — параноидным. Более того, в ходе развития могло возникнуть несколько фиксаций, которые поочередно допускают прорыв оттесненного либидо, например, сначала приобретенная позднее, а затем, в дальнейшем течении болезни — первоначальная, ближе расположенная к исходному пункту1 . Хотелось бы знать, каким обстоятельствам данный случай обязан своим относительно благополучным исходом, ибо едва ли можно считать, что он объясняется чем-то случайным, например, «улучшением вследствие смены обстановки», наступившим после того, как больной покинул лечебницу Флехсига2. Но наше недостаточное знание интимных взаимосвязей в истории этого больного делает ответ на этот интересный вопрос невозможным. В качестве предположения можно было бы сказать, что позитивная, по существу, окраска комплекса отца, вероятно, неомраченное в более поздние годы отношение к прекрасному отцу сделали возможным примирение с гомосексуальной фантазией и тем самым похожим на выздоровление течение болезни. Поскольку я не боюсь критики и не чураюсь самокритики, у меня нет мотива избегать упоминаний о сходстве, которое, возможно, повредит нашей теории либидо во мнении многих читателей. «Божьи лучи» Шребера, скомпонованные благодаря сгущению солнечных лучей, нервных волокон и сперматозоидов [см. с. 150], являются, собственно говоря, не чем иным, как предметно представленными, спроецированными вовне либидинозными катексисами и придают его бреду удивительную согласованность с нашей теорией. То, что мир должен погибнуть, потому что Я больного притягивает к себе все лучи, то, что позднее во время процесса реконструкции он вынужден с тревогой заботиться о том, чтобы бог не прервал с ним связь посредством лучей, — эти и многие другие частности бредового образования у Шребера предстают чуть ли не эндопсихи-ческими восприятиями процессов, гипотезу о которых я положил здесь в основу понимания паранойи. Однако я могу привести свидетельство одного друга и специалиста в пользу того, что теорию паранойи я разработал еще до того, как мне стало известно содержание книги Шребера. Предоставим будущему решить, не содер- 1 [Ср. употребление этого термина в истории болезни «Крысина» (1909с/) и определение, которое ему дает Фрейд на с. 84.) 2 [Генетическое объяснение этого различия — с точки зрения предрасполагающей фиксации в случае dementia praecox — дается ниже, через три предложения.! 1 [Подобного рода случай, когда истерия перешла в невроз навязчивости, играет важную роль в работе «Предрасположение к неврозу навязчивости» (с. 111 и далее, выше).] 2 Ср. Riklin (1905). 198
199 жится ли в теории больше бреда, чем мне бы хотелось, и не больше ли в бреде правды, чем это полагают сегодня другие. Наконец, мне не хотелось бы завершать эту работу, которая опять представляет собой лишь фрагмент некой большей взаимосвязи, не указав на два главных тезиса, на доказательство которых взяла курс теория неврозов и психозов, основанная на представлениях о либидо: что неврозы, по существу, возникают из-за конфликта Я с сексуальным влечением и что их формы сохраняют отпечатки развития либидо — и Я. 200
ДОПОЛНЕНИЕ При обсуждении истории болезни председателя судебной коллегии Шребера я намерено ограничился минимумом толкований и вправе рассчитывать на то, что любой психоаналитически образованный читатель вынесет из представленного материала больше, чем я открыто высказываю, что ему не составит труда связать между собой отдельные нити обшей картины и прийти к выводам, которые я просто обозначаю. Счастливый случай, привлекший внимание других авторов этого же тома к автобиографии Шребера, позволяет догадаться, как много разного можно еще почерпнуть из символического содержания фантазий и бредовых идей остроумного параноика1. Случайное пополнение моих знаний после публикации этой работы о Шребере позволило мне правильнее оценить одно из его бредовых утверждений и распознать в нем множество связей с мифологией. На странице 178 я упоминаю особое отношение больного ксолнцу, которое я истолковал как сублимированный «символ отца». Солнце разговаривает с ним человеческим голосом и, таким образом, раскрывается перед ним как живое существо. Шребер обычно его поносит и выкрикивает угрозы; он также уверяет, что его лучи перед ним тускнеют, когда он, повернувшись к нему, громко говорит. После своего «выздоровления» он хвалится, что может спокойно смотреть на солнце и что оно ослепляет его лишь в весьма незначительной степени, что, разумеется, раньше было бы невозможным (примечание на с. 139 книги Шребера [цитировано на с. 178, прим. 3, выше]). С этой бредовой привилегией иметь возможность смотреть на солнце, не будучи ослепленным, связан мифологический интерес. Мы читаем у С. Рейнаха2, что древние естествоиспытатели признавали эту способность только за орлами, которые как обитатели высших воздушных слоев находились в особенно близких отношениях 1 Ср. Jung (1911, 164 и 207); Spielrein (1911, 350). 2 (1905-1912), т. 3 (1908), 80. (По Келлеру, 1887 [268].) 201
с небом, солнцем и молнией1. Но эти же источники также сообщают, что орел, прежде чем признать своих птенцов законными, подвергает их испытанию. Если им не удается не мигая смотреть на солнце, то их выбрасывают из гнезда. В значении этого о животных мифа не может быть никаких сомнений. Разумеется, здесь животным лишь приписывается то, что у людей является священным обычаем. То, что орел делает со своими птенцами, — это ордалия, проверка происхождения, про которую сообщают у самых разных народов из древних времен. Так, жившие на Рейне кельты вверяли своих новорожденных потокам течения, чтобы убедиться, действительно ли они были их крови. Племя псиллов в современном Триполи, хвалившееся своим происхождением от змей, оставляло детей наедине с такими змеями; тех, кто родился по закону, змеи либо вообще не кусали, либо они быстро поправлялись от последствий укуса2. Предпосылка этих испытаний восходит к тотемистическому мышлению примитивных народов. Тотем — это животное или одушевляемая сила природы, от которых племя выводит свое происхождение, — шадит родственников этого племени как своих детей, подобно тому как он сам почитается ими как прародитель, и его тоже щадят. Здесь мы затронули вопросы, которые, как мне кажется, способны помочь нам прийти к психоаналитическому пониманию истоков религии3. Таким образом, орел, который заставляет своих птенцов смотреть на солнце и требует, чтобы его свет их не слепил, ведет себя, как потомок солнца, подвергающий своих детей проверке на принадлежность к высокому роду. И когда Шребер хвалится, что может безнаказанно смотреть на солнце, которое его не слепит, он воспроизводит мифологическое выражение своей родственной связи с солнцем и вновь убеждает нас в правоте, когда мы истолковываем его солнце как символ отца. Если мы вспомним о том, что Шребер во время болезни открыто выражает гордость своей семьей («Шреберы относятся к высшему небесному дворянству»)4, что он нашел человеческий мотив для своего заболевания женской
202
фантазией-желанием в своей бездетности [с. 181 ], то связь его бредовой привилегии1 с основами его болезни становится для нас вполне очевидной. Это небольшое дополнение к анализу параноидного больного, возможно, покажет, насколько обоснованным является утверждение Юнга, что мифотворческие силы человечества не угасли, а еще и сегодня создают в неврозах те же самые психические продукты, что и в самые давние времена. Я хотел бы вернуться к ранее выдвинутому предположению2, указав на то, что то же самое относится силам, создающим религию. И я думаю, что скоро наступит время, когда мы сумеем расширить тезис, давно уже высказывавшийся нами, психоаналитиками, и добавить к его индивидуальному, онтогенетически понимаемому содержанию антропологическое дополнение, которое следует трактовать филогенетически. Мы говорили: в сновидении и в неврозе мы вновь обнаруживаем ребенка со всеми своеобразными особенностями его мышления и его аффективной жизни. Добавим: также и дикого, примитивного человека, каким он предстает перед нами в свете науки о древнем мире и народоведения. 1 [То есть иметь возможность, не будучи ослепленным, смотреть на солнце.] 1 «Навязчивые действия и религиозные отправления» (1907А). [Содержится в данном томе, с . 13 и далее.] 203
Сообщение об одном случае паранойи, противоречащем психоаналитической теории
(1915) ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ИЗДАТЕЛЕЙ Издания на немецком языке: 1915 Int. Z. arztl. Psychoanal, т. 3 (6), 321-329. 1918 S. К. S. N., т. 4, 125-138. (1922, 2-е изд.) 1924 G. S., т. 5, 288-300. 1926 Psychoanalyse der Neurosen, 23—37. 1931 Neurosenlehre und Technik, 23—36. 1946 G. W,, т. 10, 234-246. Изложенной в данной работе историей больной Фрейд стремился подтвердить свою точку зрения, представленную в анализе Шребера (в предыдущей работе в этом томе), согласно которой между паранойей и гомосексуальностью существует тесная связь. Наряду с этим она служит напоминанием практикующему врачу не ставить поспешного диагноза пациенту, основываясь лишь на поверхностном знании фактов. Последние страницы содержат некоторые интересные замечания более общего характера о процессах, развертывающихся при невротическом конфликте. 206 Несколько лет назад ко мне обратился за консультацией известный адвокат в связи с одним случаем, который показался ему сомнительным. Одна молодая дама попросила у него защиты от преследований мужчины, склонившего ее вступить с ним в любовную связь. Она утверждала, что этот мужчина злоупотребил ее уступчивостью и позволил незримым свидетелям сделать фотофафические снимки их нежного свидания; теперь в его власти осрамить ее показом этих фотографий и заставить ее отказаться от своей должности. Адвокат был достаточно опытен, чтобы распознать болезненность этого обвинения; но, как он заметил, в жизни случается много такого, что хочется счесть невероятным, а потому для него было бы ценным мнение психиатра по этому вопросу. Он обещал в следующий раз посетить меня вместе с истицей. Прежде чем продолжить свое сообщение, хочу признаться, что я до неузнаваемости изменил обстоятельства исследуемого события, но только их и ничего больше. В остальном я считаю неправомерным по каким-то, пусть даже наилучшим, мотивам искажать при рассказе детали истории больного, ибо нельзя знать заранее, какой аспект случая заинтересует самостоятельно мыслящего читателя, и тем самым возникает опасность ввести последнего в заблуждение1. Пациенткой, с которой я вскоре после этого познакомился, была тридцатилетняя девушка, необычайно привлекательная и красивая; она выглядела гораздо моложе указанных ею лет и казалась очень женственной. По отношению к врачу она вела себя совершенно недружелюбно и не утруждала себя скрывать свое недоверие. Очевидно, только под давлением рядом присутствовавшего адвоката она рассказала следующую историю, поставившую передо мной проблему, которая будет упомянута позже. При этом ни выражением лица, ни аффективными проявлениями она ничуть не обнаруживала стыдливого смушения, которое соответствовало ' [Ср. некоторые замечания по поводу такой же проблемы во введении к истории случая «Крысина» (1909rf), выше, с. 35—36.] 207
бы отношению к постороннему слушателю. Она находилась исключительно в плену опасений, возникших вследствие того, что ею было пережито. Она многие годы работала в одном крупном учреждении, в котором, к своему собственному удовлетворению и удовлетворению начальников, занимала ответственные посты. Любовных отношений с мужчинами она никогда не искала; она спокойно жила со своей старой матерью, для которой была единственной опорой. Братьев и сестер у нее не было, отец умер много лет назад. В последнее время с ней сблизился служащий этого же бюро, очень образованный, обаятельный мужчина, которому и она тоже не смогла отказать в своей симпатии. В силу внешних обстоятельств брак между ними был исключен, но мужчина и слышать не хотел о том, чтобы из-за невозможности брака прекратить отношения. Он говорил ей в укор, что нелепо из-за социальных условностей отказываться от всего, чего им обоим хотелось, что они чувствовали друг к другу, на что они имеют несомненное право и что как ничто другое возвысило бы их жизнь. Поскольку он обещал не подвергать ее опасности, она в конце концов согласилась навестить его днем в его холостяцкой квартире. Там дело дошло до объятий и поцелуев, они лежали друг возле друга, он восхищался ее частично открывшейся красотой. Посреди этой любовной идиллии она была напугана однократно раздавшимся шумом — то ли стуком, толи щелчком. Он исходил от области письменного стола, который стоял наискось перед окном; пространство между столом и окном частично было прикрыто плотными шторами. Она рассказала, что тут же спросила друга, что означает этот шум, и услышала от него разъяснение, что его, вероятно, произвели часы, стоявшие на письменном столе; позднее, однако, я позволю себе сделать одно замечание об этой части ее рассказа. Когда она покидала дом, еще'на лестнице ей встретились двое мужчин, которые, увидев, начали друг с другом о чем-то шептаться. Один из двух незнакомцев держал в руках какой-то завернутый предмет, нечто вроде небольшой коробки. Эта встреча стала занимать ее мысли; и по дороге домой она создала комбинацию: эта коробка вполне могла быть фотографическим аппаратом, человек, который ее держал, — фотографом, скрывавшимся за шторами, когда она была в комнате, а услышанный ею щелчок — это был звук затвора после того, как этот человек выискал особенно щекотливую ситуацию, которую он пожелал запечатлеть на снимке. Отныне она уже не могла молчать о своих подозрениях, касающихся от возлюблен- 208
ного; она преследовала его устно и письменно, требуя дать ей объяснение и успокоение и осыпая упреками, но оказалась недоступной для уверений, которыми он пытался доказать искренность своих чувств и безосновательность ее подозрения. В конце концов она обратилась к адвокату, рассказала ему о случившемся и передала письма, которые она получила от подозреваемого по поводу этого происшествия. Позднее я смог ознакомиться с некоторыми из этих писем; они произвели на меня наилучшее впечатление; главным их содержанием было сожаление о том, что столь прекрасное, нежное взаимопонимание оказалось разрушенным этой «злосчастной нездоровой идеей». Наверное, не требуется пояснять, почему я присоединился к мнению обвиняемого. Но этот случай представлял для меня интерес не только с точки зрения диагностики. В психоаналитической литературе утверждалось, что параноик борется с усилением своих гомосексуальных стремлений, что в сущности указывает на нарцис-сический выбор объекта. Далее давалось истолкование, что преследователь, по существу, — это возлюбленный или бывший возлюбленный1. Изсоединения этих двух положений вытекает требование, что преследователь должен быть того же пола, что и преследуемый. Однако мы не выдвигали тезис об обусловленности паранойи гомосексуальностью как всеобщий и не имеющий исключений, нотолько потому, что наши наблюдения были недостаточно многочисленными. Он относился к тем тезисам, которые вследствие определенных взаимосвязей имеют значение только тогда, когда они могут претендовать на универсальность. Разумеется, в психиатрической литературе нет недостатка в случаях, в которых больному казалось, что его преследовали родственники противоположного пола, но одно дело читать о таких случаях и другое — увидеть один из них перед самим собой. То, что наблюдали и могут анализировать я и мои друзья, до сих пор без труда подтверждало связь паранойи с гомосексуальностью. Но представленный здесь случай со всей решимостью этому противоречил. Казалось, что девушка пытается защититься от любви к мужчине, непосредственно превратив возлюбленного в преследователя; никакого влияния женщины, борьбы с гомосексуальной привязанностью нельзя было обнаружить. При таком положении вещей, пожалуй, проще всего было бы вновь отказаться от того, чтобы отстаивать идею о всеобщей зависимости мании преследования от гомосексуальности и от всего [См. часть III анализа Шребера (1911с), выше, с. 183 и далее.] 209 того, что к этому присоединяется. Наверное, от этих научных выводов следовало отказаться, если позволить себе руководствоваться этим несбывшимся ожиданием, встать на сторону адвоката и признать, подобно ему, что речь здесь идет о правильно истолкованном переживании, а не о паранойяльной комбинации. Но я увидел другой выход, который пока отсрочивал принятие окончательного решения. Я вспомнил о том, как часто врачи неправильно оценивачи психически больных, потому что недостаточно глубоко их обследовали и, таким образом, слишком маю о них узнавали. Поэтому я заявил, что мне не представляется возможным высказать сегодня свое суждение, и попросил ее посетить меня во второй раз, чтобы рассказать мне историю подробнее и со всеми, в этот раз, возможно, не замеченными побочными обстоятельствами. Благодаря содействию адвоката я добился такого согласия со стороны по-прежнему недовольной пациентки; он пришел мне на помошь также и тем заявлением, что при этой второй беседе его присутствие будет ненужным. Второй рассказ пациентки не опроверг прежнего, но принес такие дополнения, что все сомнения и трудности отпали сами собой. Прежде всего, она посетила молодого человека в его квартире не один раз, а дважды. Во время второй встречи и раздался тот шум, к которому присоединились ее подозрения; первый визит при первом рассказе она утаила, опустила, поскольку он уже не казался ей важным. Во время этого первого визита не произошло ничего необычного, но, пожалуй, такое случилось на следующий день. Отделом крупного предприятия, в котором она работала, руководила пожилая дама, которую она описала следующими словами: «У нее седые волосы, как у моей матери». Она привыкла к тому, что эта пожилая начальница относится к ней очень нежно, хотя иногда и поддразнивает, и считала себя ее явной любимицей. На следующий день после ее первого визита к молодому служащему он появился в канцелярии, чтобы сообщить что-то по службе пожилой даме, и пока они негромко разговаривали, у нее вдруг возникла уверенность, что он рассказывает ей о вчерашнем приключении; более того, он давно уже поддерживает с ней отношения, чего она раньше совершенно не замечала. И теперь седовласая, похожая на ее мать начальница все знает. В течение дня поведение и высказывания начальницы лишь подтвердили это ее подозрение. При первой же возможности она потребовала объяснений от возлюбленного по поводу его измены. Тот, разумеется, энергично протестовал против того, что он назвал бессмысленным обвинением, и на этот раз ему дей- 210
