Парадиалог как «систематизированный бред»

Если верить психиатрам, то систематизированный бред не означает общего снижения интеллекта и помрачения сознания. Это не исключает, однако, что бредовым идеям присуща паралогика, нечувствительность к абсурдам, «любовная связь антиномий». Причем по сравнению с паралогическим соскальзыванием, образующим лишь эпизод в рамках вполне нормального мышления (к примеру, на первых стадиях шизофрении), бессистемность бредового дискурса означает прогресс в распаде повествовательности. Это проявляется в том, что в рамках одного нарратива отсутствует внятная сюжетная линия, логика (последовательность) развития каких-то событий, набор главных/второстепенных героев с их типовыми ролями и т.д.

Если мы вернемся к героям нашего парадиалога, то увидим, что повествовательность их речи отчетливо напоминает бред. Связного повествования (представления) о советской истории, об истории коммунизма или связного изложения своей идейно-политической позиции никто из них не дает. П. честно признается, что может только «косноязычно» объяснить противоречивость своих (национально-коммунистических) убеждений. Потом следует это «объяснение»:

Дело в том, что к марксизму и коммунистической партии я никогда не имел отношения <…>, но я советский человек, и в моем представлении советская страна, это огромный исторически материк, гигантский комплекс, где много крови, <…> где были страшные репрессии, но была великая победа. <…> Огромный, повторяю, красный 20 русский век. Как только из этого века, из этой кладки вынимать один камень, вот это хорошо, а вот это плохо, рушиться весь век, рушиться весь строй, рушиться вся эпоха. Почему мне отвратительно движение ПАСЕ и вашего шефа? - Потому что <…> они хотят сожрать еще один фрагмент русской истории, как они сожрали фрагмент белой истории. Как они демонизировали царя, как они демонизировали русских монархистов. По существу, как только мы начнет каяться в 70-летии советской истории, нам предъявят следующие счеты. <…> Уже российский ядерный комплекс наполовину находится под контролем американцев, завтра у нас отнимут все. Этим занимаются американская агентура, и этим занимаетесь вы и ваш шеф.

Здесь хорошо видно, как мысль П. патологически соскальзывает с трезвой оценки исторического прошлого к чему-то похожему на паранойяльный бред преследования. При этом П. никак не преодолевает крайней противоречивости своей позиции: с одной стороны он утверждает: «благодаря коммунистическому режиму, который там присутствует, Китай стал по счету второй, а завтра станет первой великой державой мира». С другой стороны, он через пару минут уверяет слушателей, что к коммунизму и марксизму не имеет никакого отношения. Рассказ Ж. о преступлениях коммунизма обнаруживает схожую «клинику»: более или менее узнаваемый исторический образ действий коммунистов превращается в бредовый образ какой-то иррациональной силы, беспорядочно преследующей и уничтожающей все на свете.

Известно, что систематизированный бред содержит некую стабильную картину мира, набор постоянно повторяющихся сюжетов, персонажей. После кристаллизации в сознании человека бредовой картины мира все для него как бы становится на свои места, окружающая реальность воспринимается и осмысливается в свете приобретенного бредового знания. «Возникает бредовая система, в которой можно выделить ее стержень, ось. Вокруг этой оси и группируются взаимосвязанные между собой бредовые переживания»³⁷.

Эту ось В.Куперман и И.Зислин называют «семантическим ядром» бреда. В массиве бредовых текстов они выделяют две большие группы, различающиеся между собой структурным статусом больного как персонажа собственного текста. В первой группе текстов субъект повествования (больной) определяет себя как лицо, выделенное из людской массы каким-то редким свойством. Соответственно, речевые тексты такого человека характеризуются активной ролью его “я”, фиксированы на его сверхценной персоне. В текстах второй группы субъект повествования – “обычный человек”, которого якобы преследуют, причем по не зависящим от него причинам. Такой бред фиксируется на фигуре этого преследующего “другого”, которому приписывается бесконечно злая воля и особые возможности для ее реализации³⁸. Различие между этими семантическими ядрами бреда примерно соответствуют известному различию между манией величия и манией преследования, и в какой-то мере оно, видимо, проявляется в любом парадиалоге. Любой парадиалог есть в известном смысле обмен бредовыми сюжетами; другое дело, что в политике парадиалог есть часть инсценирования, и бред здесь выступает своеобразной симуляцией, - родственной, но не тождественной художественной фикции.

Если наложить эту структурную схему на речевую продукцию Ж. и П., то обнаружится, что она дает образцы, похожие на оба типа бредовых текстов. Структурные различия между этими текстами, конечно, есть, но вряд ли они в данном случае существенны. Так, П. больше склонен к фиксации «преследующего другого», а Ж. – своей сверхценной личности. П. часто идентифицирует Ж. с какой-то мифической «агентурой». Этот образ жертвы, истребляемой могущественными силами, приобретает у П. некрофильский оттенок. Вражеско-фашистское «ВЫ» (включая Ж.) не просто наложило на себя руки в «имперской канцелярии», а сожгло себя там. Опять же П. видит Ж. сгоревшим в фашистском «крематории на окраинах Алма-Аты», и «легкий ароматный дымок» (какой мучительно-приятный образ!) исходит от его оппонента. Со странной любовью высказывается П. и о Китае («одна такая небольшая страна, я люблю время от времени отыскивать ее на карте мучительно»).

Еще одной особенностью прохановского «бреда» является его подчеркнуто фантастический характер:

П.: Вы – Геббельс, г-н Жириновский. Вам надо вернуться в свою штаб-квартиру, потому что на пороге Вашей штаб-квартиры – советские танки! Вам надо распустить свою партию, потому что она очень скоро будет подвергнута репрессиям господина Устинова. Вы живете на дотации, на дотации врагов России. Это бессовестно.

Данное суждение с целым каскадом вопиющих несуразностей может быть осмысленным только в бредовом контексте, с учетом его семантического ядра. Это обстоятельство настолько очевидно, что Ж. мгновенно использует его для дискредитации дискурса своего оппонента. Он сразу же дает к сказанному П. комментарий: «Вы – сумасшедший». В другом эпизоде П., объясняя, почему его не было на сессии ПАСЕ – заявляет Ж.: «Я смотрел пленки! Крючков дал мне Ваши записи, все! За Вами же следили!». Здесь опять: и мания преследования, и соседство взаимоисключающих утверждений. Фиксация на сверхценном «эго» у П. тоже присутствует: Он «был на всех войнах», «всегда сражался». Все человечество на его (вместе с другими прогрессивными силами) стороне. И вообще он – супергерой, который стоял и стоит на своем великом посту. Почему великом? – Потому что П. (самооценка) – «последний солдат империи».

Ж. тоже продуцирует тексты с фиксированным вниманием на преследующем «Другом». В роли последнего у него выступает и русский коммунизм («завтра, если вам дадут возможность восстановить сталинский режим, вы всех нас повесите, всех уничтожите, всех загоните в лагеря»), китайские коммунисты-националисты, и «дикий, грязный капитализм», и вообще все силы зла. В совершенно бредовом стиле этому «преследующему Другому» в дискурсе Ж. приписывается особая кровожадность, необычайная изощренность в зле и насилии: «Ему (Проханову) нужна армия, бой, атака, окоп, смерть! Хоронить, хоронить, хоронить …». Чем коварнее и злее предстает в описании Ж. образ мирового коммунизма, тем более значительной оказывается его собственная фигура. С коммунистическим прошлым его якобы ничего не связывает, но именно поэтому с него начинается «новая (демократическая) Россия». Поэтому его теледуэль с П. – не рядовое шоу, но исторический суд над силами зла, коммунизма и над П.: «Вот хорошо, что Вы здесь! Это - Ваш суд. Ваш, Проханов, Московский трибунал!». Все, что делает Ж. и его партия – очень важно для судеб мира и страны. Только он защищает интересы России, только он представляет мнение большинства ее граждан, только он борется с коммунизмом, причем с шестилетнего возраста. И никакие факты этому бредовому сюжету не смогут противоречить. Говорят, что в последний год своего обучения в Институте Восточных языков Ж. был секретарем комсомольского бюро курса, а до этого, в 1965-1967 годах, даже параллельно учился в Университете марксизма-ленинизма. Пусть говорят! Если был, учился и состоял, то лишь для того, чтобы выковать из себя настоящего противника коммунистической идеи.

Как видим, в дискурсе Ж.-П. фиксация на своей персоне органически дополняется фиксацией на «преследующем Другом». По сути, это стилизация картины мира под манихейскую борьбу двух начал, с которыми идентифицируются участники диалога. Поэтому бредоподобные черты их дискурса вполне можно вписать в «нормальное» сознание, переживающее какой-то мифосюжет как нечто реальное. Другое дело, что обычное определение бреда как «ложного мнения», упорно отстаиваемого человеком вопреки всем фактам и аргументам, еще не дает возможности четко отделить его «патологичность» от «нормальности» мифа и религиозного фанатизма.

Следует заметить, что в целом близкий к систематизированному бреду нарратив П. и Ж. иногда обнаруживает черты несистематизированного, отрывочного бреда. В этом случае их суждения как бы отрываются от их общего семантического ядра, приобретают вид «скачки идей». Отрывочный бред считается более нелепым, чем систематизированный, поскольку при таком бреде переживания не имеют единого стержня, не связаны между собой. Ярким примером симуляции такого бреда является определение Ж. тоталитаризма: «Когда все решает одна партия, опирающаяся на одну идеологию, она имеет тайную политику и насилием только насилием насаждать свои ценности и никаких выборов, никакого выбора семьи, работы, ничего, творчество, темы закрытые, писатели в тюрьмах, все, научное направление закрыты, кибернетика, все мы отстали из-за этого, мы не можем, они все закрыли. Все было буржуазное оказывается, а где советское?». Здесь бред подается почти в «телеграфном стиле» известного типа афатических расстройств.

К существенным характеристикам бреда психиатрия (и раздел лингвистики) относит неотрефлектированность текстопорождения - продуцирование бреда носит неопосредованный, спонтанный характер. Бред не осознается бредящим человеком как нечто фиктивное, как рассказ «о чем-то». Напротив, бредящее сознание напрямую отождествляет себя с темой, сюжетом, содержанием своего бреда, актуально живет в нем. Этим бред опять-таки очень похож на миф, а также на некоторые т.н. измененные состояния сознания. На первый взгляд кажется, что участники парадиалога лишь симулируют характеристики бредового сознания. Мы не можем сказать, что они действительно бредят; мы даже не можем утверждать, что они одержимы квази-религиозным мифом, «живут» в нем, как «община дикарей» у Б.Малиновского. Но с другой стороны, нельзя утверждать, что Ж. и П. выступают только в роли шоу-артистов, что после теледуэли они уже не будут и дальше спорить примерно в том же духе, что и на публике. Скорее, для участников нашего парадиалога, выступающих в жизни не профессиональными артистами, а общественными и политическими деятелями, тоже характерна неотрефлектированность текстопорождения. Причем она сопряжена здесь с известной автокоммуникативностью, свойственной любому психотическому дискурсу. Но она опять-таки отличается от автокоммуникативности шизофреника, психотика. Так что возникает нетривиальный вопрос: насколько фиктивен в парадиалоге бред (и/или «разорванное мышление»), а насколько фиктивна сама коммуникативная рамка (фрейм) диалога? В любом случае, если дискурс участников парадиалога и фиктивен, то фиктивен в каком-то ином, нерелигиозном и нехудожественном смысле. Это также и не фикции-стереотипы повседневной театральности, хорошо изученной в социологии общения лицом к лицу. Одним словом, дискурс парадиалога – это серьезная проблема коммуникативной теории. Но одновременно это и проблема политологии, так как феномен парадиалога заставляет серьезно обсуждать проблему политической театральности как размывании коммуникативных границ между художественно-игровым и политическим поведением.

5. ПАРАДИАЛОГ КАК ФИКЦИЯ И СИМУЛЯЦИЯ
5.1. Квази-художественная фиктивность парадиалога
Лев утомленно посмотрел на Алису.

-Ты животное … минерал … или растение? –

спросил он, зевая после каждого слова.

- Это сказочное чудовище! – вскричал Единорог, прежде чем Алиса успела ответить.

Такой дискурс отрицает характерное для сократического диалога семантическое движение в виде пошагового развития мысли, внутренних семантических сдвигов. Это движение присутствует как бы «за кадром». И оно связано с логикой инсценирования, а не с логикой предметов и проблем, о которых идет речь в парадиалоге. Ж. начинает теледуэль с образа «преступного коммунистического режима», к которому добавляется прохановский образ предателя и политического оборотня Ж. На эти конструкты Ж. отвечает новой версией мифа о «преступном коммунистическом режиме». Мы видим здесь череду мифообразов, метафор, символов, но поступательного семантического движения в рамках объявленной темы не происходит.

В качестве примера такого рода имитации мифа Ю.М.Лотман и Б.А.Успенский неслучайно приводят дискурсивные техники сюрреализма. Искусство 20 века широко и успешно осваивало ментальные практики психических расстройств⁴⁰. Но именно сюрреализм дает пример совершенно сознательного, рефлектирующего подражания безумию. Это хорошо видно из «Манифеста сюрреализма». А.Бретон считал, что формы сюрреалистического языка лучше всего подходят для диалога. Поэтический сюрреализм пытается «восстановить абсолютную истину диалога путем освобождения обоих собеседников от долга взаимной вежливости. Каждый из них просто-напросто ведет свой собственный монолог, не пытаясь при этом извлечь какого-либо особого диалектического удовольствия, ни тем паче ввести в заблуждение своего партнера. При этом наши высказывания отнюдь не имеют целью, как обычно бывает, развить какой-либо – пусть даже самый ничтожный – тезис, они бесцельны настолько, насколько это возможно. Что же касается ответа, который они вызывают, то он в принципе никак не затрагивает самолюбия говорящего. Его слова, его образы служат лишь трамплином для сознания слушающего»⁴¹. Примечательно, что Бретон проводит прямую аналогию между сюрреалистическим диалогом и умственными расстройствами.

Если под бретоновским углом зрения присмотреться к диалогу Ж.-П., то видно, сколь часто слова одного выступают лишь трамплином для словесных тирад другого. Фактически, мы видим здесь почти буквальную реализацию сюрреалистического понимания диалога. Но есть и важное отличие: Ж. с П. в парадиалоге практикуют не сюрреалистическое искусство, а сюрреалистическую политику. Далее, сюрреализм не просто подражает безумию; напротив, он в известном смысле выступает с просветительской миссией: раскрыть глаза людям на абсурдный (сюрреалистический, подобный безумию) характер их повседневных диалогов. В этом смысле сюрреалистический (пара)диалог - это не просто фиктивный текст, а текст, щеголяющий своей фиктивностью, рефлектирующий над своими границами как фиктивного текста. А политический парадиалог, есть, скорее, контрпросветительская стратегия. Это не выявление, а сознательное культивирование бессмысленности дискурса для стратегических (микро-)политических целей. Парадиалог – это квази-художественная пародия на диалог. Однако она лишена метакоммуникативного указания на свой пародийный статус (не обрамлена как художественное произведение), а значит, выступает как вводящая в заблуждение, смущающая, дезориентирующая форма коммуникации.

Разумеется, квази-художественный, фиктивный статус парадиалогической психотичности не исчерпывается близостью с одними только сюрреалистическими текстами. Прежде всего напрашиваются аналогии с диалогами из сказок Л.Кэрролла. В обоих случаях мы видим словесную «потасовку с подтасовкой» героев «со сдвигом». Проиллюстрируем это прямым сопоставлением текстов двух диалогов: из «Приключений Алисы в стране чудес» (в переводе Б.В. Заходера) и из теледуэли Ж. с П.:

ВЕДУЩИЙ: Давайте постепенно. Во-первых, что, значит, каяться в убийстве царя? П.: Все призывают нас каяться в убийстве царя. Ж.: А что, разве его не убили? П.: Зачем в этом каяться? Ж.: Где в мире убили своего царя? В какой стране? - Никогда. ВЕДУЩИЙ: Вам не понравиться ответ: стран очень много. О Франции слышали? Ж.: Знаю и не люблю. ВЕДУЩИЙ: Молодец. У них там, помните, Бастилию брали? Ж.: Брали Бастилию, ни одного выстрела, ни одного трупа, два часа и все. ВЕДУЩИЙ: А потом прошло несколько лет, и там кого-то казнили. Кого не помните? Ж.: Казнили, якобинцы там были, революционеры были, и Кромвель в Британии казнил, и в Чили Пиночет был, сколько крови человеческой… ВЕДУЩИЙ: То есть императорские семьи не казнили. Ж.: Казнили везде. ВЕДУЩИЙ: Уже везде казнили. Ж.: Но мы за свою историю отвечаем. ВЕДУЩИЙ: Слушайте, у вас в течение трех минут точка зрения так быстро меняется, что за вами никто не успевает. Ж.: Никто не уничтожал церкви, даже Гитлер. Вам к Фоменко и Носовскому, они тоже не любят историю. Гитлер восстанавливал церкви на оккупированных территориях…

В некотором царстве, в некотором госу­дарстве, — скороговоркой начала Соня, — жили-были три сестрички, три бедных сирот­ки, звали их Элси, Лэси и Тилли, и жили они в колодце на самом дне. А что же они там ели и пили? <…> Сироп. Что вы! Этого не может быть, — робко запротестовала Алиса, — они бы заболели! Так и было, — сказала Соня, — заболе­ли, да еще как! Жилось им не сладко! Их все так и звали: Бедные Сиропки! <…> — Так зачем же они поселились в колодце, да еще на самом дне? <…> Потому что там было повидло! <…> — Так вот, <…> — они таскали мармалад оттуда... Откуда взялся мармелад?.. <…> Это был мармаладный колодец. <…> Я не понимаю, <…> — как же они таскали оттуда мармелад? Из обыкновенного колодца таскают воду, — а из мармеладного колодца всякий может, я надеюсь, таскать мармелад. Ты что — совсем дурочка? Я говорю, как они могли таскать мармелад оттуда! Ведь они там жили <…> - Не только жили! <…> — Они жили-были! — <…>Так вот, этот самый мармалад они ели или пили — делали что хотели ... Тут Алиса не выдержала. Как же это они пили мармелад?! — за­кричала она. — Этого не может быть! А кто сказал, что они его пили? — спросила Соня. Как — кто? Вы сами сказали. Я сказала — они его ели! — ответила Соня. — Ели и лепили! Лепили из него все, что хотели, — все, что начинается на букву М … <…>. Почему на букву М? — только и могла спросить Алиса. А почему нет? — сказал Заяц. Алиса прикусила язычок. «Хотя да, мар­мелад ведь тоже на М», — мелькнуло у нее в голове.

Квази-художественная фиктивность парадиалога Ж.-П. обнаруживается также в приеме, особенно характерном для абсурдистской литературы и часто приводящемся как типичный пример художественного избытка сигнификации – в «обнажении приема». В абсурдистской литературе обнажение приема из частного изобразительного средства превращается в ключевой момент семантики и прагматики текста. Ж.-Ф.Жаккар на примере текстов Д.Хармса показывает, как повествование перемещается с фабулы (истории персонажей и связанных с ними событий) на «историю истории», т.е. от повествования - к метаповествованию⁴². Следствием становится «автосемантичность» или «автореференциальность» текста (он отсылает не к внетекстовому референту, а к себе самому). Это хорошо согласуется с автокоммуникативностью шизофренического дискурса и представляет собой художественный аналог симуляции диалога в парадиалоге. Пример метаповествовательного элемента (самообнажения приема) мы находим в этом эпизоде:

ВЕДУЩИЙ:  Господин Жириновский и господин Проханов, скажите мне, пожалуйста: а вот когда нет камер, и нет людей вокруг, и вы видите друг друга, вы такое же устраиваете?

Ж.: Нет, тихо, спокойно. Вот он играет на камеру!

ВЕДУЩИЙ: Вы не могли бы проявить уважение к аудитории?

П.: Это невозможно, невозможно …

Ж.: Он не может, ему нужна армия, бой, атака. Окоп, смерть! Хоронить, хоронить, хоронить …

ВЕДУЩИЙ: К аудитории! Не друг к другу. Или, по крайней мере, слышать друг друга.

П. (игривым тоном): При нашем первом свидании я вылил вишневый сок, а он скопировал меня и полил Немцова почему-то, это жалкое эпигонство.

Ж. (пожимает плечами): Я не помню такого.

П.: А вы посмотрите, у вас вся рубашка в соку. Мы никогда не дружили, это - вечное сражение.

Ж.: Наоборот! На Ваше славное шестидесятилетие Вы меня пригласили - я Вас поздравлял …

Помимо абсурдистского самообнажения приема, здесь стоит также обратить внимание на постмодернистскую пародию, к которой прибегает прежде всего П.: «жалкое эпигонство» с обливанием соком (пародия на идейную конкуренцию в революционной среде); «рубашка в соку» - пародия на драматический стереотип «рубашка в крови»; «первое свидание», «вечное сражение» – почти декадентская карикатура на мятежный революционный дух классической эпохи. Критик П.Басинский, написавший статью о П. как «последнем солдате декаданса», рассказывает в ней о любопытном эпизоде, в котором П. якобы позволил себе (разумеется в узком кругу) такую фразу в стиле абсурдистского «саморазоблачения приема»: «Только, пожалуйста, не надо мне здесь этой демагогии газеты ‘Завтра’!». П.Басинский точно замечает «безумие и истерику» в качестве главных принципов работы прохановского воображения, подчеркивая, что они «не настоящие, а расчетливо сделанные»⁴³. Отмечавшаяся многими критиками склонность П. к декадентской метафорике (болезнь, смерть, гибель, гниение, распад, натурализм образов) только усиливается и акцентируется в парадиалоге с Ж., тоже большим постмодернистом от политики. Явное и неявное цитатничество, постоянные аллюзии, пародийные выходки, описание исторического и политического опыта как бесконечной «комедии ошибок», - во всем этом угадывается художественная постмодернистская классика ХХ века, постмодернистский «поток сознания».