Политические процессы локального уровня в условиях постмодерна (на примере фрг) Диссертация на соискание ученой степени кандидата политических наук по

Эластичность как свойство дискурса возникает в результате того, что политическое, инспирированное функционированием субъекта, политическое как чистая пустота, поглощающая субъекта, создает водоворот знаков, приводит их в движение относительно друг друга, они смещаются, оставаясь неизменными только в точках пристежки (следует отметить, что существуют обстоятельства, при которых могут смещаться и точки пристежки). В основе системы циркуляции знаков лежит фундаментальная нехватка, не позволяющая дискурсу приобретать и удерживать устойчивое состояние. Э. Лакло и Ш. Муфф рассматривают динамику дискурса как борьбу знаков внутри него за особые, доминирующие позиции¹⁴⁸.

Современные информационные войны ведутся для того, чтобы связать с определенными узловыми точками – институтами, именами людей, идеями конкретные знаки, произвести дискурс, однако, соответствют ли информационные войны тому смыслу политики, тому дискурсу политики, эффективность и актуальность которого востребована в современном мире. Борьба отдельных дискурсов за доминирование, попытки апроприации исторически сложившихся дискурсов более новыми в большинстве случаев (вне зависимости от того, добросовестна она или недобросовестна) основываются на идее о том, что структурирование жизненного мира должно осуществляться одним дискурсом, контролирующие возможности которого обычно выходят далеко за пределы конституционных принципов и разумных общих стратегических соглашений сообщества, подтвержденных формированием институтов представительства.

Дискурс, победивший в результате функционирования системы представительного правления, ощущает себя вправе (а он функционирует самостоятельно, успешно управляя субъектами), опираясь на приобретенную власть, свободно структурировать конкретные сферы жизненного мира, преодолевая сопротивление норм (более или менее законно). То есть победивший дискурс более не желает включаться в дискурс политический и обеспечивать политическую основу своего функционирования в тех случаях, когда он не вынужден запрашивать ресурсы. Самое большее, что он готов обеспечить ─ формальное соответствие правилам. Такое понимание социально-политической системы заложено в основу концепции антагонизма и гегемонии, разрабатывавшейся Лакло и Муфф: политическое характеризуется для них априорным антагонизмом «мы/они», образующимся в результате выстраивания идентичностей на базе различий, а политика – гегемонией, которая обеспечивает существование «строя» – политического и социального – как такового, то есть нивелирует антагонизм на определенное время, пока в результате избыточного давления гегемонии или специфической циркуляции различных партикулярных дискурсов относительно друг друга антагонизм вновь не вторгается в политику¹⁴⁹.

Наиболее дискуссионным и интересным моментом в теории Лакло и Муфф является уровень стабильности дискурса и проблема флуктуации значений, политического смысла. В статье «Демократия в многополярном мире» Ш. Муфф пишет: «Основная проблема либерального рационализма состоит в том, что он строит логику социального, основанную на эссенциалистской концепции «бытия как присутствия», и понимает объективность как внутренний признак, присущий вещам как таковым. Из-за этого он не может понять процесс конструирования политических идентичностей. Кроме того, это мешает осознать, что идентичность может быть построена только через различие и что любая социальная объективность конструируется через действия власти. Он отказывается признать, что любая форма социальной объективности является, в конечном счете, и политической и неизбежно несет на себе следы актов исключения, которые управляют ее устройством»¹⁵⁰.

Таким образом, складывается уникальная ситуация: постмарксист упрекает либеральный дискурс в том, что последний основывает ряд ключевых умозаключений на идее об объективности положения вещей. Такой подход в либеральном дискурсе, тем временем, сформировался в ходе разработки в течении трех столетий теории рационального субъекта, разум которого, соединенный со свободной волей, по мысли либералов, является единственной объективностью социальных отношений. В наиболее радикальных формах теория свободного субъекта встречается в либеральной мысли достаточно редко, с рефлексией относительно степеней и форм свободы связаны уже работы сэра И. Берлина, посвященные концепциям негативной и позитивной свободы, однако сама установка, помещающая социально-политическую систему в зыбкое пространство индивидуальных взаимодействий, в зависимость от интерактивности субъекта, предполагает способность субъектов совместно установить рациональный порядок и ставит под вопрос объективную устойчивость какой бы то ни было социальной структуры, тем временем история указывает на вполне определенные формы устойчивости, которые легко проходят без изменений через стихийные и управляемые революционные и эволюционные трансформации¹⁵¹.

Такая установка в основе либерального дискурса находится в прямом противоречии с предложенной постструктуралистами структурой субъекта, стабильность которой обеспечивается объективацией определенных уровней дискурса. В рамках концепции борьбы дискурсов Лакло и Муфф противопоставляют идеализму либерального дискурса признание антагонизма, который политическое как динамика оформляет в гегемонию: «Гегемонию лучше всего понимать как организацию согласия – процесс, посредством которого подчиненные формы сознания конструируются без насилия и принуждения»¹⁵². Гегемония в неомарксизме Грамши и последующей интерпретации Лакло и Муфф – прежде всего, производство значения, то есть результат работы дискурса, который эксплуатирует, как марксистский базис, так и надстройку с целью организовать и опосредовать интересы различных групп (по Лакло и Муфф) или объективно существующих, но не всегда и не всеми отрефлексированных классов (по Грамши) в рамках формирования гегемонии.

Политический дискурс есть то, что призвано нейтрализовать механизмы гегемонии, и, как это ни странно, либеральная теоретическая установка скорее скрывает этот механизм, полагаясь на свободное рацио индивида, на свободного экономического субъекта, которого, естественно, ничего не стоит обмануть¹⁵³, в то время как консервативная мысль, не доверяя представлению человека о себе, ищет за ним структуры, определяющие его поведение, и, находя их, препятствует или способствует их функционированию. Попытка индивида управлять собой и манипулировать внешним миром, по меньшей мере, иллюзорна, его задача – по возможности, непротиворечивый анализ собственных действий, выявление в них закономерностей, последовательностей и поиск реальных вызовов, их источников. Интерсубъективность же есть только проекция разнообразия означающих, актуальных для различных субъектов, в общее поле, которое в каждом отдельном случае так или иначе помещено в субъекта: «Чтобы дискурс был расслышан, где-то в наличии должен пребывать код. Очевидно, что налицо он в большом Другом (А), то есть в Другом как спутнике языка. Этот Другой – абсолютно необходимо, чтобы он существовал, причем, прошу заметить, вовсе не обязательно нарекать его столь идиотским и бредовым термином как «коллективное сознание». Другой – он и есть Другой. Одного такого Другого вполне достаточно, чтобы язык оставался живым. В самом деле, допустим, что налицо из Других лишь один, способный притом говорить на своем языке с собой самим – этого окажется вполне достаточно, чтобы налицо оказался он сам, и не просто Другой, а даже два, во всяком случае еще кто-то, кто его понимает. Отпускать на языке остроты можно даже тогда, когда вы являетесь единственным его носителем»¹⁵⁴.

Политический дискурс может быть запущен в субъекте и далее функционировать вплоть до самого формирования итогового сообщения вне связи с кем бы то ни было, однако главным является то, что эта возможность сама по себе указывает нам на невозможность единства «я» и требует искать преодоление гегемонии не в антагонизме свободных экономических субъектов и институтов, а в анализе структуры субъекта и постановке вопроса о причине и характере требования.

Результатом функционирования политического дискурса является политический смысл, воспроизводящий или синтезирующий формы, в которых выражена система общих соглашений. Отдельные означающие, оказывающиеся в центре дискурса, играют роль направляющих – они и являются выработанным смыслом, если воспользоваться определением смысла Н. Лумана: «Феномен смысла появляется в форме избытка указаний на дальнейшие возможности переживания и действия. Что-то находится в центре внимания, намерения, а иное отмечается лишь маргинально как горизонт «и-так-далее»¹⁵⁵. В то же время Лакло и Муфф ссылаются на концепцию узловой точки Ж. Лакана, указывая, что именно она позволяет усмотреть тот тип структурирования означающих, который мы называем дискурсом, и в системе различий, отмечающих дискурсивные объекты, указывает на то или иное ключевое сходство. Узловая точка представляет собой означающее, лишенное прямого референта, то есть указывающее на совокупность дискурсивных объектов и ведет за собой цепочку означающих, свободных ассоциаций, в последовательность которых заложен принцип установления различий между дискурсивными объектами.

В сущности, процесс образования узловых точек является процессом образования идеологии: политические оппозиции возникают только в том случае, если у отдельных «лозунгов», «проблем» и «вопросов» в результате сложных рефлексивных процессов находится нечто общее, что получает абстрактные формы, не связанные с коннотациями конкретной социальности. В этом случае и образуется пустое означающее, которое само по себе не отсылает ни к какой историчности и способно распространяться на различные партикулярные дискурсы, обобщая их не на основе выделения тех или иных их свойств, а на основе формулирования политической идеи, реализация которой создаст условия для устранения проблем. Политический дискурс в целом на любом уровне содержит ряд партикулярных дискурсов, большая часть которых, согласно Лакло и Муфф, в своей партикулярности не имеет отношения к политике, но в ходе самостоятельного прохождения отдельных фаз политического дискурса получает новое измерение эквивалентности, в рамках которого удовлетворение партикулярного требования зависит от универсальных изменений¹⁵⁶.

Помимо этого, И. В. Гололобов отмечает, что «способность преодоления партикулярности объекта и перевод его в состояние универсальной репрезентации, осуществляемое посредством опустошения и последующего наполнения означающего, рассматривается Лакло как сущностно субъектная практика. Если и есть возможность говорить о субъекте социальных процессов, то эта субъективность рождается в момент эмансипации себя-как-объекта из состояния дифференциальной дискурсивной позиции (субъект-позиции) в состояние выразителя всей системности целиком». Сходную трактовку предлагает Т. ван Дейк: «Основополагающий тезис контекстной теории заключается в следующем: контекст должен определяться не в терминах социальной ситуации, в которой имеет место дискурс, но скорее, как, ментальная репрезентация (ментальная модель) ее участников»¹⁵⁷. А. И. Хмельцов указывает, что в ментальной модели ситуации релевантны только те компоненты социальной ситуации (гендер, возраст и т.д.), к которым обращаются участники в ходе формирования дискурса. В этой связи следует отметить, что конкретный дискурс в практике речи оказывается только ситуативным отражением более широких символических структур, которые в той или иной форме присущи субъекту¹⁵⁸.

То есть никакой набор абстрактных социально-демографических характеристик не способен эффективно описать дискурс конкретного субъекта – речь может идти только об основах дискурса в его индивидуальном измерении, о метафорах и метонимиях, в которых сам субъект выражает апроприированную им сквозь призму различных дискурсивных областей социальную ситуацию. Практически уникальный для России пример использования теоретической модели дискурса, созданной в пределах концепций социологического конструктивизма, представлен в работе Ю. Л. Качанова и Н. А. Шматко «Базовая метафора в структуре социальной идентичности». На основе наделения «вербального поведения самостоятельным онтологическим статусом, наряду с социальными представлениями, действиями и институтами» исследователи разрабатывают метод рефлексивного жизнеописания: «Жанр рефлексивного жизнеописания может быть определен как "история практики": "Как я стал тем, кто я есть", она отражает не столько формирование отдельного агента, сколько осуществление связи между социальной и индивидуальной сторонами его жизни. В силу этого рефлексивное жизнеописание позволяет рассмотреть генезис и развитие социальной идентичности, так как ретроспективная рефлексия социальной траектории фиксирует соотношение отчуждения от группы и идентичности с ней, социализации и индивидуализации, интериоризации и экстериоризации и т.д.»¹⁵⁹. В структуре рефлексивного жизнеописания выделяется базовая метафора – означающее, с помощью которого субъект последовательно фиксирует себя как целое в жизненном мире, представленном облаками символического. В конечном счете, для каждого сформировавшегося в результате нормализации субъекта гарантирована как базовая метафора идентичности, так и некая политическая метафора идентичности, определяющая связь остро индивидуальной истории субъекта и представляющихся интерсубъективными означающих. С этой точки зрения, политическая динамика – это означающие, дающие определенные формы и очертания политической метафоре идентичности субъекта, сохраняющие ее основные ориентации в постоянно смещающейся сети означающих.

Политический дискурс субъекта неизбежно имеет ту же структуру, что и все прочие – иные означающие, говоря языком Э. Лакло и Ш. Муфф, иные узловые точки не меняют ни правил циркуляции, ни характера отношений, которые складываются у субъекта с Другим.

Лакановская модель, вбирающая в себя большую часть наиболее ценного теоретического и практического постмодернизма, определена в отношении к бессознательному, основной категории психоанализа, что затрудняет ее использование в политических исследованиях, которые исторически связываются с рациональным человеком, владеющим прозрачным для себя самого собственным сознанием и его способностью как системы с вполне очевидной проговариваемой логикой быть источником речи и действий. Более того, исследования Лакана, в основном, игнорируют любые понятия, связанные с социальным, интериоризируя любую множественность и ограничиваясь исследованием субъекта. Таким образом, как мы уже отмечали, политика оказывается исключительно делом субъекта, а не некоего мифического общества или, тем более, государства. И то другое, и другое – только эффект дискурса субъекта в определенной плоскости, в определенном пространстве означающих.

Следует отметить, что как в политических, так и в социальных науках бессознательное как область неизведанного получила определенный статус. П. Бурдье в работе «Практический смысл» указывает на прошлое социального агента в качестве механизма структурирования настоящего и проектирования будущего, однако, практически не упоминает о том, в какой форме прошлое хранится и почему оно приходит в настоящее в определенном порядке¹⁶⁰. Э. Дюркгейм замечал в одной из поздних работ: «В каждом из нас, в той или иной пропорции, живет вчерашний человек. И это тот самый вчерашний человек, который силой вещей главенствует в нас, поскольку настоящее только в малой части сравнимо с долгим прошлым, в котором мы сформировались и откуда мы происходим. Однако мы не чувствуем этого человека прошлого, поскольку он инвертирован в нас, он составляет бессознательную часть нас самих. Вследствие этого, мы настроены не замечать ни его, ни его закономерных требований. Напротив, самые последние приобретения человечества мы ощущаем очень живо, поскольку в силу их “свежести” они еще не успели оформиться в бессознательное»¹⁶¹.

Вслед за Дюркгеймом и П. Бурдье указывал на то огромное и неизученное влияние, которое оказывают на конкретные действие не поддающиеся непосредственному наблюдению и изучению закономерности, функционирующие вне процессов осознания и артикуляции: «Следовательно, понять, что есть габитус, можно только при условии соотнесения социальных условий, в которых он формировался (производя при этом условия своего форми­рования), с социальными условиями, в которых он был «приведен в действие», т. е. необходимо провести научную работу по установлению связи между двумя состояниями социального мира, которые реализуются габитусом, устанавливающим эту связь посредством практики и в практике. «Бессознательное», позволящее экономить на таком установлении связи, в действительности есть не что иное, как историческое забывание, произведенное самой историей при осуществлении объективных структур, которые она по­рождает в своих «квазинатурах» — габитусах»¹⁶². Политический дискурс функционирует одновременно как продолжение габитуса и вопреки ему: габитус локализован в пространстве и времени, и является по сути констелляцией партикулярных дискурсов, формирующих образ субъекта (социального агента) и его статусность. Формирование политического дискурса происходит в момент универсализации одного из партикулярных дискурсов, которая одновременно уничтожает его в качестве структуры габитуса и дает ему новую жизнь в качестве политического дискурса. При этом универсализированной партикулярный дискурс вовсе не теряет связи с прочими партикулярными дискурсами, образующими габитус и размещенными в бессознательном.

Основные структурные элементы схемы – две цепочки означающих, то есть последовательно выстроенные означающие¹⁶³, находящиеся в постоянном движении относительно друг друга и выходящие далеко за границы той области, в которой образуется дискурс, чье отражение в социальных практиках и речи, в частности, мы можем наблюдать. Первая цепочка в области дискурса начинается в том месте, где впервые означивается требование, и само движение здесь поддерживается требованием и заканчивается в точке, где наступает удовлетворенность, связанная с тем признанием, которое было получено в результате включения элементов этой цепочки в сформированное сообщение. Последовательность означающих в этом случае представляет собой нить рационального дискурса: «дискурса, в который уже включается определенное количество ориентиров, вещей фиксированных. Вещи эти порою не могут быть с точностью уловлены иначе как на уровне того, что конкретно, в прагматике дискурса, образует некие фиксированные точки. Вы сами прекрасно знаете, что точки эти никакой вещи однозначно не соответствуют. Нет такой семантемы, которая отвечала бы одной-единственной вещи. По большей части семантема соответствует целому ряду вещей очень различных»¹⁶⁴.

Мы останавливаемся здесь на уровне семантики, то есть того, что фиксировано и определено конкретным образом своего использования. Таким образом, это не что иное, как линия дискурса обыденного, обыкновенного – в том виде, в котором допущен он кодом дискурса, который я назвал бы дискурсом общей для нас реальности. Это, надо добавить, тот уровень, на котором создание смысла происходит ранее всего, потому что смысл на нем в каком-то отношении уже дан. По большей части дискурс этот состоит лишь в добросовестном перемалывании ходячих идеалов. Именно на этом уровне и возникает пресловутый пустой дискурс. Как видите, линия эта представляет собой линию конкретного дискурса индивидуального субъекта, который говорит и заставляет себя выслушивать, – дискурса, который можно записать на пластинку. В отличие от нее, первая линия (в нашем тексте упоминается как вторая цепочка означающих – Я.Г.) воплощает собой все то, что включено сюда в качестве возможности искажения, перетолкования, резонанса, метафорических и метонимических эффектов»¹⁶⁵.

Рациональный дискурс снабжен также «коротким замыканием», на уровне, где, с одной стороны, выбираются означающие, соответствующие позиции «я», а с другой, означающие, соответствующие метонимическому объекту, который в случае с политическим дискурсом необходимо конкретизировать – это сообщественность, полисемантический объект, на который направлена работа дискурса: «В сообщении смысл является на свет. Истина, которую надлежит возвестить, если таковая есть, находится именно тут. По большей части никаких истин не возвещается – по той простой причине, что чаще всего дискурс (рациональный дискурс – Я. Г.) вообще означающую цепочку не пересекает, что он представляет собой просто-напросто бормотание повторения, мельницу слов, поток которых образует короткое замыкание между пунктами В и В’ (на нашей схеме это пункты «Я» – «Сообщественность» - Я. Г.). Такой дискурс не говорит абсолютно ничего – разве что сигнализирует вам, что перед вами говорящее животное»¹⁶⁶. Обыденный дискурс обеспечивает стабильность социальных структур – неслучайно среднестатистический человек, по подсчетам филологов, постоянно использует не более 600 слов, а люди, не имеющие высшего образования, обходятся в повседневной жизни 300 единицами в своем словаре. В работе «Контуры будущего политического мышления» А. М. Пятигорский отмечает: «Вторая особенность политики, которую мы условно назвали абстрактно-социологической, состоит в том, что социальная структура, внутри которой реализуются политические отношения, всегда, то есть во всякий данный момент наблюдения, обладает меньшей степенью свободы и, соответственно, большей степенью предсказуемости, чем сами эти отношения. Таким образом, самая консервативная политика оказывается объективно направленной против существующей социальной структуры. Никакая социальная структура сама себя не меняет и не сохраняет. И то и другое делает политика»¹⁶⁷.

В связи с этим дискурс в целом наделен политическим только в том случае, если, не ограничиваясь «коротким замыканием», рациональный дискурс входит в сложное взаимодействие с той цепочкой означающих, которая, по мысли Ж. Лакана, позволяет «искажать, перетолковывать»¹⁶⁸, то есть совершать изменения, в данном случае в режиме общежития, без которых человек не способен существовать.

Политический дискурс в противовес обыденному (социальному) образуется в результате столкновения рационального дискурса (первая цепочка), включающих определенные ориентиры, и второй цепочки означающих, организация которой находится в определенном отношении к порядку истины, которая свойственна дискурсу в целом, дискурсу как основе субъекта. Из «Я» требование выходит едва означенной частностью и немедленно возвращается, наделенное теми отличительными чертами, теми дискурсивными идентификациями, которыми его описывает Другой (ведь именно языком власти, языком, выработанным государством, пользуется всякий, кто хочет говорить, при чем не только тем языком, который закреплен в нормах, во всем богатством означающих, которые содержатся во всевозможных властных практиках).

Дифференцированное Другим (в точке «Р») требование, получившее форму дискурсивного объекта, находит поддержку и присваивается в точке, где располагается метонимический объект. В итоге формирование сообщения происходит при взаимодействии метонимизированного дискурсивного объекта и дискурсивного объекта, выработанного в точке «Р» (Другой). Однако взаимодействие двух цепочек может и не произвести сообщение, если последствия обработки требования в инстанциях различны. Р. Рорти указывает, что правда – свойство языка¹⁶⁹, а не свойство жизненного мира, вслед за ним Э. Лакло и Ш. Муфф пишут о том, что истина – это продукт дискурса¹⁷⁰. В предложенную выше модель дискурса это вносит определенную многомерность, так как в конечном счете высказываемое, производное от «Я», от того, что присваивает требование и запускает его трансформацию в дискурсивный объект, и высказывание (итог работы дискурса) существуют отдельно друг от друга, то есть так и не приходят в соответствие – помехой является само устройство дискурса.

За кадром, в той точке («Я»), из которой держит речь субъект, остается невыраженное, но оформленное означающим требование, которое часто является на самом деле истиной дискурса, развертыванию которой в точке «Р» помешали те ограничения, которые в этой точке наложены на выбор означающих. Проще говоря, политическое требование, еще до того, как его объект стал метонимическим объектом в точке «С» и приобрел тот оттенок значения, который он присвоил, было лишено возможности быть выраженным теми символическими ресурсами, которые оно получило в точке «Р».