ствительно удалось заставить ее отказаться от своего заблуждения, так что через какое-то время — я думаю, через несколько недель — она снова стала испытывать к нему достаточное доверие, чтобы повторить свой визит к нему домой. Дальнейшее нам известно из первого рассказа пациентки. То, что теперь мы узначи, прежде всего кладет конец всяким сомнениям относительно болезненного характера ее подозрений. Нетрудно заметить, что седовласая начальница является заменой матери, что, несмотря на свою молодость, возлюбленный мужчина становится на место отца и что именно сила материнского комплекса заставляет больную заподозрить — вопреки всей неправдоподобности—любовные отношения между двумя неравными партнерами. Тем самым, однако, рассеивается и кажущееся противоречие с нашим подпитываемым психоанатитической теорией ожиданием того, что чрезмерная гомосексуачьной привязанность выступает условием развития мании преследования. Первоначальным преследователем, инстанцией, влияния которой хочется избежать, также и в этом случае является не мужчина, а женщина. Начачьница знает о любовных отношениях девушки, не одобряет их и таинственными намеками дает ей понять, что ее осуждает. Привязанность к человеку того же пола препятствует стараниям сделать объектом любви члена противоположного пола. Любовь к матери становится выразителем всех тех стремлений, которые в роли «совести» хотят удержать девушку при первом шаге на новом, во многих отношениях опасном пути к нормачьному сексуальному удовлетворению, и ей удается нарушить связь с мужчиной. Когда мать тормозит или сдерживает сексуальное поведение дочери, она выполняет нормачьную функцию, которая, будучи обусловленной отношениями в детском возрасте, обладает сильной бессознательной мотивацией и получила санкцию общества. И уже дело дочери избавиться от такого влияния и на основе широкого, рационального обоснования решить для себя вопрос о степени, в какой она позволит себе получать сексуатьное удовольствие или от него откажется. Если при попытке такого освобождения у нее возникает невротическое заболевание, то, как правило, имеет место слишком сильный и, несомненно, неподвластный материнский комплекс, конфликт которого с новым либидинозным течением в зависимости от имеющегося предрасположения разрешается в форме того или иного невроза. Во всех случаях проявления невротической реакции будут определяться не нынешним отношением креачьной матери, а инфантильным отношением к давнему материнскому образу. 211
О нашей пациентке мы знаем, что многие годы она росла без отца; мы вправе также предположить, что она не оставшшсь бы свободной от мужчин до тридцатилетнего возраста, если бы ей не оказывала поддержку сильная эмоциональная привязанность к матери. Эта поддержка становится для нее тяжелым ярмом, когда ее либидо начинает стремиться к мужчине в ответ на настойчивое ухаживание. Она пытается сбросить его, избавиться от своей гомосексуальной привязанности. Ее предрасположение — о котором здесь нет надобности говорить — позволяет ей это осуществить в форме образования паранойяльного бреда. Таким образом, мать становится враждебным, недоброжелательным наблюдателем и преследователем. Она могла бы с этим справиться, если бы комплекс матери не сохранил силу для осуществления своей цели —держать ее на дистанции от мужчины. Таким образом, в конце первой фазы конфликта она отдалилась от матери и не присоединилась к мужчине. Потому-то оба они и устраивают заговор против нее. Тут благодаря энергичным усилиям мужчине удается решающим образом привлечь ее к себе. Она преодолевает возражение матери и готова предоставить возлюбленному новую встречу. В дальнейших событиях мать уже не участвует, но мы вправе придерживаться того, что в этой [первой] фазе возлюбленный мужчина стал преследователем не напрямую, а через мать и в силу его отношений с матерью, которой выпала главная роль в образовании первого бреда. Можно было подумать, что сопротивление окончательно преодолено и что девушке, ранее привязанной к матери, удалось полюбить мужчину. Но после второго свидания происходит образование нового бреда, который, умело пользуясь некоторыми случайными обстоятельствами, губит эту любовь и тем самым успешно осуществляет замысел материнского комплекса. Нам по-прежнему кажется странным, что женщина должна была защищаться от любви к мужчине с помощью паранойяльного бреда. Но прежде чем подробнее рассмотреть это обстоятельство, мы хотели бы бегло ознакомиться со случайностями, на которые опирается образование второго бреда, направленного исключительно против мужчины. Лежа полураздетая на диване рядом с возлюбленным, она слышит шум, похожий на щелчок, тиканье или стук, причины которого она не знает, но который затем истолковывает, повстречав на лестнице дома двух мужчин, один из которых держал в руках нечто похожее на прикрытую коробку. Она приходит к убеждению, что по поручению возлюбленного во время свидания за ней тайно следили и ее сфотографировали. Разумеется, мы далеки от мысли, что если 212
бы не раздался этот злосчастный шум, то не было бы и никакого бредообразования. Напротив, за этой случайностью мы видим нечто неизбежное, то, что должно было навязчивым образом утвердиться, подобно предположению о любовной связи между возлюбленным мужчиной и пожилой начальницей, избранной для замены матери. Наблюдение за половым актом родителей — это редко отсутствующая часть из богатства бессознательных фантазий, которые посредством анализа можно выявитьу всех невротиков, вероятно, также у всех детей. Эти образования фантазии — фантазии о наблюдении за половым актом родителей, о соблазнении, о кастрации и др. — я называю первичными фантазиями и собираюсь в другом месте детально исследовать их происхождение, атакже их отношение к индивидуальному переживанию'. Стало быть, случайный шум играет лишь роль провокации, которая активирует типичную фантазию о подслушивании, содержащуюся в родительском комплексе. Более того, еще вопрос, должны ли мы его охарактеризовать как «случайный». Как мне сказал Отто Ранк, такой шум, скорее, является необходимым реквизитом фантазии о подслушивании и он повторяет либо шум, которым выдает себя половой акт родителей, либо то, чем подслушивающий ребенок боится выдать себя. Но тут нам сразу становится ясно, на какой почве мы находимся. Возлюбленный — это по-прежнему отец, а место матери она заняла сама. В таком случае подслушивание должно быть поручено постороннему человеку. Нам становится ясно, каким образом она освободилась от гомосексуальной зависимости от матери. Посредством частичной регрессии; вместо того чтобы сделать мать объектом любви, она с нею идентифицировалась, она сама стала матерью. Возможность этой регрессии указывает на нарциссическое происхождение ее гомосексуального выбора объекта и вместе с тем на имеющееся у нее предрасположение к паранойяльному заболеванию. Можно было бы в общих чертах обозначить ход ее мыслей, который ведет к тому же самому результату, что и эта идентификация: «Если мать это делает, то и мне это позволено; я имею такое же право, как и мать». В упразднении случайностей можно сделать еще один шаг, не требуя, чтобы его совершил и читатель, ибо отсутствие более глубокого аншштического исследования в нашем случае не позволяет нам здесь выходить за пределы известной вероятности. Во время нашей ' [Ср. длинное примечание к случаю «Крысина» (выше, с. 72—74) с редакторским дополнением, в котором указывается на последующие обсуждения «первичных фантазий.| 213
первой беседы больная сказала, что она сразу же справилась о причине этого шума и получила ответ, что это, наверное, тикали часы, стоявшие на письменном столе. Я позволю себе трактовать это сообщение как обман памяти. Мне кажется гораздо более правдоподобным, что вначале она вообще не среагировала на шум и что он показался ей полным значения только после встречи на лестнице с двумя мужчинами. Молодой человек, который, наверное, вообше не слышал шума, мог попытаться объяснить его тиканьем часов позднее, когда девушка стала досаждать ему своими подозрениями. «Не знаю, какой шум ты могла слышать; быть может, это громко тикали настольные часы, как это иногда с ними бывает». Такая отсрочка в использовании впечатлений и такое смещение воспоминаний часто встречаются именно при паранойе и для нее характерны. Но поскольку я никогда не разговаривал с молодым мужчиной и не имел возможности продолжить анализ девушки, мое предположение остается недоказуемым. Я мог бы отважиться пойти еще дальше в разложении якобы реальной «случайности». Я вообше не думаю, что часы тикшш или что можно было услышать шум. Ситуация, в которой она находилась, оправдывала ощущение биения или стука в клиторе. Именно это она задним числом спроецировшт вовне как восприятие внешнего объекта. Совершенно аналогичное может произойти в сновидении. Одна из моих истерических пациенток однажды рассказала мне короткий сон, приведший к пробуждению, по поводу которого не желал появляться никакой мыслительный материал. Ей снилось, что раздался стук, и она проснулась. В дверь никто не стучал, но перед этим несколько ночей она просыпалась от неприятных ощущений поллюций, и теперь у нее возник мотив просыпаться, как только появлялись первые признаки генитального возбуждения. Это был стук в клиторе1. Такой же процесс проекции я поставил бы на место случайного шума у нашей паранойяльной больной. Разумеется, я не могу ручаться, что за время нашего беглого знакомства при всех признаках неприятного для нее принуждения больная откровенно поведала мне о том, что происходило во время двух нежных свиданий, но изолированное сжатие клитора вполне согласуется с ее утверждением, что соединения гениталий при этом не происходило. В последующем отвержении молодого человека, не- 1 [Ср. аналогичный пример в 17-й лекции по введению в психоанализ (1916-1917, Studienausgabe, т. 1, с. 266-267).] 214
сомненно, наряду с «совестью» свою роль сыграла также и неудовлетворенность. Вернемся теперь к необычному факту, что больная защищается от любви к мужчине с помощью образования паранойяльного бреда. Ключ к пониманию дает история развития этого бреда. Первоначально он был направлен, как мы и могли ожидать, против жен-шины, но теперь на почве паранойи произошел переход от женщины к мужчине как объекту. Такое поступательное движение необычно при паранойе; как правило, мы обнаруживаем, что преследуемый человек остается фиксированным на тех же самых людях, то есть на том же поле, к которому относился его выбор объекта любви до паранойяльного преобразования. Но оно не исключается невротическим нарушением; пожалуй, наше наблюдение может служить прототипом для многих других случаев. Помимо паранойи имеется множество аналогичных процессов, а среди них и общеизвестные, которые с этой точки зрения до сих пор не рассматривались. Например, так называемый неврастеник из-за своей бессознательной привязанности к инцестуозному объекту любви удерживается от того, чтобы выбрать объектом незнакомую женщину и в своем сексуальном поведении ограничивается фантазией. Но на почве фантазии он совершает невозможный для него шаг и может заменить мать или сестру чужими объектами. Поскольку с ними протеста цензуры не возникает, в своих фантазиях он осознает выбор этих замещающих лиц. Феномены подобного продвижения, совершаемого на новой основе, обретенной, как правило, регрессивным путем, присоединяются к усилиям, прилагаемым при некоторых неврозах с целью вновь обрести некогда занимаемую, но ныне утраченную позицию либидо. Оба ряда явлений едва ли можно понятийно отделить друг от друга. Мы слишком склоняемся к точке зрения, что конфликт, который лежит в основе невроза, завершается вместе с симптомообра-зованием. В действительности борьба часто продолжается и после симптомообразования. С обеих сторон появляются новые компоненты влечения, которые ее продлевают. Объектом этой борьбы становится сам симптом; стремления, которые хотят его отстоять, сталкиваются с другими стремлениями, которые пытаются его устранить и восстановить прежнее состояние. Нередко изыскиваются пути, чтобы обесценить симптом, когда другими средствами пытаются обрести утраченное и то, от чего пришлось отказаться по причине симптома. Эти обстоятельства проливают свет на утверждение К. Г. Юнга, согласно которому своеобразная психическая инерт- 215
