Политические процессы локального уровня в условиях постмодерна (на примере фрг) Диссертация на соискание ученой степени кандидата политических наук по

Опасность игр, связанных с замалчиванием политического, велика. В сборнике философских эссе М. Уэльбека были поставлены вопросы о действительности политического по отношению к одной из наиболее демократических систем – французской: «Такое упорное, прямо-таки непостижимое стремление правительственных партий протащить проект, в котором никто не заинтересован, от которого уже всех тошнит, — это стремление само по себе говорит о многом. Когда при мне упоминают о ценностях демократии, я не чувствую в себе благородного воодушевления, более того, я сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Когда мне предлагают выбирать между Шираком и Жоспеном (!), но не спрашивают моего мнения о единой европейской валюте, единственное, в чем я уверен, так это в том, что мы живем не в демократическом обществе. Ладно, предположим, демократия — не лучший из режимов, она, как говорится, создает благоприятную почву для «опасных популистских тенденций», но тогда пусть мне скажут прямо: судьбоносные решения давно уже приняты, это мудрые, справедливые решения, они выше вашего понимания, однако вам дозволяется в соответствии с вашими взглядами в известной степени повлиять на политическую окраску будущего правительства»¹³².

Для того чтобы точнее определить составляющие политического дискурса и то, каким именно образом он явлен в речи, необходимо описать наиболее существенные элементы дискурса: требование, ответы различных инстанций, через которые требование должно пройти и в которых должно преобразоваться, чтобы стать символическим событием, чтобы изменение зафиксировалось в дискурсе. Каждый из перечисленных элементов – это элемент структуры, являющейся основой дискурса, в специфике которой требуется разобраться. У. Эко в работе «Структура и отсутствие» пишет: «Структура, очевидно, предстает как Отсутствие. Структура — это то, чего еще нет. Если она есть, если я ее выявил, то я владею только каким-то звеном цепи»¹³³. Речь идет о том, что во всех требованиях, предъявляемых в определенной области (в данном случае, в области политического), и во всех ответах, которые даются теми или иными инстанциями, обладающими тем, что можно условно назвать властью, можно найти через умелое обобщение определенные закономерности, взаимосвязанное целое, которое можно будет назвать структурой.

Однако функционирование этой структуры и та речь, в которой она будет воплощена, никогда не будут связаны с ней непосредственно. Сами по себе названия элементов и установленные между ними связи – только еще одно воплощение структуры, но вовсе не она сама, ее нюансы и возможности остаются глубоко скрытыми в языке, и при этом она являет себя в речи постоянно – в тех случаях, когда ее стремятся выявить, и во всех тех, когда она проявляет себя сама. Требование как первичный элемент политического дискурса возникает в ходе функционирования иных дискурсов, прежде всего обыденного, в момент, когда в речи внезапно дает о себе знать определенная нехватка. Релевантность выбора этой нехватки из ряда других может быть впоследствии поставлена под сомнение в связи с тем, что нехватка часто избирается по совокупности причин, не имеющих прямого отношения к публичному пространству, однако, это никак не влияет на функционирование политического дискурса: он получает нехватку в свое распоряжение, и это само по себе является первым символическим событием, которое провоцирует сдвиг, колыхание той вуали, которая наброшена на структуру.

Первичная формулировка требования не содержит в себе необходимого разнообразия структуры, и одновременно не выявляет те звенья, которые позволят ей стать символическим событием и первой инстанцией, которая, отражая, распространяет требование в речи, при этом является нечто, что представляет общество: это может быть разговор с соседями или вопрос, заданный на собрании общины, так или иначе, первая инстанция предлагает богатство языка для уточнения и разворачивания требования, которое может продолжаться длительное время, оставаясь при этом на уровне, вовсе не интегрированном в политические институты общества, и, тем не менее, в силу своей обращенности к политическому, к динамике в общежитии, социальных структурах, быть процессом формирования чисто политического: «Событие является политическим, если материя этого события коллективна – или же если событие можно приписать исключительно множественности некоего коллектива. «Коллектив» здесь – не числовой концепт. Мы называем событие онтологически коллективным в том случае, если это событие является носителем некоего виртуального требования ко всем. «Коллектив» есть нечто немедленно универсализирующее. Эффективность политики сопряжена с утверждением того, что «для всякого х имеется мысль». Из приведенного тезиса А. Бадью следует, что достаточно непублично высказаться в форме требования, обращенного ко всем, и это само по себе запустит механизм политического дискурса, или, как говорит А. Бадью «истинностную процедуру», то есть порядок, последовательность актов установления истины¹³⁴.

Однако для того чтобы политический дискурс функционировал, необходимо не только отразить сингулярность первичного требования в языке, организовав некоторую область языка в конкретную понятийную систему, необходимо также установить отношение требования к государству, выраженному, как минимум двумя инстанциями – нормами (законодательством) и регулярностью власти (практиками), то есть тем конкретным способом, которым эти нормы функционируют. А. Бадью характеризует эти элементы через термины «бесконечное состояние ситуации» ─ «операция, которая внутри ситуации квалифицирует ее участников, ее подмножества» – и политическое предписание – «послесобытийное установление фиксированной меры мощи государства»¹³⁵. В то время как отношение первичного требования к своему развертыванию по отношению к сообщественности является конкретной идентификацией в символическом пространстве, отношение развернутого требования к двум последующим элементам является отношением интеграции, то есть требование, оставаясь отчасти по ту сторону институциональной системы, своим значением заходит в ее границы, приобретая необходимые для функционирования в этих границах черты.

Следует отметить, что именно в этом пункте современные системы артикуляции и агрегации интересов (в конечном счете, часть политического дискурса) лишают политическое самой его сути в связи с тем, что их задача – особенно в развитых государствах – не в том, чтобы реально интегрировать политическое требования в систему функционирования политических институтов, а в том, чтобы канализировать напряженность. Здесь политический дискурс терпит крах и, в конечном итоге, компенсируется неполитическими дискурсивными формами удовлетворения политического требования, что уводит субъекта от его истины и, в результате, лишает его субъективности вовсе; в этом отношении преуспело общество массового потребления, обладающее феноменальными способностями подменять политический дискурс на этапе интеграции политического требования в институциональную систему.

Реальная интеграция требования в институциональную политическую систему неизбежно сопровождается разрывом социальных структур и социальным напряжением: в развитых государствах речь обычно не идет о революциях или государственных переворотах, однако, спектр методов, которыми требования во всей своей полноте и значимости, в своем специфическом формате инсталлируются в политическую систему общества, включает все – от острой, часто нелицеприятной и двусмысленной общественной дискуссии, какую, к примеру, в Германии можно наблюдать уже многие годы по вопросам, связанным с ассимиляцией иммигрантов из Турции, смежным вопросам о статусе христианской культуры и ее символов, неявное доминирование которых в публичном пространстве (школы, больницы) вызывает протест мусульманской общественности и т. д., вплоть до настоящего восстания парижских предместий, с которым столкнулась в недавнем прошлом Франция.

Однако, даже указывая на наиболее радикальные случаи политического противостояния последних лет, можно констатировать, что политики и СМИ, формально признавая политический характер выступлений и придавая им, таким образом, статус элемента институционализированной политической дискуссии, в действительности часто интерпретировали события как несерьезные, как нечто, что не следует воспринимать в качестве элемента политической дискуссии, что выходит за рамки действий, принятых в цивилизованном обществе. Следует отметить, что в ходе обычных общественных консультаций и переговоров политики обычно также формально относятся к требованиям тех или иных институтов гражданского общества, и выполняют эти требования только тем способом и в той мере, в какой они совпадают с их политической позицией. Иначе говоря, реальность современного развитого государства такова, что политики скорее прислушиваются к внутренним процессам в государственной машине, тем мнениям и течениям, которые формируются в ней, чем к обществу и его структурам.

Таким образом, практически в любой ситуации задача политиков в случае прямого столкновения с требованиями не интегрированных в систему политических институтов людей – лишить эти требования их остроты и конкретности, интегрировать в тот стратегически ориентированный комплекс мер, который разрабатывался ранее этой политической партией или этим политиком, и, таким образом, настоять на своем, так и не запустив механизм политического дискурса. Достаточно сказать, что даже упоминавшиеся бунты во Франции были притушены повышением социальных пособий, в то время как политический курс остался неизменным и даже не подвергся обсуждению в свете происшедшего: требования демонстрантов не были окончательно сформулированы, недовольство так и не получило политического выражения. Функционирование политического дискурса требует, чтобы социальная структура, на которую направлено требование, ее часть, связанная с нормами и регулярностями, была действительно поставлена под вопрос, чтобы альтернативное решение стало возможным, и именно конкретные ситуативные аргументы, что бы они собой ни представляли, а не инерция социального, привели к тому или иному исходу.

Политический дискурс в ходе функционирования провоцирует нестабильность, внутри которой все должно быть переоценено и переосмыслено, чем выше градус нестабильности, чем более хрупким представляется равновесие в момент перед политическим решением, тем более ответственным и результативным оно будет. Чем более значимо дифференцированы альтернативы, спровоцированные одним или несколькими требованиями, направленными против социальной структуры, тем больше необходимость для каждого субъекта быть вовлеченным в политику, участвовать в функционировании политического дискурса, разворачивать его в себе и ставить перед собой конкретные политические вопросы. А. Бадью пишет об этом: «Какими бы ни были внешние гарантии политического решения, извлекаемые из фикции его истинности, чтобы решать, оно возвращается к точке неразрешимости»¹³⁶. В этом видится одно из наиболее фундаментальных условий всякого эффективного решения, однако для политического решения оно является наиболее принципиальным: преемственность в политике является решением оптимальным с точки зрения сохранения социальной структуры в том случае, если ей угрожает энтропия, однако эта оптимальность уничтожает реальные точки бифуркации и возможности развития.

Неготовность современных обществ к точкам «неразрешимости» и стремление обеспечить максимальный комфорт, нивелировав всякую борьбу, связанную с угрожающей неизвестностью, в действительности неоднократно приводила к трагической радикализации политического: Э. Кассирер цитирует в своей книге «Миф о государстве» по тексту С. Раушенбуша «Марш фашизма» анекдот о поездке американского туриста в 30-х годах ХХ века в Германию: «Немецкому бакалейщику, очень хотевшему поговорить с американским посетителем, я высказал наше ощущение об утрате чего-то невосполнимого, связанной с отказом от свободы. Он ответил: «Вы ничего не понимаете. Прежде нам нужно было заботиться о выборах, партиях, голосовании. На нас была ответственность. Теперь у нас ничего этого нет. Теперь мы свободны»¹³⁷.

Источником угрозы, как и упоминалось выше, действительно являются социальные структуры – как со стороны государства, так и со стороны общества. Специфичность ситуации заключается в том, что дефицит политического дискурса отвечает структуре того обыденного дискурса, в котором предпочитает пребывать большинство. В обыденном дискурсе ресурс политического требования функционирует, однако его развертывание неизбежно сталкивается с основной чертой обыденного дискурса: упаковкой всякой речи в границы тех стабильных структур воображения, которые прочно привязаны к социальным структурам и не дают рефлексивному усилию даже в области воображаемого зайти слишком далеко. Обыденный дискурс фиксирует политическое требование прочнее, чем можно подумать: его структура составляет огромный пласт психической деятельности, и только травматический опыт способен выбить субъекта из тех циклических процессов возвышения и падения рефлексии в дозволенных пределах, которые спрятаны в надежной воображаемой оболочке.

Сходные феномены дефицита политического дискурса описывали и первые «консервативные революционеры» в преддверие победы нацизма, в частности, Эрнст Юнгер писал в знаменитом тексте «Рабочий»: «Какого бы мнения ни придерживались об этом мире социального обеспечения, страховок, фармацевтических фабрик и специалистов, сильнее тот, кто способен обойтись без всего этого <…>. Все эти экспроприации, девальвации, шагания в ногу, ликвидации, рационализации, социализации, электрофикации, переустройства земель, перераспределения и разукрупнения не предполагают ни культуры, ни характера, поскольку оба скорее мешают автоматизму. <…> Люди столь прочно запрессованы в коллективном целом и его структурах, что они становятся почти беззащитными»¹³⁸. Правота Э. Юнгера с течением времени стала только более очевидной: для сегодняшнего дня в развитых и развивающихся странах характерны кризис индивидуальной политической ответственности, полная беззащитность по отношению к произволу государства, дух которого пронизал насквозь не только материальную жизнь субъекта, но и способность мыслить, само формирование этой способности, и многое другое.

Таким образом, возможность формирования политического дискурса оказывается под угрозой, как со стороны политических институтов, входящих в социальную структуру, так и со стороны граждан, которые также укоренены в социальной структуре. Более чем через полвека после Э. Юнгера М. Уэльбек написал нечто поразительно похожее и выдвинул фактически тот же тезис о возможности развертывания политического дискурса: «Правила сложны и многообразны. Помимо времени, проводимого на работе, надо еще успевать делать покупки, брать деньги из банкоматов (а перед ними так часто приходится стоять в ожидании). Но главное – вы должны представлять множество документов в организации, управляющие различными аспектами вашей жизни. И вдобавок ко всему этому вы еще можете заболеть, что влечет за собой и дополнительные расходы, и новые формальности <…> Вам стало тесно в пространстве, ограниченном правилами; вы не могли больше жить в пространстве, ограниченном правилами; поэтому вы должны были вступить в пространство борьбы»¹³⁹.

Центральной фигурой философии Э. Юнгера является бунтарь, находящийся в пространстве, тот, кто способен на «уход в леса», «рискованные прогулки, которые уводят не только в сторону от проторенных троп, но и за границы рассмотрения»¹⁴⁰. Несомненно, приведенный отрывок перекликается и c мотивами знаменитого «Разговора на проселочной дороге» М. Хайдеггера¹⁴¹. Таким образом, радикализация политического происходит тем интенсивнее, чем более захвачено большинство в обществе обыденным дискурсом и инерцией социальных структур, и чем менее готовы политические институты к политической борьбе.

Трансформация дискурса, в особенности имеющего отношение к публичному пространству, представляется сложным процессом, в котором произвольные изменения, лежащие на поверхности, не имеют решающего значения. Именно поэтому мы вынуждены с осторожностью относиться к методам анализа политического дискурса, подразумевающим, что высказанное может быть прочитано с помощью некоторого доминирующего общепринятого кода, зачастую, языка государства.

Трансформация дискурса в любом случае происходит в структуре субъекта, в которой пучок его представлений о самом себе и своем жизненном мире характеризуется сложной системой оценки своих возможностей относительно друг друга. Изменения на наиболее устойчивых уровнях структуры, которым свойственно сопротивление, происходят только в результате дискурсивных событий высокого напряжения. Перформатив в этой ситуации – острие дискурса, он подготавливается всей системой функционирования дискурса, однако отделен от нее тем, что он есть результат, который закрывает определенный отрезок, этап, и может повлиять на структуры языка и на операции с ними: селекцию и комбинацию. В теориях политического дискурса перформативы приобретают черты политического выбора или решения, для которых наличествующие основания кажутся настолько недостаточными и избыточными одновременно, что сами по себе перформативы воспринимаются как данность, вносящая изменения в структуры и процессы, происходящие с ними.

Политический дискурс, понимаемый как совокупность социальных практик, направленных на совместное изменение гражданами социальной структуры, в рамках конкретного исследования раскрывается в сложной логике выявления позиций в предложенной модели дискурса и отношений между ними.

Под структурой мы понимаем как топологию позиций в дискурсе (обозначаются элементами структуры), так и их отношения друг с другом, а также те конкретные языковые средства – метафоры, метонимии, которые для каждого субъекта (в том числе для групп и институтов) обозначают его позицию, другие позиции в дискурсе и его отношение к ним. В связи с этим теоретики дискурса определяют субъект (как позицию в дискурсе) через облако означающих, каждое из которых может в разные моменты занимать различные позиции в его дискурсе. Понятие «облако означающих» используется в модели дискурса Ж. Лакана без специфического определения (во всяком случае, обнаружить таковое в его работах или изданиях Новой Лакановской Школы не удалось), однако, многочисленные отсылки к этому понятию в ходе выстраивания структуры дискурса позволяют говорить о том, что облако означающих – относительно автономная дискурсивная область внутри дискурса, характеризующаяся существенно меньшей устойчивостью, чем дискурс, принадлежащий субъекту в целом¹⁴².

Структурно облако означающих совпадает с дискурсом: оно сформировано в ходе фиксации одних означающих вокруг других, более универсальных, для которых Лакло и Муфф используют лакановский термин «узловая точка»: относительно узловых точек кристаллизуются значения в облаке означающих; занимающие наиболее высокие позиции в иерархии облака узловые точки и представляют ту или иную позицию в дискурсе¹⁴³. В рамках уточнения характера функционирования любого дискурса следует отметить, что работа дискурса, в том числе политического, происходит вне зависимости от того, присутствуют ли в конкретный момент физически субъекты, которые в нем представлены. Один субъект, используя те облака означающих, которые имеются в его распоряжении, и сформировав определенные правила для производства речи, способен самостоятельно поддерживать функционирование дискурса бесконечно долго. Эта кажущаяся символическая полнота субъективности во многих случаях препятствует реальному функционированию политического дискурса и создает ситуацию непонимания, в которой могут очутиться все участники процесса.

Сторонники исследований институционального политического дискурса¹⁴⁴ нередко указывают, что последний имеет субъектно-объектный характер, то есть подразумевает только воздействие института на массы, группы и индивидов. Однако такой подход противоречит более широким трактовкам дискурсивности: несмотря на то, что аудитория политического дискурса часто не имеет ресурсов для того, чтобы ответить тому или иному субъекту, обладающему высоким статусом, в публичном пространстве, итоговое сообщение дискурса формируется в ходе взаимодействия согласно правилам дискурса элементов его структуры, то есть то или иное высказывание статусного субъекта проходит в субъекте, участвующем в дискурсе в качестве условного слушателя, все те фазы преобразований, которые были бы задействованы, если бы итоговое сообщение субъекта-слушателя были впоследствии представлены в публичном пространстве. Сложность дискурса обеспечивает также и то, что статусный субъект, в свою очередь, говорит вовсе не из той точки, в которой он получил требование, обозначившее начало работы дискурса; до того как быть высказанным и занять в дискурсе субъекта-слушателя место требования, сообщение статусного субъекта также проходит все необходимые фазы, то есть, в частности, видит себя в зеркале позиции субъекта-слушателя и имеющихся в ней голосов-позиций – регулярности власти, нормы власти, сообщественности и «я».

Механизм функционирования дискурса, связанный с циркуляцией означающих согласно определенным закономерностям, сформулированным той или иной постструктуралистской теорией, указывает нам на то, что основой дискурса является субъект в своей дискурсивной связанности, а социальная структура выступает в конечном итоге ее следствием и производным. Постструктуралистская критика субъектно-объектного подхода вносит в данном случае существенные корректировки в систему политической дискурсивности: объекты лишаются объективных свойств и становятся продуктом дискурса, в то время как субъект объективирован своей структурой, а его дискурс в своей открытости жизненному миру способен конструировать объекты, проводя в том числе и относительную объективацию.

Относительная устойчивость означающих, представляющих тот или иной элемент структуры, гарантирована категорией смысла, интегрированной, в частности, в концепцию политического дискурса Лакло и Муфф через определение дискурса как системы регулярностей смыслопорождения. Условный характер стабильности системы означающих связан со спецификой постструктуралистского знания в целом: если структуралистская модель характеризует дискурс (соссюровский язык) как сеть означающих, зафиксированных неизменными отношениями друг с другом, то постструктуралисты утверждают, что окончательно установить значение невозможно. В естественной речи, которой Соссюр отводил роль производного языка, связанного его рамками, происходят трансформации дискурса – знаки меняют положение относительно друг друга, и вся сеть находится в постоянном движении, речь постоянно меняет и дискурс, и, более того, язык¹⁴⁵.

Ж. Лакан отказывается приписывать Соссюру авторство жесткой структуралистской модели и заявляет о преемственности постструктуралистского знания по отношению к структурализму: соссюровское деление на означающие и означаемые, смещающиеся относительно друг друга, совпадает для него с движением означающих относительно друг друга: «Отношение означающего к означаемому, в этом драматическом диалоге столь ощутимое, позволило мне сослаться на знаменитую схему Соссюра, где означающее и означаемое предстают как два параллельных потока, друг от друга отличных и обреченных на непрерывное скольжение друг относительно друга. Именно в связи с этим и предложил я заимствованный у обойщиков мебели образ пристежки. Ведь если мы хотим знать, чего, хотя бы приблизительно, нам держаться и в каких пределах скольжение возможно, необходимо, чтобы ткань означающего и ткань означаемого в какой-то точке соединялись. Имеются, таким образом, точки пристежки, но связь в этих точках сохраняет некоторую эластичность»¹⁴⁶.

В постструктуралистских теориях принято считать, что эта «эластичность» ─ основное свойство социальных практик ─ и способствует «пересмотру структуры значений посредством соглашений, переговоров, конфликтов» в рамках социального, однако, руководствуясь приведенными выше тезисами А. М. Пятигорского о контурах будущего политического мышления, а также всей традицией, наследующей аристотелевское понимание политики, можно с уверенностью утверждать, что социальное – это мертвые знаки, пользуясь терминологией Бодрийяра, социальное тело, как и любое тело, любой устойчивый корпус с нанесенными на него метками – кладбище знаков¹⁴⁷.