Политический режим в современной России рассматривается с помощью трех базовых концептов господства, конфигурации форм власти и эффективности власти

5 J. Scott, Who Rules Britain? (Cambridge: Polity Press, 1991), p. 151.

6 Следует отметить, что далеко не все исследователи используют концепции господства применительно к современным западным демократиям. В частности, сторонники плюралистического подхода к объяснению распределения власти (Р. Даль, Р. Уэйст, Г. Макленнан и др.) отвергают наличие господствующего (правящего) класса, акцентируя внимание на групповом характере политики, обусловливающем наличие разных центров и ресурсов власти в обществе, между которыми ведется постоянное соперничество, предотвращающее формирование единой группы людей, доминирующей в решении важных социальных вопросов. Однако их оппоненты (марксисты и т.н. «элитисты») не склонны преувеличивать уровень дисперсии власти в современном обществе, акцентируя внимание на том, что наиболее важные решения принимаются в интересах определенных групп людей, к которым явно благоволит и само устройство общества.

7 Подробный анализ советологических интерпретаций советской общественной системы дается Л. Холмсом (L. Holmes, Politics in the Communist World (Oxford: Clarendon, 1986).

8 А.И. Соловьев, «Технологии администрирования: политические резонансы в системе власти современной России», Власть, № 1 (2005), с. 53-57 (с. 56-57).

9 М.Н. Афанасьев, «Российская Федерация: слабое государство и «президентская вертикаль»», Страна после коммунизма: государственное управление в новой России. Т. 1. (М.: Институт права и публичной политики, 2004), с. 175-206 (с. 183-201).

10 Л.И. Никовская и В.Н. Якимец, «Развитие публичной политики в России и Украине», М.Б. Горный и А.Ю. Сунгуров, ответственные редакторы, Публичная политика: Сборник статей (СПб: Норма, 2006), с. 21-34 (с. 22).

11 В. Граждан, «Антибюрократическая революция: возможна ли она?», Власть, № 10 (2004), с. 42-52.

12 Ю. Пивоваров и А. Фурсов, «Русская система», Политическая наука, № 3-4 (1997); А. Ахиезер, Россия: критика исторического опыта (Новосибирск: Сибирский хронограф, 1997).

13 О. Гаман-Голутвина, Политические элиты: Вехи исторической эволюции (М.: РОССПЭН, 2006); О. Крыштановская, Анатомия российской элиты (М.: Захаров, 2005).

14 G.W. Domhoff, ‘Who Rules America?’, pp. 18-23; D. Vogel, ‘The power of business in America: A re-appraisal’, British Journal of Political Science, Vol. 13, No. 1 (1983), pp. 19-43.

15 К.Г. Холодковский, «Политическая модернизация и будущее России», А.И. Соловьев, отв. редактор, Политическая наука в современной России: время поиска и контуры эволюции: Ежегодник 2004 (М.: РОССПЭН, 2004), с. 251-265 (с. 256-258).

16 В. Граждан, «Коррупция: одолеют ли ее россияне?», Власть, № 12 (2004), с. 4-14; Г. Сатаров, «Транзит, демократия и коррупция: региональные особенности в России», отв. редактор А.И. Соловьев, Политическая наука в современной России: время поиска и контуры эволюции: Ежегодник 2004 (М.: РОССПЭН, 2004), с. 230-248.

17 По основным показателям удовлетворенности жизнью (материальная обеспеченность, возможность хорошо питаться, одеваться, жилищные условия, социальный статус в обществе и др.) отечественные чиновники стоят на несколько порядков выше подавляющего большинства населения (см. Бюрократия и власть в новой России (М.: ИС РАН, 2005), с. 96.

18 В. Радаев, Экономическая социология (М.: ГУ-ВШЭ, 1998), с. 297-301; В. Гельман, «Институциональное строительство и неформальные институты в современной российской политике», Полис, № 4 (2004), с. 6-26 (с. 13).

19 Единственное исключение составляет альянс крупного бизнеса вокруг кандидатуры Б.Н. Ельцина на президентских выборах 1996 г.

20 Я. Паппэ, «Отношения федеральной экономической элиты и власти в России в 2000-2004 годах: торможение в центре и новая стратегия в регионах», отв. ред. Я. Фрухтман, Региональная элита в современной России (М.: Фонд «Либеральная миссия», 2005), с. 77-92 (с. 81).

21 А. Яковлев, «Эволюция взаимоотношений между властью и бизнесом и движущие силы экономического развития в России: до и после «дела Юкоса»», отв. ред. Я. Фрухтман, Региональная элита в современной России (М.: Фонд «Либеральная миссия», 2005), с. 12-36 (с. 13-18).

22 Паппэ, с. 81.

23 А. Зудин, «Взаимоотношения крупного бизнеса и власти при В. Путине и их влияние на ситуацию в российских регионах», отв. ред. Я. Фрухтман, Региональная элита в современной России (М.: Фонд «Либеральная миссия», 2005), с. 37-64 (с. 44-45).

24 Граждан, с. 48-49.

25 Зудин, с. 47-53.

26 Изначально идея структурной власти была сформулирована марксистами и противостояла т.н. «инструменталистской» концепции господства, которая объясняла доминирующее положение капиталистического класса в буржуазном обществе его преобладанием в государственных структурах (R. Miliband, The State in Capitalist Society (L.: Weidenfeld and Nicolson, 1969)). В отличие от «инструменталистов», сторонники структуралистского подхода акцентировали внимание на объективном и имперсональном характере связи между государством и господствующим классом. По их мнению, в капиталистическом обществе государство действует в интересах класса буржуазии не (столько) в силу преобладания представителей класса в государственном аппарате и их конкретных усилий: сама структура современного государства и его место в буржуазном обществе обусловливают объективную (структурную) зависимость государства от характера капиталистического производства и потому действует в определенной логике во многом независимо от носителей государственной воли. Подчеркивается, что в условиях частной собственности государство не обладает непосредственным контролем за средствами производства, и поэтому его доходы зависят от наличия сильного частного сектора, что заставляет государство ориентироваться на поддержку бизнеса (C. Offe, Contradictions of the Welfare State (L.: Hutchinson, 1984)). Идея структурной власти («привилегированной позиции») бизнеса получила распространение и среди немарксистских исследователей (Ч. Линдблом, С. Элкин, К. Стоун, Дж. Драйзек). При этом было признано, что структурная власть бизнеса не является постоянной и абсолютной, а существенно варьируется в различных странах. Ее уровень зависит от параметров экономической системы (соотношения частного капитала и государства в экономике, инвестиционного климата в стране, мобильности капитала, зависимости бюджетов (федерального, региональных и местных) от успешного развития бизнеса и др.), специфики политических институтов и особенностей политического процесса (степени реальной зависимости между успехами экономической политики правящей элиты и уровнем ее электоральной поддержки со стороны населения, готовности бизнеса финансировать электоральные кампании политических элит в обмен на политику наибольшего благоприятствования, свободное развитие бизнеса, защиту частной собственности, гражданских прав и свобод) (см. Д.Б. Тев, «Теория структурной власти бизнеса: сущность и критика», отв. ред. А.В. Дука, Власть и элиты в российской трансформации (СПб.: Интерсоцис, 2005), с. 30-64).

27 Паппэ, с. 81.

28 Тев, с. 59-64.

29 Цит. по: В. Ачкасов, «Российская правящая элита и построение «эффективного, конкурентоспособного государства»», отв. ред. А.В. Дука, Власть и элиты в российской трансформации (СПб.: Интерсоцис, 2005), с. 110-121, (с. 117-118).

30 Крыштановская, с. 332.

31 В Государственной Думе не менее 300 депутатов (из 450) в той или иной степени связаны с бизнесом (в качестве владельцев крупных или средних предприятий, «политических менеджеров», делегированных в парламент крупными корпорациями, профессиональных лоббистов или просто объектов политических инвестиций со стороны спонсоров), в Совете Федерации представлены лоббисты большинства крупных компаний, причем прорыв бизнеса в верхнюю палату парламента состоялся уже в период правления В. Путина (Зудин, с. 39, 54-58). В региональных парламентах также наблюдается устойчивый рост представительства бизнеса. 13 российских губернаторов – бывшие топ-менеджеры или крупные собственники (О. Крыштановская, «Формирование региональной элиты: принципы и механизмы», Социологические исследования, № 11 (2003), с. 3-13).

32 Domhoff, р. 5.

33 K.M. Dowding, Power (Buckingham: Open University Press, 1996), p. 71.

34 В. Ледяев, «Формы власти: типологический анализ», Полис, № 2 (2000), с. 6-18.

35 D.H. Wrong, Power: It’s Forms, Bases, and Uses. With a new introduction by the author (New Brunswick and L.: Transaction Publishers, 2002), pp. 21-64.

36 Термин «правление предвиденных реакций» (the rule of anticipated reactions) был впервые использован К. Фридрихом для объяснения тех случаев осуществления власти, где объект действует в соответствии с предполагаемыми намерениями субъекта, предвидя его реакции (C. Friedrich, Constitutional Government and Politics (NY: Harper and Brothers, 1937), pp. 16-18.

37 Wrong, c. 49. Ронг предпочитает термин «легитимный авторитет». Однако, на мой взгляд, понятие «легальный» точнее, поскольку оно четко указывает на источник авторитета – легальные нормы, законы, статусные права, тогда как ссылка на легитимность вполне допустима и применительно к другим ситуациям, например к традиционному авторитету.

38 Очевидно, что место и роль легального авторитета в системе политической власти непосредственно зависят от уровня правосознания общества и укоренения привычки граждан следовать правовым нормам; в ином случае наличие формального права командовать не позволит субъекту осуществлять власть в форме легального авторитета, что вызовет либо вакуум власти, либо необходимость использования субъектом иных ресурсов власти.

39 Гельман, с. 6-26; М. Афанасьев, «Российская Федерация: слабое государство и «президентская вертикаль»», Страна после коммунизма: государственное управление в новой России. В 2 т. Т. 1. (М.: Институт права и публичной политики, 2004), с. 175-206; А. Чирикова, «Региональная власть: формальные и неформальные практики», отв. редактор А. Дука и В. Мохов, Власть, государство и элиты в современном обществе (Пермь: Пермский государственный технический университет, 2005), сс. 185-206.

40 Гельман, с. 10.

41 Ссылаясь на Бертрана Ювеналя (B. Jouvenel, “Authority: the efficient imperative”, C. Friedrich (ed.), Authority (Cambridge (Mass.), 1958), pp. 159-169 (p. 160), Ронг (Wrong, рр. 14-20) выделяет три основных параметра любой власти – экстенсивность (количество объектов, находящихся во власти субъекта), объем (сферы действий, в которых субъект имеет власть над объектом) и интенсивность (спектр возможностей, которыми обладает субъект в каждой из сфер).

42 Данную ситуацию можно условно рассматривать как «игру с нулевой суммой», хотя слабость легального авторитета не обязательно полностью компенсируется другими формами власти.

43 Персональный авторитет представляет собой форму власти, в которой подчинение объекта обусловлено его признанием наличия у субъекта определенных качеств (знаний, опыта, высокой нравственности и др.). Он характеризует неинституционализированное отношение между субъектом и объектом; это скорее отношение между людьми как таковыми, чем между людьми как носителями каких-то социальных ролей. Персональный авторитет связан, с одной стороны, с определенными чертами и способностями субъекта, с другой стороны, он зависит от их восприятия и оценки объектом.

44 Ю.С. Пивоваров, «О некоторых исторических особенностях русской политии», отв. редактор А.И. Соловьев, Политическая наука в современной России: время поиска и контуры эволюции: Ежегодник 2004 (М.: РОССПЭН, 2004), с. 99-124 (с. 107).

45 Ряд исследователей считает, что при Путине «диктатуры закона» не стало больше (Афанасьев, с. 204), а сам президент осознанно стремится к сохранению неопределенности. Это позволяет государству компенсировать часть потерь, которые обусловлены, например, теневой экономической активностью. Но в целом это скорее стимулирует последнюю, а не разрешает проблему (W. Tompson, ‘Putin’s challenge: the politics of structural reform in Russia’, Euro-Asia Studies, Vol. 54, No  4 (2002), pp. 933-957 (p. 939).

46 В литературе о власти достаточно распространено определение политического авторитета как легитимной власти: политический авторитет охватывает все случаи выполнения распоряжений обладающего авторитетом субъекта, даже если повиновение мотивируется страхом перед негативными санкциями (D. Easton, ‘The perception of authority and political change’, C. Friedrich (ed.), Authority (Cambridge (Mass.), 1958), pp. 170-196 (p. 180-182); A.H. Birch, The Concepts and Theories of Modern Democracies (L., Routledge, 1999), p. 32). Тем самым фактически стирается различие между авторитетом и принуждением. Данный подход мне представляется не вполне оправданным (В. Ледяев, «Власть: концептуальный анализ» (М.: РОССПЭН, 2001), с. 16-17), поскольку выполнение команды из страха наказания и на основе понимания обязанности повиновения представляют собой два существенно различных способа деятельности. Между тем для понимания специфики власти важно определить баланс добровольного и недобровольного подчинения, отражающий характер взаимоотношений субъекта и объекта власти. Поэтому дистинкция между легальной властью и легальным авторитетом помогает раскрыть некоторые важные аспекты российской политической практики.

47 Принуждение представляет собой способность обеспечить подчинение с помощью угрозы применения негативных санкций, а власть в форме силы заключается в возможности субъекта оказать непосредственное воздействие на объект (его тело, организацию, психическое состояние) или окружение.

48 «Номенклатурная организация социума влечет деградацию традиционного социального содержания связи «патрон-клиент»: клиентарные отношения теряют договорный характер… Свободные от каких бы то ни было традиционных и правовых ограничений отношения личной зависимости сводятся к единственному «правилу»: у кого сила, тот и прав. Подобное животнообразное поведение, в цивилизованном обществе вытесняемое в маргинальные сферы, в советском – вновь стало общераспространенной моделью общения, жизнедеятельности. Отмеченные А. Антоновым-Овсеенко параллели в поведении уголовников и Сталина со товарищи имеют более глубокий смысл, чем может показаться на первый взгляд. Дело, однако, не в уголовных замашках конкретных большевистских главарей, а в доминирующем архетипе социального бытия/сознания. Общераспространенности таких установок и привычек способствовали армия и лагерь – маргинальные образы жизни, ставшие в СССР важнейшими (пере)воспитательными учреждениями, основными институтами социализации, вытеснившими общину, теснящими среднюю и высшую школу, превратившими в свое продолжение городские дворы» (М. Афанасьев, Клиентелизм и российская государственность (М.: МОНФ, 2000), с. 166-167).

49 А.И. Соловьев, «Институциональные эксперименты в пространстве политической культуры: реалии российского транзита», отв. редактор А.И. Соловьев, Политическая наука в современной России: время поиска и контуры эволюции: Ежегодник 2004 (М.: РОССПЭН, 2004), с. 313-337 (с. 334).

50 С.В. Патрушев, «Власть и народ в России: проблема легитимации институциональных изменений», отв. редактор А.И. Соловьев, Политическая наука в современной России: время поиска и контуры эволюции: Ежегодник 2004 (М.: РОССПЭН, 2004), с. 287-312 (с. 302).

51 Ронг (Wrong, р. 41) использует термин «принудительный авторитет» (coercive authority).

52 Патрушев, с. 311. Т.И. Заславская отмечает, что если в развитых странах умышленное нарушение закона имеет осознанно криминальный характер, то в постсоветских обществах оно остается в значительной степени не(вполне)осознаваемым (Т.И. Заславская, «О социальных факторах расхождения формально-правовых норм и реальных практик», отв. ред. Т.И. Заславская, Куда идет Россия? (М.: МВШСН, 2002), с. 11-21 (с. 13-14).

53 В англоязычной литературе используется выражение ‘rule by law’ («правление с помощью закона»), противопоставляемое ‘rule of law’ («правление закона») (T.F. Remington, Politics in Russia (NY:Pearson Education Inc., 2006), p. 226).

54 Как показывают результаты социологического исследования, значительная часть общества не отличается высоким уровнем законопослушания, который (по крайней мере, на уровне деклараций) оказывается ниже уровня законопослушания чиновников. Так, среди работников бюрократического аппарата более половины опрошенных (58,0%) разделяют точку зрения о том, что во всем и всегда следует соблюдать букву закона. Среди населения такой точки зрения придерживается почти в два раза меньшее количество людей – 25,8%. Зато среди граждан заметно больше тех (47,8%), кто считает, что закон надо соблюдать только тогда, когда это делает сама власть, в иных условиях его можно игнорировать и решать свои проблемы более простыми и привычными способами, красиво именуемыми «неправовыми» практиками (Бюрократия и власть в новой России, с. 82).

55 В исследовании фонда ИНДЕМ 2003 г. на интервал от 30 до 45 лет приходится менее 21 % служащих, а на интервал от 55 до 70 лет – почти 60 % служащих центральных федеральных ведомств (Г.А. Сатаров, «Введение», Страна после коммунизма: государственное управление в новой России. В 2 т. Т. 1. (М.: Институт права и публичной политики, 2004), с. 4-16 (с. 6).

56 М. Краснов, «Административная реформа (1991-2001): почему сохраняется ее актуальность?», Страна после коммунизма: государственное управление в новой России. В 2 т. Т. 1. (М.: Институт права и публичной политики, 2004), с. 84-115.

57 А.Г. Чернышов, «Власть в России: проблемы поиска элитных составляющих», отв. ред. А.В. Дука, Власть и элиты в современной России (СПб.: Социологическое сообщество им. М.М. Ковалевского, 2003), с. 92-101 (с. 101).

58 Крыштановская, с. 270.

59 Там же, с. 283.

60 Краснов, с. 85-91.

61 Один из премьер-министров ельцинской эпохи рассказывал о том, что во многих ситуациях только использование угрозы «прислать комиссию из Генпрокуратуры» оказывало должное воздействие на руководство регионов. При Путине «присылки комиссии» стали основным политинструментом власти (М. Ростовский, «Вертикаль в пасти», Московский комсомолец, 5 июня (2006), с. 5).

62 Например, во время выборов губернаторов Центр недвусмысленно намекал на то, что поражение его ставленника приведет к снижению финансирования региона; в основе модели «патронажа» в отношениях между региональной властью и бизнесом, сложившейся во многих регионах России лежит постоянная и вполне реальная угроза использования негативных санкций со стороны местных властей в случае нарушения бизнесом утвердившегося характера отношений.

63 Речь идет, разумеется, не обо всех случаях спонсорства, а только о тех, которые имели место именно потому, что бизнесу было важно продемонстрировать свою готовность помогать властям, рассчитывая на их благосклонность или, по крайней мере, нейтралитет. Косвенным показателем распространенности такого рода практики являются масштабы спонсорства российских кампаний, которые в относительном выражении намного превосходят западные. По данным Ассоциации менеджеров России, американские корпорации расходуют на благотворительность около одного процента своей прибыли, а российские компании направляют на эти цели от 8 процентов прибыли в сырьевом секторе до 24 процентов в обрабатывающем и 30 процентов – в сфере услуг; по результатам опроса российских предприятий средняя по выборке доля расходов на благотворительность оценивается в 11 процентов валовой прибыли (Л. Полищук, Бизнесмены и филантропы, Pro et Contra, № 1 (2006), с. 59-73 (с. 62, 71)).

64 Один известный ярославский политик следующим образом описывает происходящее в Ярославской Думе: «В областной Думе губернатор все контролирует. Рычагов влияния у власти много. До скандалов доводить и на кого-то давить вовсе не надо (курсив мой – В.Л.). Директора – люди с пониманием. Практически все директора, заседающие сегодня в Думе, имеют налоговые льготы. А ведь можно их и не получить, если не так проголосуешь (А.Е. Чирикова, «Региональные парламенты: ресурсный потенциал и неформальные правила политической игры», отв. ред. А.В. Дука, Власть и элиты в российской трансформации (СПб.: Интерсоцис, 2005), с. 194-222 (с. 210)).

65 P. Bachrach and M. Baratz ‘Two faces of power’, American Political Science Review, Vol. 56, No. 4 (1962), pp. 947-952; P. Bachrach and M. Baratz ‘Decisions and nondecisions: An аnalytical framework’, Аmerican Political Science Review, Vol. 57, No. 3 (1963), pp. 641-651.

66 В качестве примера можно привести неудачную попытку Г. Грефа в 2001 г. инициировать законопроект, который бы ограничил вмешательство бюрократии в экономическую сферу (Thompson, p. 943).

67 Один региональный руководитель признался, что ему «страшно выйти в региональный парламент и попросить реальную сумму на финансирование спортивной команды. Мне легче надавить на какое-то предприятие, представить ему преференции, тем самым, отобрав ресурс у других» (Лапина, c. 104).

68 Во многих случаях (пресечение нарушений закона, устрашение потенциальных преступников, наказание за неповиновение должностному лицу, гарантии осуществления субординации и т.п.) принуждение и сила остаются единственными и/или наиболее эффективными средствами и потому полностью оправданы.

69 В государственной системе предусмотрены различные формы взаимодействия между ее субъектами; в одних случаях имеет место формально зафиксированная субординация, дающая право одним людям (органам) командовать другими; в других случаях такого права нет, что делает попытки командования нелегитимными (нелегальными) и даже противозаконными. В этих ситуациях предполагается, что субъекты должны приходить к консенсусу или компромиссу в результате рационального и свободного обсуждения проблемы. Однако на практике различение легального и нелегального принуждения часто бывает затруднено в силу уже указанной мною слабости законодательной базы. При этом у субъекта, обладающего большими ресурсами и возможностями, всегда возникает соблазн использования их за пределами формально установленных полномочий для достижения своих интересов («власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно»). К тому же граница между скрытым принуждением и легальным авторитетом, как уже отмечалось ранее, не всегда бывает до конца осознана как объектом, так и субъектом власти.

70 А. Этциони считает, что существует изначальная неконгрунтность во взаимодействии убеждающих и моральных форм власти с угрозой применения силы и, тем более, с ее осуществлением, что ведет к их нейтрализации (A. Etzioni,

жүктеу/скачать 267.5 Kb.

Достарыңызбен бөлісу: