Поэтические воззрения славян на природу



бет7/37
Дата18.06.2016
өлшемі4.02 Mb.
#145231
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10   ...   37

XVI. Вода

Дожденосные тучи, посылающие на землю свои благодатные ливни, пред­ставлялись первобытному племени ариев небесными источниками и колодцами: метафора эта так проста, так естественна, что она невольно возникала в уме и вела к отождествлению блуждающих в поднебесье облаков с земными ключами. Слово utsa — колодец употребляется в Ведах для обозначения облака. Как вместилища жи­вительного, неиссякаемого дождя, который сколько ни проливается на поля и ни­вы, но всегда собирается в новых испарениях, облачные источники заключали в се­бе бессмертную, всёмолодящую влагу (амриту). Вместе с этим скученные массы туч, объемлющих собою весь небесный свод, а потом и самое небо, как широкая, беспредельная арена, по которой они постоянно носятся, приняты были за великое хранилище вод и названы воздушным (висящим над головами смертных) океа­ном — samudra1; санскр. avisha — океан и небо, ирл. aibheis — глубокое море и ат­мосфера2. Праотцы индоевропейских народов, за 5000 или за 6000 лет до настоя­щего времени, жили в Центральной Азии между высокою цепью Гималая и боль­шим средиземным морем (Каспийским, которое в глубочайшей древности распро­странялось гораздо далее на восток и соединялось с Аральским озером), откуда впоследствии южные отрасли населения двинулись в Индию, а северные потянули на северо-запад по направлению к Малой Азии и Европе3. Еще в первоначальной родине своей арии познакомились с кораблестроением и мореплаванием и потому легко могли уподобить небо — морю, а ходячие облака — плавающим по нем ко­раблям (см. I, 281)4. Представления эти удержались и у славян. Чехи до сих пор ту-


1 Die Götterwelt, 54, 87; Orient u. Occid. 1861, 1, 11, 42; III, 400.

2 Пикте, I, 119.

3 У. 3. A. H. 1865, 1, стат. Шлейхера, 45.

4 M. Мюллер (40—41) сомневается, чтобы племя ариев знало море до разделения своего на раз­ные ветви. По его замечанию, названия моря образовались позднее и потому не могли быть одинако­выми во всех языках индоевропейской семьи. Тождественные в языках греческом и латинском, назва­ния эти различны у северных и южных народов, и даже у самых греков и римлян они — выражения пе­реносные, имевшие вначале иное значение и потом уже усвоенные морю: лат. pontus и греч.

ман или мглу около месяца называют студенцом (studankou)1. В народных русских заговорах «океан-море» означает небо, что очевидно из той обстановки, в какой употребляется это выражение; так, в одном заговоре читаем: «посреди окиан-моря выходила туча грозная с буйными ветрами, что ветрами северными, подымалась метель со снегами»2. Украинская загадка выражается о солнце: «середь моря-моря (= неба) стоить червона коморя»3. Под влиянием означенной метафоры и согласно с тем наглядным впечатлением, по которому небесный свод представляется обни­мающим землю, родилось убеждение, что земля «утверждена на водах», что поверх­ность ее есть большой круг и что ее со всех сторон обтекает кольцом пространный океан. Так думали в Гомерово время греки, так думали и другие народы. В стихе о голубиной книге сказано: «океан-море всем морям мати: окинуло то море весь бе­лый свет, обошло то море окол всей земли, всей подвселенныя»4. У древних гер­манцев предание это сочеталось с представлением дожденосных туч (облачного не­ба) в образе чудовищного змея; по свидетельству Эдды, Один бросил великанскую змею, рожденную богом грозового пламени (Локи), и она упала в море и обвила кольцом всю землю, кусая в страшной пасти свой собственный хвост: имя змеи — Midhgardhsormr или Iörmungandr (ormr = wurm — serpens, midhgardh — срединное обиталище смертных, то же что iormungrund — terra5). Когда, по сказанию средне­векового памятника, Александр Македонский был поднят грифами в воздушные высоты, то океан-море показалось ему подобным змее, обвивающей собою широ­кую землю6.

Вера в существование «всесветного океана» заставила думать, что заходящее сол­нце скрывается на ночь в морские воды и совершает в них ежедневное омовение. Такое убеждение разделяли греки, римляне, древние скандинавы, литовцы и славя­не; у племен, поселившихся на берегах морей, оно должно было получить всю не­преложность истины, потому что постоянное наблюдение говорило им о погруже­нии солнца в морские бездны, точно так же, как для жителей гористых местностей светило это садится за горами («die sonne geht hinter die berge»), а для обитателей равнин, где дальние леса окаймляют горизонт, оно прячется за лесом7. По грече­скому преданию, Гелиос, после дневного странствования, спускался к западу на ус­талых, жаждущих успокоения конях в волны того великого океана, что обтекает кругом землю; отсюда же, только с восточной стороны, выезжал он поутру осве­щать вселенную8. Сходно с этим, древнегерманское предание говорит, что ранним
πόντος означают влажный путь (сравни: лат. pons, санскр. pantha и pâthas = пАть); υαλασσα есть диа­лектическое изменение слова υάρασσα или τάρασσα — возмущенная, взволнованная поверхность (вод); напротив, лат. aequor (ровная поверхность) = mare placidum, море тихое. Но рядом с этими названия­ми существует еще одно, общее почти для всех индоевропейских народов: лат. mare, кимр., корн, и ар­морит. môr, сканд. mar, готск. marei, др.-нем. mari, men, англос. mere, литов. mares (множ. число — в значении залива), славян. море — от mri (умирать) = мертвая, пустынная поверхность. С лат. pontus и греч. πόντος роднится слав. пАчина (Пикте, I, 110; У. 3. А. Н. 1865, 1, 44; Radic. ling, slov., 72).

1 Гануш, 22.

2 Сахаров., I, 32. Может быть, сюда же должно отнести и эпические выражения Слова о полку о черных тучах, идущих с моря, и о буйных ветрах, веющих с моря стрелами (Рус. Дост., III, 56, 62).

3 Номис, 291.

4 Калеки Пер., II, 361. «В словаре Памвы Берынды слово океан толкуется: всесветнее море» (Саха­ров., II, 69).

5 D. Myth., 107, 225, 567.

6 Ibid., 755.

7 Ibid., 704.

8 См. Илиаду и Одиссею.

утром Один выводит солнце на небо, а ночью вместе с ним погружается в море: там он садится на корабль и плывет в подземное царство. О заходящем солнце в старое время выражались, что оно погружается в море (taucht ins meer) и в его студёных волнах погашает свой полуденный жар. Прибалтийские жители доныне убеждены, что солнце каждый день купается в море и потому-то поутру восходит такое чистое и светлое; если день бывает пасмурный, они говорят, что солнце мылось лениво1. У славян и литовцев солнце представлялось прекрасною богинею, которая ездила по небесному своду в золотой колеснице; утружденная дневным путешествием, запы­лённая земным прахом, она вечером погружалась в морскую купальню и поутру снова являлась ясною, светлоликою, исполненною свежих сил. По свидетельству литовской песни, две звезды Денница и Вечерница, отождествляемые в преданиях с утренней и вечерней зорями, прислуживали богине, и Вечерница подавала ей воду для омовения2. У малорусов существует поговорка: «сонце ся в море купае»3. В на­родных русских сказках часто выводится героиней дева-Зоря или восходящее Сол­нце; ее называют Ненаглядной Красотою или царевною — золотой косой, непокры­той красой; она живет в золотом царстве, на конце света белого — там, где ясное солнышко из моря подымается, и сама плавает по морю в серебряной лодочке, гре­бя золотым веслом. В одной сказке ей придано название Марьи-Моревны, т. е. до­чери моря; имя Марии указывает на смешение с Пречистою Девою4. Море, из недр которого как бы нарождается восходящее поутру юное солнце, представляется и у других славян матерью дневного светила; когда ввечеру возвращается оно домой, мать принимает его в свои объятия и успокаивает сном на своих коленях5. Царевна золотая коса у поляков слывет Cud-dziewica6, а словаки называют ее krasna, slata или morska panna: она — дочь Morskégo krala, катается по морю в золотом челноке, бле­стящая красота ее так ослепительна, что на чудную деву нельзя взглянуть сразу, а надо мало-помалу приучить свои очи; иначе сомлеешь и сгинешь!7 Про эту сказоч­ную царевну рассказывается у всех индоевропейских народов: в немецких сказках упоминается королевна с золотыми косами, обитающая далеко за морем8; венгер­ская сказка говорит о морской деве, которая выходит из глубины вод красного мо­ря: каждое утро купается она в молоке, и тело ее получает от того такую нежность и прелесть, как будто бы она снова народилась на белый свет9. Из одного источника с этими преданиями создались мифы: греческий — о рождении золотой Афродиты (Венеры) из морской пены, и индийский — о рождении красавицы Лакшми, суп­руги Вишну, в волнах млечного моря. Афродита — собственно, богиня утренней зо­ри или восходящего солнца10. Но как утреннее солнце, выходя из морских волн,


1 Гануш в статье о Бабе и Деде, 29.

2 Ж. М. Н. П. 1844, IV, 10; Черты литов. нар., 68, 127—8; Пов. и пред., 159; Костомар. С. М., 29.

3 Старосв. Банд., 206; Сборн. памяти, нар. творчества в сев.-западн. крае, I, 266: «У нядзельку ра­ненько совненько купалося». Один из заговоров, записанных Сахаровым (I, 25), начинается этими словами: «выкатило красное солнышко из-за моря Хвалынского».

4 Н. Р. Ск., VII, 6, 12; VIII, 8. В сказке об Еруслане читаем: «есть на море солнечный город, и в том городе царствует царевна, а служащие у нее все девки».

5 D. Myth., 704; Эрбен, 4—6; SIov. pohad., 447—455.

6 Глинск., IV, 48.

7 Slov. pohad., 100—112, 627; krasna panna рождает сына с солнцем во лбу, т. е. заря выводит солн­це.

8 Гальтрих, 104.

9 Штир, 81—91; см. также Zeitsch. für D. M., II, 398; Шотт, 261 («das goldene Meermädchen»).

10 Под влиянием вышеобъясненной связи утренней зори с звездою Денницею (см. I, 46) этой по­следней дано было имя Венеры.

умывается росою, пробуждает сонный мир и блистает на небе своею чудною красо­тою (= розовыми красками зори) и золотыми косами (= лучами); так точно весен­нее солнце, появляясь из-за туч и туманов, умывается в дождевых ключах, посыла­ет ясные дни и призывает природу к жизни: ради этих аналогических явлений миф о купанье солнца в водах всесветного океана сливается с сказанием о купанье его в дождевых тучах, и богиня утренней зори становится дочерью облачного моря и по­лучает характер владычицы весенних гроз. Согласно с уподоблением дождевых туч морю, ей дается название морской или водяной царевны; молоко, в котором она купается, есть метафора дождя: вот почему индийская Лакшми рождается из млеч­ного моря, Афродита же — из морской пены, которая белизною своею напоминает молоко1. Богиня эта восстановляет брачный союз неба с землею, дарует земле силу плодородия, убирает ее в роскошные наряды весны, и потому для греков она была идеалом красоты и любви. По другому поэтическому представлению, восходящее поутру солнце нарождается из недр Ночи, что опять сближается с мифом о рожде­нии весеннего солнца из вод облачного моря; ибо ночная тьма издревле служила метафорическим обозначением для помрачающих небо туч. Солнцева мать, как олицетворение дождевого моря (= тучи), является в преданиях с тем же вещим ха­рактером, какой обыкновенно придается облачным женам (норнам, паркам, роже­ницам); в чешской сказке она названа судицею, а в польской она прядет золотую кудель (см. гл. XXV). У литовцев сохранилось любопытное свидетельство, что Перкунова мать Perkuna tete («mater est fulminis atque tonitrui» = громоносная туча) ку­пает усталое и запыленное солнце в мовнице и на следующий день отпускает его на небо чистым и блестящим2. На Светло-Христово Воскресенье поляки собираются рано поутру смотреть, как выходит из купели весеннее солнце; чешские обрядовые причитанья, которые поются на этот праздник, упоминают о богине Весне, купаю­щейся в кринице: «Lito, Lito, Lito! kdes tak dlougo bylo? — U vody, u vody ruce, nohy mylo» или: «Velikonočko, Velikonočko3! Kdes tak dlougo bywala? — U studánky, u studánky ruce, nohy mywala». На Мораве это обращение делается к Пречистой Деве Марии, которая для суеверного народа заступила место древней Фреи, Гольды или Лады: «ej Maria, ej Maria! kdes tak dlougo byla? — U studánky, u rudenky (?) jesm se umyvala, šatečkem, šatečkem jsem se utirala, zamečkem, zamečkem jsem se zamykala». Ha вопрос: где была так долго = во все зимнее время? — светлая богиня отвечает, что она пребывала в студенце, за крепким замкóм, т. е. скрывалась за темными тучами, окованными зимним холодом4. По немецким преданиям, Гольда купается в прудах и озерах, и чтобы достигнуть ее блаженной обители — надо спуститься на дно глу­бокого колодца5. В связи с этими верованиями стоит обычай сходиться в дни Свет­лой недели к колодцам и обливать друг друга водою. В прекрасном образе Морской царевны или Царь-девицы народные сказки сочетают представления о богине Зоре и богине-громовнице. Далеко — в стране вечного лета, в золотом дворце Царь-де­вицы, под ее изголовьем, хранится живая вода, или, по другому сказанию, вода эта точится с ее белых рук и ног; путь в страну Царь-девицы лежит через широкое море (= небо), а вход туда сторожит двенадцатиглавый змей, испускающий из своих пас-
1 Самая пена образовалась от плавающих в водах детородных частей Урана (= неба). — Der Ursprung der Myth., 129. О фаллюсе — молнии см. гл. VIII.

2 D. Myth., 157.

3 От Velikonoče — Светлое Воскресенье.

4 Гануш, 126—7.

5 D. Myth., 455.

тей жгучее пламя (= демон-туча, старающийся утаить живую воду дождя — см. гл. XVII и XX). Малорусская сказка1 передает следующие подробности: юный короле­вич добывает Морскую царевну, старый король пленяется ею и рад хоть сейчас же­ниться, но красавица объявляет, что до тех пор не пойдет за него замуж, пока не до­станут ей из моря самогральных гуслей. По приказу государеву королевич достал ей самогральные гусли; тогда она сказала королю: «не возьму с тобой слюбу — ина­че как с тем уговором, чтобы мой свадебный поезд был виден с моря!» А со стороны моря стояла высокая каменная гора и заслоняла собою все дальние виды. Короле­вичу отдан приказ разбить эту гору, и он исполняет задачу с помощию богатырско­го коня и могучей рыбы: конь начал бить гору копытами, а рыба толкать с исподу, и в короткое время сравняли ее с пологим берегом. Затем, по желанию Морской царевны, королевич приводит морских (или вилиных) кобыл, доит их и кипятит добытое молоко; в том молоке купается царевна — и делается еще краше и милее, а король, окунувшись в горячее молоко, немедленно умирает. В словацкой редакции вместо этого сказочный герой должен добыть живой и мертвой воды и достает ее с помощию воронов; Морская панна заставляет старого короля отрубить доброму молодцу голову и потом оживляет его живою водою, отчего тот становится и силь­нее, и красивее. Увлеченный примером, и король подставляет свою голову под ост­рый меч; но морская дева не захотела оживить старика и вышла замуж за доброго молодца. Вот смысл сказки: юный витязь-громовник, чтобы сочетаться с богинею весны, должен наперед овладеть самогральными гуслями, т. е. начать грозовую пес­ню, должен разбить облачные скалы, надоить молока небесных кобылиц, или по­просту дождя, вскипятить это молоко в грозовом пламени и омыться в нем вместе с невестою-Солнцем; купаясь в дождевых ливнях, они обретают творческие силы, неувядаемую молодость и несказанную красоту и наделяют ими земную природу, а старый владыка — суровый царь зимы погибает под ударами громовой палицы (сравни т. I, 150, 186). Известен еще другой малорусский вариант2: сказочный ге­рой Катигорошек (см. о нем гл. XXI) разложил на морском берегу много дорогих товаров, в том числе и зеленые черевички; прельстилась этими башмачками Мор­ская пани, поднялась из волн, приблизилась к берегу, а добрый молодец изловил ее и привез в свой дом. В угоду красавице он достает со дна моря, с каменного утеса, ее заветную скрыню, полную жемчугов и кораллов (= летний убор богини, ее блестя­щие лучи, освобожденные из-за туч и туманов); потом пригоняет ей двенадцать морских кобылиц и жеребца и наконец отправляется за тридесять земель — туда, где ночует Солнце, чтобы разведать, отчего оно прежде всходило червонным, а те­перь сделалось бледно? Герой пришел до господы (дома), где ночует Солнце, застал Солнцеву мати и пересказал ей, зачем явился; она посадила его под золотое корыто и велела прислушиваться. Когда царь-Солнце, обойдя небесный свод, воротился на ночь домой, то мать стала его спрашивать: «сыне мой! отчего ты прежде восходил червонным, а теперь восходишь бледным?» — Оттого, мати, что прежде при моем восходе я встречал прекрасную Морскую пани, и как бывало взгляну на нее, так и покраснею: а теперь не вижу ее на море. Г. Костомаров3 передает эпизод этот в сле­дующей форме: ездил Ивас в терем Солнца, построенный над синим морем, и
1 Lud Ukrain., I, 327-338; сравни Н. Р. Ск., VII, 12; Худяк., III, стр. 111; Эрленвейн, 8; Slov. pohad., 619—633; сб. Валявца, 7—12; Гальтрих, 10, 12.

2 Рус. Бес. 1856, III, 100-2.

3 Сл. Миф., 29.

спрашивал: зачем оно три раза в день переменяется? Солнце отвечало: «есть в море прекрасная Анастасия; когда восхожу я утром, она брызнет на меня водою — я за­стыжусь и покраснею; в полдень, поднявшись на высоту, я посмотрю на весь божий мир — и мне станет весело; а вечером, когда захожу, Анастасия снова брызнет на меня морскою волною — и я опять покраснею»1. Очевидно, что Морская пани (на­званная в другом списке Анастасией — см. т. I, 119) есть Зоря. Издревле солнце олицетворялось то в мужском, то в женском поле; из колебания этих представле­ний возник поэтический миф, раздвоивший единое светило на влюбленную чету, причем прекрасный образ девы-Солнца слился с олицетворением утренней и ве­черней зори. Зеленые черевички, которыми пленилась Морская царевна, по объяс­нению г. Максимовича, есть символ майской зелени и еще ближе той красивой травы из семейства любковых (орхидей), которая цветет в мае и на Украине изве­стна под именем черевичек, в великорусских губерниях под именем марьина баш­мачка2, да и у ботаников издавна зовется calceolus; Линней придал ей родовое на­звание, по имени Киприды, Cypripedium. Дорога к солнцу на небесную гору (vrch), по свидетельству чешских сказок, идет через море.

Уподобляя небо всесветному морю, предки наши не только в вечернем закате видели погружение солнца в морские воды, но и ночные светила, исчезающие с рассветом дня, по их мнению, скрывались в безднах океана. Сербы думают, что и солнце и месяц каждые сутки купаются в море, чтобы не утратить своего блеска3. До сих пор употребительны выражения: луна выплывает из-за туч, месяц плывет по небу; подобные обороты встречаем и в немецком языке, и в связи с ними Шварц указывает на следы старинного представления молодого, двурогого месяца — ладьею4. Как древние греки (в эпоху Гомера) были убеждены, что звезды выходят ночью из океана и потом, с восходом солнца, снова в него погружаются, так то же самое воззрение существовало и у славян, что свидетельствуется следующею загад­кою о потухающих поутру звездах: «катился каточки по липову мосточку (мост = небесный свод), увидели зорю — пошли в воду», или «бегли овцы5 по калинову мосту, увидали зорю — покидались в воду»6.

Светло-голубое, блестящее небо лежит за облаками, или за дождевым морем; чтобы достигнуть царства солнца, луны и звезд, надо было переплывать воздушные воды. Таким образом, это небесное царство представлялось воображению окружен­ным со всех сторон водами, т. е. островом. С особенною наглядностию метафора эта выступает в русских заговорах — там, где говорится о чудном острове Буяне. Название «буян» (от слова буй), принятое позднее за собственное имя, первона­чально было не более как характеристический эпитет баснословного острова; в не­которых уездах доныне вместо «Буян-остров» произносят: «буевой остров»7. Буй служит синонимом слову яр, как это видно из замены этих речений одного другим


1 Сравни с сказкою о Трёмсыне, рожденном от щучьего пера, который при помощи коня, родив­шегося от луски той же рыбы, добыл прекрасную Анастасию; Анастасия, плавая в ладье пó морю, пле­скала водой в пламенное, влюбленное в нее Солнце. См. также Нар. сл. раз., 108—116.

2 Толков. Слов., I, 898.

3 Нар. сл. раз., 159.

4 Sonne, Mond u. Sterne, 11; о месяце на облачном небе в Исландии говорят, что он идет вброд меж­ду облаками.

5 О представлении звезд овцами см. т. I, 354.

6 Вест. Р. Г. О. 1853, 1, 75.

7 Щапов, 60.

в Слове о полку Игореве1; оба слова совмещают в себе тождественные значения. Ярый, как объяснено выше (I, 223), заключает в себе понятия: весенний, горячий, пылкий, раздражительный, страстный, плодородный, урожайный. Понятие весен­него плодородия заключается и в слове буй: глагол буять (Оренбур. губ. ) — выра­стать, нежиться («он буял у батюшки», или в народной песне: «деревцо кипарисо­вое, где ты росло, где буяло? Я росло на крутой горе, буяло против солнышка»); а прилагательное буйный, когда говорят о нивах, лугах и лесах, служит для обозначег ния, что травы и деревья растут высоко, густо и обещают богатый урожай (буйный лес, буйные хлеба, буйные ягоды, чешск, буйна пшенице, обили буйне). Отсюда объясняется следующее выражение в Слове Даниила-заточника: «дивья (диво ли) за буяном кони паствити» (сравни с чешскою поговоркою: «nekdy i na bujnom poliu su koni chudi»), т. е. не диво пасти коней на тучных пажитях! Вообще же буйный (буявый) употребляется в смысле: дерзкий, наглый, неистовый (= яростный); буесть — удаль, отвага, буйная головушка — отважная, смелая, буйные ветры — бур­ные, стремительные, буйная зима — резкая, студёная; болгары дают этот эпитет и огню (буен оган)2. «Остров буян» — поэтическое название весеннего неба. Остров этот играет весьма важную роль в наших народных преданиях; чародейное слово заговоров, обращенное к стихийным божествам, обыкновенно начинается следую­щею формулою: «на море на окиане, на острове на Буяне», без чего не сильно ни од­но заклятие. На острове Буяне сосредоточены все могучие силы весенних гроз, все мифические олицетворения громов, ветров и бури; тут обретаются: и змея всем змеям старшая3, и вещий ворон, всем воронам старший брат, который клюет ог­ненного змея, и птица, всем птицам старшая и большая, с железным носом и мед­ными когтями (напоминающая собой чудесную Стратим-птицу, всем птицам мать, что живет на океане-море и творит своими крыльями бурные ветры), и пче­линая матка, всем маткам старшая, т. е. на острове Буяне лежит громоносный змей, гнездится птица-буря и роятся пчелы-молнии, посылающие на землю медо­вую влагу дождя4. От них, по мнению народа, как от небесных матерей, произошли и все земные гады, птицы и насекомые. По свидетельству заговоров, на этом же ос­трове восседают и дева Зоря (= не только весеннее солнце, но и богиня-громовница), и пророк Илья (= Перун): «на море на окияне, на острове на Буяне гонит Илья-пророк в колеснице гром с великим дождем»5. Сюда обращался древний славянин с своими мольбами, упрашивая богов, победителей Зимы и создателей летнего пло­дородия, исцелить его от ран и болезней, даровать ему воинскую доблесть, послать счастие в любви, на охоте и в домашнем быту. Выше мы видели, что небо называ­лось хрустальной или золотой горою; поэтому один из списков «Сна пресв. Богоро­дицы» начинается так: «на горе на горюне (от слова гореть), на горе на Буяне»6. Так как весеннее небо есть хранилище теплых лучей солнца и живой воды, которые да­ют земле плодородие, одевают ее роскошною зеленью и цветами и водворяют на
1 Рус. Дост., III, 64—66, 254; см. т. I настоящего сочинения, стр. 339.

2 Архив ист.-юрид. свед., II, ст. Бусл., 93; Обл. Сл., 17—18; Вест. Р. Г. О. 1851, III, 12. Малор. и червон. думы, 126. Соответственно слову яр — обрывистый берег реки, место, доступное действию вет­ров; буян в некоторых областных наречиях означает открытое, возвышенное место. — Моск. Вест. 1830, V, 125.

3 Сравни в гл. XX о звере Индрике (= гидре), отце всех зверей.

4 Сахаров., I, 21—22, 26, 31.

5 Т. I этого сочинения, стр. 339; Иллюстр. 1845, 250. 6 Калеки Пер., VI, 204.

ней новую счастливую жизнь, то фантазия сочетала с ним представление о рае или благодатном царстве вечного лета. Метафорический язык народных загадок назы­вает раем водные источники: «два братца (= вёдра) пошли в рай (вариант: в воду) купаться»1, что указывает на древнейшую связь идеи рая с небесными, дождевыми колодцами (см. гл. XXIV). Предания помещают рай на блаженных или счастливых островах. Выше (т, I, 94) указано другое воззрение, следуя которому восток, как страна, откуда восходит воскресающее поутру солнце, признавался царством твор­ческих, плодотворящих сил = раем, тогда как запад почитался страною мрака и бесплодия = адом. По аналогии утреннего рассвета с весенним просветлением неба после грозы, а темной ночи с зимними облаками и туманами, блаженные острова отнесены были на восток. Старинный англосаксонский памятник, сообщающий различные космогонические предания в форме беседы царя Соломона с Сатурном, задает вопрос: «где бывает по ночам солнце?» и отвечает: «на том острове, где пре­бывают души в ожидании суда», или по другому списку: «оно сияет в стране, назы­ваемой Glidh, где покоятся души св. мужей». Название Glidh означает страну бле­стящую = то же, что Glasberg (гора-небо, лежащая по ту сторону великих вод) или Gladhsheimr (Glanzheim, Wonneland2). На Руси ходит сказание о блаженных остро­вах Макарийских (μαχαριος — beatus), где реки медовые и молочные, а берега ки­сельные3; по указанию старинных апокрифов, райские реки текут млеком, вином и медом; о летних облаках простолюдины рассказывают, что они падают иногда на землю, и те, которым удавалось это видеть, принимали их за кисель. Мед, молоко и вино — метафорические названия дождя; ниспадая на землю, дождевые ливни про­изводят топкую грязь, которая в областных говорах называется кисель, кисёлица4. Лубочная карта, известная под заглавием: «Книга, глаголемая Козмография, пере­ведена бысть с римского языка», представляет круглую равнину земли, омываемую со всех сторон рекою-океаном; на восточной стороне означен «остров Макарийский, первый под самым востоком солнца, близ блаженного рая; потому его тако нарицают, что залетают в сий остров птицы райские Гомаюн и Финикс и благоуха­ние износят чудное... тамо зимы нет»5. В средние века создалась басня, что Алек­сандр Македонский, во время похода своего на восток, доходил до Макарийского острова. В древнеславянском переводе Мефодия Патарского читаем: «Александр Македонский сниде до моря, нарицаемого Солнечна страна, иде и виде нечисты языки и скверны»6. Нестор вставил это свидетельство в свою летопись: «якоже сказаеть Мефодий Патарийскый: и взиде (Александр Македонский) на всточныя стра­ны до моря, наричемое Солнче место, и виде ту человекы нечистыя (= демоны, ве­ликаны)... и загна их на полунощные страны в горы высокия (горы = тучи, см. гл. XVIII), и Богу повелевшю сступишася о них горы полунощныя»7. Очевидно, преда-


1 Этн. Сб., VI, 39.

2 Опыт истор. обозр. рус. слов. О. Миллера, I, 335, из Migne — Diction, des apocryphes; Germ. Mythen, 365-6.

3 Иллюстр. 1846, 344.

4 Толков. Слов., I, 724.

5 Лубочные картины познакомили наше простонародье и с другими райскими птицами Алконо­стом и Сирином; Сирин = сирена.

6 Времен., XVI, смесь, 1, 9; Карамз. И. Г. Р., II, примеч. 64; Москв. 1841, V, ст. Снегир. о лубочн. картин., 148.

7 П. С. Р, Л., I, 107. Новгородский летописец (ibid., IV, 61), по случаю моровой язвы 1352 года, за­мечает: «нецыи реша: той мор пошел от индийския страны — от Солнца-града», что сходится с грече­ским поверьем о моровой язве, посылаемой стрелами разгневанного Аполлона.

ние о Макарийском острове, лежащем на восточной стороне всесветного океана, где царствует Солнце и цветет вечная весна, есть предание античное; древние греки знали остров Эю, омываемый океаном: там чертог Зори (Эос) и место ее пляски, | оттуда поутру восходит светлый Гелиос1. От греков предание это чрез посредство переводных хронографов перешло к нам, и притом уже в средневековой переделке, когда старинные сказания о Солнцевой стране составили один из эпизодов похода Александра Македонского в Индию и когда воспоминание о борьбе бога-громовника с демонами-тучами спуталось с подвигами этого любимого героя, победителя отдаленных народов. Тем не менее указанные свидетельства памятников не совер­шенно чужды славянам; напротив, они потому и проникли в простонародье, что со­гласовались с его собственными воззрениями, вынесенными из первоначальной родины всех индоевропейских племен. У чехов сохранилось поверье, что у Солнца есть свое царство за морем, что там — вечное лето и что оттуда прилетают весною птицы и приносятся на землю растительные семена2. С этим поверьем тесно свя­зывается малорусское предание о выреи: это теплая страна, лежащая далеко на вос­токе у самого моря, куда скрываются на зиму птицы, насекомые и гадюки и откуда являются они с началом весны. В поучении Мономаха сказано: «сему ся подивуемы, како птица небесныя из ирья идуть... да наполнятся леси и поля»3. С началом осени (14-го сентября) журавли, стрижи, касаточки и другие птицы улетают, по мнению крестьян, в вырей (вирий), на теплые воды, или прямо на небо; рассказы­вают еще, что ласточки, сцепившись одна с другою ножками, прячутся от зимы в криницах, реках и озерах4. Тогда же гадюки и змеи лезут в вырей по деревьям, по­добно тому, как и души усопших прежде, нежели достигнут страны блаженных, осуждены порхать по деревьям. Светлое «небесное царство» (Gimill скандинавской мифологии = himmel, жилище светлых эльфов) находится по ту сторону облаков, которые издревле сравнивались с водными источниками и ветвистыми деревьями, растущими в воздушных пространствах (см. гл. XVII); германцы называют это царство Sonnenland и Engelland: сюда, по их рассказам, улетают на зиму птицы, здесь обитают души и отсюда приносятся на землю зародыши всякой жизни — се-


1 Griech. Myth., Преллера, I, 339. Следы того же представления встречаем и в других мифах антич­ного мира. Так Эол, бог ветров и вихрей, властвовал на плавучем острове Эолии (Одис., X, 1—3); о Ге­фесте рассказывается, что он завел свои кузницы на одном из Липарских островов и ковал там Зевсо­вы молнии; о рождении Аполлона из древнейших преданий известно, что мать его (Leto) прибыла из страны гипербореев на плавучий остров Делос в виде волчицы, сопровождаемая стаею других волков. Посейдон остановил подвижной остров, и богиня разрешилась на нем двумя близнецами: Артемидою и Аполлоном, который тотчас по рождении был обмыт нимфами в водах и вскормлен нектаром и амб­розией; когда ему минуло пять дней — под его стрелами, полученными от Гефеста, пал страшный Пи­фон (Der Ursprung der Myth., 99). Значение мифа ясно: зимнею порою солнце и луна скрыты за тем­ными покровами снежных облаков и туманов, или, выражаясь мифическим языком: они облекаются волчьими шкурами и скрываются в холодных странах гиперборейских; весною же, благодаря дейст­вию гроз, туманные завесы снимаются, светлый Аполлон выходит из недр мрака, или, что то же, — рождается матерью-волчицею, омывается в дожде и, упиваясь этим бессмертным и всесильным на­питком, разит молниеносными стрелами дракона (= демона зимы и туч). С затемнением смысла ста­ринных метафор, мифы, по общему закону их развития, приурочиваются к известным местностям: бог-громовник, ковач молниеносных стрел, водворяется на островах Лемносе и Липарском, а эпитет Аполлона δήλιος = светлый дает повод связать басню о его происхождении с Делосом (М. Мюллер, 63).

2 Ж. М. Н. П. 1846, VII, ст. Срезн., 43.

3 П. С. Р. Л., I, 101. В народной песне поется: «Лес ты мой, лес, зелен, невесел! Некому тебя разве­селить; Что были пташечки — в ирей полетели».

4 Терещ., VI, 12; Рус. Бес. 1856, 1, 62.

мена растений и души новорожденных1. С окончанием зимы следует возвратный прилет птиц: 9-го марта прилетают из вырия жаворонки, а 25-го числа (на Благо­вещенье) — ласточки; в малорусской песне сокол жалуется:


Бидна ж моя головонько,

Що я рано з' вырья выйшов,

Що по горох снега лежать,

По долинах воды стоять.


Как обыкновенные птицы и гадюки исчезают позднею осенью из полей и лесов: первые удаляясь в теплые страны, а последние предаваясь оцепенению (зимнему сну) в своих норах, так и мифические птицы и змеи, в образе которых фантазия олицетворяла творческие силы весенних гроз, скрываются на зиму в колодцах-ту­чах, окованных холодом, или замыкаются в царстве вечного лета. По русским по­верьям, кукушка и сизая галочка хранят у себя райские ключи или ключи от вы­рия; с их прилетом пробужденный Перун отпирает небо и низводит на землю пло­дотворное семя дождя, откуда возник миф о семенах, приносимых из райской страны на крыльях весенних ветров и рассеиваемых по всей земле. И комары осен­ней порою уносятся ветрами на теплые моря, а весною снова приносятся на Русь2. Райская страна, как представление, снятое с весенней природы, роскошно убранной в зелень и цветы и озаренной яркими лучами солнца, изображалась вечно зеленым садом с золотыми и серебряными плодами или вечно цветущим лугом. Слова рай, лит. rojus, греч. παράδεισος , лат. paradisus, фр. paradis, исп. parayso — всюду служат для обозначения сада, и многие живописные, цветущие местности в немецких и славянских землях получили названия рая, парадиза3. Словаки и хорутане расска­зывают, что рай есть чудесный неувядаемый сад, находящийся во владениях бога света, где праведных ожидает бесконечное наслаждение4; по свидетельству русских легенд, рай насажден у небесной криницы, «а над тею крыныцею и скризь там такии разнии, прихорошии, пахнючии цвиткы та ягоды, яблуки, хвыги, мындалы, розынкы (виноград) и всякая овощь, а птыци так хороше спивають та щебечуть, що-й сказаты не можно»5. В том же весеннем убранстве рисуется народному вооб­ражению и пырей — название, вероятно, родственное с лат. viretum (местность, по­крытая зеленью), которое у Виргилия употреблено в смысле рая6; в областных го­ворах вырёц (Вятск. губ. ) значит: цветник, купина, куртина цветов; вырчик (Волог. губ. ) — рассадник, срубец на столбах для посева капусты7. Так как рай признавался жилищем праведных, местом успокоения их по смерти, то при имени «Буян-ост­ров» в нашем языке стоят родственные слова, означающие кладбище: буй и буйвище — погост, место около церкви, обнесенное оградою, где в старину погребались умершие; буево — кладбище8. По указанию Гомера и других древних писателей, души избранных героев препровождались Гермесом чрез океан (= небо) к Солнце-
1 Germ. Mythen, 326—7, 375-6, 398.

2 Маркевич., 18; Молодик. 1844, 96; Сахаров., II, 30; Метлинск., 201; Полтав. Г. В. 1845, 15; 1846, 18; Киев. Г. В. 1850, 20.

3 D. Myth., 781-3.

4 Ж. М. Н. П. 1847, II, 190 («О верован. славян в бессмертие души»).

5 Н. Р. Л., 3.

6 D. Myth., 783: devenere locos laetos et amoetia vireta fortunatorum nemorum sedesque beatas.

7 Толков. Слов., I, 274. В Курской губ. пырей означает жаворонка, как предвестника весны; в Твер. губ. вырёй — колдун, вырить — нашептывать, ворожить (Обл. Сл., 32). На острове Эе обитала хитрая волшебница Кирке (Одисс, X).

8 Обл. Сл., 16; Записки Общ. рус. и слав. археологии, I, отд. 3, 4.

вым вратам — на счастливые Елисейские поля (Elysion), лежащие на «блаженных островах»: боги наделили страну эту чистейшим воздухом и постоянным изобили­ем плодов; ее вечно зеленеющие луга и рощи, орошаемые сребристыми реками, ог­лашаются пленительным пением птиц; там не бывает ни зимы, ни метелей, ни ливней, ни холода; веет только кроткий зефир, и сладостно, незаметно пробегают беспечальные дни блаженных1. Греческому Элизию соответствует скандинавская Валгалла (Valhöll)2, где властвует могучий Один, в сообществе с Тором, и куда валькирии приводят всех витязей, сраженных в бою (auf der wahlstätte); Один при­нимает их, как своих детей, и потому усопшие герои назывались oskasynir (усынов­ленные). Посреди Валгаллы стоит чудесное дерево, тождественное по значению с мировою ясенью (= тучею) и с мокрецким (= дожденосным) дубом острова Буяна, о чем подробнее изложено в гл. XVII. Эта блаженная обитель предназначена одним добродетельным и храбрым; для нечестивых и трусов она закрыта; водворенные здесь герои проводят время в беспрерывных веселых пирах, упиваясь бессмертным напитком — медом (= дождем). Место, на котором построен золотой град Валгал­лы, называется Gladhsheimr, что означает жилище, исполненное не только радости, но и блеска. До сих пор под выражениями freudensaal и freudenthal разумеют «небо», в противоположность земле, «печальной юдоли» (jammerthal) смертных3. «Небо ге­роев», известное в индийской мифологии, есть та священная гора-небо, на кото­рую, по славянским и литовским поверьям, должны взлезать души усопших (1, 62), то селение праведных, которое принято у нас называть «царством небес­ным». Там, при верховном божестве небесного свода (Варуне), под сению густоли­ственного дерева, обитают души предков (pitris) с их царем Yama, собирателем все­го человеческого рода4. Предание это в памятниках средневековой литературы сли­лось с рассказами о браминах; в упомянутой выше «Книге, глаголемой Космогра­фия»5 описывается страна блаженных рахманов (брахманов), которые не ведают неправды, ни естественных нужд и живут без трудов и печали: «страна — рахманы нагие — под самым востоком солнца, и царя имеют у собя... житие их таково: одева­ются листвием древяным садовным и от того овощем питаются, и жены имеют, а риз и скота и хлеба не имеют, ни градов, ни войны не имеют же... Да тут же под вос­током солнца есть место, где исходят великия четыре реки райския». Те же басни занесены и в старинные сказания о походе Александра Македонского в Индию6. Из приведенных данных нетрудно понять, почему Буян-остров называется в наших заговорах святым и божьим7.



Народные заговоры, сохранившие так много древнейших поэтических выраже­ний, знают мифический алатырь-камень и ставят его в тесной, неразрывной связи с Буяном-островом. Принимая в соображение объясненное нами значение этого острова и общеарийское представление солнца драгоценным, огненным камнем (1, 110), мы убеждаемся, что алатырь-камень есть, собственно, метафора ясного ве-
1 Griech. Myth., Преллера, I, 644; Одисс, IV, 563—8.

2 Слово, стоящее в связи с прозванием Одина — Valfodhr и с именем подвластных ему воинствен­ных дев — валькирий (valkyrien).

3 D. Myth., 778-782.

4 Die G6ttenvelt, 58.

5 Времен., XVI, 8.

6 Москов. Телеграф 1832, XI и XXIV.

7 Библ. для. Чт. 1848, IX, ст. Гуляева, 52—53; Сахаров., I, 18: «пошла я (имярек) к окиан-морю на свят остров».

сеннего солнца. Лежит он на океане-море или на острове Буяне, и обозначается по­стоянным эпитетом бел-горюч, т. е. плавает по воздушному океану-небу, и хранит­ся в райской области, в царстве вечного лета; эпитет «бел-горюч» заменяется иног­да выражением: кип-камень (от глагола кипеть)1. На этом камне восседает красная дева Зоря: «на море = на окиане, на острове на Буяне лежит бел-горюч камень ала­тырь; на том камне сидит красная девица» и зашивает раны кровавые (см. I, 114). О розовой пелене Зори, расстилая которую богиня утра просветляет мир и призывает его к жизни, заговор выражается: «твоя фата крепка, как горюч камень-алатырь»; о самом же алатыре сказано: «под тем камнем сокрыта сила могучая, и силы конца нет». Именем этого камня скрепляется чародейное слово заклинателя (I, 213): «кто камень-алатырь изгложет (дело — трудное, немыслимое), тот мой заговор превоз­может»2. Весьма вероятно, что с этим уподоблением солнца белому, горючему кам­ню уже в глубокой древности сливалось общераспространенное представление гро­зового облака скалою или камнем3. Такое слияние тем легче могло совершиться, что богиня утренняя Зоря и богиня-громовница олицетворялись в едином образе, что дневной свет и роса, приносимые первою, сближались с весенним просветле­нием неба и дождями, даруемыми второю. В приложении к камню-облаку эпитет «бел-горюч» мог указывать с одной стороны на заключенное внутри этого камня грозовое пламя, а с другой — на белоснежные и розовые цвета, какими окрашивают облака яркие лучи весеннего солнца. С возвратом весны пробуждается бог-громовник и, ударяя своею палицей по камню-туче, высекает из него молниеносные иск­ры, разводит пожигающее пламя грозы4 и заваривает чудодейственный напиток живой воды (дождя); то же пламя добывает он и трением своей палицы о солнцево колесо. Вот почему на алатыре-камне пребывает не только богиня Лада, в христи­анской замене ее Богородицею, чествуемой в народе прозваниями громницы и ог­ненной Марии, но и сам Перун, подставляемый обыкновенно Ильею-громовником, и его спутники — духи весенних гроз, под именем божьего воинства или не­бесных сил (святых угодников и ангелов). Приведем свидетельства народных заго­воров: «встану я, раб божий, благословясь, пойду перекрестясь... под восточную сто­рону к окияну-морю, на свят божий остров; на этом острове лежит алатр-камень, а на камени стоит Мати пречистая Богородица. Прошу и молю, пречистая Божия Матерь, усердно своими горькими слезами: заступи обо мне, рабе божьем, отгони злую лихомонку за тридевять земель». — «Пойду под восточную сторону к окияну-морю; на окияне-море стоит божий остров, на том острове лежит бел-горюч камень алатр, а на камени святый пророк Илия с небесными ангелами. Молюся тебе, святый пророче божий Илия! пошли тридцать ангелов в златокованом платье, с луки и стрелы, да отбивают и отстреливают от имярека уроки и призоры и притки». (Сравни заклятия на прогнание болезней перуновыми стрелами в гл. XXII. ) — «На море-окияне лежит бел-алатр-камень, а на камени сила небесная. Подойду я по­ближе, поклонюсь пониже: силы небесные! пошлите свою помощь и силу на наш скот милый живот — в чистое поле, в зеленые луга, в темные леса». Подновление в
1 Совр. 1856, XI, ст. Осокина, , 4. В народной песне муж, при разлуке с женою, говорит ей: «гляди, жена, на синё море: что повыстынет бел-горюч камень, тогда я домой буду!» (Нар. песни Вологод. и Олонец. губ., собр. Студицким, II, 32) — выражая этими словами безнадежность на свое возвращение.

2 Сахаров., 1, 23, 25, 30-31.

3 В Сибири камень означает утес, скалу. — Этн. Сб., VI, 11.

4 Опыт истор. обозр. рус. слов., О. Миллера, I, 79: «В одном заговоре духи идут на море зажигать го­рюч камень; в другом его хотят распилить и вынуть из него палящий и гулящий огонь».

христианском духе замечается не во всех заклятиях; в некоторых заговорах обра­щения делаются к неведомому стрельцу и красной девице Зоре, а не к Илье-проро­ку и Богородице: «в окиан-море есть алатырь-камень, на том камне стоит человек он стреляет по чисту полю, убивает всякие боли»; затем следует мольба, чтобы стрелец этот защитил своими стрелами от сглаза, недугов и очарования1. Согласно с представлением облаков подвижными, . ходячими камнями, народная загадка от­личает алатырь от обыкновенных скал, твердо прикрепленных к земле, как бы ко­ренящихся в ее утробе. «Что растет без корню?» — спрашивает загадка и отвечает: бел-горюч камень2. Весьма знаменательно свидетельство стиха о голубиной книге, что из-под этого камня текут источники, дающие всему миру пропитание и целе­ние, т. е. живая вода дождей, воскрешающая природу и дающая земле урожаи:


Белый латырь-камень всем камням отец.

Почему же ён всем камням отец?

— С-под камешка, с-под белаго латыря

Протекали реки, реки быстрый

По всей земле, по всей вселенную(-ной),

Всему миру на исцеление,

Всему миру на пропитание3.
Это те же райские реки, которые бьют живыми ключами из-под корней мирово­го дерева-тучи (см. гл. XVII). Старинная былина о Василье Буслаеве, смелость ко­торого не хотела знать никаких преград4, воспевает, как этот богатырь тешился со своею дружиною; говорит Василий: «дружина моя храбрая! скачите через бел-го­рюч камень». Дружинники перескочили три раза; начал скакать сам богатырь:
Раз скочил и другой скочил,

А на третий говорит дружине хоробрыя:

«Я на третий раз не передом, задом перескочу!»

Скочил задом через бел-горюч камень,

И задела ножка правая,

И упал Васильюшка Буслаевич

О жесток камень своима плечмы богатырскима.
По указанию другого списка: расколол он свою буйну голову и остался лежать тут до веку. То же предание излагает и народная сказка с любопытной заменою камня-алатыря морской пучиною. Поплыл Василий Буслаевич через море к зеле­ным лугам; тут лежала Морская пучина - кругом глаза; стал он вокруг ее похажи­вать, сапожком ее попинывать. «Не пинай меня, говорит Пучина, и сам тут бу­дешь!» Расшутились тогда рабочие люди Васильевы и стали скакать через Пучину; все перескочили, а Василий прыгнул и задел ее пальцем правой ноги — да тут и по­мер5. В этом поэтическом сказании о смерти сильномогучего богатыря скрывается миф о гибели громовника (молнии), утопающего в дождевом море туч; удары, ко­торым он подвергается, обыкновенно разят его в ногу (см. гл. XXII). В настоящем случае для нас особенно важно то, что в этих различных вариациях одной темы бел-горюч камень, из-под которого (как мы видели) льются целые реки, заменяет-
1 Библ. для Чт. 1848, IX, 52-55; Сахаров., I, 27, 33.

2 Рус. прост. праздн., II, 101—2; Ч. О. И. и Д. 1864, 1, галицк. песни, 83.

3 Калеки Пер., II, 313.

4 Рыбник., 1, 362—3; III, 240—1.

5 Н. Р. Ск., I, 11. Сравни с эпизодом другой сказки (ibid., VIII, стр. 471), как скачут богатыри на ко­нях через сине море; двое из них пали посеред моря и были проглочены змеем.

ся равносильною ему метафорою, представляющею дождевую тучу — морскою пу­чиною. Народный русский эпос олицетворяет эту пучину и заставляет ее жадно взирать на витязя своими несчетными очами: образ, достойный великого худож­ника, напоминающий греческий миф об Аргусе (см. I, 341; о метафорических вы­ражениях, уподобляющих зеркальную поверхность вод глазам, см. там же — стр. 339). На древние предания о славном камне-алатыре в христианскую эпоху были наложены черты, заимствованные из нового вероучения, что прямо указыва­ет на то священное значение, какое придавалось ему в язычестве. Так как имя Петр означает камень и так как евангельское слово выражается о Петре-апостоле: «ты еси Петр, и на сем камени созижду церковь мою, и врата адова не одолеют ей» (Матф. XVI, 18); то народная фантазия создала следующее мистическое сказание. «Почему бел-латырь-камень мать всем камням?» — спрашивает один из вариантов стиха о голубиной книге и отвечает:


На белом латыре на камени

Беседовал да опочив держал

Сам Исус Христос, царь небесный,

С двунадесяти со апостолам,

С двунадесяти со учителям;

Утвердил он веру на камени:

Потому бел-латырь-камень каменям мати!1
В народных заговорах читаем: «на окияне-море лежит кип-камень, на том кип-камне стоит апостольская божья церква за тремя дверями, за тремя замками... В божьей церкве стоит престол, на том престоле сидит госпожа святая-пресвятая Бо­городица... Миколай-угодник, Илья-пророк, Егорей Храбрый, Михайло-архангел, Петр и Павел и все святые святители»2. — «Под восточной стороной есть окиян-синее море, на том окияне на синем море лежит белолатырь-камень, на том белолатыре-камне стоит святая золотая церковь, во той золотой церкви стоит свят золот престол, на том злате престоле сидит сам Господь Иисус Христос, Михаил-архан­гел, Гавриил-архангел... » и так дал. 3. Ниже (в гл. XVIII) мы увидим, что на апостола Петра, как хранителя ключей царства небесного, было перенесено древнее пред­ставление о боге-громовнике, отпирающем в весеннюю пору золотым клю­чом = молнией облачные скалы, за которыми скрывается пресветлый рай. В этом раю (= в светлом, заоблачном небе) почиют в зимний период праведное солнце и все творческие силы лета; как седалище и обитель бессмертных богов, небесный свод издревле представлялся царственным троном и куполом храма. Взамен рай­ских потоков позднейшая обработка мифа полагает бел-горюч камень алатырь на реке Иордане4.

Слово алатырь, по самой загадочности своей, должно быть весьма древнего про­исхождения, и должно думать, что оно не прежде будет разгадано, как по возведе­нии его к санскритскому корню. Попытки, сделанные для объяснения этого назва­ния, до сих пор были неудовлетворительны. Покойный Надеждин в алатырь-камне подозревал янтарь (литов. gintaras, нем. bern-stein = brenn-stein от brennen — го­реть5), который своею сгораемостью, красноватым или желто-белым цветом и до-


1 Калеки Пер., 291.

2 Совр. 1856, XI, смесь, 4.

3 Щапов, 59.

4 Сахаров., I, 20.

5 Гануш, 119.

быванием из морских волн представляет признаки, сходные с теми, какие прида­ются мифическому камню; самое слово алатырь (Алатр, алабырь, латырь) он при­знавал за переделку греческого ήλέχτρον, лат. electrum — янтарь1. Но то, что расска­зывается на Руси о могучем алатыре-камне, не представляет ничего тождественно­го с греческими преданиями, касающимися янтаря. Как отвердевший древесный сок, янтарь у греков был эмблемою слез, проливаемых лесными (= облачными) нимфами, или росы и дождя, падающих с дерева-тучи; согретое солнечными луча­ми, дерево это роняет золотые слезы, которые превращаются в светлые, прозрач­ные куски янтаря, а мифический поток Eridanos уносит их в океан (см. сказание о сестрах Фаэтона — гл. XIX2). Греки и римляне дорого ценили янтарь, как целебное средство от болезней, и носили его в амулетах. Видеть в алатырь-камне не более как заимствованное у греков название янтаря решительно нет оснований. Русские на­родные предания соединяют с алатырем понятие чудесного «неведомого»3 камня, и нигде ни в памятниках, ни в областных говорах янтарь не называется этим име­нем. Если бы даже было доказано сродство русск. алатырь с греч. ήλέχτρον , и тогда выводы должны опираться на первоначальном, основном значении общего для них корня; ήλέχτρύων означает, собственно — светозарный, сияющий: «electrum appellatum quoniaml sol vocitatus sit ήλέχτωρ»4. Стих о голубиной книге, в одном из многих своих вариантов, говорит: среди моря синего лежит латырь-камень;


Идут по морю много корабельщиков,

У того камня останавливаются;

Они берут много с него снадобья,

Посылают по всему свету белому.


Надеждин приводит это место, как указание на торговлю янтарем; мы же дума­ем, что означенные стихи заключают в себе тот же смысл, что и стихи о реках, те­кущих из-под белого алатырь-камня «всему миру на исцеление»; снадобьем народ называет лекарство5.

Так как идея рая у народов языческих заимствована от цветущей, щедрой на да­ры летней природы и так как за летом следует губительная, всёмертвящая зима, с которой связывается миф о кончине мира, а за нею с новой весною опять воскреса­ет земная жизнь, то отсюда возникло двойственное представление о рае. Во-первых, раем называется та счастливая страна минувших веков, в которой обитали первые, еще невинные люди, не зная никаких трудов и горестей, и которую утратили они


1 Рус. Бес. 1857, IV, смесь, 38; Вест. Р. Г. О. 1853, I, прилож., 2—4. Г. Даль склоняется к тому же мнению: «алатырь — вероятно, янтарь, греч. электрон, переделанное на татарский лад» (Толков. Слов., I, 8); но почему же на татарский лад? Форма «алатырь» вовсе не исключительная в славянском языке (сравни: богат-ырь, уп-ырь, пуст-ырь), да и всякий народ переделывает чуждые, замствованные им слова не иначе как в духе родного языка.

2 Griech. Myth. Преллера, 1, 341—2; сравни с сказаниями о золотых и бриллиантовых слезах богини Зори.

3 Заговор: «на море на океане есть бел-горюч камень алатырь, никем неведомой». — Сахаров., I, 31.

4 Griech. Myth., 1, 342; II, 177.

5 У берегов Ледовитого моря куски янтаря называются морским ладоном, но нам неизвестно, что­бы на Руси соединяли с ними целебные свойства и чтобы носили их в ладонках. Другое объяснение, еще менее удачное, предлагает г. Гуляев (Библ. для Чт. 1848, X, 113): по его мнению, алатырь — але­бастр (греч. άλαβαστρος , нем. alabaster-stein, фран. albatre); но и с алебастром не соединяет народ наших никаких суеверных преданий и ни в одной местности слово алатырь не принимается для его обозначе-

под влиянием нечистой демонической силы (= зимы); во-вторых, это — будущее царство блаженных, которое явится по кончине вселенной, когда ветхое небо и гре­ховная земля очистятся и обновятся всемирным пожаром и потопом (т. е. весенни­ми грозами и ливнями). В этом обновленном царстве, украшенном неувядаемыми цветами, полном неиссякаемого плодородия, боги (по сказанию Эдды) обретут свои золотые столы и вслед за тем водворится общая беспечальная жизнь. Вера в грядущий рай стоит в теснейшей связи с преданием о былом золотом веке, когда люди пользовались невозмутимым счастием, когда реки текли для них млеком и медом, а деревья приносили им плоды, дающие молодость и бес­смертие1.

Начало весны, эта благодатная пора восстания природы от зимней смерти, сов­падает с христианским праздником Воскресения Христова; а потому в народе су­ществует убеждение, что на Светлой неделе отворяется рай, и открытые двери его делаются доступными для всех усопших в эти святые дни: умереть на «велик день» почитается за особенную милость божию, ибо отшедшая душа непременно насле­дует царство небесное. Весеннее полноводие есть самый легкий и удобный путь для того таинственного корабля, на котором перевозятся тени усопших в блаженные обители рая.

Одновременно с представлением неба воздушным океаном поэтическая фанта­зия стала сближать носящиеся по нем облака и тучи с рыбами2. Следы такого сбли­жения находим в народных сказках. «Был у мужика (повествует русская сказка) мальчик-семилеток — такой силач, какого нигде не видано и не слыхано! Послал его отец дрова рубить; он повалил целые деревья, взял их словно вязанку дров и по­нёc домой. Стал через мост переправляться, увидала его морская рыба-кит (по дру­гому списку: рыба-щука), разинула пасть и сглотнула молодца со всем как есть — и с топором, и с деревьями. Мальчик и там не унывает, взял топор, нарубил дров, до­стал из кармана кремень и огниво, высек огня и зажег костер. Невмоготу пришлось рыбе: жжет и палит ей нутро страшным пламенем! Стала она бегать по синю морю, во все стороны так и кидается, из пасти дым столбом — точно из печи валиг; под­нялись на море высокие волны и много потопили кораблей и барок, много потопи­ли товаров и грешного люду торгового; наконец прыгнула та рыба высоко и далеко, пала на морской берег да тут и издохла. Четверо суток работал мальчик топором, пока прорубил у ней в боку отверстие и вылез на вольный белый свет»3. Смысл этой басни раскрывается из сравнения ее с другими эпическими преданиями, тождест­венными с нею по значению, но представленными в иных поэтических образах. Чудовищная морская рыба есть громоносная туча, плавающая в воздушном океа­не, а мальчик-семилеток, который, сидя в ее утробе, высекает огонь и разводит страшно пожигающее пламя, принадлежит к породе мифических карликов, обита­ющих в облачных пещерах и приготовляющих там на сильном огне кузнечных горнов молниеносные стрелы. Семь зимних месяцев он пребывает в покое, или, выражаясь эпически: семь лет он растет и собирается с силами; но когда исполнит-


1 D. Myth., 783—4.

2 По быстроте движения облака и тучи могли быть сравниваемы не только с конем и птицею, но и с рыбою. Названия, данные рыбе в санскрите, указывают на ее быстроту, легкую подвижность; то же основное понятие, по мнению Пикте (I, 508—9), заключается и в словах: а) лат. piscis, гот. fisks, англос. fisc, сканд. fiskr, др.-нем. fisk, кельт, pysq, pesk от снк. корня pis, pês-ire, pêsvara — подвижной, скорый; b) слав. рыба от снк. корня rab, ramb или rabh, откуда rabhas — быстрота, беглость.

3 Н. Р. Ск., VIII, стр. 653; Кулиш, II, 60-61.

ся семилетний срок, т. е. с приходом весны — заявляет свою богатырскую мощь. Подобно Перуну, он вызывает грозовое пламя ударом кресала о кремень; подобно Перуну, он вооружен топором, которым и прорубает себе дверь из мрачной темни­цы = тучи, и пребывание его в рыбе так же тяжко для этой последней, как пребыва­ние мальчика-с-пальчик в брюхе волка (см. т. I, 380: волк — туча, мальчик-с-паль-чик — молния). Приведенному эпизоду русской сказки соответствует песня Калевалы о великане Випунене: славный чародей, сын громовника Укко, он покоился в могиле в глубоком, мертвом сне. Могучий Вейнемейнен пронзил его железным ко­лом; Випунен просыпается от боли, разевает свой громадный рот и проглатывает обидчика. Очутившись неожиданно в желудке великана, словно в мрачной и про­сторной тюрьме, Вейнемейнен устраивает там кузнечный горн, из рукавов своей одежды делает мехи, разводит огонь и начинает работать молотом; стучит, гремит, пламя раздувает — дым валит вверх столбом, искры так и сыплются во все сторо­ны. Не стало великану покоя ни днем, ни ночью, горячие уголья и осколки жгли ему горло и всю внутренность; напрасно старался он помочь себе колдовскими пес­нями и заклинаниями, напрасно взывал: «неужели я не похож на отца, который мо­жет прогонять всякое зло? неужели не похож на брата, властителя небесных обла­ков? Укко, близкий сосед громовых туч! дай мне свой огненный меч, дабы я мог наказать им этого негодяя». Чтобы заставить хитрого врага удалиться, Випунен должен был смириться и передать ему всю свою мудрость. Основа финского преда­ния та же, что и в русской сказке: великан-туча лежит неподвижно, окованный зим­нею стужею; Вейнемейнен, бог весенних гроз, пробуждает его от сна ударами же­лезной палицы и кузнечного молота, т. е. разящими молниями; чародейные песни и заклятия великана суть метафоры завывающей бури и громовых раскатов1. Кале­вала передает миф о похищении огня рыбою. Когда владетельница мрачной Похъиолы скрыла солнце и месяц в медную гору (= за густые туманы), то боги гроз: владыка ветров, вещий певец Вейнемейнен и кузнец Ильмаринен, желая даровать миру новый свет, взошли на небо, высекли огонь (= молнию) и вручили его воз­душной деве; она держала огонь в длинном облаке и, будто младенца в колыбели, качала его туда и сюда и баюкала; скрипели серебряные ремни, звучала золотая ко­лыбель, и гнулась небесная кровля. Но вот неосторожная дева уронила огонь; рас­сыпаясь искрами, он упал в море, вскипятил воды и озарил их блеском. Это море — воздушный океан, в котором плавают облака-рыбы. Здесь проглатывает огонь щу­ка2; чувствуя внутри жгучую боль, она шумно носится по водам и бросается из сто­роны в сторону. Тогда начинается лов щуки = поэтическая картина грозы. Как, по другому мифическому представлению, гроза уподоблялась охоте за чудесным веп­рем, так в настоящем случае она уподобляется рыбной ловле. С помощью карлика боги успевают изловить щуку в закинутые сети; но никто не осмеливается взять ее голыми руками. «Я бы распластал эту рыбу, сказал Солнцев сын (Paivan poika), ес­ли б у меня был большой нож — крепкое железо!» — и в ту же минуту упадает с неба нож, из облаков крепкое железо, с золотым черенком, с серебряным лезвием (= молния). Как скоро взрезана была щука — из нее покатился синий клубок; из синего клубка явился красный, а из красного клубка — огонь. Эта последняя под­робность сходится с свидетельством севернонемецких саг, что грозовые духи ска-
1 Ж. М. Н. П. 1846, III, ст. Гримма, 165—6, 178.

2 Собственно, огонь пожирается сигом (schnSpel), сига глотает лосось (lachsforelle) и в свою оче­редь становится добычею щуки.

тываются с облачных гор в виде огненных клубков (т. I, 271). Из недр тучи-рыбы огонь-молния вырывается на свободу и начинает свое опустошительное действие: он опаляет бороду старого Вейнемейнена и ланиты Ильмаринена, пожигает и воды, и землю, пока наконец не был приостановлен морозами Похъиолы1. Еще любо­пытнее сказание Эдды, изображающее грозу как лов громоносной рыбы небесными богами. Когда асы, раздраженные смертью Бальдура, задумали отомстить лукаво­му Локи, то этот бог, представитель грозового пламени, поспешил удалиться внутрь горы (= облака); там он устроил себе жилье о четырех дверях, чтобы можно было наблюдать во все стороны; в случае опасности он превращался в сёмгу и пря­тался в глубине водопада (Franangr). Однажды, когда Локи сидел дома и плёл рыбо­ловную сеть, показались невдалеке асы; завидя их, он бросил свою работу в разве­денный перед ним огонь, а сам в виде рыбы скрылся в водопаде. Асы вошли в гору, мудрый Квасир узнал по пеплу — чем занимался Локи, и рассказал про то асам; они тотчас принялись за подобную же работу, изготовили сеть и закинули ее в воду. Тор держал за один конец, а остальные боги тянули за другой; Локи был пойман и осужден на заточение. По индийскому преданию, Агни, некогда скрывшийся в во­ду, был предан рыбою и тогда же изрек на нее проклятие, чтобы она вечно была преследуема ловцами; а греки рассказывали о Гефесте, что сброшенный с неба — он был принят богинями вод Евриномою и Фетидою, из которых первая представ­лялась в Аркадии в рыбьем образе2.

Плодотворящая сила, принадлежащая весенней, дождевой туче, составляет одно из существенных свойств, соединяемых со всеми ее олицетворениями; тою же си­лою наделена и мифическая рыба — тем более что в самой действительности рыба не могла не обратить на себя внимания своею необыкновенною плодучестью, оби­лием бросаемой ею икры. Народные сказки3 упоминают о чудесной рыбе, дающей бытие сказочным богатырям. У царицы не было детей, чтобы удовлетворить ее сер­дечному желанию иметь сына, закидывают в море шелковый невод, сплетенный мальчиками и девочками — семилетками, и ловят рыбу, которой нередко присвояется эпитет золотой. (Рыба поймана, изготовлена на кухне и съедена царицею; остатки обгладывает кухарка, а помои выпивает корова4, и от того самого по­несли они плод и одновременно родили трех сыновей: Ивана-царевича, Ивана-кухарчонка и Ивана — коровьина сына; выросли три молодца и стали могу­чие богатыри: подвиги, совершаемые ими, указывают в них сказочных пред­ставителей Перуна и его грозовых спутников. В сербских песнях5 говорят ко­ролю вилы:
Да сакупи будимске дéвоjке,

Да донесе млого сухо злато,

Да саплете ону ситну мрежу,

Ситну мрежу од сухога злата,

Да je баци у тихо Дунаво,

Да увати рибу златнокрилу,

Да joj узме оно десно крило,
1 Der Ursprung der Myth., 236—9; Совр. 1840, III, ст. Грота, 82.

2 Der Ursprung der Myth., 256, 270.

3 H. P. Ck., V, 54; VII, 3; VIII, 2; Ган, I, 22.

4 По другим вариантам: бык, кобыла, кошка или собака — зооморфические олицетворения туч.

5 Срп. н. njесме, II, 51—52, 61—62.

Опет рибу у воду да пусти,

Крило да да госпоиh крал(ь)ици —

Нек изеде оно десно крило,

Iеднак ђе му трудна заходити1.
Король последовал совету вил, и королева родила ему змея (= демона громоносной тучи). Как семя дождя, низведенное тучею на мать сыру землю, зарождает на ней обильные плоды, так съеденная рыба оплодотворяет чрево бездетной жены и одаряет ее чадородием; то же самое свойство итальянская сказка2 приписывает сер­дцу морского змея (= дракона), а предание, общее для всех индоевропейских наро­дов, — золотым яблокам, этим животворным плодам древа-тучи (см. гл. XVII). Златоперая рыба заменяется иногда плавающею по водам золотою головою, а в сказке про «Надзея — попова внука» богатырь зарождается от пепла самосгораю­щей головы, съеденного неосторожною девицею3. Мифы — греческий о голове Ме­дузы и скандинавский о голове Мимира (т. 1, 89, 204) свидетельствуют, что в числе других представлений грозовой тучи допускалось и представление ее отрубленной головою, точно так же, как немецкие саги сравнивают ее с огненным шаром или клубком. Сгорая в пламени молний, туча проливается оплодотворяющим дождем, а из пепла ее, или, прямее, из дождевых паров, снова собираются облака и нарожда­ется богатырь-громовник. Чудесная рыба, исцеляющая от неплодия, напоминает нам сказочную щуку, с помощию которой Емеля-дурачок творит все, что ему ни пожелается4. Пойманная дураком, щука, в уплату за свое освобождение, наделяет его следующим даром: стоит только ему сказать: «по моему прошенью, по щучьему веленью, будь то и то!» — и в ту же минуту все исполнится; в любопытном варианте сказки об Емеле-дурачке5 царевна тотчас забеременела, как скоро было выражено им подобное желание, скрепленное этою заветною формулою. Такой сверхъестест­венный дар заставляет невольно вспомнить сказку о золотой рыбке (царице всех рыб), исполняющей различные желания старика, который изловил ее в сети и по­том отпустил в море6; по всему вероятию, обе сказки возникли из одного общего источника, и золотая рыбка тождественна с могучею щукою7. Святочная подблюд­ная песня говорит о щуке серебряной, позолоченной, унизанной жемчугом и алма­зами; следовательно, дает ей те же эпитеты, какими наделены и другие олицетворе­ния тучи, сверкающей золотистыми молниями (свинка — золотая щетинка, золо­тогривый конь и т. далее):
Шла щука из Новагорода,

Она хвост волокла из Белаозера;

Как на щуке чешуйка серебряная,

Чтό серебряная, позолоченная;

Как у щуки спина жемчугом сплетена,

Как головка у щуки унизанная,

А наместо глаз — дорогой алмаз.
1 Перевод: Пусть соберет король будимских девиц, принесет много чистого золота и сплетет час­тую мрежу, частую мрежу из чистого золота, пусть закинет сеть в тихий Дунай, поймает златокрылую рыбу и возьмет у ней правое крыло, рыбу да отпустит в воду, а крыло отдаст госпоже-королеве: когда съест она правое крыло — тотчас забеременеет.

2 Pentamerone, № 9.

3 Н. Р. Ск., III, 10; сличи с преданием о рождении Семена Безбатченка Палия — в Основе 1861, XII, 29—30, и с сербским сказанием — в словаре Караджича, 808.

4 Н. Р. Ск., V, 55; Эрбен, 112-7.

5 Н. Р. Ск., VII, 31; сб. Валявца, 233—4; Матер, для изуч. нар. слов., 20—22.

6 Н. Р. Ск., VIII, 15; VI, 29 и 68, a; Beiträge zur D. Myth., II, 411.

7 У Куна в Markische Sag., 273, роль золотой рыбки исполняется щукою.

Песня сулит богатство1. Эта сказочная рыба родственна с скандинавским карли­ком Андвари, который в образе щуки поселился в глубоком потоке и хранил там великое сокровище; впоследствии сокровище это было извлечено из потока и сде­лалось предметом кровавой вражды, составляющей содержание превосходных пе­сен древней Эдды о Зигурде и немецкой поэмы о Нибелунгах2. Указанное родство преданий подтверждается свидетельством немецкой сказки, тождественной с рус­скою об Емеле-дураке3; вместо щуки здесь выведен карлик — klein grau mannlein. Однажды бедный мальчик, свинопас, стоял у колодца, размачивал черствый кусок хлеба и завтракал; является к нему седой карлик и просит хлеба. У мальчика было доброе сердце, он охотно исполнил его просьбу и потом всякий раз делил с ним свой скудный запас. В уплату за то карлик наградил его чудным даром: все, о чем он подумает или чего пожелает, сейчас же должно исполниться. Отсюда очевидна та близкая связь мифической щуки с карликом, какая условливалась естественною связью дождевой тучи и молнии, из которых первая представлялась небесным ко­лодцем и рыбою, а последняя — хитрым малюткою, обитающим в недрах тучи. Как вообще с темными тучами, застилающими золото солнечных лучей, соединялась мысль о захваченных сокровищах или кладах, охраняемых карлами, великанами и драконами, так и Андвари в виде щуки стережет драгоценный клад, и наша злато-чешуйная щука предвещает богатство. Поэтическое представление тучи рыбою и у нас, и у немцев сочеталось по преимуществу с щукою; ибо хищный, прожорливый нрав этой хорошо знакомой им обитательницы вод и ее острые зубы всего более со­гласовались с старинными воззрениями, следуя которым тучи представлялись су­ществами хищническими, поедучими, а молнии — зубами (см. I, 396). Метафори­ческий язык загадок называет щукою: а) вихрь, дующий из тучи: «щука хвостом махнула — лес погнула» и b) блестящее лезвие косы и серпа, под взмахом которых падают травы и колосья — точно так же, как при бурном напоре вихря падают де­ревья: «щука-белуга (вар. рыба-белужина) хвостом мигнула (т. е. блестящая = белая коса сверкнула), леса (= травы) пали, горы (= копны и стога) встали»; «щука (= серп) прянет, весь лес (= нива) вянет»4. Народные русские сказки упоминают о гигантской щуке, которая тянется через все широкое море (= небо) мостом и про­глатывает корабли с товарами5; иногда рыба эта заменяется китом. Так в сказке о Марке Богатом6 герой, посланный на тот свет, должен переправиться через синее море и переправу эту совершает по киту-рыбе, который протянулся через все море, а по нем, словно по мосту, идут пешие и едут конные7. Гигантскую щуку знают и


1 Сахаров., I, 13.

2 Брошенным камнем Локи убил Фафнирова брата, когда тот в образе выдры (otr) сидел у потока (выдра в мифических сказаниях то же, что змей = туча, см. гл. XX; камень = молния). За это убийство боги должны были дать выкуп, покрывши шкуру убитой выдры золотом (т. е. заменив облачные по­кровы солнечным светом). Тогда Локи отправляется к мрачным эльфам, схватывает карлика Андвари и принуждает его выдать хранимое им сокровище. — Der Urspr. der Myth., 258.

3 Zeitsch. für D. M., 1, 38-40.

4 Этн. Сб., VI, 43, 70, 107. Любопытно, что загадка: «гроб плывет, в нем мертвец ревет», обыкно­венно означающая громовую тучу, в некоторых местностях разгадывается так: «Иона во чреве кито­вом» (Ibid., 62); следов., в народе до сих пор инстинктивно чувствуется мифическая связь тучи с вели­канскою рыбою; простолюдины называют кита — рыбою.

5 Н. Р. Ск., I—II, 172—3.

6 Ibid., I, 13 и стр. 169.

7 Сравни в стихе о Федоре-Тироне: «гой ты еси рыба-кит! стань поперек синя моря». — Ч. О. И. и Д., год 3, IX, 147; Калеки Пер., III, 526.

литовцы1, и финны. Калевала сравнивает ее зубы с граблями, а зев с тремя водопа­дами; ладья Вейнемейнена (= корабль-облако) врезалась носом в ее спину, но щука и не почувствовала удара; бесплодны были усилия действовать против нее оружи­ем — оно только тупилось о стальную чешую чудовищной рыбы. В той же поэме ве­сенняя гроза изображается в грандиозной картине битвы между колоссальным ор­лом, представителем ветров и молний, и громадною щукою = тучею; при этой оже­сточенной борьбе звучало небо, дрожали облака и радуга, воинственный лук бога Укко, распалась пополам2. Между нашими крестьянами известны суеверные при­меты и врачебные средства, основа которых должна корениться в преданиях о ми­фической рыбе-туче. Так, по первой щуке, пойманной весною, поселяне делают за­ключения о будущем урожае хлеба: если икра в щуке толще к голове, то лучший урожай будет от ранних посевов, а если — к хвосту, то от поздних посевов; икра ров­ная предвещает посредственный урожай. Хребтовые кости щуки привешивают к воротам, как средство, предохраняющее от повальных болезней3; а щучьи зубы со­бирают и носят при себе, чтобы во время лета не укусила ни одна змея4. По мне­нию белорусов: если перед рыбаком плеснет хвостом щука, то он не проживет более трех лет5.

Земля, по свидетельству старинных памятников, покоится на водах всесветного (= воздушного) океана: «на воде, яко же на блюде, простерта силою всеблагого Бо­га»; но как тучи, эти небесные водохранилища, олицетворялись в образе великан­ских рыб, то отсюда возникло верование, что земля основана на китах-рыбах. Меж­ду нашим простонародьем существует предание, что мир стоит на спине колос­сального кита, и когда чудовище это, подавляемое тяжестью земного круга, пово-
1 В Мариямпольском уезде есть озеро, в котором живет громадная щука Струкис; под ее властию находится вся озерная рыба, и от ее зорких глаз не может укрыться даже самая мелкая плотица. Стру­кис постоянно бодрствует и только раз в году засыпает, и то на короткое время — на один час. Прежде она предавалась сну на Ивановскую ночь, но какой-то рыбак вздумал воспользоваться ее кратковре­менным отдохновением, закинул в озеро сети и наловил множество всякой рыбы; щука проснулась, опрокинула рыбачью лодку, и с той поры (говорят) она стала менять час своего отдыха, чтобы никто не мог догадаться и воспользоваться ее сном. — Семеньск., 42; Иллюстр. 1848, № 28.

2 Эман, 22; Der Ursprung der Myth., 240—1. Темное указание на подобное же представление встре­чаем в стихе о Егории Храбром (Калеки Пер., II, 427, 438, 453, 480; Лет. рус. литер., кн. II, 138):
А еще Егорий наезжаючи

И на те врата Херсонския,

И на тех вратах на Херсонскиих

Сидит Черногон (или Черногар)-птица,

В когтях держит осетра-рыбу;

Святу Егорью не проехати.

Святой Егорий-свет глаголует:

«Ой ты еси, Черногон-птица!

Полети ты на синё море... »
В разных вариантах птица эта называется: Ногай, Острафил (= Стратим — см. I, 000) и даже вели­кан-птица:
На вратах сидит великан-птица,

В носе держит Севру-рыбу,

Когда Севр-рыба пываротитси,

Все синие моря выскалухнутси.


3 О. 3. 1848, V, смесь, 4.

4 Терещ., VII, 54.

5 Нар. сл. раз., 136.

дит хвостом — то бывает землетрясение (Херсон. губ. ). Иные утверждают, что исс­тари подпорою земли служили четыре кита, что один из них умер, и смерть его бы­ла причиною всемирного потопа и других переворотов во вселенной; когда же ум­рут и остальные три, в то время наступит кончина мира. Землетрясение бывает от­того, что киты, отлежав бока, повертываются на другую сторону. Рассказывают еще, что вначале было семь китов; но когда земля отяжелела от грехов человеческих, то четыре ушли в пучину эфиопскую, а во дни Ноя и все туда уходили — и потому-то случился всеобщий потоп1. Подобные предания находим мы и в стихе о голубиной книге, и в разных апокрифических сочинениях. «Кит-рыба всем рыбам мати» (ска­зано в означенном стихе), потому что на трех китах утверждена земля и содержит­ся вся вселенная:


Когда кит-рыба потронется,

Тогда мать-земля всколебается,



Тогда белый свет наш покончится2.
В сербско-болгарской рукописи XV века читаем: «да скажи ми: що дрьжить зем­лю? Рече: вода висока. Да що дрьжить воду? Ответ: камень плосень вельми. Да що дрьжить камень? Рече: камень дрьжить 4 китове златы. Да что дрьжить китове златы? Рече: река огньнная. Да что дрьжить того огня? Рече: други огнь, еже есть по­жечь, того огня 2 че(а)сти. Да что дрьжить того огня? Рече: дубь железны, еже есть прьвопосаждень, отвъсего же (егоже) корение на силе божией стоить». Сербы до сих пор убеждены, что земля стоит на воде, вода на огню, а огонь «на змаjoгорчеву огњу» (на змеином, т. е. грозовом пламени). И дуб, и река огненная, и камень (ска­ла) — все это древнейшие метафоры громоносных туч. В «Беседе трех святителей» сказано, что земля плавает поверх великого моря и основана на трех китах больших и на тридцати малых: последние прикрывают собою тридцать оконец морских; а вокруг моря поставлено железное столпие. Емлют те киты десятую часть райского благоухания и от того сыти бывают. В сказании Мефодия Патарского о Ное все­мирный потоп объясняется так: «повеле Бог в море 30 китам отъити от мест сво-
1 Иллюстр. 1846, 332—4; Абев., 199; Херсон. Г. В. 1852, 17; О. 3. 1842, VI, ст. Мельникова, 51. Хо­дят в народе и другие суеверные сказания: во-1-х, что земля держится на трех слонах, которые роются под нею, как кроты; прежде их было больше, но некоторые отжили свой век, и земля доныне изрыгает их кости (так думают о костях мамонта). По индийскому верованию, землю держат восемь слонов, и когда один из них, утомленный тяжелою ношею, потрясает своей головою — тогда настает землетря­сение (D. Myth., 777). Во-2-х, думают, что земля опирается на четыре громадные столба; как скоро по­шатнется один из столбов, земля начинает колебаться. Представление это, вероятно, стоит в связи с уподоблением облаков и туч небесным каменным и металлическим постройкам (крепостным стенам). По словам Гомера, медное (= светлое) небо покоится на столбах; согласно с этим, апокрифическая статья, известная под заглавием «Свитка божественных книг», говорит, что Господь основал хрусталь­ное небо на семидесяти тьмах тысяч железных столбов. То же читаем в апокрифе о Макарии Рим­ском: «... да вижю, где прилежит небо к земли, яко ж глаголют книгы, яко на столпех железных стоит небо» (Пам. отреч. лит., II, 67). Следы указанного верования встречаются и в народных заговорах: «есть окиан-море железное (= небо), на том море есть столб медной»; «на море на окиане, посередь моря белого стоит медной столб от земли до неба, от востока до запада» (Сахаров., I, 22, 31). По свиде­тельству г. Вениаминова (Записки об Ахтинских алеутах и колошах, стр. 84), колоши также уверяют, что земля утверждена на огромном столбе, который поддерживается нижнею (т. е. подземною) стару­хою Агишанаку, и не делай она этого — земля давно бы опрокинулась и потонула в море. Когда Эль, творец огня и воды, раздраженный грехами рода человеческого, силится оттолкнуть старуху от стол­ба — тогда происходит землетрясение. У сербов сохраняется предание, что земля «ctojh на волу (о бы­ке-туче см. гл. XIII), па кад во манне ухом, онда се земл(ь)а затресе». — Срп. pjeчник, 212.

2 Калеки Пер., II, 368-9; Ч. О. И. и Д., год 3, IX, 190.

их — и поиде вода в си (морские) оконцы на землю, иже о(т)ступиша киты». Нако­нец, в «Повести града Иерусалима» читаем: «а рыбам мать кит-рыба великая; как та рыба-кит взыграетца и пойдет во глубину морскую, тогда будет свету преставле­ние»1. Основываясь на свидетельствах апокрифической литературы, обыкновенно думают, что те суеверные представления, какие равно встречаются и в «отречен­ных» памятниках, и в устах простолюдинов, проникли в народ путем книжного влияния; но если принять во внимание, что представления эти состоят в тесней­шей связи с прочими несомненно народными верованиями, то едва ли не следует заключить, что самые апокрифы заимствовали свои басни из древнейших языче­ских преданий, более или менее общих всем индоевропейским племенам.

Верховное божество весенних гроз пробуждает природу от зимней смерти, дает ей жизнь и тем самым создает новый прекрасный мир; мир этот, с окончанием зо­лотого века (т. е. лета), попадает под власть лютой зимы и ее демонических сил, и в нем водворяются зло, бесплодие и неправда. Тогда божество наказует грешную землю потопом, очищает ее в шумных потоках дождей и весеннего разлива рек, или разрушает старый, одряхлевший в зимние месяцы мир, который гибнет среди всеобщего наводнения и пожара (т. е. в дождевых ливнях и грозовом пламени) и возрождается в новой красе, как царство вечного блаженства (= благодатное лето). Таким образом, мифы о сотворении мира, его кончине и вселенском потопе суть различные поэтические картины весеннего обновления природы, представления, возникшие из живописных метафор древнейшего языка. Во всех этих великих со­бытиях в истории мироздания дано участие исполинским китам, как представите­лям громоносных туч. На их хребтах утверждена созданная богами земля; с их су­ществованием нераздельно связаны и предание о потопе, и мысль о грядущем раз­рушении вселенной. Киты эти лежат в огненной реке (т. е. в дождевых потоках, пла­менеющих молниями), питаются райскою пищею (= амритою) и залегают собою те подземные ключи («морские оконцы»), из открытых отверстий которых поды­маются воды всемирного потопа: это — дождевые источники, заключенные в об­лачных горах, которые позднее были отождествлены с обыкновенными родниками, бьющими из недр земли2. Последняя подробность сближает кита-рыбу с мифиче­ским змеем (зверем-Индрою), о котором стих о голубиной книге рассказывает, что он, двигаясь под землею, роет отдушины и пропущает ручьи и проточины, реки и кладязи студеные: «куда зверь пройдет — туда ключ кипит» (см. гл. XX). По любо­пытному варианту в апокрифической Беседе трех святителей, занесенному в Соло­вецкий сборник: в огненном море или огненной реке живет великорыбие — огнеродный кит или змей Елеафам, на коем земля основана; из уст его исходят громы пламенного огня, яко стрелено дело; из ноздрей его исходит дух, яко ветр бурный, воздымающий огнь геенский. В последние времена он задвижется, восколеблется — и потечет река огненная, и настанет свету преставление3. Движение и поворо­ты баснословных китов потрясают землю4. В числе других уподоблений облака и тучи представлялись горами и скалами, в темных вертепах которых обитают демо-
1 Пам. отреч. лит., II, 436, 443; Пам. стар. рус. литер., III, 18; Архив ист.-юрид. свед., I, ст. Бусл., 21; Ист. очер. рус. слов., I, 126, 463; Срп. pjeчник, 212.

2 По индийскому преданию, Вишну воплощался в рыбу, чтобы спасти от потопа избранную чету людей.

3 Щапов, стат. 13-я, 13.

4 Я. Гримм (D. Myth., 777) указывает на подобное же поверье у японцев; при землетрясении они говорят «опять ворочается кит под нашею землею».

ны, и бог-громовник, разбивая тучи, потрясает их подземное царство (= ад). При затемнении древних метафорических выражений — ад, жилище демонических ду­хов, помещен был под землею, а богу летних гроз приписана сила колебать настоя­щие горы и землю (см. т. 1, 316). Скандинавская мифология связывает землетрясе­ния с судорожными движениями Локи, а греческие сказания — с напряженными усилиями прикованного к скале Прометея и заключенных под землею титанов.



Идея всесветного, воздушного океана для позднейших индусов, позабывших ко­ренной смысл метафоры, слилась с великими водами, омывающими земную по­верхность. Все, что прежде сочеталось в их убеждениях с небесным морем, впослед­ствии было перенесено на море нижнее, земное, и Варуна (= Ούρανος), первона­чально владыка неба, получил значение бога земных вод1. Та же судьба постигает и бога-громовника; рождаясь в дождевых тучах2, он представлялся плавающим в волнах воздушного океана и потому назывался владыкою небесных вод или мор­ским царем. Совместное употребление этих различных имен, выражающих разные стороны одного и того же явления природы, — в эпоху забвения исходных пунктов мифического воззрения послужило к признанию отдельных божественных обра­зов: единое божество раздробилось на два самостоятельных лица, и рядом с Зевсом (Перуном) появился Посейдон (Морской царь), которому, следуя указанию при­своенного ему имени, приписана власть над всеми водами, омывающими про­странную землю. Сопровождающими его вихрями бог-громовник так же бороздит (волнует) реки и моря, как и облачное небо. Подобно тому как молниеносный Пе­рун (= Агни) переходит в божество огня и определяет культ этой стихии, так Перун дождящий переходит в властителя морей, рек, источников, и вместе с тем возника­ет поклонение этим последним. Мы уже знаем, что происхождение земного огня приписывалось нашими предками богу гроз, который послал на землю небесное пламя в виде низринутой молнии; точно так же и вода была его священным даром, пролитым с высокого неба на низменное жилище смертных в виде дождя. Падая долу, заставляя прибывать воды источников и производя новые ручьи, дождь стал рассматриваться, как тот первоначальный элемент, из которого создались все зем­ные водохранилища. По русскому преданию, когда Бог сотворил землю и вздумал наполнить ее морями, озерами, реками и ключами, тогда он повелел идти сильно­му дождю; в то же время он собрал всех птиц и приказал им помогать себе в трудах, разнося воду в назначенные ей вместилища3. В образе быстролетных птиц миф олицетворяет весенние грозы, и как молнии и ветры приносятся различными пти­цами, так ими же приносится и вода в дождливую пору первой весны, когда боже­ство творит новый мир на место старого, обветшавшего под холодным дыханием зимы. Гимны Ригведы приписывают птицам похищение из темных затворов туч бессмертной сомы (= дождя). В зимние месяцы воды покоятся мертвые, недвижи-
1 Die Götterwelt, 33, 58.

2 Санскрит называет Индру и Агни сынами вод = близнецами, рожденными в дождевой туче (Ч. О. И. и Д. 1865, IV, 240). В наших сказках богатырь-громовник рождается в бочке (метафора тучи), пла­вающей по широкому морю.

3 Все птицы повиновались; только не послушалась одна малая птичка, которая летает в сухое вре­мя, жалобно чирикая: пи-пи! Она сказала Богу: «мне не нужны ни озера, ни реки; я и на камушке напь­юсь!» Господь разгневался и запретил ей и ее потомству приближаться к рекам и озерам, а позволил утолять жажду единственно тою водою, какая остается после дождя в лужах и в углублениях скал. С тех пор бедная птичка постоянно просит пить и пить. — Терещ., V, 47. Чехи соединяют это поверье с кор­шуном (falco milvus), который возгласом своим: пить-пить желает вызвать дождь. — Громанн, 66. Сли­чи с литовским рассказом о птице канюке. — Черты литов. нар., 74.

мые, окованные льдами, и только с наступлением весны они оживают, разливают­ся бурливыми волнами и получают плодотворящие свойства. Живая вода весенних дождей совпадает в народных убеждениях с журчащими потоками весеннего полноводия, и создание той и других равно присвояется Перуну. Русское предание о происхождении земных вод от дождя однозначительно с следующим мифом, при­надлежащим зендской отрасли: Ормузд сотворил священный источник Ардвизур, который в числе ста тысяч ручьев истекает из небесной горы = тучи; воды этого ис­точника ниспали дождем на землю, а ветер Беграм разделил их на различные водоемы1. Величайшую из своих рек Ганг (Ganga) индийцы представляли нисходящею с неба, по повелению Шивы; самое название ее истоков, падающих с высоких, за­облачных вершин Гималая, коровьим рылом указывает на ее небесное происхожде­ние, потому что в образе коровы Веды олицетворяют дожденосную тучу. О Ганге существует поэтическое сказание, как река эта, запутавшись в волосах Шивы (т. е. в тучах) и силясь пробиться между ними, излилась с воздушных высей семью рука­вами. Ганг чтился индийцами как божество; омыться в его водах и чрез то очи­ститься от грехов — непременная обязанность для всякого из них; клятва его име­нем признается самою священною; отовсюду идут к нему толпы поклонников, и вода его разносится по самым отдаленным странам Индии2. По свидетельству Го­мера, реки, потоки и нимфы водных источников суть дети всесветного Океана, т. е. облачного неба, посылающего на землю дожди и росу. О реке Ксанфе Гомер упо­минает, что она рождена Зевсом3. Индоевропейские племена представляли тучи бочками (см. 1, 296) и сосудами, наполненными дождевою влагою. В гимне Ригведы, обращенном к Парьянье, читаем: «подымай большую бадью, лей вниз, да уст­ремятся (из нее) разрешенные воды!» В Германии о проливном дожде выражаются: «es giesst mit mulden»4, на Руси: «как из ведра льет», «дощ иде, як видром илле», «дощ лле, як з бочки»5. Чтобы пролился весенний дождь, взывают к нему этими эпиче­скими причитаниями: «иди, иди, дощику, цебром-ведром, дойницею над нашею пшеницею!» или: «ужь ты дождь — дождем, поливай ковшом на наш ячмень, на барской хмель!»6 Поэтому встреча с человеком, несущим ведра, полные водою, предвещает счастие и успех (те же предвещания посылает и дождь), и обратно, пус­тые ведра пророчат неудачу7. Пить из полного ведра почитается грехом8; кто ступит в круг, оставшийся на том месте, где стояло ведро, у того по всему телу пойдут ли­шаи9; подобное же наказание ожидает и того, кто ступит на место, где зарезан козел (животное, посвященное Тору). Указанная метафора (туча = сосуд, наполненный живою водою) породила миф о роге изобилия (füllhorn), из которого богиня весны рассыпает на землю цветы и плоды, ибо в старину турьи рога употреблялись как пиршественные кубки; славяне представляли Святовита с турьим рогом в руках и по вину, налитому в этом роге, гадали о будущем урожае (т. I, 191). Согласно с ве­рованием в небесное происхождение земных вод и с древнейшим уподоблением
1 Ж. М. Н. П. 1838, XI, 324.

2 Ibid., 1837, т. XV, стат. Лунина, 6—7.

3 Илиада, XXI, 1-2.

4 Кун, 174

Достарыңызбен бөлісу:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10   ...   37




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет