Поэтические воззрения славян на природу

монические змеи, чародеи и ведьмы, с жадностью бросаясь на любимый ими на­питок живой воды, в то же время подвергаются ударам громовых стрел, которые разят хищников и заставляют их бежать в страхе и трепете. Заострённый осиновый кол получил в глазах народа значение Перуновой палицы (или дубинки — donnerkeil). Чтобы мертвец, в котором подозревают злого колдуна, упыря или ведь­му, не мог выходить из могилы, крестьяне вбивают ему в спину осиновый кол; что­бы предохранить коров и телят от нападения ведьм, они ставят на воротах и по уг­лам скотного двора осиновые деревья, срубленные или вырванные с корнем; во время чумы рогатого скота, прогоняя Коровью Смерть, бьют ее (т. е. машут по воз­духу) осиновыми поленьями. По свидетельству сказок, колдунам — выходцам из могил вколачивают в сердце осиновый кол, бьют их наотмашь осиновым поленом и сожигают их трупы на осиновом костре. В христианскую эпоху народная фанта­зия, перенося на предателя Иуду древнейшие представления о демоне туч (велика­не или змее — см. стр. 112), создала легенду, по сказанию которой Иуда удавился на осине, и с той поры лист ее вечно дрожит¹. В свою очередь ведьма может пользо­ваться осиновым колом или веткою для своих волшебных чар: ударяя этой веткою в грудь сонного человека, она наносит ему незримую рану и жадно упивается его кровью — так весенние удары молнии, направленные в тучу, еще объятую зимним сном, проливают из нее дождь, или, выражаясь метафорически: Перунова ветка раскрывает грудь облачного демона и точит из него горячую кровь. Выдоив черную корову, ведьма выливает молоко в землю и тут же вбивает осиновый кол; этою ча­рою она отымает у коров молоко, иссушает их сосцы = так удары молнии, низводя на землю молоко-дождь, тем самым иссушают черные тучи (см. гл. XXVI). Как спасительное орудие против демонского наваждения, осина может служить и це­лебным средством для прогнания нечистой силы болезней. Разбитых параличом заставляют лёжа упираться босыми ногами в осиновое полено. От лихорадки и других болезней лечат так: просверливают в стене или дверях дыру на таком рас­стоянии от земли, как велик рост больного, остригают ему ногти и несколько во­лос, то и другое вкладывают в приготовленное отверстие и заколачивают его осино­вым колышком; иногда просверливают дыру в осиновом дереве и затыкают ее ног­тями и волосами больного. Читают еще заговор над осиновыми прутьями, которые потом кладутся на больного². Когда разболятся зубы, берут осиновый сучок и трижды читают над ним заговор: «на море на окиане, на острове на Буяне стоят вы­сокие три древа, под теми деревьями лежит заяц; переселись ты, зубная боль, к то­му зайцу!» После того осиновый сучок прикладывается к больным зубам³. Переда­ча болезни зайцу, о которой говорит заклятие, заключает в себе тот же смысл, что и просьба, обращаемая к мыши, дать свой железный зуб в обмен на испорченный (см. I, 398).. В райских садах и рощах, на тенистых деревьях весенних туч, зреют золотые

плоды (яблоки), дающие вечную молодость, здравие и красоту. По своим чудес­ным свойствам плоды эти совершенно тождественны с бессмертным напитком — живою водою. Народный сказочный эпос обыкновенно сопоставляет рядом оба эти представления и соединяет с ними одинаковую жизненную и целебную силу. Бле­стящие молнии, как указано выше (I, 271), (уподоблялись арийскими племенами золотым шарам и яйцам; в применении к облачным садам золотые шары-молнии породили миф о золотых плодах, зреющих в счастливую пору весны и лета на деревьях-тучах. Сербская песня изображает грозу в поэтической картине игры Грома с Молнией:

Двjема-трима jaбукама

дворец Царь-девицы, он находит ее спящею, т. е. окованною зимним сном. Глядя на ее дивную красу, царевич не выдержал: пользуясь сном девицы, он лишает ее не­винности, похищает живую воду и моложавые яблоки и спешит в обратный путь; богатырский конь его скачет через высокие дворцовые стены, но зацепляет ногой за протянутые струны — и тотчас раздается по всему царству звон и грохот, Царь-девица пробуждается, преследует похитителя и вступает с ним в брак. В таких сме­лых поэтических образах рисует миф весеннюю грозу, когда бог-громовник, про­буждая к жизни оцепененную влиянием зимы облачную деву, вступает с нею в лю­бовный союз. На древнем метафорическом языке дождь = плотское семя; пролитие этого семени, утрата сказочной красавицей ее девства в сущности то же самое, что и похищение живой воды и молодильных яблок. Сжимая в своих объятиях Царь-девицу, Перун соединяется с нею фаллюсом-молнией и упивается любовным на­питком или, что то же, — лишает ее живой воды (см. I, 232). Звон и грохот струн — метафора грома (I, 170). Другая группа народных сказок повествует о трех печаль­ных событиях: в некоем царстве дерево, приносившее золотые яблоки, вдруг сдела­лось бесплодно, источник вина или живой воды иссяк, и прекрасная царевна неве­домо куда скрылась или подпала заклятию — иссохла от тяжкой болезни и забы­лась непробудным сном. Вся страна одевается в траур и предается унынию — до тех пор, пока не является избавитель царевны; вместе с ее возвратом, пробуждением от сна или выздоровлением дерево снова начинает приносить золотые яблоки, а ис­точник давать вино или живую воду. Эта похищенная, очарованная царевна — не кто иная, как богиня Идуна во власти демонов-великанов¹.

Золотые плоды небесных садов обладают тою же великою оплодотворяющею силою, как и семя весеннего дождя. Völsungasage рассказывает об одном короле: давно женатый, он не имел наследника и усердно молил о детях Одина и Фриггу. Богиня услышала его мольбу и послала к нему деву — исполнительницу желаний (wunschmagd); в образе птицы (вороны) прилетела дева к холму, где сидел король, и уронила на его колени яблоко; король принес яблоко домой и дал скушать короле­ве — и вслед за тем она понесла плод и родила сына². Выше (стр. 81) мы указали, что то же чудесное свойство соединяют предания и с мифической рыбой-тучею: бесплодная королева покушала рыбы и тотчас же сделалась беременна. Эту подроб­ность сказочный эпос варьирует и так, что, вместо рыбы, бездетная жена съедает яблоко. Был человек, говорит сербская сказка, имел жену и не имел детей; была у него сука и не было щенят, была кобыла и не было жеребят. Бросил он свою избу и пустился по белому свету странствовать; случилось ему как-то остановиться у од­ного студенца. На ту пору предстал перед ним незнакомец, дал ему яблоко и велел воротиться домой: «jabuku oguli, oguljine podaj kuji i kobili, jabuku rozpolovi, te pola podaj ženi da izjede, a pola ti izjedi: što je dosad bilo nerodno, odsad sve će biti plodno»³. В других сказках юноша, изловив рыбу, отпускает ее в воду за чудесный дар творить все по своему желанию. Увидя красавицу царевну, он пожелал, чтобы она понесла детище, и в ту же минуту царевна зачала и в известный срок родила мальчика с зо­лотым яблоком в руке. Царь разгневался на дочь и, желая узнать отца ребенка, со­брал в дворцовую залу холостых со всего царства: на кого кинет ребенок золотое яб-
¹ Beiträge zur D. Myth., II, 3—7; сличи славянские сказки о правде и кривде.

² Die Götterwelt, 308.

³ Bosanski prijatelj 1851 г., II, 171, Эрбен, 254. Перевод: сними с яблока кожицу, отдай ее суке и ко­быле, яблоко разрежь пополам, сам съешь половину, а другую отдай жене скушать; и все, что до сих пор было неплодно, станет родить.

локо, тот и виновник бесчестия. Мальчик бросил яблоко в юношу, желание которо­го было причиной его сверхъестественного рождения¹. Этими данными объясняет­ся то важное значение, какое получило яблоко в свадебном обряде сербов. У них принято, чтобы тот, кто ищет руки девушки, посылал к ней через свата яблоко, с воткнутыми в него мелкими серебряными деньгами; если девушка примет ябло­ко — это служит знаком ее согласия, в противном случае жених должен искать себе другой невесты². «Отишли на jaбуку» значит: пошли уговариваться о свадьбе³. У Мазуров ветка с яблоком есть необходимый атрибут свадебного веселья⁴. В ново­греческой сказке⁵ королевна, чтобы указать — кого именно желает она иметь своим мужем, бросает в избранного счастливца яблоком.

По стволу Иггдразилли бегает вверх и вниз белка, в образе которой фантазия олицетворяла сверкающую в тучах молнию. Это древнее представление заставило в облачных садах, растущих на высоком небе, искать и находить орешники. Как обыкновенная белка питается лесными орехами, так думали, что и белка-молния грызет те же самые плоды, растущие на мировом дереве-туче. Эти небесные орехи, подобно яблокам древа жизни, блестят как чистое золото и обладают тою же силою посылать плодородие. Польская сказка знает чудесную белку, которая, сидя на де­реве, грызет орехи — только не простые: скорлупа у орехов золотая, а зёрна — жем­чуг. По сербскому поверью, если на Ильин день гремит гром, то орехи в этом году очервивеют, попортятся и опадут с веток⁶. Основою этой приметы послужил старо­давний миф, что во время грозы Перун обрывает небесные орехи и грызет их свои­ми острыми зубами; в числе различных уподоблений молний она сравнивалась и с червем (I, 200; см. гл. XXI). Сербская сказка⁷ упоминает о двух орехах, данных до­брому молодцу вещими бабами: когда был разбит один орех — из него потекла ре­ка, а когда разбили другой — из него вырвалось пламя, т. е. небесные орехи, разби­ваемые Перуном, производят дождь и молнии. Сходно с этим, норвежская сказка⁸ говорит о большом грецком орехе, из отверстия которого льется неиссякаемая во­да. Сказочный герой приходит в царство, страждущее от недостатка воды (т. е. от летней засухи); с помощью кирки-саморойки (= молнии) вырывает он в твердой скале (= туче) колодец, кладет в него чудесный орех — и мгновенно колодец напол­няется водою. На Руси верят, что орех-двоешка приносит счастие и богатство, и по­тому берегут его и носят в кошельках, чтобы водились деньги, и на шее, чтобы из­бежать болезней и всяких бед⁹. У болгар орехи составляют непременную принад­лежность обрядовой трапезы накануне Рождества Христова; часть этих орехов сбе­регается в продолжение целого года, и если заболит у кого-нибудь горло — в таком случае берут рождественский орех и трут им больное место¹⁰. В некоторых местах Германии (в Альтмарке и Вестфалии) осыпают новобрачных орехами, как у нас
¹ Сб. Валявца, 233—4; Zeitsch. für D. M., I, 38—40; Ган, 4, 6, 8; Штир, 16; Матер, для изучен, нар. слов., 20-22; Н. Р. Ск., VII, 31.

² Срп. н. припов., 99—103; Ч. О. И. и Д. 1865, II, 47; с своей стороны отец невесты за неделю до свадьбы посылает отцу жениха яблоко с воткнутым в него цекином.

³ Срп. pjeчник, 285.

⁴ Piesni ludu polskiego w Galicyi, Жеготы Паули, 5.

⁵ Ган, II, стр. 56.

⁶ Срп. pjeчник, 103.

⁷ Срп. н. припов., 19.

⁸ II, 19.

⁹ Нар. сл. раз., 153; Пузин., 160: орех-двоешка помогает от вывиха.

¹⁰ Каравел., 277.

осыпают их хлебными зернами и хмелем (= символом опьяняющих напитков: пи­ва, браги и меда); впрочем, в Полтавской губ. существует и посыпание новобрач­ных орехами (см. гл. XXIX). В хлебные зерна, назначенные для посева, немцы бро­сают горсть орехов (или гороху), чтобы будущая жатва была урожайная. В Шварц­вальде посланный звать на свадьбу несет ореховую ветку. С такою же веткою в ру­ках прыгают в Поату через Ивановские костры, прикасаются ею к возжженному пламени и потом втыкают в коровьи хлевы, для предохранения домашней скотины от колдовства и нечистой силы. Из ореховой ветки приготовляется и wünschelruthe (= эмблема молнии, см. гл. XVIII). Чтобы выразить мысль об освобождении боги­ни живой воды и весеннего плодородия из-под власти великанов, старинный миф рисует такую картину: Локи, бог грозового пламени, в образе быстролетного сокола унес в своем клюве Идуну, превращенную в орех¹. Запрещение рубить орешник долгое время соблюдалось в разных местностях так же строго, как и запрещение касаться топором старых вековых дубов². Эббо указывает на большое ореховое де­рево, вблизи Штетина; при этом дереве бил ключ, и оно считалось посвященным богу³.

всех воронов»¹. Чехи и до сих пор продолжают молиться под деревьями; кто делает это на страстную пятницу, перед солнечным восходом, тот целый год будет свобо­ден от всех болезней; страдающие лихорадкою преклоняют колена перед бузиною и трижды произносят: «бузина! послал меня Господь Бог к тебе, чтобы ты взяла на себя мой недуг». На Рождественские Святки чехи, обращаясь к деревьям, просят у них предвещаний будущего и помощи в болезнях². В Лужицах саксонских и в зем­ле словаков существуют заповедные «святые гаи», где, по народным сказаниям, блуждают тени стародавних князей (= блаженных героев), молятся и приносят жертвы своим языческим богам; там обитают вещие духи и девушки ходят в леса «слушать духа», который шелестом колеблемых ветром и опадающих листьев про­рицает будущее³. У сербов почитаются неприкосновенными некоторые большие, тенистые деревья (дубы, буки и др. ); им приписывается великая сила, так что если бы кто срубил подобное дерево, тот или умрет вскоре, или будет наказан неизлечи­мою болезнию. Тот, кто опасается — не срубил ли он священного дерева, должен на его пне отсечь голову живой курице тою же самою секирою, которою было свалено дерево⁴: обряд этот, указывающий на древнюю умилостивительную жертву, спасает от грядущей беды. Священные леса и рощи были у всех индоевропейских народов; греки посреди их созидали храмы и жертвенники и святотатственную порубку та­ких деревьев наказывали смертию. Немецкие племена имели свои heilige walder, где издревле совершались празднества и жертвенные обряды; даже по принятии хри­стианства народ продолжал под некоторыми деревьями возжигать огни и делать им обычные приношения⁵.

Мы видели, что заключение брачных союзов славян-язычников совершалось у воды, как стихии, служившей эмблемою плодородящего семени дождя: но как до­ждевые тучи уподоблялись не только источникам, но и лесам, то браки могли со­вершаться и при священных деревьях. Боплан в «Описании Украйны»⁶ рассказыва­ет, что холостые юноши, добывая невест умычкою, должны были увозить их в лес и скрываться там целые сутки и только в таком случае избегали преследования и бес­препятственно женились на похищенных девицах. Сербские отмичары увозят девойку в лес, и там заранее приглашенный поп венчает чету под дубом⁷. У наших раскольников доныне держится обычай, в силу которого молодой парень, сговорясь с девицею, отправляется вместе с нею к заветному дубу, объезжает его три раза кру­гом, и брачный союз считается заключенным⁸. Стенька Разин, захватив в свои ру­ки власть на Дону, запретил богослужение в православных храмах и желающих вступить в брак приказал венчать около верб⁹. Память о таких свадьбах сохрани­лась и в народном эпосе; так былина о богатыре Дунае говорит, что он с своею под­ругою «обручалися — круг ракитова куста венчалися»¹⁰; на то же намекает и народ-
¹ Ж. М. Н. П. 1840, XII, 125, 130-1.

² Громанн, 87—88. 181.

³ Срезнев., 30—31.

⁴ Срп. pjeчник, 684.

⁵ D. Myth., 64—71, 614—8; обожание лесов встречаем и у финнов (Доп. к Ак. Ист., I, 28, 43; Иструс. слов. Шевырева, III, 143—о прокудливой березе), и у горских племен Кавказа (Совр. 1853, XI, «Пере­езды по России», 9; Москв. 1855, ХХIII—IV, 24).

⁶ Стр. 72.

⁷ Срп. pjeчник, 477; Венелина Серб., песни, 38.

⁸ Терещ., II, 28.

⁹ История или повествование о донских казаках А. Ригельмана — в Ч. О. И. и Д., год 2, III, 61.

¹⁰ Кирша Дан., 96.

ная поговорка: «венчали вокруг ели, а черти пели»¹. В лесах и рощах язычники хо­ронили и мертвых, потому что эти места напоминали им о блаженных, райских са­дах, где должны водвориться по смерти души праведных. Оттон Бамбергский за­прещал это делать поморянам, а князь Бретислав чехами В поэтической картине Краледворской рукописи души усопших изображены порхающими по деревьям³. В народных поговорках уцелело живое воспоминание о той стародавней, доисториче­ской эпохе, когда славяне-дикари жили в дремучих лесах и поклонялись «рощениям»: «в лесу родились, пням молились», или: «жили в лесу, молились пенью», «в ле­се жить — пенькам Богу молиться»⁴.

дят около снопов круговую черту кочергою, т. е. замыкают гумно со всех сторон как бы оградою; вывороченный тулуп — эмблема облачного одеяния, в которое рядит­ся бог-громовник, гонитель демонов, а кочерга — эмблема его молниеносной пали­цы. Уверяют также, что леший боится головешки¹; а шведы, чтобы удалить лесного духа, советуют бросать в него кусок железа². И головешка, и железо — символы молнии. Так как свистом можно накликать бурю, то крестьяне не только не реша­ются свистать на воде, но не делают этого и ночью в лесу, опасаясь разбудить леше­го, который, проснувшись, спешит откликнуться. Когда путнику почудится страш­ный свист лешего (= вой ветра), он торопится убежать в противоположную сторо­ну³.

руссии между разнородными цмоками (змеями) знают и лесного цмока, который морит у хозяев скот, высасывает ночью у коров молоко и делает нивы неплодород­ными¹. Следовательно, лешему приписывается то же высасывание молока у коров, как и ведьмам и огненному змею: поверье, возникшее вследствие забвения мифа о высасывании молока-дождя из коров-туч молниеносными демонами. В Олонецкой губ. убеждены, что каждый пастух должен подарить лешему на лето корову; не то он озлобится и перепортит все стадо². В Архангельской губ. думают, что леший, если пастухи успеют задобрить его, пасет деревенское стадо³; а в Малороссии лисовик считается пастырем волков (= туч, см. I, 364). Во многих местностях рассказыва­ют, что у леших на голове и бороде волоса зеленые⁴; такие же зеленые волоса дают­ся водяному и русалкам. Это поверье с одной стороны свидетельствует за очевидное отождествление леших с царством растительным, а с другой стороны указывает на то близкое отношение, в каком состоят с ними водяные духи, хранители дождевых источников.

В весенней грозе древние племена видели упорный и смертоносный бой велика­нов туч; этот воинственный тип усвоен и лешим. Лесовики, рассказывают крестья­не, ведут между собою частые войны; но как существа титанической породы, они не знают ни пушек, ни ружей, ни пороха, а ломят своих противников столетними де­ревьями, которые тут же вырывают с корнем, и стопудовыми камнями, отбитыми от скал; брошенные рукою лешего, камни эти и деревья летят в десять раз скорее пули и на громадные расстояния — верст на пятьдесят и более. Поломанные бурей леса и горные обвалы суть следы их ожесточенной битвы. В такой грандиозной кар­тине изображает народ удары грозы и полет бурных облаков, перенося древние представления о небесных деревьях и горах-тучах на обыкновенные леса и скалы. Низводя мифические сказания на землю, налагая на них бытовые черты, народ рассказывает, что в каждой стране лешие подчинены своим воеводам и царям и что у них так же бывает солдатчина (набор), как и между людьми. Над русскими лесо­виками царствует Мусаил (Мафусаил) — лес. Как скоро у народов различных госу­дарств начнется война, то и лешие этих стран вступают между собой в кровавые битвы: целые рати их сходятся, ведя за собою лесных зверей, и бьются нещадно до тех пор, пока не прекратится человеческая война⁵. То же участие в народных рас­прях приписывается и сербским вилам, родственным с нашими русалками (см. гл. XXIII).

Лешие — властители дремучих лесов, и в некоторых областях их называют лесовыми царьками, господарями над лесом. В больших лесах господствуют по два и по три леших. В Архангельской губ. есть рассказ о том, как два лешие поссорились с третьим при дележе лесных дач, связали его и бросили; случайно набрёл на него промышленник и освободил; в благодарность за то леший донёс его вихрем с Но­вой Земли на родину и после пошел за него в рекруты и отбыл трудную службу. Когда леший идет дозором по своим владениям, то при его приближении шумит лес и кругом трещат деревья. По ночам он приходит спать в какой-нибудь станок (сторожку) и, проснувшись поутру, назначает место будущего своего ночлега. Если

Леший любит блуждать по лесу, вешаться и качаться на древесных ветвях, как в люльке или на качелях, почему в некоторых губерниях ему дают название зыбоч­ник¹; появляясь то здесь, то там, он свищет, хохочет, хлопает в ладоши, громко кричит на разные голоса: ржет как лошадь, мычит как корова, лает и мяукает. Хо­хот его слышен, по народным рассказам, верст на сорок в окружности. Этот титани­ческий смех, свист, хлопанье и крики = старинные метафоры для обозначения грома и воющих ветров. Уподобление грома — смеху встречается в поэтических сказаниях индийцев²; у славян, германцев и других родственных народов оно поро­дило мифы о страшном хохоте сатаны, раздающемся в адских вертепах, и сказки о богине-громовнице, веселый смех которой замолкает на все время зимы (см. I, 307, 400). Греки перенесли эту метафору на треск пылающих на очаге поленьев; Аристотель выражается о треске огня как о смехе Гефеста и Гестии³. Конь, корова, собака и кошка — зооморфические олицетворения грозовых туч, и потому леший кричит их дикими голосами, стараясь напугать боязливого путника. Низведя ле­шего с облачных высот в обыкновенные леса, народная память удержала все харак­теристические его признаки, созданные некогда под влиянием метафорического языка; хохот и крики лешего продолжают слышаться суеверным поселянам в тре­ске падающих деревьев, в шуме листьев и завываний ветров, потрясающих дубра­вами. Эхо, раздающееся из глубины лесной чащи, поселяне считают откликом ле­шего, и думают, что он нарочно отзывается на голос человека, чтобы заманить его в непроходимые трущобы или болота и там защекотать насмерть; особенно часто подвергаются этой опасности охотники и дровосеки⁴. Русалки, в образе которых фантазия сочетала воедино представления о водяных и лесных девах, также любят качаться на древесных ветвях, также заливаются злым хохотом и щекочут насмерть завлеченных к себе неосторожных путников. Щекотать первоначально оз­начало: издавать сильные, резкие звуки, подобные соловьиному свисту (I, 153): «о Бояне, соловию старого времени! — восклицает певец Слова о полку, — абы ты сиа плъкы ущекотал»⁵. Соловьиный же щекот, как объяснено в VI главе, служил мета­форою громко раздающихся напевов грозовой бури. От понятия издавать резкие звуки слово «щекотать» перешло к обозначению того действия, которым они вызы­ваются, и именно к обозначению щекотанья, которым возбуждается громкий, не­произвольный смех. Подобно тому глагол лоскотать — щекотать кого-нибудь (лос­кать, лосконуть — наносить удары⁶) в польском языке (łoskotałć) сохраняет значе-

ние: хлопать, трещать, греметь. В стремительном полете завывающей бури грозо­вые, эльфоподобные духи (лешие, русалки) нападают на демонов мрачных туч, вертят и щекочут их и заставляют хохотать громовым хохотом — до тех пор, пока не погибнут они в страшных судорожных движениях, т. е. пока тучи не будут рассе­яны грозою. В этой картине, набросанной смелою поэтическою кистью, кроется ос­нова народного поверья о щекотанье лешими и русалками захваченных ими лю­дей; образование этого поверья совершилось под влиянием тех мифических пред­ставлений, по которым эльфы и родственные с ними стихийные существа призна­ны были за похитителей человеческих душ (см. гл. XXIV).

ее так, чтобы постилка, лежавшая у пальцев, очутилась в пятках и наоборот¹. Обувь — символ поступи, движения; переворачивая ее задом наперед, заблудив­шийся странник верит, что ноги его будут двигаться не к тем местам, куда направ­ляет леший, а в противоположную сторону и, таким образом, выведут его на пря­мую дорогу. Стихийное значение лешего ярко сказывается в его шаловливом ха­рактере: он дует в путника вихрем, запорашивает ему очи, срывает с него шапку, может приморозить его сани к земле, так что лошадь не в силах с места тронуться, и т. дал. ². «Не ходи в лес, там леший шутит!» — советует народная поговорка. Шут­ки лешего опасны; по той близости, в какую язык, а за ним и поверья поставили болезни в отношении к стихийным духам = эльфам (см. гл. XXII), он, шутя над человеком, насылает на него тяжкие недуги. Если случится кому заболеть, воротясь из лесу, то поселяне говорят по этому поводу: «стало з' лесу» (Черниг. губ. ) или «след лешего перешел»; о каженниках (расслабленных, полоумных) думают, что они обойдены лешим³. Чтобы умилостивить лешего, несут ему в дар ломоть хлеба и щепоть соли, завернутые в чистой тряпице. Приходя в лес, больной молится над хлебом-солью, оставляет там свое приношение и возвращается домой с полным убеждением, что болезнь осталась в лесу⁴. Есть и другие указания на жертвенные дары, которыми некогда чествовали лешего: раз он помог крестьянину — нарубил для него дров, а тот отблагодарил его паляницею; у мужиков, работающих в лесу, просит он пирогов и, когда дадут ему — кричит: «шел, шел, да нашел!»⁵

зверей, охранять его стадо и отыскивать пропавшую скотину. На знакомство с ле­шим отваживаются одни колдуны¹. В основе этих поверий лежит мысль, что ле­ший, как дух грозы и вихрей, появляется только в то время, когда Перунов топор начинает рубить деревья-тучи, и потому вызывать его могут только колдуны, люди сверхъестественных, чародейных сил. Бытие лесных дев предания связывают тес­ными, неразрывными узами с жизнью различных деревьев; когда срубается дерево, вместе с ним должна умереть и та лесная нимфа, существование которой срослось с этим деревом. Таковы греческие мелиады и дриады ( δρυάδες ) — нимфы ясени и дуба; если увядает и сохнет дуб, то вместе с этим ослабевают силы дриады и она умирает; каждый поруб, наносимый дереву, она чувствует, как собственную свою рану. Подобные верования были распространены и между кельтами; Я. Гримм ука­зывает на следы их, уцелевшие у германских племен; а между славянами сохрани­лось множество поэтических сказаний о деревьях, которые (когда их рубят) издают жалобные стоны и проливают кровь (см. гл. XIX). Солдаты короля эльфов — днем деревья, а ночью храбрые воины; народные саги дают эльфам зеленые одежды и поселяют их под древесной корою; крестьянин, обрученный с эльбиною (elfmaid), обнял вместо невесты дубовый ствол. В Саксонии чтилось в старину дерево ellhorn (sambucus nigra); тот, кто хотел воспользоваться его ветвями, должен был обратить­ся к нему с следующею мольбою: «frau Ellhorn! gib mir was von deinem holz, dann will ich dir von meinem auch was geben, wann es wachst im walde!» Слова эти произноси­лись с коленопреклонением, с обнаженною головою и сложенными руками. В Зю­дерманнланде вздумал один слуга срубить прекрасное, тенистое можжевеловое де­рево; но едва приступил к делу, как из дерева раздался голос: «hau den wacholder nicht!» Сохранилась еще сказка о фее, пребывающей в сосновом дереве, которой прислуживают карлики². Сербская песня рассказывает, как добрый молодец молил Бога:

И сребрне парошчиће,

Да прободем бору кору.

Да ja вићy, шта j' у бору».

звуками разговаривала с ним, как нежная мать¹. В дикой охоте или, прямее — в ве­сенней грозе бурный, громоносный дух гонится за облачными девами, настигает их и насилует (= сверлит молнией). Сюда принадлежат и античные сказания о сла­дострастных сатирах, преследующих прекрасных нимф. Наши поселяне рассказы­вают, что лешие «падки до женщин», похищают неосторожных девиц и принужда­ют жить с собою в любовном союзе². В грозе и вихрях в некоторых губерниях видят свадебное гульбище леших, тогда как в других местностях эти естественные явле­ния объясняются свадьбами чертей и ведьм. Свадьбы свои празднуют лешие шум­но, с диким вакхическим разгулом; поезд их всегда сопровождается сильными вет­рами и опустошением. Если поезд скачет через деревню, то непременно у многих домов снесет крыши, здесь и там размечет овины и клади; а если проезжает лесом, то поваляет деревья (сравни с свадьбою водяного, стр. 124). Вырвет ли буря с кор­нями целый ряд деревьев, набросает ли где кучи валежника — крестьянин убежден, что именно в этом месте пронеслась свадьба лешего. Редкий из крестьян осмелива­ется в летнюю пору лечь для отдыха на лесной тропинке; ибо опасаются, как бы не наехал случаем свадебный поезд лесовиков и не раздавил сонного. В Архангельской губ. думают, что вихрь подымается оттого, что леший пускается плясать на своей свадьбе с лисункою. Демонское гульбище, преисполненное всякого соблазна, вы­зывает (по народному поверью) небесные громы, удары которых нередко превра­щают леших и лисунок в росомах, и потому зверь этот считается проклятым: по­верье, свидетельствующее за тесную связь грозовых духов с оборотнями. На другой день после свадьбы леший, по русскому обычаю, идет с своей молодой женою в ба­ню, и если в то время случится кому-нибудь проходить мимо — они непременно окатят его с головы до ног водою, т. е. грозовые духи, вступая в весенний брак, ку­паются в дождевых потоках и обливают всех попавших под дождь³.