Поэтические воззрения славян на природу
жүктеу/скачать 4.02 Mb.
|
| , который раздается вслед за исчезнувшею (= умершею или потонувшею в дождевом потоке) молниею. В Шотландии и Швеции поется старинная песня, как коварная девушка из зависти к своей сестре столкнула ее в море; рыбаки вытащили утопленницу, а гусляр сделал из ее костей арфу, и когда коснулся струн — арфа прозвучала ему о безвестном преступлении1. На Руси известна сказка про охотника, который нашел в лесу рёбрышки, взял одно из них и сделал дудку, дудка запела: «ты играй-играй полегохоньку, ты играй-играй потихохоньку! мои кости больнёхоньки, мои жилки тонёхоньки; погубили меня две сестры, погубили две родные за мою игрушечку, за мою погремушечку»2. Эти сказания стоят в тесной связи с мифом о чудесных музыкальных инструментах, на которых играют боги и духи во время грозы и бури (I, 165—6). В славянских сказках большею частию поведают о совершенном преступлении не кости невинно убитого, а дерево, трость, камыш или цветок, вырастающие из его зарытого трупа, как бы из брошенного в землю семени. Карпатская колядка говорит, что божье дерево, мята и барвинок выросли из посеянного пепла трех сирот, убитых мачехой за то, что не устерегли золотой ряски на конопельках:
Эй бо ми маме люту мачиху; Она нас спалит на дрибнiй попелец, Она нас nocie в загородойци, Та з'нас ся вродить трояке зильля: Перше зилейко — биждеревочок, Друге зилейко — крутая мята, Трете зилейко — зелений барвинок3.
сказки, даже расцветает под Иванову ночь. То же означает и розовый цветок, в который превращается Снежевиночка; что под этим именем разумеется облачная красавица, это доказывается ее стихийным происхождением: «вышел старик на улицу, сжал комочек снегу и положил на печку — и стала девочка Снежевиночка»; так из тающих снегов, пригретых лучами весеннего солнца, подымаются пары и образуют грозовые облака. Погибель сказочной девы от упыря равносильна потоплению ее в дождевых потоках. Малороссийская песня вспоминает о превращении утонувшей девицы в плакучую березу. Утопая, говорит девица брату: Не рубай, братику, билой березоньки, Не коси, братику, шовковой травы, Не зривай, братику, чорного тёрну, Билая березонька — то я молоденька, Шовковая трава — то моя руса коса, Чорний тёрн — то мои чорни очи1. Южнорусская поэзия особенно богата преданиями о превращениях в цветы и деревья и раскрывает перед исследователем чудный фантастический мир, исполненный художественных образов и неподдельного чувства. Сейчас приведенная песня имеет несколько вариантов, предлагающих не менее интересные сближения. Косы девичьи расстилаются по лугам шелковой травою, карие или черные очи превращаются в терновые ягоды, кровь разливается водою, а слёзы блестят на траве и листьях росою — все на основании старинных метафор, уподобивших волоса — траве, кровь — воде, слезы — росе, очи — терновым ягодам; о глазах красавицы малоруссы доныне выражаются: «очи як терночок». Девичья краса превращается в калину, так как красный цвет ягоды калины, на основании древнейшего; коренного значения слова «красота», принят был символом этого эстетического понятия2. В песенных сборниках всех европейских народов можно указать на многие свидетельства, что на могилах юноши и девицы, умерших от несчастной любви, вырастали лилия, боярышник и другие цветы и деревья, а на могилах злых, завистливых людей — крапива, волчец и разные вредные зелья3. Души усопших представлялись нашим предкам существами стихийными; вместе с смертию человека душа его сопричислялась к эльфам и получала ту же способность превращений, какою обладают эти последние: могла, следовательно, вырастать облачным деревом и цвести пламенным цветом. Трогательно содержание песни, известной в Малой и Белой России, о том, как невзлюбила мать своей молодой невестки, сына потчевала зеленым вином, а невестку отравою; пил добрый молодец — жене подносил, пила молодица — мужу подносила; все пополам делили, и умерли оба в один час. Схоронила мать сына перед церковью, а невестку позади церкви. На могиле доброго молодца вырос зеленый явор, на могиле жены его — белая береза (или тополь), 1 Об истор. зн. нар. поэз., 57, 60; Малор. лит. сборн., 230; Сборн. памяти, нар. творчества в сев.- западн. крае, I, 176; Ч. О. И. и Д. 1866, III, 679. 2 Так, в одном варианте читаем: плыли брат с сестрою через море; брат переплыл, сестра потонула; утопая, она наказывала: не пей, братец, с этого моря воды, не лови в озере рыбы, не коси по лугам травы, не ломай калины, не рви в саду яблочка; вода в море — то кровь моя, рыба — мое тело, трава — коса, яблоко — личко, калина — краса моя! — Черниг. Г. В. 1861, 13. В купальской песне мать утонувшей Ганны говорит: не берите из Дуная воды — то Ганнины слёзы, не ломайте на лугу калины — то Ганнина краса, и т. дал. — Пассек, I, 109. По греческому сказанию, Атлант был превращен в скалу, а борода и пряди волос его в густые леса. 3 D. Myth., 786—7; литовская песня рассказывает о розовом деревце, в которое превратилась душа мблодца, что скончался от любовной тоски. — Черты литов. нар., 118. А расли, расли, да и нахилилися, Уместа (Вместе) вершочки зраслися.
