Политические процессы локального уровня в условиях постмодерна (на примере фрг) Диссертация на соискание ученой степени кандидата политических наук по

Для того чтобы согласиться с представленной моделью дискурса, необходимо принять некоторые тезисы и, в частности, то, что все, высказываемое другим – тем маленьким другим, который является столь же ограниченным в силу того, что он – продукт воображения, продукт его интериоризирующей конструирующей деятельности, как и наше представление о себе, в том числе о себе как источнике речи, исходящем из определенной позиции, все, высказываемое другим опосредовано языком и теми ситуациями дискурса, его частностями, которые постоянно возникают и исчезают. То есть разделяемый субъектами дискурс размещен и функционирует в каждом из них как целое, но движение означающих поддерживается каждым из них в этом целом исходя из той позиции, которую в дискурсе занимает конкретный субъект.

В выработанной нами синтетической модели дискурса существенно то, что все оппозиции так или иначе – в более или менее развернутом виде – представлены в каждом субъекте, однако, решающим оказывается то, как развернуты эти оппозиции в субъекте, иначе говоря, чем субъект представлен. Для того, чтобы эффективно построить возможные варианты презентации субъекта, необходимо определить позицию-доминанту в нашей схеме и выявить те варианты, которые могут функционировать в ее рамках:


Дискурс Дискурс Дискурс Дискурс
нормативный властной частного сообщества
практики лица

В предложенных схемах доминанта находится в левом верхнем углу, именно этим означающим представлен субъект и, соответственно, с этой позиции он участвует в работе дискурса. Так, часть государственных институтов исполнительной власти и судебная власть представлены нормами, соответственно, требование, полученное в точке «Я», то есть в точке, в которой концентрируется воображаемое представление частного лица о себе отражается от метонимического объекта – сообщественности, пересекается с властной практикой и приходит в точку формирования нормы. При этом следует учитывать, что речь идет о движении означающих, и они по тем или иным причинам могут вовсе и не присоединиться друг к другу. В точке формирования нормы может произойти ошибка, и развернутое универсализированное требования вновь окажется на пересечении с регулярностью власти или сообщественности.

При этом следует помнить, что один и тот же субъект может переходить из одного дискурсивного состояния в другое – чиновник, сегодня защищающий интересы утвержденной стратегии развития, может завтра уйти на пенсию и оказаться домовладельцем, имущественные интересы которого находятся под угрозой в связи с реализацией указанной стратегии. В связи с этим мы можем попробовать указать оптимальный дискурс, в котором субъект способен в наибольшей степени универсализировать свои интересы и эффективно реализовать себя. Безусловно, это дискурс сообщества, в котором субъект представлен означающими сообщественности, в целом соответствующими тем принципам коммуникативного и стратегического действия, теория которых изложена Ю. Хабермасом¹⁷¹ вслед за теориями сообщественного и общественного действия в понимающей социологии М. Вебера¹⁷².

Человек, представленный означающими сообщественности, какую бы позицию он ни занимал в социально-политической статусной структуре, подчиняет интересам сообщества нормы и контролирует их трансформацию исходя из общественных интересов, через нормы он воздействует на регулярность власти и одновременно, проходя до самого истока путь требования, ищет истину субъекта в сопоставлении всех четырех позиций, и особенно во взгляде на истину субъекта через двусмысленность метонимического объекта. Нельзя не отметить также, что именно определенная двусмысленность намечена в конце работы И. Берлина как необходимый компромисс между концепциями позитивной и негативной свободы.

В ходе эмпирического исследования необходимо определить, какими означающими представлена позиция каждого из участников, и в какой точке прервалась циркуляция означающих для отдельных субъектов, циркуляция, которая позволяет их дискурсу трансформироваться, занимая все позиции поочередно, к какой бы они ни были привязаны в жизненном мире социальных статусов.

При анализе конкретной ситуации мы рассматриваем последовательно все те дискурсивные позиции, которые обозначают субъектов, формирующих дискурс: речь идет и об опоре на те или иные нормы, и о конкретных решениях, принятых статусными лицами, и выраженном каким-либо способом мнении сообщества, а также о точке зрения отдельного частного лица. Именно по изменению позиции, интеграции в нее новых, ранее отчуждавшихся черт мы отслеживаем, какие именно субъекты включены в дискурс, а какие из него выключены. Если позиция не меняется и, каким бы ни было требование, и как бы оно ни было развернуто, тот или иной субъект представлен постоянно одним и тем же, не трансформирующимся типом дискурса, можно сделать вывод о том, что он в него не включен.

Полноценное функционирование политического дискурса требует, чтобы субъект последовательно занимал в порядке дискурса все позиции, так как ни без одной формирование дискурса в конечном счете невозможно. Однако обыденный, социальный дискурс (первая цепочка на нашей схеме), через которую вынуждено пробиваться требование, склонен фиксировать субъекта теми или иными означающими, закреплять за ним как его структурную роль, так и ее оттенок: то есть, зафиксировавшись в позиции сообщественности, подменив свои частные интересы особым образом понимаемым общественным интересом, субъект может использовать самые различные означающие – от Красного креста до жилищного кооператива. Независимо от того, какую позицию субъект занимает в социальной структуре, он сможет стать участником политического дискурса только в том случае, если он сумеет адекватно включить свое требование в рамки той процедуры формирования политического дискурса, которая была описана выше, то есть провести требование по всем инстанциям и добиться его соответствия всем тем принципам, которые были выработаны им и иными субъектами, включенными в дискурс.

Глава 2. Конституирование политического в современных локальных сообществах ФРГ

2.1. Эволюция локальной политики в ФРГ на рубеже XX – XXI века
Как уже указывалось нами ранее¹⁷³ основное в пост-модерне ─ предельное разобщение и массовизация, одномерность, стандартизированность субъекта в области публичного и изоляция в области приватного. Сочетание этих параметров характерно для консервативности социального: оно не меняется в условиях удовлетворения основных потребностей и осуществления коммуникаций в формате, необходимом в процессе этого удовлетворения, утвержденном раз и навсегда. При этом социальное предоставляет возможность для новой реализации некоей тотальности в условиях возникновения любой напряженности в системе удовлетворения потребностей. Именно такая напряженность возникает в начале нового столетия в связи с радикальными изменениями общего социального контекста.

Характеризуя «психологию граждан» в сегодняшней России, отечественные специалисты отмечают, что в повседневной жизни (области приватного) большинство людей осознает свой интерес и на уровне индивидуального поведения действует достаточно рационально и вполне расчетливо, но «массовое политическое поведение россиян по-прежнему направляется создаваемыми и транслируемыми «сверху мифами»¹⁷⁴, что возможно и достаточно легко осуществимо в условиях предельного отчуждения в сфере публичного и наличия стандартизированных процедур коммуникации. Иная точка зрения заключается в том, что подавляющее большинство россиян сопротивляется переменам, а застывшая стабильность, с их точки зрения есть выражение нежелания вновь брать препятствия, превозмогать, что-то менять в себе, вытаскивать себя за волосы из болота¹⁷⁵. В связи с этим одной из наиболее острых проблем становится поиск формы преодоления отчуждения, массовизации, одномерности, стандартизированности субъекта и определения возможности этого преодоления путем развития политического института, на многих этапах истории цивилизации игравшего роль медиатора между государством и человеком, т.е. института местного самоуправления как основного актора в сфере локальной политики.

Технические новшества постиндустриальной эпохи радикально меняют жизнь людей в высоко развитых демократических странах: большинство домохозяйств оснащено телевизорами и телефонами, во многих присутствует компьютер, личный автомобиль стал широко распространенным средством передвижения. Одним из наиболее интенсивных процессов в мире является процесс интеграции, в первую очередь, экономического пространства. Существенно расширились возможности передачи информации и коммуникации с помощью спутниковой связи и других технических инноваций.

Автомобилизация и интенсивное строительство дорог поставили под сомнение во многих странах, включая Германию, необходимость территориальной близости места работы, проживания, основных торговых центров. Типичное для индустриального общества отделение места работы от места жительства вообще утратило актуальность в связи с возможностью объединения в сеть рабочих мест в разных точках мира. Деятельность может осуществляться в современных условиях без привязки к определенной территории и определенному муниципальному образованию. Хотя сельское хозяйство, промышленность и сфера индивидуальных услуг по-прежнему находятся в городах и сельских муниципалитетах, их характер и алгоритм функционирования существенно изменились.

Абсолютно новые условия для предоставления информации населению и организации его досуга создало телевидение. Телефон и Интернет сформировали исключительно благоприятные условиях для коммуникации между отдельными людьми. Естественно, все эти изменения повлекли за собой изменение общественной значимости местных общественных организаций и объединений¹⁷⁶, периодических изданий и других средств массовой информации, а значит, и связанного с ними отношения граждан к политическому процессу на местном уровне, а также к самим политическим институтам, функционирующим на местном уровне и их представителям.

Большинство масштабных экономических и социальных изменений происходит постепенно, в то время как открытие нового торгового центра, создание жилого квартала или реновация старых жилых районов сразу бросаются в глаза. Крупные проекты, проводимые местными властями, изменяют существенно жизнь отдельного человека, как в крупных урбанизированных регионах, так и в маленьких сельских общинах Германии¹⁷⁷. Именно эти изменения являются основным содержанием локальной политики. Они побуждают к осмыслению происходящего, а также к активному включению в локальный политический процесс для ускорения позитивных изменений и расширения их спектра.

Развитие систем местного самоуправления в различных странах вызывает в настоящий момент интерес многих российских авторов. Одним из наиболее привлекательных вариантов выглядит система местного самоуправления в Германии, где основной вектор, как представляется из России, ориентирован на наиболее взвешенные и рациональные политические решения¹⁷⁸.

С конца 90-х годов важнейшим вектором развития немецкой модели МСУ становится поиск ответов на вызовы глобализации и европеизации. В сфере действия МСУ это затрагивает множество аспектов. Основной тенденцией коммунального управления становится «дерегуляция» или сокращение регулирующего вмешательства публичной власти в социально-экономические процессы. Усиливаются дерегуляция и приватизация, направленные на передачу выполнения общественных функций от коммунальных структур частным фирмам и ассоциациям. Прежнее публичное управление в коммунах, как отмечают немецкие авторы, все больше превращается в «коммунальный менеджмент»¹⁷⁹, напоминающий корпоративное управление. Фиксируя эти тенденции и процессы, немецкие политики и специалисты вместе с тем отмечают и проблемы, которые порождаются на муниципальном уровне в результате такого развития событий. В частности, указывается на обострение финансовых проблем в немецких коммунах¹⁸⁰.

Активное участие частных структур в исполнении общественных функций, их влияние на выработку и принятие решений на коммунальном уровне подрывают демократическую легитимность муниципальной политики. В нее оказываются активно вовлечены уже не только демократически избранные органы местной власти и гражданские инициативы, но и множество акторов, не имеющих демократической легитимации, происходит фрагментация политики под влиянием частных интересов, демонтаж социальных программ, дефицит информации и компетентности, давление на местные сообщества образцов глобальной культуры, вызывающие ответную реакцию.

На уровне теории и в практике локального демократического политического процесса идет поиск более сбалансированных решений по адаптации сложившейся в Германии «социально ориентированной» модели МСУ к «неолиберальному» давлению глобализации и европеизации. Среди них российские авторы выделяют концепцию «сетей компетенции», «общественный конкурентный город», а также усиление присутствия немецких коммун на европейском уровне, т.к. многие проблемы, с которыми сталкиваются коммуны, имеют происхождение и поддаются решению лишь на значительно более высоких уровнях¹⁸¹.

Локальная политика охватывает все обязательные для исполнения решения, касающиеся местных сообществ различного уровня и масштаба. Сами же местные сообщества формируют в рамках локальной политики различные по территориальному масштабу и объему функций типы муниципалитетов, закрепленные в ФРГ Основным законом и действующим законодательством земель: земельные округа, города и сельские общины¹⁸².

ФРГ ─ государство с богатыми традициями местного самоуправления, являющегося не только управляющим субъектом на местном уровне, но и реальным политическим актором, представляющим интересы местного сообщества и актуализирующим его политическую волю. Германская, основанная в начале своей истории на прусской традиции, система местного самоуправления существует на протяжении более чем двух столетий. В муниципалитетах накоплен огромный опыт определения и реализации местной политики в условиях реальной автономии, т.е. высокой самостоятельности принятия стратегических и тактических политических решений. Несмотря на развитую местную демократию, коммуны в Германии остаются, как и все муниципальные образования в мире, полностью подзаконными, т.е. обладают теми или иными политическими полномочиями только в рамках государственного законодательства. С учетом федеративного характера современного германского государства, достаточно широкая рамка федерального конституционного права¹⁸³ сужается и конкретизируется законодательством земель, к компетенции которых относится регулирование вопросов МСУ. В каждом из субъектов ФРГ действует соответствующий нормативный правовой акт¹⁸⁴.

Длительный период в истории развития локальной политики в Германии ее не связывали с понятием «демократии». Сферы государственного управления и местного самоуправления рассматривались как существующие отдельно друг от друга. Эта антиномия была отчетливо выражена даже в Вемарской конституции 1919 года, где гарантии права на осуществление местного самоуправления (ст, 127) были включены в раздел, касающийся общественной жизни, вместе со статьями о защите семьи и молодежи, о свободе объединений и собраний и т.п.¹⁸⁵ Традиция деполитизации процессов на местном уровне была пресечена в 1945 году, когда союзниками в качестве главного ориентира послевоенного развития Германии была определена демократизация политического процесса и его децентрализация с целью предотвращения узурпации власти в будущем. В рамках формирования текста Основного закона необходимость создания демократического института местной демократии не вызывала сомнений и споров между участниками конституционного совещания.

Современное состояние локальных политических институтов и ход политического процесса на местном уровне в ФРГ отмечены сложными проблемами и противоречиями, которые отражают, как общие черты развития в мире на данном этапе истории западной цивилизации в целом, так и особенности этого развития в отдельных государствах, связанные со структурой их политической системы.

Одной из наиболее важных особенностей политического процесса на местном уровне в ФРГ в настоящее время является радикальное снижение самостоятельности общин, земельных округов и муниципальных объединений в связи переживаемым ими финансовым кризисом, связанным, с одной стороны с давно наметившимися негативными явлениями в местном экономическом развития, а с другой, вызванными общим финансово-экономическим кризисом в Германии, обусловленным общемировыми и общеевропейскими процессами.

В наиболее сложном положении оказались в землях Германии многие городские муниципалитеты, нагрузка на бюджеты которых существенно выросла по ряду объективных причин:

1. Изменение направления экономической политики было связано с реструктуризацией всей экономической системы, интенсивно меняющейся в постиндустриальном государстве. Оно привело к резкому сокращению количества рабочих мест, усилившемуся в связи с общими кризисными явлениями. В рамках поддержки экономической системы были сокращены многие налоги на предприятия, в связи с чем, произошло выпадение налоговых поступлений в бюджеты городов.

2. Одновременно федеральные органы власти и земли продолжали возлагать на города новые социально значимые обязательства, далеко не всегда компенсируя им данные затраты (право каждого ребенка на место в детском саду, создание школ полного дня, расширение возможностей ухода за детьми в возрасте до трех лет и т.п.).

3. Неплатежеспособность городов увеличила их потребность в заимствованиях, что еще больше усилило их финансовые проблемы¹⁸⁶. Некоторые города практически находятся в таком финансовом состоянии, что они должны бы были объявить себя банкротами, если бы функционировали как экономические системы (предприятия).

В отличие от предприятия, город не может быть ликвидирован или перейти в собственность банка, которому не в состоянии вернуть кредит. Таким образом, финансовый кризис приводит в данном случае к возникновению опасности утраты демократической политической системой одного из важнейших политических институтов, а именно местной демократии – основы развития современной демократии в целом.

В случае превышения городом определенного уровня задолженностей решения по вопросам городской политики будут приниматься уже не в органах местного самоуправления, а станут полномочием надзорной инстанции, т.е. вопросом не локальной, а государственной политики. Локальная политика перестанет существовать как таковая. Граждане, остающиеся в убеждении, что задолженности города не касаются их лично, глубоко заблуждаются: города, имеющие высокие задолженности, имеют право выполнять только обязательные функции и вынуждены сокращать добровольные, например, в сфере работы с детьми, подростками, молодежью. В этих условиях начинает формироваться общество из двух классов: те, кто проживает в городах с достаточно сбалансированными бюджетами, и тех, кто оказался жителем города-банкрота. С точки зрения развертывания политического дискурса, во втором варианте, он полностью исключен, т.к. из процесса принятия решения исключен не только индивидуальный субъект, но и местное сообщество в целом.ий процесс.ованием является абслютная открытость ой инстанции, т.лемы.а, далеко

Как считают многие в Германии, в этих условиях главным политическим требованием является абсолютная открытость и честность политиков городского уровня, их стремление к максимальному вовлечению граждан в политический процесс локального уровня, а также готовность граждан не просто принять и одобрить меры экономии средств городского бюджета, но и активно включиться в деятельность по сохранению многих городских функций, которые по финансовым соображениям невозможно будет исполнять в течение ближайшего времени¹⁸⁷.

Право общин и других муниципалитетов Германии на активное включение в решение всех вопросов, касающихся жизнедеятельности и развития их территории, является слишком широкой формулировкой для определения сферы локальной политики и требует конкретизации. При этом нормами права за ними не закреплены строго определенные функции. В их определении решающую роль играют множественные факторы: численность жителей (все муниципалитеты делятся по этому критерию на города, не входящие в состав земельных районов, общины в составе земельных районов и иные типы общин)¹⁸⁸, расположение в пространстве (центр на уровне земли, района), включение в административную структуру земли через надзорные органы и специализированные инстанции.

Как в прошлом, так и в настоящее время общины часто выступают в роли политического уровня, в обязанности которого входит решение наиболее актуальных и острых проблем конкретного периода, например, интеграции мигрантов в местное сообщество. Возможно также движение в противоположном направлении: например, изъятие у муниципалитетов права принимать решения в рамках формирования и реализации собственной экологической политики, принятое еще в 70-е годы, и несколько смягченное только после принятия «Местной повестки дня 21»¹⁸⁹.

В 90-е годы ЕС гарантировал муниципалитетам стран-членов действие принципа субсидиарности¹⁹⁰. С точки зрения данного принципа, локальные сообщества, должны обладать правом решать большинство своих проблем самостоятельно и под собственную ответственность без каких-либо ограничений со стороны вышестоящих уровней управления. Данный подход существовал в Германии и в более ранние периоды развития местного самоуправления.

Неслучайно, трактовка понятия «локального сообщества» в ФРГ носит гораздо более конкретный и прагматический характер, чем например, в англо-саксонских странах. Приведенные нами ранее¹⁹¹ трактовки понятия «локальное сообщество» необходимо конкретизировать в связи с локальной политикой в Германии. Как указывают в своей книге Х. и К.- Х. Насмахеры, среди ряда определений локального сообщества следует выделить «определение с точки зрения конституционного и муниципального права, закрепленное в Основном законе и действующем законодательстве, а также определение с точки зрения политической науки, рассматривающее общину как территориальную единицу и объединение людей, представляющие собой рациональную рамку для структуры принятия политических решений и осуществления планирования на низшем уровне формирования политической воли»¹⁹².

Понятие «коммуна»¹⁹³ в буквальном смысле, в переводе с латинского языка, означает «община», «гражданское общество», «граждане». При этом, коммуны являются не только низшим локальным уровнем управления в Германии, наряду с федеральными органами управления и органами управления земель, но и «школой демократии», где формируется демократический тип поведения: навыки политического участия, взаимодействия с другими гражданами при решении проблем, включения в процесс решения общественно значимых проблем, разрешения противоречий, связанных с различными мнениями; развитие способности к поиску компромисса и оказанию влияния на жизнь своего города или сельской общины. По мнению большинства немецких авторов, именно решения, принимаемые на местном уровне, в силу структурной специфики и небольшой дистанции от места возникновения проблемы, дают лучшие возможности гражданам для вмешательства в процесс и участия в его ходе¹⁹⁴.