ность, противодействующая изменениям и прогрессу, является основной предпосылкой невроза. Эта инертностьдействительно весьма своеобразна; она является не обшей, а в высшей степени специализированной, в своей области она не является неограниченной властительницей, а борется с тенденциями к прогрессу и выздоровлению, которые не успокаиваются даже после образования невротических симптомов. Если проследить исходный пункт этой особой инертности, то она раскрывается как выражение очень рано произошедших, с большим трудом устранимых соединений влечений с впечатлениями и связанными с ними объектами, из-за чего дальнейшее развитие этих компонентов влечения было приостановлено. Или, выражаясь иначе, эта специализированная «психическая инертность» — всего лишь другое, едва ли лучшее, обозначение того, что мы привыкли называть в психоанализе фиксацией'. ' [На эту способность к фиксации или, как говорит Фрейд в другом месте, на «клейкость либидо», уже указывалось в первом издании «Трех очерков по теории сексуальности» (\905d, Studienausgabe, т. 5, с. 144). Далее она обсуждается в конце истории болезни «Волкова» (1918*, там же, т. 8, с. 226) и в 22-й лекции по введению в психоанализ (1916—1917, там же, т. 1, с. 341). которые появились примерно в одно время с данной работой.] 216 О некоторых невротических механизмах при ревности, паранойе и гомосексуализме (1922 [1921]) ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ИЗДАТЕЛЕЙ Издания на немецком языке: (1921 январь, предположительная дата написания.) 1922 Int. Z. Psychoanal., т. 8 (3) 249-258 1924 G. S., т. 5, 387-399. 1926 Psychoanalyse der Neurosen, 125-139. 1931 Neurosenlehre und Technik, 173-186 1940 G. W., т. 13, 195-207. От Эрнеста Джонса (19626, т. 3, с. 104) мы узнаем, что эта работа, по всей видимости, была написана в январе 1921 года; во всяком случае Фрейд зачитал ее в сентябре того года на неформальной встрече во время путешествия по Гарцу небольшой группе своих баижай-ших коллег (Абрахаму, Эйтингону, Ференци, Ранку, Захсу и самому Джонсу). у 218 А
О нормальной ревности мало что можно сказать в аналитическом отношении. Нетрудно увидеть, что она состоит в основном из печали, боли из-за предполагаемой потери объекта любви и нар-циссической обиды, насколько одно можно отделить от другого, далее из враждебных чувств к предпочтенному сопернику и из более или менее большого вклада самокритики, которая хочет сделать собственное «я» ответственным за потерю любви. Эта ревность, если мы называем ее нормальной, отнюдь не является полностью рациональной, то есть возникшей из актуальных отношений, пропорциональных действительным условиям и всецело управляемых сознательным «я», ибо она не коренится глубоко в бессознательном, не продолжает самые ранние побуждения детской аффективности и не происходит из эдипова комплекса или из комплекса брата и сестры первого сексуального периода. Тем не менее примечательно, что некоторыми людьми она переживается бисексуально, то есть у мужчины помимо боли из-за любимой женщины и ненависти к сопернику-мужчине усиливается также печаль из-за бессознательно любимого мужчины и ненависть к женщине как сопернице. Мне также известно об одном мужчине, который тяжело страдал от своих приступов ревности и, по его словам, испытывал самые тяжелые мучения, сознательно представляя себя неверной женщиной. Ощущение беспомощности, которое он тогда ощущал, образы, которые он находил для своего состояния, какеслибыон, подобно Прометею, был оставлен на съедение коршуну или брошен связанным 219
у змеиного гнезда, он сам соотнес с впечатлением от нескольких гомосексуальных посягательств, пережитых им, когда он был еще мальчиком. Ревность второго слоя, или спроецированная, у мужчины, как и у женщины происходит из собственной неверности в жизни или из побуждений к неверности, которые подверглись вытеснению. Повседневный опыт показывает, что верность, особенно требуемая браком, может поддерживаться только против постоянных искушений. Кто отрицает ее в себе, тот все же настолько сильно ощущает ее давление, что охотно прибегает к помощи бессознательного механизма, чтобы испытать облегчение. Он достигает такого облегчения, более того, оправдания перед своей совестью, если собственные побуждения к неверности проецирует на своего партнера, которому он обязан хранить верность. Этот сильный мотив может затем воспользоваться материалом восприятия, который разоблачает точно такие же бессознательные побуждения другой стороны, и может оправдываться рассуждением, что партнер или партнерша, наверное, немногим лучше, чем сам этот человек1. Общественные обычаи разумным образом считаются с этим положением вещей, предоставляя определенное пространство кокетству замужней женщины и захватническим устремлениям супруга в ожидании этим дренировать и обезвредить неустранимую склонность к неверности. Обычай устанавливает, что обе стороны не должны ставить в счет друг другу эти небольшие шажки в направлении неверности, и чаще всего добивается того, что вожделение, распаленное посторонним объектом, удовлетворяется возвратом к верности собственному объекту. Однако ревнивец не желает признавать этой общепринятой терпимости, он не верит, что бывает затишье или разворот на пути, на который однажды вступили, что общественный «флирт» может быть также гарантией от настоящей неверности. Общаясь с таким ревнивцем, нужно избегать оспаривать материалы, на которые он опирается, можно лишь попытаться склонить его к другой их оценке. Ревность, возникшая из-за подобной проекции, хотя и носит чутьли не бредовый характер, не может устоять перед аналитичес- 1 Ср. строфу в песне Дездемоны [«Отелло», акт IV, 3-я сиена; в предыдущих немецких изданиях цитата на английском языке воспроизведена неверно]: ■■•,-.' / called my love false love; but what said he then? ml
|He плачь, — говорит он, — не порть красоты, :Лк!'?к д к женщинам шляюсь, шатайся и ты, — Перевод Б; ПаСтерна^к] <>'^и~ 220 кой работой, которая раскрывает бессознательные фантазии о собственной неверности. Хуже обстоит дело с ревностью третьего слоя, собственно бредовой. Также и она происходит из вытесненных стремлений к неверности, но объектами этих фантазий являются лица того же пола. Бредовая ревность соответствует перебродившему гомосексуализму и по праву отстаивает свое место среди классических форм паранойи. Как попытка защиты от слишком сильного гомосексуального побуждения ее можно было бы описать (у мужчины) формулой: «Я его не люблю, она его любит»1. В случае бреда ревности нужно быть готовым к тому, чтобы выводить ревность из всех трех слоев, но никогда из одного только третьего. Паранойя. По известным причинам случаи паранойи чаще всего не поддаются аналитическому исследованию. Между тем в последнее время благодаря интенсивному изучению двух параноиков мне все же удалось вывести для себя нечто новое. Первый случай касался молодого мужчины с полностью сформированной паранойяльной ревностью, объектом которой была его безупречно верная жена. Бурный период, в котором им беспрерывно владел бред, был уже позади. Когда я его увидел, он продуцировал лишь изолированные приступы, которые продолжались несколько дней и, что любопытно, регулярно возникали в день после полового акта, впрочем, удовлетворительного для обеих сторон. Правомерен вывод, что каждый раз после удовлетворения гетеросексуального либидо в приступе ревности требовал своего вы-ражения одновременно возбуждавшийся гомосексуальный компонент. Его материал представлял собой приступ, возникавший в результате наблюдения за самыми незначительными признаками, благодаря которым ему раскрывалось совершенно бессознательное, незаметное для других, кокетство жены. То она неумышленно дотрагивалась до господина, сидевшего рядом с ней, то слишком наклоняла к нему свое лицо или улыбалась дружелюбнее, чем когда оставалась наедине со своим мужем. Ко всем этим выражениям ее бессознательного он проявлял чрезвычайное внимание и всегда умел 1 Ср. рассуждения по поводу случая Шребера: (1911с) [раздел 111; см. выше, с. 186 и далее]. ^,,,, 221
их правильно истолковать, так что в сущности он всегда был прав и для оправдания своей ревности мог призвать еще и анализ. По существу он свел свою ненормальность к тому, что острее воспринимал бессознательное своей жены и придавал ему гораздо большую значимость, чем это могло бы прийти на ум кому-то другому. Мы помним о том, чтобы и преследуемые параноики ведут себя точно так же. Также и они не признают у других ничего индифферентного и используют в своем «бреде преследования» малейшие намеки, которые дают им эти другие, посторонние люди. Смысл их бреда преследования состоит именно в том, что от всех посторонних людей они ожидают чего-то сродни любви; но эти другие ничего подобного не проявляют, они усмехаются, размахивают своими палками или даже плюют на землю, когда те проходят мимо, и этого действительно не делают, если к человеку, стоящему поблизости, проявляют какое-либо дружеское участие. Это делается только тогда, когда данный человек кому-то совершенно безразличен, когда с ним можно обращаться как с пустым местом, и параноик, основываясь на принципиальном родстве понятий «чужой» и «враждебный», не так уж неправ, когда воспринимает такое безразличие в отношении своего требования любви как враждебность. Нам теперь кажется, что мы весьма неудовлетворительно описываем поведение ревнивого, равно как и преследуемого параноика, когда говорим, что они проецируют вовне на другого человека то, что не хотят воспринимать в собственном внутреннем мире. Разумеется, они это делают, но они проецируют, так сказать, не наобум, не туда, где нет ничего похожего, а руководствуются своим знанием бессознательного и перемещают на бессознательное других внимание, которого они лишают собственное бессознательное. Наш ревнивец распознает неверность жены вместо своей собственной; когда он осознает неверность своей жены в огромном преувеличении, ему удается сохранить бессознательной собственную неверность. Если считать, что этот пример может служить мерилом, то мы вправе заключить, что и враждебность, которую преследуемый обнаруживает у других людей, является отблеском собственных враждебных чувств по отношению к этим другим. Поскольку мы знаем, что у параноика преследователем становится как раз самый любимый человек того же пола, возникает вопрос, откуда берется эта инверсия аффекта, и напрашивающийся ответ состоял бы в том, что всегда имеющаяся амбивалентность чувств закладывает основу для ненависти, а невыполнение любовных требований ее усиливает. Таким образом, амбивалентность чувств оказывает пре- 222 следуемому ту же услугу для защиты от гомосексуализма, что и нашему пациенту ревность. Сновидения моего ревнивца оказались для меня большой неожиданностью. Они не возникли одновременно с началом приступа, и хотя по-прежнему господствовал бред, они были полностью свободны от бреда и позволили распознать лежащие в их основе гомосексуальные импульсы, замаскированные не больше, чем это обычно бывает. При моем незначительном опыте толкования сновидений параноиков у меня тогда были все основания в целом предположить, что паранойя в сновидение не проникает. Состояние гомосексуализма у этого пациента можно было легко проследить. Он ни с кем не завязывал дружеских отношений и не обнаруживал никаких социальных интересов; создавалось впечатление, что только бред взял на себя дальнейшее развитие его отношений к мужчине словно для того, чтобы наверстать часть упущенного. Незначительная роль отца в его семье и постыдная гомосексуальная травма в ранние детские годы взаимодействовали, чтобы загнать гомосексуализм в вытеснение и проложить ему путь к сублимации. Вся его юность протекала под знаком сильнейшей привязанности к матери. Среди многочисленных сыновей он был явным любимцем матери и проявлял по отношению к ней сильную ревность нормального типа. Когда позднее он встал перед выбором супруги, главным образом под влиянием мотива обогатить свою мать, в навязчивых сомнениях в девственности невесты проявилась его потребность в девственной матери. Первые годы брака были свободны от ревности. Затем он перестал быть верен своей жене и вступил вдлительнуюсвязьсдругойженшиной. И лишь после того, как он прекратил эти любовные отношения, напуганным определенным подозрением, у него развилась ревность второго, проективного типа, с помощью которой он смог успокоить упреки из-за своей неверности. Вскоре из-за присоединения гомосексуальных импульсов, объектом которых был тесть, она осложнилась до полной паранойяльной ревности. Наверное, мой второй случай нельзя было бы классифицировать без анализа как paranoia persecutoria, но мне пришлось рассматривать молодого человека как кандидата на этот исход болезни. У него существовала амбиватентность в отношении к отцу совершенно необычайных масштабов. С одной стороны, он был самым отъявленным бунтарем, который во всем развивался наперекор желаниям и идеалам отца, с другой стороны, в более глубоком слое он по-прежнему оставался наипокорнейшим сыном, который 223
после смерти отца, испытывая к нему нежные чувства и сознавая свою вину, отказывал себе в наслаждении женщиной. Его реальные отношения с мужчинами, несомненно, находились под знаком недоверия; благодаря своему сильному интеллекту он сумел рационализировать эту установку и обставить дело так, что знакомые и друзья его обманывали и использовали в корыстных целях. Новое, что я благодаря ему узнал, заключалось в том, что классические мысли о преследовании могут присутствовать, не находя веры и не имея ценности. Они могли промелькнуть во время анализа, но он не придавал им никакого значения и регулярно над ними подтрунивал. Возможно, нечто похожее бывает во многих случаях паранойи, и если развивается такое заболевание, возможно, мы считаем высказанные бредовые идеи новыми продуктами, тогда как на самом деле они могли уже существовать с давних пор. Мне кажется важным выводом, что качественный момент, наличие определенных невротических образований, в практическом отношении менее значим, чем момент количественный, — то, какую степень внимания, вернее, какую меру катексиса могут привлечь к себе эти образования. Обсуждение нашего первого случая, паранойяльной ревности, потребовало от нас равного уважения количественного момента, показав нам, что там ненормальность по существу состояла в гиперкатексисе истолкований чужого бессознательного. Аналогичный факт нам уже давно известен из анализа истерии. Патогенные фантазии, потомки вытесненных импульсов влечения, в течение долгого времени допускаются наряду с нормальной душевной жизнью и не действуют патогенно до тех пор, пока не становятся гиперкатектированными вследствие переворота в экономике либидо; только тогда прорывается конфликт, ведущий к симптомообразованию. Таким образом, благодаря прогрессу нашего знания мы все больше склоняемся к тому, чтобы выдвинуть на передний план экономическую точку зрения. Я хотел бы также поставить вопрос: достаточно ли подчеркнутого здесь количественного момента, чтобы охватить те феномены, для которых Блейлер [1916] и другие исследователи в последнее время хотят ввести понятие «расщепление»? Следовало бы только предположить, что усиление сопротивления в направлении психического отвода имеет следствием гиперкатексис другого пути и вместе с тем включение его в этот отвод. В двух моих случаях паранойи в поведении сновидений выявилась поучительная противоположность. Если в первом случае, как уже упоминалось, сновидения были свободны от бреда, то другой 224
пациент в большом количестве продуцировал сны о преследовании, которые можно рассматривать как предшественников или замещающие образования для бредовых идей аналогичного содержания. Преследователем, от которого он мог скрыться, только испытывая сильный страх, как правило, был сильный бык или другой символ мужественности, который он сам иногда еще в сновидении распознавал как представительство отца. Однажды он рассказал весьма характерное паранойяльное сновидение, обусловленное переносом. Ему снилось, что я брился в его присутствии, и он заметил по запаху, что при этом я пользовался таким же мылом, что и его отец. Я это делал, чтобы вынудить его к отцовскому переносу на мою персону. В выборе приснившейся ситуации несомненно проявилось пренебрежение пациента к своим паранойяльным фантазиям и его неверие в них, ибо каждодневное видение меня могло его научить, что я вообще не могу пользоваться мылом для бритья и, следовательно, в этом пункте не даю никакого повода для отцовского переноса. Однако сравнение сновидений у двух наших пациентов показывает, что постановка нами вопроса, может ли паранойя (или другой психоневроз) проникнуть также и в сон, основывается лишь на неправильном понимании сновидения. Сновидение отличается от мышления в бодрствовании тем, что оно может включать в себя содержания (из области вытесненного), которые не могут присутствовать в бодрствующем мышлении. В остальном оно является всего лишь формой мышления, преобразованием предсознательного материала мыслей в результате работы сновидения и ее условий1. К вытесненному наша терминология неврозов не применима, оно не может называться ни истерическим, ни навязчиво-невротическим, ни паранойяльным. И наоборот, другая часть материала, лежащего в основе образования сновидения, предсознательные мысли, может быть нормальной или носить характер какого-либо невроза. Предсознательные мысли могут быть результатом всех тех патогенных процессов, в которых мы усматриваем сущность невроза. Нельзя понять, почему не каждая такая болезненная идея подвергается преобразованию в сновидение. Стало быть, сновидение может сразу соответствовать истерической фантазии, навязчивому представлению, бредовой идее, то есть оказаться таковой при истолковании. В нашем наблюдении у двух параноиков мы обнаруживаем, что сновидение одного является нормальным, когда мужчина нахо- 1 |Ср. некоторые замечания при изложении случая женского гомосексуализма (1920а), ниже, с. 274-275.| жүктеу/скачать 2.95 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|