Нелюбу невестку та проклинати; Стали ж их могилы та присуватися, Став явир до тополи прихилятися. «Либонь же вы, детки! верненько любились, Що ваши вершечки до купки сходились»1. По великорусским вариантам, на могиле доброго молодца вырастала золотая верба, на могиле его суженой — кипарис: Корешок с корешком соросталися, Прут с прутом совивается, Листок с листком солипается2.
Више драгог зелен бор израсте, А виш' драге румена ружица; Па се виje ружа око бора, Као свила око ките смил(ь)а3.
Иди дорóгою широкою, Да-й стань у поли грабиною Тонкою да високою, Кудрявою, кучерявою».
Да рубай грабину из кореня! Первый раз цюкнув — кров дзюрнула, Другiй раз цюкнув — биле тило, Третий раз цюкнув — промолвила:
На Гроздани (имя девицы) винова лозица, Савила се лоза око бора, К'о сестрина око брата рука. (Срп. н. njecмe, I, 239—240, 259, 312; II, 167. ) У верхних иллирийцев тоже предание: из гроба юнака вырастает алая роза, из гроба девойки — белая лилия, подымаются цветы выше церкви и срастаются над нею верхушками. Ж. М. Н. П. 1840, XI, 78; Ч. О. И. и Д. 1866, III, 711. «Не рубай мене зелененькую, Не розлучай мене молоденькую; Не рубай мене з' гильечками, Не розлучай мене з' диточками; У мене свекруха — розлучниця, Розлучила мене з' дружиною И з' малéнькою дитиною»1. Итак, удары топора наносят дереву кровавые раны и вызывают его трогательные жалобы. То же представление находим и у других народов. Заклятая матерью дочь оборотилась явором; вздумали гусляры сделать из того явора звончатые гусли, но только принялись рубить — из ствола заструилась алая кровь, дерево издало глубокой вздох и промолвило: «я — не дерево, а плоть и кровь!»2. Один мальчик, рассказывают в Германии, захотел сделать стрелу; но едва срезал тростинку (hastula), как из растения полилась кровь3. По словам литовской песни, когда Перкун рассек зеленый дуб (= тучу), из-под его коры брызнула кровь (= дождь)4. В Метаморфозах Овидия как скоро совершается превращение в дерево — это последнее получает дар слова и чувство боли. Сестры Фаэтона, грустя и плача по нем, превратились в лиственницы. Несчастная мать спешит к ним на помощь, пробует сорвать кору с их тела, молодые ветви с их рук; но из коры и надломленных веток падают кровавые капли. «Пощади, мать! — просят они, — ты не кору срываешь, а тело». С той поры текут с лиственницы слезы и, сгустившись, образуют янтарь. Существуют еще на Украйне поэтические сказания: как девица долго грустила по своем женихе, каждый день приходила на высокий курган высматривать — не едет ли он из чужбины? и наконец с горя превратилась в тополь; как убежал казак с своей милою, да нигде не мог с нею обвенчаться, и стал казак в поле тёрном, а девчина — калиною: Выйшла сынова мати того тёрну рвати, Девчинина мати калины ломати. «Се-ж не терночок — се-ж мiй сыночок!» «Се-ж не калина — се-ж моя дитина!» Есть червонорусская песня, как злая мать проклинала своего сына; сел сын на коня, выехал в поле, сам оборотился зеленым явором, а конь — белым камнем. Всплакалась мать по сыну, пошла выглядать его в чистое поле; на ту пору собрались тучи, и укрылась она от дождя под сенью тенистого явора; начали кусать ее мошки, и сломила она ветку, чтобы было чем отмахиваться. — Эй мати, мати! провещал ей явор: Не дала есь ми в сели кметати, Еще ми не даш в полю стояти. Билый каминець — мий сивий коничок, Зелене листья — мое одиня, Дрибни прутики — мои пальчики»5.
Слово заклятия равносильно здесь чарам колдовства. Превращение сказочных героев и героинь в звериные, пернатые и растительные образы народные поверья приписывают колдунам, ведьмам и нечистым духам. Так немецкие сказки упоминают о превращении ведьмою людей в деревья и цветы1; а русская сказка говорит о прекрасной царевне, превращенной чертом в березу: когда явился избавитель и начал отчитывать красавицу — в первую ночь она выступила из древесной коры по груди, во вторую ночь — по пояс, а в третью совсем освободилась от злого очарования2. Это свидетельствует о связи приведенных нами песен с сказками о «заклятых» царевичах и царевнах; в основе тех и других скрывается миф о злой демонической силе (ведьме-мачехе), которая разрывает любовный союз бога-громовника с облачною девою и творит из них оборотней. Любопытны литовские предания о вербе и ели. В древние времена жила в Литве Блинда — жена, одаренная изумительным плодородием; она рождала детей с необычайной легкостью, и не только из чрева, но даже из рук, ног, головы и других частей тела. Земля, самая плодовитая из матерей, позавидовала ей, и когда Блинда шла однажды лугом — ноги ее вдруг погрузились в болотистую топь и земля так крепко охватила их, что бедная женщина не могла двинуться с места и тут же обратилась в вербу3. Этому дереву приписывается благодатное влияние на чадородие жен; по словам Нарбута, крестьянки приходили к вербе и воссылали к ней мольбы о даровании им детей. Известно, что верба легко разводится не только от корня, но и от срубленных и вбитых в землю кольев; вот почему славяно-литовское племя сочетало с вербою мифическое представление о плодоносном дереве-туче (см. стр. 199); в это дерево и превращается облачная жена. Егле (ель), по рассказам литовцев, была некогда чудной красавицей; посватался за нее уж (Жалтис) и в случае отказа угрожал людям засухою, наводнением, голодом и мором. Решились отдать ее, привезли к озеру, а оттуда выходит не страшный гад, а прекрасный юноша — водяной бог (= змей, владыка дождевых источников). Пять лет живут они счастливо; но вот братья красавицы улучили минуту, вызвали из воды ужа и рассекли его на части — и предалась Егле сильной, неутешной горести (= смерть змея-тучи, гибнущего под ударами грозы, вызывает печальные стоны ветров и обильные слезы дождя). Боги сжалились над нею и превратили несчастную в ель, дочь ее в осину, а сыновей в дуб и ясень4. О цветке «Иван да Марья», известном на Украйне под именем: «брат с сестрою» (melampyrum nemorosum), народная песня сообщает следующее предание: поехал добрый молодец на чужую сторону, женился и стал расспрашивать молодую жену о роде и племени, и узнает в ней свою родную сестру. Тогда говорит сестра брату:
«Ходим, брате, до бору, Станем зильем-травою: Ой, ты станешь жовтый цвит, А я стану синий цвит. Хто цвиточка увирве, Сестру з'братом зпомяне!»1 Название «Иван-да-Марья» указывает на связь этого цветка с древнейшим мифом о Перуновом цвете и с преданиями о боге-громовнике и деве-громовнице, которых в христианскую эпоху заступили Иоанн Креститель и Дева Мария. О васильке (ocymum basilicum) существует рассказ, что некогда это бьш молодой и красивый юноша, которого заманила русалка на Троицын день в поле, защекотала и превратила в цветок. Юношу звали Василь, и имя это (по мнению народа) перешло и на самый цветок2. Materi douška (рус. маткина душка — viola odorata), по чешскому поверью, есть превращенная в растение душа одной матери, которая, горюя о своих осиротевших детях, вышла из могилы и распустилась цветком3. О крапиве на Руси рассказывают, что в нее превратилась злая сестра4; это — обломок того поэтического сказания, которое передает нам сербская песня: у Павла была любимая сестра Олёнушка; молодая Павлова жена зарезала сперва вороного коня, потом сизого сокола, наконец, собственного ребенка, и все оговаривала Олёнушку. Павел взял сестру за белые руки, вывел в поле, привязал к конским хвостам и погнал коней по широкому раздолью: где кровь землю оросила — там выросли цветы пахучие смил е (gnapharium arenarium) и босил е (василек), где сама упала — там церковь создалася. Спустя малое время разболелась молодица Павлова; лежала она девять лет, сквозь кости трава прорастала, в той траве так и кишат лютые змеи и пьют ее очи. Просит она, чтоб повели ее к золовкиной церкви; повели ее, но напрасно — не обрела она тут прощения и стала молить мужа, чтоб привязал ее к лошадиным хвостам. Павел исполнил ее просьбу и погнал коней по полю: где кровь пролилася — там выросла крапива с терновником, где сама упала — там озеро стало5. По учению раскольников, очевидно возникшему под влиянием древнеязыческих воззрений, хмель и табак произросли на могиле знаменитой блудницы: хмель из ее головы, а табак из чрева6. Рассказывают еще, что у царя Ирода была нечестивая дочь, которая повязалась со псом; Ирод приказал заколоть их, после чего от половых органов пса родился картофель, а от блудницы — табак7. Иродиада — облачная жена (см. I, 167), пес — зооморфическое представление демона грозовой бури. Малорусская легенда изображает души усопших в виде растущих на дереве яблок (сравни выше стр. 249). Был гайдамака, долго грабил он народ, убивал старого и малого, а после одумался и тридцать лет провел в покаянии — и вот выросла яблоня, а на ней все серебряные яблоки, да два золотых. Приехал священник, стал его 1 Маркевич., 87—88; Малор. лит. сборн., 234—5. 2 Маркевич., 86; Об истор. зн. нар. поэз., 35. 3 Громанн, 93; Толков. Слов., I, 450. 4 Об истор. зн. нар. поэз., 39. 5 Срп. н. njecмe, II, 14—18. 6 Иллюстр. 1846, 332; Статист, опис. Саратов, губ., I, 62—63. Мнение это занесено и в рукописные поучительные сочинения старообрядцев. — Пам. стар. рус. литер., II, 427—434. 7 Москв. 1848, VIII, 52; Пузин., 167. Картофель называют чертовыми яблоками и в некоторых деревнях считают за грех употреблять его в пищу. По другим рассказам, картофель народился от табачных семян или от дьявольской слюны — в то время, когда нечистый плюнул с досады, что не удалось ему соблазнить Христа. Принесенный в избу картофель подымает в ней неистовую пляску. — Москв. 1844, XII, 44. исповедовать и после исповеди велел трясти яблоню; серебряные яблоки осыпались, а золотые удержались на дереве. «Оце ж твои два грихи висять (сказал священник), що ти отця й матир убив!» Все убийства были прощены разбойнику, а эти два остались неразрешенными. Легенда о гайдамаке известна и в Белоруссии, Польше и Литве; но, по тамошним редакциям, покаяние грешника не остается неуслышанным. Когда разбойник стал исповедоваться в совершенных им убийствах, яблоки одно за другим срывались с дерева, превращались в голубей (о душах-птицах см. гл. XXIV) и уносились на небо1. С искусством гениального художника воспользовался Дант этим древнейшим верованием о переходе душ в царство растительное; самоубийцы изображены им в «Божественной комедии» как дикий, непроходимый лес из согнутых и скорченных деревьев; когда поэт сломил с одного дерева ветку, оно облилось кровью и простонало: «за что ломаешь? зачем умножаешь муку? или не ведаешь никакой жалости!»2 Как существа стихийные, пребывающие в царстве светлого неба и грозовых туч, эльфы = души нисходили на землю в ясных лучах солнца и в благодатном семени дождя и творили земное плодородие; поэтому все растения и злаки рассматривались, как их искусная работа, или как самые эльфы, облекшиеся в зеленые одежды. 1 Н. Р. Лег., 28, а и стр. 177—180. 2 «Ад» в переводе Мина, 103—5. жүктеу/скачать 4.02 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|