Главной особенностью решений, принимаемых на местном уровне в Германии, является их локальный характер (в соответствии со ст.28 ОЗ), с одной стороны, а с другой, обязательное соответствие этих решений государственному законодательству. Главным субъектом принятия законодательных актов является в ФРГ федеральный законодатель. В соответствии с этим, все решения, принимаемые властями общин, их объединений и городов, например, в социальной сфере, определяются, в первую очередь Социальным кодексом (Sozialgesetzbuch), только в рамках которого муниципалитеты имеют права определять и реализовывать самостоятельную социальную политику, проявляя при этом креативный подход к решению актуальных для данного местного сообщества проблем.

В последнее десятилетие они активно привлекают к решению социально значимых проблем так называемых «свободных исполнителей» (freie Träger), к которым относятся организации с частичным публичным участием, неприбыльные организации, различные союзы и объединения, а также частных производителей услуг. Традиционно в обеспечении качества жизни как основной цели локальной социальной политики в западных землях ФРГ участвуют религиозные организации, общественные объединения и инициативы. Например, они создают детские сады и управляют ими, используя при этом публичные субсидии и субвенции. На территории пяти новых восточных земель в период существования ГДР широко была распространена практика наличия детских садов и яслей при промышленных предприятиях¹⁹⁵.

В 70-е годы в государственной политике Германии, а также в локальной политике германских муниципалитетов господствовал закрепленный в Основном законе принцип «создания одинакового качества жизни» на всей территории страны как базовой цели государства в широком смысле слова с включением в понятие «государство» коммун как уровня публичной власти. Он был пересмотрен после объединения страны: в настоящее время в Основном законе закреплено как цель создание «единообразного качества жизни»¹⁹⁶. Это изменение имело существенное политическое значение: оно открывало коммунам, с одной стороны, большие возможности для инновационных подходов к решению проблем, однако одновременно, позволяло государству, как федеральному, так и региональному перекладывать на плечи местных политиков и администраторов решение многочисленных проблем.

Вышестоящие уровни управления: земли и федеральные власти – проводили подвергающуюся массированной критике политику «золотой узды», в рамках которой городам и общинам выделялись средства финансовой поддержки из так называемых «конъюнктурных» программ для преодоления финансового кризиса. Особенно сильно муниципалитеты оказались в зависимости в сфере предоставления услуг маленьким детям, т.к. традиционно содержавшие детские сады религиозные и благотворительные организации начали принимать решение закрыть эти учреждения в связи с сокращением собственных средств¹⁹⁷.

Для внедрения инновационных механизмов локальной политики в отдельных функциональных сферах большому числу коммун не хватает ресурсов, т.к. их доходы от поступающих в местные бюджеты промыслового налога (Gewerbesteuer) и земельного налога (Grundsteuer) не покрывают постоянно растущие расходы.

Особенно сильно это коснулось тех городов, в которых наиболее интенсивно происходила и происходит деиндустриализация в условиях перехода к постиндустриальному обществу и масштабному перемещению производящих предприятий из Германии в третьи страны. Немалую роль сыграл в сокращении налоговых доходов германских коммун федеральный законодатель, в руках которого находятся инструменты изменения налогового законодательства: налогооблагаемую базу изменяли и выхолащивали постоянно в последние годы¹⁹⁸.

Необходимое для осуществления эффективной локальной политики финансовое обеспечение коммун стоит на повестке дня в Германии уже долгие годы, однако, лишь отдельные изменения были внесены в пользу локального уровня, кроме того, эти шаги навстречу муниципальному развитию были сделаны достаточно давно. В 1969 году муниципалитетам была выделена определенная доля подоходного налога и налога с оборота¹⁹⁹. В течение всего этого периода ставилась задача повысить долю собственных доходов коммун, чтобы они не были вынуждены ждать поддержки от земель и федерального бюджета для реализации своих инициатив. Однако она не достигнута до настоящего времени.

Что касается различного рода программ федеральных властей, земель, а также ЕС, то они предусматривают во многих случаях лишь субсидирование, т.е. требуют собственного участия коммун, которое невозможно из-за их низкого финансового потенциала, а также во многих случаях нарушают систему политических приоритетов самой коммуны и ее жителей, что будет показано нами в связи со строительством нового вокзала в Штутгарте.

Из вышесказанного не следует делать вывод о том, что коммуны не имеют никаких возможностей для проведения собственной политики, в том числе, повышения доходов муниципального бюджета. Эти возможности существуют, но редко используются, причем также по чисто политическим, а иногда, популистским соображениям. Так, повышение земельного налога рассматривается как нежелательное, т.к. негативно воспринимается жителями: оно наносит удар по финансам, как владельцев недвижимости, так и съемщиков жилья. Нежелание повышать промысловый налог объясняют возможностью банкротства предприятий или их ухода с территории, т.к. благоприятный инвестиционный климат зависит, в том числе, и от ставки промыслового налога. Сокращение экономической активности ведет к дальнейшему сокращению количества рабочих мест и доходов бюджета. Однако влияние промыслового налога не следует преувеличивать, т.к. благоприятный климат для развития коммуны формируется далеко не только этим фактором²⁰⁰.

В 90-е годы одним из наиболее важных проявлений локальной политики стала интенсивная приватизация, затронувшая различные функциональные сферы. К наиболее успешным примерам могут быть отнесены функции по обращению с твердыми бытовыми отходами и стоками, для которых быстро нашлись желающие предоставлять данные услуги населению и которые, как правило, не требовали бюджетных дотаций в случае оплаты услуг потребителем. Более того, в ряде случаев для потребителя переход данной деятельности в частные руки означал снижения тарифа.

Однако во многих сферах деятельности переход муниципальных объектов (музеи, театры, библиотеки, спортивные сооружения) требовал существенного субсидирования из тающих муниципальных бюджетов. Принятые в концепции «нового публичного менеджмента» инструменты (лизинг городских предприятий, общественных зданий и прочее) являются мероприятием высокого уровня риска, т.к. при заключении долгосрочных договоров практически утрачивается контроль коммуны над деятельностью предприятия, формированием тарифов, амортизацией передаваемого имущества. В настоящее время многие коммуны разрабатывают модели возврата (покупки) различных объектов у их владельцев с целью обеспечения устойчивого развития территорий, например, в сфере энергообеспечения, водоснабжения и других инфраструктурных функций. После более чем 15-летних попыток реализации данной модели специалисты констатируют ее полный провал, в том числе, на общетеоретическом уровне, с позиций теории рационального выбора²⁰¹.

С позиций оздоровления муниципальных бюджетов привлекательной казалась продажа принадлежавшего городу жилья, что пока не подтверждено временем. Кроме того, во многих городах с левыми «политическими режимами»²⁰² городские советы воспротивились этим продажам, обосновывая это тем, что высокие задолженности бюджета предпочтительнее, чем разрушение гораздо более важных ценностей. Муниципальные политики – представители социал-демократической партии²⁰³ ─ подчеркивают, что в данном случае под удар ставится благополучие будущих поколений.

Изменения, происходящие в связи с направлением на повышение эффективности процесса реализации местной политики, носят многообразный характер, например, традиционная для германских коммун камералистика²⁰⁴ заменяется финансовыми инструментами, типичными для коммерческих организаций, что приводит к противопоставлению материальных ценностей, созданных коммунами (дороги, объекты сетевой инфраструктуры и т.п.) иным по происхождению формам капитала. Как показывает дальнейшая практика, реализовать материальные ценности коммун путем продажи с целью стабилизации бюджета достаточно сложно, т.к. они требуют постоянной эксплутационной поддержки, а также зависят от потребительского поведения, подверженного, кроме всего прочего, определенным изменениям моды. Как правило, сделки по продаже таких объектов являются чрезвычайно рискованными. В середине 90-х годов в локальной политике в Германии широко распространилось такое явление как лизинг (продажа) муниципальных объектов иностранным компаниям, что оказалось в дальнейшем источником новых проблем для муниципальных политиков и администраторов²⁰⁵.

Одним из ключевых понятий и направлений локальной политики в современной Германии является устойчивое развитие, в рамках которого происходит сохранение окружающей среды и социальной ткани общества в интересах будущих поколений. Это динамическое комплексное поле деятельности немецких коммун, ставящее перед ними новые задачи и делающее их функционирование еще более сложным, чем раньше. При этом они нуждаются в интенсивной поддержке других системных политических акторов, в первую очередь, земель и федеральных органов власти. Именно политика в сфере противодействия изменениям климата представляет собой наиболее яркий пример подхода к определению и реализации политики в рамках взаимодействия нескольких уровней (Multi-Level-Goerace-Ansatz)²⁰⁶.

При этом, для реализации целей устойчивого развития также требуется активная поддержка органов местной власти со стороны местного сообщества, как в лице граждан, так и в деятельности общественных организаций, гражданских инициатив, политических партий. Так, для улучшения экологической обстановки и снижения нагрузки на окружающую среду в условиях дефицитов местных бюджетов часто требуется установление, как минимум затратопокрывающих тарифов на инфраструктурные услуги, а также введение производителями дополнительных мер по защите различных элементов окружающей среды, требующие от бизнеса дополнительных затрат. Эти мероприятия имеют не только чисто финансово-экономический смысл, но и укладываются в рамки таких понятий как «справедливость» (такая политика справедлива по отношению к будущим поколениям) и «равенство» (она перераспределяет затраты на устойчивое развитие между всеми участниками процесса)²⁰⁷.

Не только в рамках устойчивого развития или финансовой политики, но и практически во всех сферах локальной политики происходит изменение приоритетов и целей, причем в этом процессе значительно расходятся точки зрения и присутствуют разные мнения. Они отражаются не только в программах политических партий, которые включают положения по локальной политике еще с 70-х годов прошлого столетия, но и в действиях представителей этих партий. В связи с этим удивляет то, что некоторые представители политической и административной науки до сих пор опираются на традицию, уходящую во времена Веймарской конституции, согласно которой органы власти на уровне коммун являются только органами местного самоуправления, но не играют активной политической роли²⁰⁸. В рамках данного подхода резко снижается роль партийно-представительной демократии на местном уровне, а главной становится деятельность местной администрации, которая принимает большинство значимых решений.

Именно такая позиция нашла отражение в модели «нового публичного менеджмента», предложенной германским коммунам. Вариант этой модели управления был разработан для них специально созданной для этой цели в 90-е годы Общественной службой по упрощению управленческих процессов в коммунах (Kommunale Gemeinschaftsstelle für Verwaltungsvereinfachung - KGSt). Согласно выработанной стратегии, администрации коммун в качестве агентов получают основные стратегические цели для коммун, разработанные членами политического органа (совета), являющимися их принципалом. За достижение этих целей несут полную ответственность подразделения администрации. Целью реформы было отделение политики от принятия тактических решений для повышения ее эффективности. Процесс был скопирован с управленческого процесса на предприятии: «город - концерн», «город - предприятие» ─ типичные термины для данной модели. Результаты деятельности администрации, трактуемые как продукты, должны были оцениваться с помощью различных показателей через их цифровые значения.

В целом результаты эксперимента «нового публичного менеджмента» в Германии оцениваются, скорее, как негативные. Результат консолидации муниципальных бюджетов не был достигнут, более того, во многих случаях расходы на управление даже выросли, а численность аппарата увеличилась в связи с необходимостью интенсивного контроллинга и большим объемом отчетности. В качестве результатов проведения реформы на уровне коммун немецкие специалисты выделяют следующие наиболее значимые с точки зрения локальной политики:

1. Новый вариант разделения «труда» между политическим и административным уровнем ни в одной из коммун не был реализован достаточно последовательно и на длительный срок.

2. Политики оказались не способны достаточно четко сформулировать цели, на которые могли ориентироваться исполнители в рамках управления «ориентированного на результат».

3. Советами коммун во многих случаях модель была одобрена в связи с финансовым кризисом и необходимостью консолидации бюджета, но на практике предлагаемое в ней соотношение политики и управления отвергается большинством, что препятствовало ее внедрению.

4. Контроль деятельности администрации по-прежнему осуществляется не путем сопоставления целей и достигнутых результатов. Крупные фракции политических партий в советах в большей степени ориентируются на личные контакты в администрации и осуществляемый партиями патронаж при назначении на ключевые должности.

5. Продолжается дальнейшее вмешательство политиков в деятельность администрации по конкретным вопросам, в том числе, для удовлетворения потребностей и защиты прав граждан, т.к. именно в этом, а не в дискуссиях по поводу целей политики видят свое основное предназначение.

6. В целом политическим органом так и не были приняты как основные документы «каталоги продуктов» и связанные с ними «бюджеты, ориентированные на результат». Все обсуждения проводятся на основе камералистского бюджета.

7. В ходе реализации реформы, несмотря на ориентацию на децентрализацию, сформировался более централизованный бюджетный процесс, т.е. бюджетная политика коммун стала еще более зависимой от политиков регионального уровня, а также конкуренции политических партий: партии, имеющие большинство в совете, не заинтересованы в постановке конкретных целей и контроллинге, т.к. это дает их противникам – оппозиционным партиям – дополнительное оружие для проведения следующей избирательной кампании²⁰⁹.

Неудача происходившей в локальной политике в Германии модернизации подтверждает тезис о том, что в разных странах, даже достаточно близких по своим характеристикам, политический процесс часто обладает настолько серьезными особенностями, что одни и те же действия приводят к различным, подчас, противоположным результатам. Так, проведение реформ на основе «нового публичного менеджмента» в немецкоязычной Швейцарии привело к достаточно частому формированию в общинах «симбиоза между политикой и управлением». При анализе этого явления немецкие авторы указывают на контекстуальные факторы, отсутствующие в Германии: в первую очередь, это ярко выраженное стремление политических партий к согласию и достижению консенсуса. В этих условиях возможность заключения «политического контракта» между политиками и администрацией, а также его исполнение представляются гораздо более достижимой, чем при интенсивной партийной конкуренции, типичной для Германии²¹⁰.

Одним из важнейших требований современной локальной политики в Германии является ориентация на потребности и интересы граждан. Многие решения местных политических органов носят столь комплексный характер, что граждане оценивают не отдельные конкретные действия, а только окончательный эффект, затрагивающий непосредственно их жизненные интересы. При этом решающую роль играет взаимодействие местных политиков и администраторов с гражданами при предоставлении им услуг и решении общественно значимых проблем. Особенно острые конфликты возникают в ходе планирования территориального развития, а также в ходе предоставления социальных услуг.

Ход локального политического процесса, наряду с приватизацией многих услуг и переводом части функций из органов местной власти в создаваемые для этого учреждения, контроль за которыми осуществляется уже не непосредственно руководством администрации, а собственным наблюдательным советом, осложнили также происшедшие во многих землях изменения законодательных норм, определяющих формирование представительных органов местного самоуправления: был исключен пятипроцентный барьер прохождения партий в эти органы, что привело к их большей фрагментации и усложнению процесса согласования интересов и принятия политических решений. Все вышеперечисленное в целом сделало политический процесс на местном уровне менее обозримым и понятным для граждан и менее подконтрольным высшим должностным лицам. Одновременно во всех землях различные модели организации коммуны были унифицированы и приведены к варианту земли Баден-Вюртемберг, где как глава администрации и как главный представитель города выступает бургомистр или обербургомистр, избираемый гражданами в ходе прямого, тайного, равного голосования. В случаях конфликтов и дисфункций именно он несет ответственность за принятие решения²¹¹.

В настоящее время коммуны в Германии должны быть готовы к решению сложных задач с ориентацией на будущее развитие, несмотря на сложное финансовое положение, уменьшающееся и стареющее население, увеличение количества мигрантов, интеграция которых и включение их в местные сообщества требует значительных затрат²¹².

При этом нельзя рассматривать локальную политику только как политику, связанную с затратами. Ее элементами должны быть также привлечение людей, готовых работать в ходе ее определения и реализации на общественных началах, изменение назначения зданий, экономия и оптимизация использования имеющихся в распоряжении ресурсов, в том числе и более активное включение граждан в процессы принятия политических решений и их реализации. Спектр и объем предоставляемых публичными институтами услуг зависит не в последнюю очередь от размера коммуны и ее положения в пространстве. В течение многих лет речь идет об оптимизации обоих параметров путем включения мелких коммун в состав городов, к которым они тяготеют, а также предоставление частям крупных городов определенной местной автономии. Расширяются также права граждан на участие в принятии решений, касающихся их жизненного пространства²¹³.

Сложное финансовое положение коммун требует расширения их сотрудничества и кооперации при решении проблем, чаще всего связанных с мобильностью населения, водоснабжением, отведением стоков, другими инфраструктурными функциями. В связи с повышением мобильности и появлением новых средств коммуникации более интенсивная кооперация возможна в сфере культуры (театры, концертные залы и т.п.), а также в собственно административной деятельности, где становится возможным дистанционное предоставление услуг.

В значительной степени регионы крупных метрополий становятся естественным территориями интенсивной кооперации с получением дополнительного финансирования с более высокого уровня управления (земельного или федерального). В процессе их развития возникают интенсивные связи между городами различного масштаба в виде экономической кооперации, массовой маятниковой миграции трудовых ресурсов.

С точки зрения будущего развития, политики на локальном уровне выделяют также специфическую проблему поиска будущих местных политиков и социализации локальных элит. Формы прямой демократии закреплены в настоящее время во всех местных уложениях земель, однако, вовлечение граждан в политический процесс не исключает необходимости развития представительной демократии, т.к. прямая демократия, как правило, ограничивается принятием решений по отдельным конкретным проблемам. Как считают немецкие авторы, привлечение граждан к выражению мнения по более сложным и комплексным вопросам не дает активного участия, а также не представляется эффективным в германском контексте²¹⁴. С нашей точки зрения, причиной такого снижения активности при решении сложных проблем является уже упоминавшаяся историческая традиция, согласно которой коммуны являются не столько формой демократического участия, сколько низшим уровнем публичного управления, включенного в сложную иерархическую системы, где он подчинен вышестоящим уровням земли и федерации, на которые население и возлагает основные надежды в особо сложных случаях.

В новых экономических и социальных условиях немецким коммунам требуется разумная экономическая политика, включающая отказ от грандиозных проектов, создающих в дальнейшем значительные затраты; эффективное использование имеющихся финансовых, материальных и человеческих ресурсов, в том числе, служащих городских и сельских администраций; при неготовности граждан платить более высокие налоги, тарифы и сборы, от последних требуется либо отказ от части притязаний на предоставление услуг за счет бюджета коммуны, либо гораздо большая собственная активность и инициатива в решении общих проблем.

Индивидуум прежде сообщества, индивидуум как часть сообщества, индивидуум как надежда будущего сообщества – эти лозунги становятся реальным руководством к действию для каждого.

В ФРГ необходимость синтеза политического дискурса на муниципальном уровне (на уровне коммуны) обусловлена широким спектром компетенций, которыми наделены местные советы. В различных федеральных землях ФРГ приняты разные модели местного самоуправления, которые можно принципиально разделить на две группы: дуалистические (бургомистр и совет (представительный орган) избираются на всеобщих выборах коммуны) и представительные (совет избирается на всеобщих выборах, бургомистр избирается советом). Отдельно определяется порядок формирования магистрата или общинной управы – административного органа, которым руководит либо директор общинной управы, избираемый советом, либо непосредственно бургомистр (в дуалистической модели, характерной для юга Германии), либо магистрат является собственно коллегиальным органом, в который входят бургомистры (первый и второй), и некоторые члены общины; в таком случае магистрат руководит администрацией общины²¹⁵. Совет как представительный орган сконцентрирован на законотворческой деятельности, так как в отношении ряда вопросов он имеет право издавать комплекс правовые акты – уставы и уложения, однако совет часто выступает и в качестве органа исполнительной власти (в широком смысле), принимая стратегические решения, административной реализацией которых занимается магистрат. Однако работа совета в властно-правовой плоскости часто более соответствует воспроизводству тех рамок, которые исторически сложились под влиянием консервативной социальный структуры, при этом община действует таким же образом, как и федеральная власть: «Общины устанавливают нормы местного права, которые носят обязательный характер для всех, кого они касаются, подобно императивным нормам правари этом община действует таким же образом. ры: более соответствует воспроизводству тех рамок, которые исторически сложились по, которые издаются федеральным парламентом или парламентами земель»²¹⁶.

Также община пользуется самостоятельностью в кадровых вопросах, вопросах управления общиной, в финансовых вопросах, вопросах планирования (в том числе перспективного планирования градостроительства). Словарь «Государство и политика» иначе классифицирует сферы, в которых община может быть самостоятельна: жизнеобеспечение, социальная политика, инфраструктурная политика, экономическое развитие, культурная политика²¹⁷, однако, сохраняется важная оговорка: в каждой из названных областей, помимо уже указанных властно-правовых действий, сохраняется возможность частноправовых, регулируемых гражданским правом: «Община может заниматься и частноправовой деятельностью. Она может участвовать в правовых отношениях как любое физическое лицо»²¹⁸. При этом существует особая форма, позволяющая реализовывать значимые политические проекты, открывающие новую перспективу для общины в целом и по-новому расставляющие акценты в системе мер, применяемых в образовании, здравоохранении и жилищно-коммунальном хозяйстве, автономно от властно-правовых форм, фактически повторяющих картину рациональной бюрократии М. Вебера; такой формой является «чисто публично-правовое» мероприятие: «такое мероприятие, не имеющее форму административного или нормативного акта община проводит, руководствуясь общественными интересами и нормами публичного права. Община выступает при этом не как носитель властных полномочий, она не издает постановлений и т. д.

Этот вид управления, прежде всего, преследует цель обеспечения нормальных условий жизнедеятельности граждан (например, строительство школ, муниципальное жилищное строительство, организация работы местного транспорта)»²¹⁹. В целом такая форма предполагает переход к новой модели управления, максимально интегрирующей все требования, предъявляемые современным философским знанием к политическому событию или политике как истинностной процедуре²²⁰. Практики современной системы местного самоуправления наиболее близки к концепции “governance”, трактуемой как «управление без правительства»²²¹, в рамках которого гражданские институты в общине взаимодействуют с избранным советом и бургомистром на условиях равноправия. От понятия «государственное управление» западноевропейские государства постепенно переходят к понятию «публичного управления» и «координации сил в публичном пространстве»²²², что предполагает новый виток реализации «виртуального требования к коллективности»²²³, практически уничтоженного партийными системами XX века, нейтрализовавшими избирателя.

Этому требованию отвечает и порядок формирования советов в современных немецких муниципалитетах: несмотря на то, что практически все избираемые члены совета являются членами той или иной политической партии, мандат, который они получают, является свободным и позволяет им быть свободными от какой бы то ни было партийной дисциплины – в условиях современных сетевых информационных пространств такие формы организации как крупные политические партии постепенно сходят с арены, прежде всего, в связи с тем, что, как отмечает в своих статьях У. Бек, пораженные железным законом олигархизации²²⁴, они замыкаются в узких рамках негибкой партийной позиции, формулируемой в результате сложных бюрократических процедур, в то время как вокруг них раздаются голоса из неструктурированного публичного пространства, постепенно политизируемого в ходе глобальной информатизации. Концепция политического руководства включает ряд принципов, ориентирующих процесс в политическом пространстве: гражданское участие, реактивность, стремление к консенсусу, социальная ответственность и доверие. Эти принципы нашли отражение в тенденциях, наблюдаемых экспертами в современной системе местного самоуправления ФРГ: «Одним из главных приоритетов деятельности общин в отношении третьих лиц (граждан) все в больше степени становится улучшение условий жизни граждан. При этом акценты в значительной степени смещаются в область частноправовой деятельности. Тем самым община постепенно превращается из носителя властных полномочий в партнера граждан, проживающих на ее территории»²²⁵.

В такой ситуации политический дискурс современной немецкой общины формируется следующими основными структурами: в качестве доминанты выступает политическая инициатива членов совета и гражданских институтов общины, воздействующая, с одной стороны, на властно-правовые формы деятельности общины, не являющиеся, по сути, элементами политики, а относящиеся, через «набор элементов государства» (в противовес «ситуации политики»)²²⁶, к реакционной социальной структуре, с другой стороны, на собственно социальную структуру, воздействию на которую способствует свойственная приемам политического руководство способность избегать «абстрактной социальности» и внимательно отслеживать природу возникновение той или иной социальной структуры. В результате образуется сложный текст, характеризующийся прерывистостью основных тем, так или иначе страдающих от рудиментов избыточного влияния федерального и земельного законодательства, смешанной терминологией (перспективный аполитичный язык, в котором проступают «контуры будущей политики» смешивается с политическим языком сегодняшнего дня, уже принадлежащем прошлому), сохранением дистанции между властными инстанциями и гражданскими институтами общины. Такой текст представлен как в документах стратегического планирования, нормативных актах, местной прессе, так и в обыденном дискурсе жителей.

Его отголоски можно найти в речи влиятельных для общины людей: священников, учителей гимназии, руководителей музеев, библиотек и культурных центров. Везде политическое начало и исторический властно-правовой порядок ведут сложную борьбу, в которой для первого каждый нормативный акт властной инстанции в противовес документу о намерениях или стратегическому плану с приложенным чек-листом является поражением.

27 марта 2011 года в федеральной земле Баден-Вюртемберг состоялись выборы в региональный парламент. Второе место на этих выборах при явке в 66,3% заняла партия «Зеленых» (24,2% - лучший результат партии на региональных выборах за ее историю), отстав от бессменного политического лидера Баден-Вюртемберга на протяжении 58 лет– Христианской демократической партии – приблизительно в два раза и выиграв у второй по величине немецкой партии – СДПГ – 1%. Однако приведенные выше данные не отражают реальные масштабы поражения, которое потерпели крупнейшие традиционные партии ФРГ. В сравнении с выборами 2006 года результаты 2011 года выглядят ошеломляюще: из крупных партий увеличила свой процент только партия Зеленых (на 12%), ХДС потеряла 5,2%, СДПГ – 2,1%, ФДП – 5,4%²²⁷. Более того, премьер-министром Баден-Вюртемберга в результате создания коалиционного правительства СДПГ и Зеленых впервые (!) в истории ФРГ стал представитель партии Зеленых – Винфред Кречман. В юности он был членом коммунистической студенческой организации, закончив университет, работал учителем, затем стал профессиональным публичным политиком, участвовал в создании партии Зеленых, в течение 30 лет находился в оппозиции, участвовал в работе регионального парламента в течение нескольких сроков.

На масштабном ток-шоу, в котором участвовали члены нового правительства Баден-Вюртемберга, руководство Штутгарта, главный редактор газеты «Штутгартер Цайтунг», выступавший в качестве ведущего, прямо заявил: «Наступили новые времена. Черно-желтое правительство принимает решение об отказе от атомной энергии. Из-за разногласий в обществе по вопросу о строительстве вокзала региональное правительство возглавляют Зеленые». Обзор основных идей и принципов работы Союза 90 / Партии Зеленых позволяет очертить границы модели политического дискурса, которая стала возможна в результате фиаско традиционных партий и их пратик формирования политического дискурса. Образованная в 1979 году на базе ряда общественных организаций партия Зеленых земли Баден-Вюртемберг, вошла в состав регионального парламента уже на выборах 1980 года (5,3% голосов)²²⁸. Основная деятельность партии была связана с борьбой против строительства и эксплуатации атомных электростанций. С середины 1980-х годов представительство партии на муниципальном уровне постепенно усиливалось, это касалось как общин, так и округов.

С политический точки зрения именно «Зеленые» ─ партия, оптимизированная для работы на муниципальном уровне, наименее зависимая от централизации и вертикальной интеграции, характерной для больших партий. Программа нового регионального правительства и позиция партии Зеленых в отношении его предполагают не только новое содержание политического курса, изменение основных векторов политики, но и новый стиль, название которого стало лозунгом Зеленых с момента начала борьбы против проекта Штутгарт-21, – «политика, которая основана на предоставлении гражданам права быть услышанными»²²⁹. Принципиальное решение – изменить формат политики – отражено в ключевых пунктах программы Зеленых, опубликованных в партийной газете и озаглавленных «Настоящее правительство граждан»: «В следующие годы мы будем развивать регион совместно с гражданами, осторожно, но смело и энергично. Только так мы сможем успешно поменять политический курс. Так как мы уверены, что должны убедить людей, завоевать большинство в обществе для проведения реформ»²³⁰.

Поверхностный взгляд не позволяет отличить приведенную цитату от обычной демократической риторики современных парламентских партий, однако, комплексный анализ информационных материалов, которые в течение последнего времени выпускала партия Зеленых, позволяет думать, что они со всей серьезностью намерены способствовать формированию политического дискурса на новых основаниях: в начале 2011 года вышла книга «Из пушки по воробьям», описывающая события 30 сентября 2010 года – так называемый «черный четверг» – разгон многотысячной акции протеста против проекта «Штутгарт-21» с использованием слезоточивого газа, водометов и дубинок. Введение начинается словами: «На кону стоит значительно больше, чем один вокзал»²³¹.

Острое чувство опасности, возникшее у гражданского общества в Штутгарте в связи с теми мерами, которые были приняты правительством, спровоцировало резкие изменения в общественном сознании: в адрес традиционных партий были выдвинуты обвинения в попытках игнорировать общественное мнение, обмануть гражданское общество и отвлечь внимание наиболее крупных гражданских институтов от подлинных проблем. После фактически проигранных выборов СДПГ и ХДС/ХСС начали стремительно менять формат. В октябре 2011 года СДПГ начала кампанию по подготовке к референдуму, определяющему судьбу проекта «Штутгарт-21», под лозунгом: «Баден-Вюртембергу требуется ясное голосование»²³². В данном случае дословный перевод позволяет качественно передать специфику возникшей ситуации: гражданское общество на деле перестает быть управляемой и манипулируемой массой, структурированной социальными связями и обязательствами, и приобретает дискурсивную политическую способность.

Неслучайно опытные немецкие партократы предчувствуют серьезные потрясения и пытаются подготовиться к трансформации политической субъективности, к ее высвобождению, к возвращению вытесненного политического и нейтрализации сопротивлений, к изменениям, которые нивелируют власть и дистанцируют иерархии от существа речи. Лидер СДПГ в Баден-Вюртемберге Нильс Шмидт заявил: «Этот референдум – нечто абсолютно новое в истории нашей страны»²³³. А новый глава региона говорит в интервью: «Я думаю, что у меня иное представление о власти, чем у моих предшественников. Мои отношения с обществом будут очень открытыми и непретенциозными, так как я стал представителем граждан путем выборов»²³⁴. Может показаться, на первый взгляд, что в этих словах нет ничего нового по сравнению с традиционными принципами немецкого парламентаризма, сформировавшимися в ФРГ после второй мировой войны, однако сами вызовы, ответом на которые стали эти слова, указывают нам на то, что новая система отношений действительно будет создана, и именно трансляция политического дискурса из автономных зон частного и публичного пространства в новое глобальное дискурсивное пространство, открытое пространство (структура субъекта в лакановском смысле этого понятия будет осваивать названное пространство как то, в котором можно производить речь и при этом не столкнуться с дисциплинарным воздействием, практиками неаналитическими, формирующими сопротивление через вытеснение означающего в бессознательное) — именно такой тип дискурсивности создаст новую политику.

Плебисцитарная демократия, описанная М. Вебером и функционировавшая в том или ином виде в первой трети ХХ века во многих развитых государствах, сохраненная без изменений после трагедии второй мировой войны из страха перед тоталитаризмом, несмотря на все возраставшие экономические, политические и социальные издержки, ничем не оправданные транзакционные траты и неспособность сдерживать давление сил рынка, эта демократия, признанная лучшим режимом из плохих, в конце концов стала неактуальна. М. Вебер выстраивал цепочку – от политической машины как «личного предприятия» феодала к политической машине как «общему предприятию»: «Превращение политики в «предприятие», которому требуются навыки в борьбе за власть и знание ее методов, созданных современной партийной системой, обусловило разделение общественных функционеров на две категории, разделенные отнюдь не жестко, но достаточно четко: с одной стороны, чиновники-специалисты (Fachbeamte), с другой — «политические» чиновники»²³⁵. Однако понятие «предприятие» вовсе не отвечает назначению политики, которое, со времен Аристотеля, так или иначе остается неизменным: обеспечивать значительному числу людей возможность совместно принимать решения относительно параметров общего бытия; ощущая общее прошлое, связанное образной системой с определенной территорией и памятниками разного рода, размещенными на ней, иметь в своем распоряжении механизм создания общего будущего.

На разных уровнях к этому вопросу возвращаются все государства и общества, обладающие культурным слоем определенного качества и качественной исторической памятью. Так в России об этом в октябре 2011 года сказал М. Жванецкий: «Сегодня не хватает настоящей большой общей работы, чтоб любить окружающих. Потеряем страну — будем любить друг друга. Недаром сейчас уже кажется, что тогда было хорошо. Как жаль, что высшим взлетом нашего народа был Советский Союз»²³⁶. На ином уровне с той же проблемой столкнулись в развитых странах: инерция электоральной системы, способствующей партийной олигархизации, сформировала систему неучастия, которая, в свою очередь, с целью самозащиты объективировала разнообразные механизмы сопротивления. Инструменты гражданского общества начали работать против него: в книге Д. Коэн и Э. Арато под гражданским обществом понимается «сфера социальной интеракции между экономикой и государством, состоящей, в первую очередь, из сфер наиболее близкого общения (в частности, семьи), объединений (в частности, добровольных), социальных движений и различных форм публичной коммуникации», а по поводу механизмов его функционирования отмечается: «Современное гражданское общество создается с помощью определенных форм самоконституирования и самомобилизации»²³⁷ – в развитых странах перечисленные формы интеграции граждан и публичной коммуникации на сегодняшний день либо олигархизированы не менее политических партий, либо созданы специальные промежуточные органы (советы и публичные слушания), которые реализуют в отношении гражданской активности структурирование, подобное тому, которое описывал для дисциплинарного общества Мишель Фуко²³⁸.

Вероятно, сегодняшнее положение дел, поддерживаемое относительной успешностью модели государства всеобщего благосостояния, будет постепенно эволюционировать в сторону новых, активистских моделей гражданского общества, захватывая все новые зоны ответственности в моменты, когда контролирующая государство всеобщего благосостояния элита, в руках которой находится большая часть собственности и в руках которой остается большая часть прибылей, получаемых от владения, пользования и распоряжения этой собственностью, будет не в состоянии качественно ответить на те или иные вызовы. Такая гипотеза подтверждается анализом сложного процесса переструктурирования и трансформации политического дискурса в связи с разработкой и реализацией проекта нового современного вокзала в Штутгарте.

Эмпирический анализ функционирования политического дискурса, предметом которого стал проект «Штутгарт-21», может быть построен в рамках одной из двух антагонистических исследовательских моделей: в одном случае следует использовать контент-анализ и критический дискурс-анализ, конструируя жесткий алгоритм выделения единиц анализа, соответствующий принципу всеохватности, в другом – обнаружить все основные структурные позиции политического дискурса в нескольких ключевых высказываниях-репликах, извлеченных из комплекса текстов, сформированного в результате широкого мониторинга прессы.

Второй подход опирается на исследования структуры субъекта, в результате которых было получено знание о том, что немногие высказывания одного субъекта неизбежно несут в себе структуру всей ситуации, о которой идет речь, а особенности формирования высказываний, особенно, если они представляются нам неудачными, укажут обстоятельства и позиции, которые остаются по тем или иным причинам скрытыми или неочевидными, нарушающими интересы участников конфликта²³⁹.

Оппозиция, по умолчанию, формулирует свое мнение по отношению к тем альтернативам, которые предлагает субъект, систематически производящий речь, каковым в политическом дискурсе является система государственной власти²⁴⁰. Правом первого слова неизбежно наделена власть – как минимум, в тот момент, когда она только приступает к исполнению своих обязанностей, эта доминанта обязана заполнить молчание, образовавшееся после того, как место большого Другого освободилось и некому было держать от его имени речь²⁴¹.

В тот момент, когда исчезает доминанта, самоликвидируется и единство дискурса на том уровне, на котором он был ею организован. Проект «Штутгарт-21» впервые был заявлен именно системой государственной власти²⁴² в структуре ее речи: политическая ориентация на инфраструктурное развитие в соответствии с новейшими технологиями и вокзальный комплекс Штутгарта²⁴³, построенный в 20-е годы ХХ века, вошли друг с другом в острое дискурсивное противоречие. Политикам представлялась очевидной необходимость устранить разрыв между собственными декларациями и мнениями дескриптивного характера, циркулировавшими в политическом дискурсе и ставившими под сомнение способность руководства города и федеральной земли говорить от имени Большого Другого.

В 1985 году руководство города, федеральной земли и федеральное правительство впервые декларировали строительство новой скоростной линии, которая должна была стать элементом системы «Магистрали для Европы», впоследствии, уже в ходе разработки «Штутгарт-21» жилой район, который должен возникнуть на месте нынешних наземных подъездных путей, получил название «Квартал Европы». Идеология Единой Европы интегрировалась во второй половине 1980-х в стратегии строительства национальных государств, и впоследствии аргументы, связанные с международной экономической и политической значимостью проекта «Штутгарт-21», заняли свое место в политическом дискурсе.

Несмотря на то, что проект Единой Европы позиционировался преимущественно как экономический и прагматический, он неизбежно приобрел черты глобальной политической трансформации, и эффектом дискурса этой трансформации стали масштабные проекты, в отношении которых их противники используют термин «проекты престижа» – их экономическая и технологическая эффективность неоднократно ставилась под сомнение в ходе независимых экспертиз, но каждый из них нес в себе идею тотального обновления и соответствующую ей эстетическую модель – своеобразный артефакт из стали и стекла.

В структуре субъекта, предложенной Ж. Лаканом, основное место занимает пустота, фундаментальная нехватка, постоянно ощущаемая, конструирующая непрерывность требования, которое каждый раз приобретает новые конкретные формы. Вокруг нехватки функционирует дискурс, отдельные элементы которого стремятся ее заполнить – эти элементы – гарантия интерсубъективности дискурса, то есть наличия в нем Другого. На определенном уровне отношения с Другим приобретают в дискурсе тот универсальный характер, который позволяет говорить о существовании политики: наличие определенных понятий (таких, как общество, государство, право и т. д.), привязанных к нехватке, создают требование политики, политического мышления, процесс удовлетворения которого, как показало исследование А. де Токвиля²⁴⁴, может быть замещен, однако, в связи с тем, что эта область дискурса существует объективно, она рано или поздно возвращается к непосредственной циркуляции вокруг нехватки. «Шуттгарт-21» был размещен в политической системе координат описанного типа в связи с тем, что он действительно предполагал изменения в концепции и направлении развития образа жизни города Штутгарта как сообщества горожан.

Для анализа полемики вокруг инфраструктурных проектов полезно использовать различия, вводимые Юргеном Хабермасом для коммуникативного и стратегического действия: «Стратегическое действие отличается от коммуникативных действий в рамках общих традиций тем, что решение в пользу выбора той или иной альтернативной возможности может и должно приниматься принципиально монологично, то есть без согласования «ad hoc», поскольку правила выбора преференций и максимы, обязательные для каждого отдельного партнера, уже изначально согласованы. Полноценная интерсубъективность значимости правил игры относится здесь к определению игровой ситуации точно так же, как и – на трансцендентальном уровне кантовского учения о нравственности – априорная значимость моральных законов, гарантированная практическим разумом»²⁴⁵.

Стратегическое действие для Ю. Хабермаса является примером системной эффективности функционирования политического дискурса – грубо говоря, инстанции дискурса сформулированы на одном и том же языке, или, иначе, язык Другого непосредственно адаптирован для того, чтобы на нем можно было говорить, представляя все позиции дискурса. Однако в случае с «Штутгартом-21» стратегическое действие оказывается инерционным и препятствует концептуальному обновлению, открытым остается вопрос о том, всегда ли такое обновление необходимо? Судя по тем событиям, которые происходили в 2010 году, «Штутгарт-21» (вне зависимости от того, что думают по этому поводу представители политических институтов) – один из этапов перехода от стратегического действия в рамках концепции восстановления Германии в послевоенный период к коммуникативному действию в рамках концепции объединения Европы. В данном случае критерии эффективности коммуникативного действия и политического дискурса совпадают: будет ли интериоризирована обществом концепция Единой Европы в ситуации, когда трансформации должны подвергнуться не абстрактные институты, а образ жизни?

Однако, рассматривая первые варианты проектов новых скоростных линий, руководство города, земли и правительство ФРГ не инициировали политическую дискуссию о потребностях и границах трансформации, таким образом, политический дискурс вовсе не был запущен. Первая презентация состоялась уже в рамках проекта «Штутгарт-21» в 1994 году. По поводу нее один из руководителей администрации города, Х. Дюрр, позднее заявил: «Презентация в апреле 1994 года была подобна внезапному нападению. Противники и скептики были не в состоянии оспорить предложенный вариант. Это был блестящий пример того, как следует представлять крупные проекты»²⁴⁶. Сама постановка вопроса указывает на то, что «Штутгарт-21» изначально не должен был стать предметом политического дискурса – общественные и политические силы, в основном, должны были одобрить его, а небольшое количество противников – отказаться от своей позиции. Согласование проекта изначально предполагалось только на уровне законодательного органа в связи необходимостью выделения бюджетных средств, однако, так как городской парламент без возражений утвердил подавляющим большинством голосов рамочное соглашение по «Штутгарту-21»²⁴⁷, противники проекта вынуждены создать ряд общественных движений, которые впоследствии были поддержаны как так называемыми малыми политическими партиями, так и некоторыми средствами массовой информации, и, таким образом, со своей стороны попытаться запустить функционирование политического дискурса²⁴⁸.

Если говорить о характере требования, с которым идентифицировали себя противники проекта, следует отметить, что едва ли не главной его чертой было неприятие самого дефицита политического дискурса и общественной экспертизы аргументов за и против проекта. Далее становилось очевидным – как на уровне ощущения, так и на уровне анализа, что у «Штутгарта-21» есть объективные слабости, которые намеренно скрывают за демонстрацией вторичных выгод – к примеру, за многочисленными интервью и сообщениями о высвобождающихся в результате строительства подземного вокзала площадях подъездных путей, которые город намерен был использовать для создания инновационного экологичного жилья.

Далее противники проекта начали проводить комплексный анализ, который занял более 15 лет и показал финансовую и технологическую несостоятельность «Штутгарта-21» – сделал ее настолько же очевидной, насколько на первом этапе представлялись очевидными анонсированные выгоды предложенного варианта²⁴⁹. Однако, несмотря на все прагматические аргументы против коренных изменений, в основе протеста по-прежнему лежит вопрос о том, каким Штутгарт войдет в объединенную Европу, а также, иначе говоря, что он в нее привнесет – какой хочет Штутгарт ее видеть?

Если бы политический дискурс в современной Европе функционировал в том режиме, какой ему предписывается требованиями общества, возможно, проект объединенной Европы выглядел бы совершенно по-другому, но этот проект уже достаточно давно работает не в пределах политического дискурса, а внутри автономного дискурса элит европейских государств о будущем Европы, навязывающих определенное видение и инвестиции в него исходя из конъюнктурных элитных интересов.

Требование в дискурсе элиты формируется, минуя значимую позицию гражданина – ее представители говорят от имени Другого, идентифицируют себя с означающими, так или иначе связанными с Другим как механизмом производства господствующего означающего, и ориентированы на продвижение в иерархии этой дискурсивной области на более высокие позиции. Позиция частного лица, владельца домохозяйства, в принципе, ими вовсе не представлена. В формировании приведенного выше сообщения господина Х. Дюрра не была учтена позиция отдельного гражданина: она содержит только диспозицию элит, то, как господствующее означающее организует дискурс. Впоследствии эта позиция только усиливается, что означает: политики как субъекты становятся внедискурсивными, они не обращаются к изобилию языка, предпочитая оставаться в замкнутом контуре мышления, в обыденном дискурсе, ограниченном настолько, насколько самодовлеюща и циклически однообразна жизнь обывателя. Ж. Лакан пишет о таком типе дискурса как о дискурсе обыденном: «Таким образом, это не что иное, как линия дискурса обыденного, обыкновенного – в том виде, в котором допущен он кодом дискурса, который я назвал бы дискурсом общей для нас реальности. Это, надо добавить, тот уровень, на котором создание смысла происходит ранее всего, потому что смысл на нем в каком-то отношении уже дан.

По большей части дискурс этот состоит лишь в добросовестном перемалывании ходячих идеалов. Именно на этом уровне и возникает пресловутый пустой дискурс»²⁵⁰. Когда речь идет о том, что государственная власть на всех своих уровнях идентифицирует себя с Другим, сокровищницей означающих, предполагается, что субъект этой власти (как и любой субъект), являясь проводником определенной области дискурса, улавливает и иные области, полифонию языка, в которых образуются разнообразные облака означающих, и готов так или иначе манипулировать этими вызовами, в противном случае из той области, которую представляет он и в которой он хочет занимать доминирующую позицию, нерасслышанное изымут и озвучат другие. В 2010 году, отмеченном многочисленными, жестко подавленными полицией протестами противников «Штутгарт-21», бургомистр города, вынужденный наконец услышать то, что уже длительное время находилось за его спиной и должно было быть для него аргументом, занял в своих обращениях и интервью новую позицию, фактически отказавшись от аргументированного спора с противниками: «Штутгарт – это больше, чем громкие протесты против «Штутгарта-21»²⁵¹.

«Несмотря на бурные демонстрации, мы работаем в ратуше над решением повседневных проблем горожан»²⁵². Далее бургомистр подробно перечисляет преимущества транспортной и жилищной частей проекта, ссылается на решения законодательных органов различных уровней – от европарламента до городского представительного органа и предлагает противникам представить новые факты. В действительности это выступление означает, что дополнительные экспертизы подтвердили возражения оппозиции и единственным основанием для продолжения строительства является оправдание вложенных средств и сохранения политического престижа действующей власти.

В связи с тем, что вплоть до 1994 года «Штутгарт-21» формировался вне политического дискурса, первые попытки ввести его в область политического дискурса не встретили понимания государственной власти. Здесь необходимо отметить, что политический дискурс становится возможен в форме пересечения различных дискурсивных плоскостей только в связи с тем, что наряду с замкнутым контуром обыденного дискурса, две важные инстанции – сообщение (итог функционирования дискурса) и инстанцию Другой – пересекает нечто отличное от очевидного здравого смысла, что и делает утверждения последнего неочевидными (в нашем случае, утверждение о том, что новый, подземный вокзал, построенный по новейшим технологиям, будет лучше старого), – а именно такая цепочка означающих, которая способна радикальным образом нарушить любую автономию в силу способности к образованию метафоры и метонимии.

Э. Лакло и Ш. Муфф в своей теории указывают, что большинство означающих способно фигурировать как в одном дискурсе, так и в другом – к примеру, понятие тела в медицине и религии, искусстве и спорте фундаментально отличны, и, тем не менее, связаны самим означающим и некоторыми денотатами, которые к нему присовокуплены. В случае с «Штутгартом-21» ряд означающих, с помощью которых государственная власть описывала проект, были помещены в новые дискурсы, поставившие их позитивный смысл под сомнение: выяснилось, что подземный транзитный вокзал связан не с «уменьшением времени в пути» и «оптимизацией структуры перевозок», а с «задержками», «невозможностью реализовать тактовую систему перевозок» и т. д.²⁵³

Оппозиция использовала смежный дискурс для критики проекта. Естественно, за основу были взяты тезисы администрации города и немецких железных дорог, но за ними была выявлена та полифония дискурса, которую проигнорировала государственная власть – означающие из той цепочки, которая должна была быть представлена в структуре, однако, представлена не была.

Ж. Лакан характеризует первый этап формирования дискурсивного сообщения следующим образом: «Дискурс можно, конечно, схематизировать, сказав, что он исходит от Я и направлен к Другому. Правильнее будет, однако, обратить внимание на то, что всякий дискурс отправляется, что бы на сей счет ни думали, от Другого, после чего, отразившись от Я, которое должно все-таки в процессе как-то участвовать, возвращается к Другому вторично, откуда и устремляется, в конечном счете, в направлении сообщения»²⁵⁴. Создать сообщение в первом такте – задача Другого, то есть государства, оперирующего застывшими, замкнутыми, циклическими дискурсивными формами социального, однако, оно должно учитывать то второе дно, альтернативную цепочку означающих, которая отвечает за многообразие языка и, следовательно, многогранность реальности.

С. Жижек описывает эту проблему через термины лакановской концепции взгляда и дерридианского деконструктивизма: «Читатель, хорошо знакомый с современной мыслью, наверняка станет рассматривать "взгляд" и "голос" как главные мишени деконструктивных усилий Дерриды: что такое взгляд, как не theoria, схватывающая "саму вещь" в присутствии ее формы или в форме ее присутствия; что такое голос, как не инструмент чистой "само-аффектации", делающий возможным для-себя-присутствие говорящего субъекта? Цель "деконструкции" – именно в том, чтобы показать, насколько взгляд всегда уже обусловлен "инфраструктурной" сетью, которая отграничивает то, что мы можем увидеть, от того, что остается невидимым, ускользая от взгляда, т.е. обусловлен краем или рамкой, которую нельзя объяснить "авто-рефлексивностью" восприятия. Соответственно, деконструкция показывает, как присутствие голоса всегда уже расколото/отсрочено следом письма.

Однако здесь следует отметить коренную несоизмеримость постструктуралистской деконструкции и Лакана, который объясняет функции взгляда и голоса прямо противоположным образом. Для Лакана эти предметы принадлежат не субъекту, а объекту. Взгляд отмечает ту точку в объекте (в картине), откуда на смотрящего всегда уже смотрят, т.е. объект смотрит на меня. Не подтверждая присутствия субъекта с его видением, взгляд является точкой, пятном на картине, которое нарушает ее прозрачность и вносит непреодолимый разрыв в мое отношение к картине: я никогда не увижу картину с той точки, откуда она глядит на меня, т.е. глаз и взгляд роковым образом асимметричны. Взгляд как объект – это пятно, не позволяющее мне смотреть на картину с безопасного "объективного" расстояния, заключить ее в рамки, словно бы она была подвластна моему схватывающему взгляду. Взгляд – это, так сказать, та точка, где сама рама (моего смотрения) уже вписана в "содержание" рассматриваемой картины. И, разумеется, то же самое происходит с голосом как объектом: этот голос – например, голос суперэго, который обращается ко мне, не имея конкретного носителя – тоже является точкой, чье пассивное присутствие мешает мне, будто инородное тело, и не дает мне достичь моей самоидентичности»²⁵⁵.

Несмотря на то, что С. Жижек противопоставляет подходы Ж. Лакана и Ж. Дерриды, в вопросе описания дефицитов политического дискурса эти подходы дополняют друг друга: взгляд, фиксируемый как локализованный метонимический объект, или дискурсивная рамка субъекта, фиксирующая нечто в качестве метонимического объекта – в любом случае, именно эта абсолютная включенность в ту «очевидность», которая характерна для социального и формирует его мощную практическую инерцию, делает функционирование политического дискурса невозможным. Проблемой элит в вопросе о «Штутгарте-21» стал именно этот прикованный взгляд, который был буквально ликвидирован в тот момент, когда после первого такта, зарегистрированный в гражданской инстанции дискурс проекта должен был быть обозначен в качестве метонимического объекта, то есть объекта амбивалентного, схематизированного, такого, который бы рассматривался не как реализация требования единичного субъекта, а в качестве требования универсализированного, общественно и политически значимого.

В облаке означающих, сформированном в точке метонимического объекта по результатам того дискурса, который запустили элиты Штутгарта, гражданская позиция сначала отражена не была – она была элементарно нивелирована в ходе функционирования административного дискурса, готовившего презентацию проекта²⁵⁶. Политический дискурс для субъектов, принадлежащих к элите, не функционировал тогда именно потому, что инстанция гражданская в их случае трансформировалась в инстанцию номенклатурную, идентифицированную с Другим, с государством, однако, на самом деле, транслирующую только обыденный дискурс – дискурс аппарата. Презентация была короткой и в рамках нее был озвучен только один тезис: для подключения к сети высокоскоростных общеевропейских железнодорожных магистралей необходимо заменить надземные подъездные пути подземными и построить подземный вокзал на 8 платформ²⁵⁷.

Как указывалось выше, лоббисты идеи, в структуре дискурса которых гражданская позиция была заменена на номенклатурную, рассматривали презентацию как «нападение» и считали это преимуществом и достижением – действительно, для административного дискурса это определенный успех, противники же впоследствии, интегрировав означающее «нападение» в дискурс политический, амбивалентный, снабдили его иными коннотациями: радость государственных деятелей, презентовавших проект они назвали «воровской», происшедшей от того, что они смогли «незаметно для общества успешно завершить длительную подготовку этого концерта»²⁵⁸.

В момент, когда выяснилось, что «Штутгарт-21» в качестве метонимического объекта не функционирует, что неудивительно, так как он вовсе не был подготовлен его создателями для публичного пространства, лоббисты, тем не менее, не опомнились, хотя было очевидно, что требование тех, кто идентифицирует себя с гражданской позицией, позаимствует основные элементы дискурса и, далее, во втором такте, пропустив их через себя, успешно метонимизирует.

Таким образом, оппозиция всего-навсего эффективно отразила те аспекты дискурса «Штутгарт-21», которые были проигнорированы субъектом, идентифицированным с Другим. В ходе дальнейшего формирования дискурсивного сообщения отраженная от Другого полифония постепенно универсализировалась, приобрела сообщественный и политический характер для того, чтобы затем полноценно сформировать сообщение. В ноябре 1995 года было сформировано общественное движение «Жизнь в Штутгарте», которое и попыталось ввести «Штутгарт-21» в рамки политического дискурса на описанных выше основаниях. В марте 1996 года оппозиционные гражданские движения предлагают альтернативу – проект под названием «Улучшенный Штутгарт-21»²⁵⁹.

В связи с тем, что законодатели на федеральном и региональном уровнях поддержали проект еще в 1995 году, а также ратифицировали заключенное регионом, федеральным правительством и немецкими железными дорогами рамочное соглашения, сейчас можно говорить о двух действительных параллельных дискурсах, не пересекающихся между собой. Универсализация проблемы в точке включения сообщественных дискурсивных механизмов происходит для оппозиционного дискурса и далее: общественное мнение начинает обсуждение вопроса о том, что определение «Штутгарта-21» как стратегического инвестиционного проекта лишает город возможности реализовать многие другие проекты, то есть в полной мере определяет направление и характер развития городской инфраструктуры в целом: в случае начала реализации «Штутгарта-21» изменить стратегию городского развития будет практически невозможно.

3. 
   Формы прямой демократии как путь перехода к дискурсивно-коммуникативной местной политике в ФРГ
   

Прямая демократия становится во все большей степени предметом научных исследований и политических дискуссий в последнее десятилетие²⁶⁰. В равной степени ее развитие затрагивает так называемые «старые демократии» и страны демократического транзита. Формы прямой демократии внедряются в политический процесс на всех уровнях определения и реализации публичной политики: общенациональном (федеральном), региональном, местном. С 2009 года Лиссабонский договор²⁶¹ дает гражданам Европейского Союза право на инициативу в решении вопросов общеевропейского значения, а многие политические проблемы европейской политики рассматриваются на референдумах и с помощью других форм прямой демократии.

Большинство государств имеет местный уровень управления, а также системы местного самоуправления, которые представляют собой благодатную почву для активного участия граждан в политическом процессе. В большинстве случаев именно местная демократия рассматривается как основа демократического политического процесса в целом, но только при условии, что общины и единицы надмуниципального уровня (графства, округа, муниципальные районы и т.п.) обладают собственной юрисдикцией, а не занимаются только администрированием функций под полным контролем вышестоящего уровня. При этом следует осознавать, что региональный и национальный уровни власти неохотно передают свои компетенции и соответствующие бюджеты в общины, и часто именно инструменты вовлечения граждан в общественную ткань служат для создания препятствий функционированию политического дискурса.

Большинство исследователей, занимающихся проблемами прямой демократии на местном уровне, понимает под «локальной политикой» политику, определяемую и реализуемую самими муниципальными образованиями, вне зависимости от конкретной структуры системы местного самоуправления²⁶².

В последние несколько десятилетий было проведено несколько муниципальных реформ, вызвавших многочисленные дискуссии: расширились полномочия в сфере инфраструктуры и предоставления услуг, производимых муниципалитетами, но одновременно, усиливалось стремление к профессионализации или приватизации этого процесса для повышения его эффективности; проводилось укрупнение муниципалитетов, часто вызывавшее конфликты по поводу муниципальных границ. Параллельно с этим расширялось использование форм прямой демократии и включения граждан в политический процесс. В ряде случаев, усиление влияния граждан отражалось во введении прямых выборов мэров (бургомистров), проведении референдумов и внедрении инициатив²⁶³. Каждый из этих процессов имел две возможные формы: бесконфликтную – в случае, если гражданское сообщество на локальном уровне не сформировалось, то есть в дискурсе не было узловых точек, для которых у элит и общества одновременно существовали предельно различные интерпретации, и конфликтную – если эти инструменты были немедленно использованы, и результаты их использования существенно трансформировали итоговое сообщение политического дискурса.

В течение последнего десятилетия прощшлого и первого десятилетия нового столетия в ФРГ процессы протекали достаточно сложно и противоречиво. После объединения Германии был открыт путь для введения форм прямой демократии одновременно на уровне земель, а также общин и их объединений. В то же время в 1990 году была принята новая конституция земли Шлезвиг-Голштиния, в которой были закреплены формы прямой демократии на уровне земли и общин. Важным фактором развития общин стало также усиление исполнительной власти в результате введения прямого избрания бургомистров в большинстве западно-германских земель. Сбалансировать это усиление стремились введением механизмов прямой демократии, усилением роли граждан в политическом процессе.

В связи с развитием прямой демократии нельзя также забывать о появлении начиная с 80-х годов прошлого века новых политических групп и объединений, одним из наиболее ярких и успешных примеров которых являются «зеленые», активно поддерживающие формы прямой демократии.

Рассматривая проблемы развития новых форм демократического политического процесса, необходимо учитывать, что различные опросы, референдумы и другие мероприятия регламентируются теми же органами власти, что и иные формы политической активности на местном уровне: в ФРГ – федеративном государстве – наибольшую роль в этом процессе играют земли, т.к. все вопросы местного самоуправления находятся в сфере их ведения. Это определяет чрезвычайно высокую роль земельного парламента (ландтага) в процессе развития. В течение 90-х годов во всех германских землях было установлено право на гражданские инициативы. Последним в 2005 году Берлин установил это право для уровня городских районов, также являющихся муниципалитетами.

Анализируя в целом состояние прямой локальной демократии в европейских странах, Т. Шиллер выделяет три основных фактора, определяющих высокий, средний или низкий уровень развития локальной демократии в стране: количество подписей, необходимых для внесения инициативы; требования к признанию решения легитимным (по количеству участников референдума или опроса); обязательность исполнения принятого решения органами власти. При наличии низких значений двух первых факторов в сочетании с обязательностью исполнения решения уровень развития локальной прямой демократии признается высоким и наоборот.

Уровень развития прямой локальной демократии

в странах Европы²⁶⁴

Уровень количественных требований	Принятое в ходе голосования решение обязательно	Принятое в ходе голосования решение рекомендательно
Либеральный (около 5%)	Сильный Швейцария (немецкоязычные кантоны), отдельные земли Германии, Словения	Италия
Средний (около 10%)	Чехия, большинство земель Германии, Польша	Швеция
Ограничительный (около 15% и более)	Франция, Лихтенштейн, Словакия, Швейцария (остальные кантоны)	Болгария, Дания (референдум), Норвегия, Финляндия Слабый