Поэтические воззрения славян на природу

под кустом змейка, надвое разрубленная; приползла к ней большая змея с зеленым листком во рту, приложила листок к мертвой змейке — и та вмиг срослась и ожила. Женщина подняла тот листок, приложила к кровавой ране своего малютки — и ре­бенок в ту же минуту встрепенулся и вместе с жизнью получил непомерную силу — богатырскую¹. Немецкая сказка: «Die drei schlangenblätter» рассказывает о королев­не, которая не хотела иначе выходить замуж, как под условием, чтобы жених дал обещание: если она умрет прежде, то и его схоронить вместе с нею. Выискался сме­лый юноша и женился на королевне. Через сколько-то времени умерла королевна и заклали ее в могильный склеп, вместе с мужем. Смотрит он, а к нему змея ползет; выхватил меч и рассек ее на три части. Тогда выползла другая змея с тремя зеле­ными листьями во рту, приложила их к убитой змее — и та мгновенно исцелилась. Молодец поднял зеленые листья, приложил один к устам, а два к очам своей мерт­вой подруги — и она ожила: кровь побежала в ее жилах и лицо покрылось румян­цем. То же самое сказание сообщает и русская былина о богатыре Потоке², но с весьма любопытными отменами. О живительных листьях здесь нет ни слова; вме­сто того богатырь, закладенный в могилу с своею мертвою женою, мажет ее змеи­ного кровью:

Собиралися к нему все гады змеиные,

А потом пришел большой змей —

Он жжет и палит пламенем огненным;

А Поток — Михайло Иванович

На то-то не робок был,

Вынимал саблю острую,

Убивает змея лютого,

Иссекает ему голову,

И тою головою змеиною

Учал тело Авдотьино мазати;

Втепоры она еретица

Из мертвых пробуждалася.
По другому варианту, сообщенному в песнях, собранных г. Рыбниковым³, бога­тырь хватает змею в клещи и бьет железными прутьями:
Ай же ты, змея подземельная!

Принеси мне живой воды —

прогонять ведьм, нечистых духов и болезни. У всех славян он составляет необходи­мую принадлежность ужина накануне Рождества; в Галиции и Малороссии в этот вечер кладут перед каждым прибором по головке чеснока или вместо того полагают три головки чеснока и двенадцать луковиц в сено, которым бывает устлан стол; де­лается это в охрану от болезней и злых духов¹. Чтобы оборонить себя от ведьм, сер­бы натирают себе подошвы, грудь и под мышками соком чеснока²; чехи с тою же целью и для прогнания болезней вешают его над дверями³; частым повторением слова чеснок можно отделаться от нападок лешего⁴; в Германии думают, что цверги не терпят луку и улетают, заслыша его запах⁵. В некоторых деревнях южной Рос­сии, когда невеста отправляется в церковь, ей завязывают в косу головку чеснока, для отвращения порчи⁶. По сербской поговорке, чеснок защищает от всякого зла⁷; а на Руси говорят: «лук от семи недуг»⁸, и во время морового поветрия крестьяне счи­тают за необходимое носить при себе лук и чеснок и как можно чаще — употреб­лять их в пищу.

Живая вода наделяла тех, кто испивал ее, великою мудростью и предведением: эти вещие дары принадлежат и змею.

Наравне с девами судьбы, обитавшими у небесных источников, он ведает все тайное; поэтому в сказке о Марке Богатом⁹ Василий Бессчастный идет к царю-змею, обращается к нему с тремя вопросами или загадками, и царь-змей разреша­ет их. Загадки все мифологического содержания: про вековой дуб, под которым спрятаны золотые сокровища (= туча, закрывающая солнце), про кит-рыбу, что ле­жит мостом через все море широкое (см. стр. 83), и, наконец, о перевозчике, кото­рый обязан перевозить смертных на тот свет. В норвежской редакции сказочный герой задает дракону вопросы о весенних дарах природы, похищенных демонами зимы: отчего нет в королевском колодце воды? куда унесена прекрасная королевна и где затерян ее золотой ключ? т. е. где сокрытые дождевые источники, куда исчез­ла богиня лета и где спрятан золотой ключ-молния, отпирающий светлое небо и дождевые облака? Сказка эта известна у всех индоевропейских народов; но особен­но важною для нас признаем мы сербскую редакцию¹⁰, где вместо царя-змея воп­росы обращены к Судьбе. Аполлон, победитель Пифона, имел в Дельфах оракул; треножник, на котором восседала вещая пифия, стоял над рассединою горы, откуда исходили испарения, наводившие на вдыхающую их жрицу род исступления. Все, что она изрекала, признавалось за слово самого божества, которое (по первоначаль­ному представлению) вещает к людям громовыми глаголами из туманов облачных гор. Кассандра и брат ее Гелен, оставленные в святилище Аполлона, получили дар предвещаний от змей, которые очистили их слух (уши), сделали его столь чутким к восприятию всякого знания, что они стали понимать язык птиц¹¹; сходно с этим, Афина очистила слух предвещателю Тирезию и, взамен отнятого у него зрения, да-

ла способность разуметь птиц, т. е. взамен дневного света, сокрытого темными ту­чами, дается возможность слышать напевы грозовых птиц. Тем же знанием наде­ляет и вкушение драконовой крови. Эдда рассказывает, что Зигурд, после убиения Фафнира, стал жарить его сердце на горячих угольях; когда оно запенилось кровью, Зигурд, желая узнать — готово ли драконово сердце, дотронулся до него пальцем, обжегся и сунул палец в рот: едва кровь Фафнира попала ему на язык, как в ту же минуту он стал понимать птичьи речи и вслед за этим съел сердце целиком. По русским преданиям, кто съедает змеиные сердца, тот становится сильномогучим богатырем¹. В одной из наших сказок² охотник увидал горящий пень, а в огне змею, помог ей вылезть, и змея одарила его в благодарность разумением языка животных. С этою сказкою сходны сербская: «Немушти jезик»³ и немецкая: «Die weisse schlange»⁴. Змеиный царь плюет в открытый рот пастуху и дает ему «немуш­ти jезик», т. е. способность понимать речи животных⁵; напомним, что слюна — ме­тафора дождя и что из нее создан был вещий Квасир (см. I, 202—203). Немецкая сказка о белой змее начинается так: жил некогда царь, славный своей мудростью; во всем свете не было ничего, что бы оставалось для него тайною. У этого царя со­блюдался обычай: каждый день, по окончании обеда, верный слуга приносил ему какое-то закрытое блюдо, и царь не иначе его отведывал, как оставшись наедине. Раз, вынося таинственное кушанье, слуга полюбопытствовал взглянуть на него, поднял крышку и увидел белую змею; он отрезал себе небольшой кусок и взял в рот. В ту же минуту послышался ему за окном странный говор многих тоненьких голосов: то были воробьи, весело болтавшие на дворе, и слуга догадался, что он по­лучил дар понимать животных ^б. В Малороссии ходит такой рассказ: ехал чумак с наймитом, остановились на попас и развели огонь. Чумак отошел в сторону, свист­нул — и сползлась к нему целая стая змей; набравши гадюк, он вкинул их в котелок и начал варить; когда вода закипела, чумак слил ее наземь; слил и другую воду, и уже в третью всыпал пшена. Приготовил кашу, поел ее и велел наймиту вымыть котелок и ложку: «да смотри, говорит, не отведывай моей каши!» Наймит не утер­пел, наскрёб полную ложку гадючьей каши и съел; чудно ему стало! видит и слы­шит он, что всякая травка на степи колышется, одна к другой наклоняется и шеп­чут: «я от такой-то болезни помогаю!», «у меня такая-то сила!» Вздумал подойти к возу, а волы говорят: «вот идет закладать нас в ярмо!» И во всех звуках, какие толь­ко доходили до его слуха, стали ему слышаться разумные речи⁷. Народные былины

вспоминают о богатырях, которым было доступно это высшее ведение; о князе Ро­мане, например, сказано, что он был хитёр-мудёр, «знал языки воронйные, знал языки все птичие»¹. Белая змея — олицетворение летнего, белоснежного, т. е. оза­ренного солнечными лучами облака, и потому в преданиях стоит в близкой связи с другим олицетворением дождевого облака — белою женою (weisse frau); и та, и дру­гая стерегут живую воду, и белые жены нередко принимают на себя змеиный образ. Вкусить мяса белой змеи — то же самое, что испить воды мудрости = пролить дождь и услышать (= уразуметь) вещие глаголы грозовых птиц и животных.

ли очарует какую любовным обаянием — то зазноба ее неисцелима вовеки: зазнобу эту не заговорить, не отпоить нельзя. «Не любя полюбишь, не хваля похвалишь та­кого молодца (змея); умеет оморочить он, злодей, душу красной девицы привета­ми; усладит он, губитель, речью лебединого молоду молодицу; заиграет он, безжа­лостный, ретивым сердцем девичьим; затомит он, ненасытный, ненаглядную в го­рючих объятиях; растопит он, варвар, уста злые. От его поцелуев горит красна де­вица румяной зарею; от его приветов цветет она красным солнышком. Без змея красна девица сидит во тоске во кручине; без него она не глядит на божий свет, без него она сушит-сушит себя!»¹ О падающих звездах говорят, что это огненные змеи или нечистые духи, поспешающие на любовное свидание к одиноким бабам и де­вицам; по некоторым местам уверяют, что звезда всегда упадает на тот двор, где де­вица потеряла невинность². Но и до сих пор предание не забьшо о вещем характере тех жен и дев, с которыми вступает змей в брачное торжество; по народному по­верью, любовницами его по преимуществу бывают ведьмы, чародейки, и та жен­щина, к которой летает огненный змей, уже ради этой связи приобретает волшеб­ную силу. В песне про Добрыню полюбовница Змея Горынчища, молодая Марина, насылает на этого витязя чародейным заклятием любовную тоску, потом превра­щает его в тура — золотые рога, а сама оборачивается птичкой-касаточкой и летит в чистое поле³. Плодом нецеломудренных связей жен с змеями бывают не обыкно­венные дети, а богатыри-кудесники и кикиморы, т. е. грозовые духи (см. стр. 53—54). Припомним Тугарина Змеевича и Волха Всеславьевича. Раз

Молода княжна Марфа Всеславьевна;

Она с камени скочила на лютого змея —

Обвивается лютой змей около чебота-зелен сафьян,

Около чулочка шелкового, хоботом бьет

по белу стегну;

А втапоры княжна понос понесла,

А понос понесла — и дитя родила⁴.

Выползала змея лютая,

Кидалась она княгине на белую грудь,

Бьет хоботом по белу лицу.

Молодая княгиня испужалася —

Во чреве дитя встрепенулося.

рунов) и лились из гор священные воды¹. Древнейшему сказанию о происхожде­нии богатыря-громовника от змея придана была впоследствии историческая окра­ска, и в самом богатыре этом стали видеть вещего Олега. То же применение мифи­ческого предания к историческим героям встречаем и у народов античных; так, по свидетельству Тита Ливия, об Александре Македонском рассказывали, будто он ро­дился от огромной змеи, которую часто находили в спальне его матери, и которая тотчас же уползала и скрывалась, как скоро показывались люди. Светоний говорит, что народ почитал Августа за сына Аполлонова; однажды мать его заснула в храме, посвященном Аполлону; пользуясь ее сном, явился дракон и совершил с нею сои­тие, плодом которого и был «божественный» Август. Любовь огненного змея точно так же сушит и изводит избранную красавицу, как и высасывание им молока из женских грудей: оба представления — равносильны и в преданиях нередко заменя­ются одно другим; ибо та же извивающаяся змеем молния, которая сосет молоко-дождь, уподоблялась и фаллюсу. Сербская царица Милица от змеиной любви стала «у образу бл'jеда и потмула»; на Руси думают, что и шутовка (водяная = грозовая же­на), если привяжется к парню, то непременно иссушит его своею любовью². В сказ­ках змей представляется похитителем красавиц; эту роль разделяют с ним и оли­цетворения грозовых сил природы, выводимые в народном эпосе под своими нарицательными названиями: Ветер, Гром, Дождь и Град (I, 258); о похище­ниях царевен Вихрем сказки упоминают весьма часто³. В шведской сказке об­лако, спустившись в сад, унесло оттуда трех королевен, которые впоследствии найдены в горной пещере у троллей; там были они заключены на семь дол­гих лет, т. е. на семь зимних месяцев, пока не явился пастух и не освободил их при помощи трех собак, разорвавших троллей; эти собаки — олицетворе­ние ветров, рассеивающих зимние туманы, а пастух — сам Тор, владыка не­бесных стад⁴. Выводят ли сказки змеев или прямо стихийные силы, все рав­но — мифическая основа остается одна и та же; потому что летучий змей не что иное, как воплощение громовой тучи. Прилетая за прекрасной царевною и возвращаясь в свой дворец, он является с громом и бурею: «поднимается (го­ворит сказка) сильная буря, гром гремит, земля дрожит, дремучий лес долу приклоняется — летит трехглавый змей⁵. Царевны, уносимые вихрями, обре­таются потом в змеиных царствах. Сербские песни поют про любу змея ог­ненного: