Порфирий Порфирьевич Полосухин Записки спортсмена-воздухоплавателя и парашютиста

Ввысь и вдаль

Нам тоже приходилось сталкиваться с людьми, утверждавшими тогда, что воздухоплавание пора сдать на слом. Однако наперекор им аэростаты применяются даже сейчас. Правда, стремительное развитие авиации привело к тому, что дирижаблестроению стали придавать всё меньшее значение. Необходимость в полётах на свободных аэростатах сильно сократилась. Но нам было ясно, что эти полёты ещё долго могут служить научным целям. В атмосфере, окружающей нашу Землю, слишком много неизведанного, неизвестного. И наука была не столь уж богата средствами исследований, чтобы пренебрегать таким способом подъёма людей и приборов, как аэростат.

Этого не хотели понимать иные равнодушные люди, боявшиеся, “как бы чего не вышло” и действовавшие по принципу “лучше запретить, чем отвечать”. И я был бы неправдив, не упомянув о том, что в нашей работе встречалось немало препятствий. Бывали у нас разочарования и горькие минуты неудач. Но мы не складывали оружия. В 1938 году по настоянию наших пилотов партийная организация Управления воздухоплавания рассмотрела вопрос о работе отряда свободных аэростатов. Помню, как на собрании выступил Фомин.

— Воздухоплаватели в большом долгу перед страной, — горячо говорил он. — Наши полёты не приносят Родине достаточной пользы; советские полярники завоёвывают Северный полюс. Лётчики совершают беспримерные дальние перелёты. А наш отряд почти не летает по научным заданиям, не борется за завоевание высот, за мировые воздухоплавательные рекорды! Что же этому мешает? — спросил Фомин и, сделав небольшую паузу, ответил: — Люди, которые боятся нового, боятся взять на себя “лишнюю” ответственность.

— Спокойно жить хотят! — вставил кто-то из коммунистов.

— Верно, Фомин! — раздались одобрительные возгласы.

Саша стал приводить убедительные примеры, называть фамилии. И чем резче были слова, тем больше собиралось в уголках его глаз насмешливых морщинок.

Пришли желанные дни напряжённой творческой работы маленького дружного коллектива воздухоплавательного отряда. Мы с Сашей побывали в Физическом институте Академии наук СССР, чтобы посоветоваться с Сергеем Ивановичем Вавиловым о высотных полётах на аэростатах. На высоту более 5 6 километров самолёты тогда поднимались мало. Полёты стратостатов были очень редкими из-за трудностей снаряжения их огромных оболочек. Мы же предлагали летать на обычных аэростатах, объёмом 2200 кубических метров. Такие полёты могли выполняться регулярно и позволили бы систематически проводить ценные исследования на высоте 10 11 километров.

Вавилов тут же познакомил нас с одним из своих помощников — докторантом Физического института Сергеем Николаевичем Бериевым, ныне членом-корреспондентом Академии наук. Нам сразу полюбился этот человек с добрыми, не то усталыми, не то близорукими глазами и копной светлых волос. Сергей Николаевич занимался одной из важнейших областей физики — изучением космических лучей — и уже тогда считался очень талантливым уч`ным.

Узнав о том, что мы сможем поднимать на воздушных шарах его аппаратуру, он прежде всего забеспокоился: не слишком ли опасны для нас высотные полёты в открытой гондоле? Вавилов тоже попросил подробно рассказать об этом и подчеркнул, что мы ни в коем случае не должны рисковать.

Дружески распрощавшись с учёными, мы вышли из института, довольные открывшимися перед нами перспективами. Мы могли гордиться тем, что продолжим славную историю применения воздухоплавания для научных целей, первой страницей которой был полёт академика Я.Д. Захарова, организованный в 1804 году Российской Академией наук на огромную для того времени высоту — 2600 метров.

Опыта было мало, и перед нами возник ряд новых задач. Решались они, конечно, многими людьми, но нам следовало знать каждую деталь, не забывать, что в воздухе у нас не будет помощников и любая допущенная на земле оплошность может принести неприятности.

Регулярно встречаясь с Верновым, мы знакомились с особенностями предстоящих научных наблюдений. Сергей Николаевич рассказывал нам о таинственных космических лучах, несущихся к Земле из неведомых глубин вселенной. Мы узнали о том, что большинство частиц, входящих в их состав, обладает колоссальной энергией. И это привлекает внимание физиков — ведь для исследования атомного ядра они применяют бомбардировку вещества невидимыми снарядами — электрически заряженными частицами. А самыми мощными из всех таких снарядов являются частицы космической радиации.

Попадая в атмосферу, космические лучи поглощаются в ней, вызывая в то же время новые, так называемые вторичные, излучения.

— На большой высоте, — объяснял нам Сергей Николаевич, — интенсивность космических лучей во много раз больше, чем у земли. Излучение там, кроме того, ещё достаточно однородно. Чем выше сможем мы осуществлять наблюдения над космической радиацией, тем скорее удастся разгадать, где и как она возникает, тем больше получим мы сведений о том, как извлечь энергию, заключённую в ядре атома, и расширим наши сведения о вселенной.

В отряд доставили сконструированный Бериевым прибор для улавливания космических частиц и автоматического подсчёта их числа. Подобные же приборы, только значительно меньшего размера, Сергей Николаевич незадолго до нашего знакомства использовал для исследования космической радиации на разных географических широтах. В длительной морской экспедиции он выпускал свои автоматические разведчики в стратосферу на шарах-радиозондах. В предстоящем полёте прибор должна была закрывать перемещающаяся свинцовая пластина, так как целью измерений являлось выяснение условий образования вторичных частиц в свинце под действием космических лучей.

Наш подъём состоялся пасмурным декабрьским утром. Едва аэростат оторвался от земли, как она тут же исчезла под низкими облаками. Стоило бросить взгляд на снаряжение гондолы, чтобы понять, что мы отправились не в простой полёт. Помимо обычных аэронавигационных приборов, у нас имелись баротермографы — самописцы давления и температуры воздуха, баллончики со сжатым кислородом и необходимым для дыхания оборудованием, небольшая радиостанция. Снаружи гондолы был укреплён прибор для исследования космических лучей. Мне поручили записывать показания его автоматического электромагнитного счётчика, а также время, высоту полёта и положение закрывающей прибор свинцовой пластины. Через определённые промежутки времени я передвигал её, поворачивая специальную рукоятку. В счётчике по мере подъёма всё чаще потрескивали электрические разряды, и это наглядно убеждало меня в увеличении интенсивности космической радиации с высотой.

Мы сидели друг против друга, ещё с земли надев кислородные маски. Я видел спокойные, сосредоточенные глаза Фомина. Он напоминал хирурга, производящего сложную операцию. А ведь мы, в самом деле, производили своего рода операцию, вторгаясь в заоблачные высоты, к которым не приспособлен человеческий организм!

Когда я служил на флоте, меня послали в водолазную школу. Мне приходилось опускаться в море, для осмотра корпусов кораблей. Испытав прежде спуск в водный океан, я теперь знакомился с подъёмом в океан воздушный. Казалось бы, совершенно противоположные вещи. А в них много общего! И там, и здесь человек должен бороться с ненормальным давлением: в первом случае — с повышенным, а во втором — с уменьшенным. Скафандр водолаза и скафандр высотника сходны друг с другом. И ряд признаков так называемой кесонной болезни, которой иногда страдают водолазы, похож на признаки болезни высотной.

Высотная болезнь, вызываемая уменьшением давления кислорода, приводит к нарушению функций центральной нервной системы: к слабости, сонливости, ослаблению памяти, потере сознания. Кроме того, вследствие понижения атмосферного давления возникает боль в суставах, ушах, брюшной полости. Физические и нервные напряжения способствуют возникновению всех этих явлений. Поэтому Владимир Владимирович Стрельцов следил, чтобы мы систематически занимались спортом, и тщательно тренировал нас, поднимая в барокамере без кислородных приборов до высоты 8000 метров.

Мы вышли из облаков, и над нами ярко засияло солнце. Я поглядывал на оболочку. Её покрывали морщины и складки, потому что с земли наш аэростат поднимался “невыполненным”. Как это полагается для высотных подъёмов; он был залит газом не полностью. По мере уменьшения атмосферного давления с высотой водород постепенно расширялся, занимая всё больший объём. Складки материи исчезали, и нижняя полусфера окончательно расправилась. Аэростат “выполнился” — стал шаром. Продолжающий расширяться водород теперь выходил наружу через аппендикс. Подъёмная сила начала уменьшаться и на 6600 метров сравнялась с весом аэростата. Взлёт прекратился. Фомин взял нож и перерезал натянутый у борта шпагат. Тотчас за гондолой опрокинулся один из мешков с песком. Такой способ сбрасывания балласта позволял нам экономить силы и не делать лишних движений, опасных на большой высоте.

Когда, продолжая подъём, мы приблизились к лёгкой, волнистой гряде перистых облаков, корреспонденты газет обратились к нам по радио с просьбой рассказать о ходе полёта.

— Сейчас 12 часов 35 минут, — сказал Фомин в микрофон. — Высота восемь тысяч шестьсот метров. Только что пробили слой перистых облаков. Скорость взлёта около двух метров в секунду. Температура минус тридцать пять градусов…

Хорошо, когда есть связь с землёй. Но в свободном воздухоплавании этому почему-то не придавалось должного значения. И только Фомин, готовясь к экспериментальным полётам, серьёзно занялся радиосвязью. Незадолго до высотного подъёма мы впервые полетели на “радиофицированном” аэростате вместе с инженером отряда Виктором Хахалиным, который сконструировал и изготовил для нас лёгкую и достаточно мощную приёмно-передающую станцию. Хахалин держал связь с землёй, принимал сводки погоды, а после посадки сейчас же передал в отряд, где мы находимся. Прежде нам не всегда удавалось быстро сообщить о себе в Москву.

…Стрелка высотомера остановилась на отметке “9000”. Термометр показывал 45 градусов мороза. Ноги в тени слегка зябли. С комбинезонов же поднимался пар — испарялась накопившаяся на них у земли и в облаках влага. Фомин снова сбросил балласт. Высота возросла еще на 150 метров. На нашем аэростате можно было подняться несколько выше, если бы было такое задание. Но и высота 9150 метров казалась нам довольно внушительной. Мы находились в том слое воздуха, который, как учит аэрология, “отделяет” самую нижнюю область атмосферы — тропосферу — от стратосферы. Этот промежуточный слой называется тропопаузой, или субстратосферой. Отсюда и получили своё название “субстратостаты” — аэростаты, оборудованные, как наш, для подъёма на такие высоты.

Итак, мы стояли в гондоле субстратостата, гордо плывущего над облаками. Фомин следил за приборами, держал связь с землёй. Я продолжал наблюдения, делал записи. Мы почти не разговаривали. Временами Саша внимательно взглядывал на меня и спрашивал о самочувствии. Наслышавшись о незаметно наступающих на большой высоте обмороках, я вначале старался “вникнуть” в своё состояние: щупал пульс, прислушивался к биению сердца и дыханию. Вскоре я убедился, что чувствую себя нормально. Тут мне вспомнилось, как однажды со мною в обычный полёт отправился служивший в ДУКе фотограф — худощавый, высокий и какой-то нескладный человек. Почему-то он был не в восторге от своего воздушного крещения. Особенно удручающе повлияло на него наступление ночи. Долго молчал он, сидя на дне гондолы, и, наконец, спросил:

— Какая сейчас высота?

— Три тысячи пятьсот метров, — пошутил я. В это время мы шли на расстоянии не более ста метров от земли.

— То-то я себя так плохо чувствую, — сказал мой угрюмый пассажир, — всё же недостаток кислорода здорово даёт себя знать…

Воспоминание об этом заставило меня улыбнуться. Я поглядел на голубые баллончики со сжатым кислородом, на манометры, показывающие давление живительного газа. Наша многократно испытанная на земле кислородная система работала отлично. Мы тщательно готовили её, помня, что ненадёжная подача кислорода, когда не было должного опыта, порой приводила к тяжёлым последствиям. Трагически закончился один из высотных подъёмов наших четырёх военных воздухоплавателей. Они отправились в полёт утром, а к вечеру никем неуправляемый субстратостат опустил на землю их замёрзшие тела.

…Пробыв на потолке полчаса и выполнив все намеченные наблюдения, мы подсчитали, сколько осталось кислорода. Запас его был уже невелик. Следовало идти вниз. Фомин потянул клапанную верёвку. Субстратостат, набирая скорость, стал снижаться. Теперь водород уменьшался в объёме, постепенно сосредоточиваясь в верхней части оболочки. Встречный воздух поднимал освобождённую материю. Спуск от этого становился неустойчивым, гондолу раскачивало. Для того, чтобы не давать нижней полусфере подниматься, на аэростатах имеется снасть, прикреплённая к аппендиксу. Она называется “уздечковой”. Фомин натянул её, прочно привязал к подвесному обручу, на котором висит гондола, и раскачивание уменьшилось.

На высоте 4000 метров мы сняли кислородные маски.

Приближались облака, скрывавшие землю. Выйдя из них, увидели впереди город Александров и вскоре благополучно совершили посадку, несмотря на сильный, порывистый ветер.

Вернов был доволен результатами нашего полёта, а Вавилов сказал даже, что это первый подъём, в котором экипаж выполнял точные и непрерывные наблюдения над космическими лучами. Академия наук обратилась к нам с просьбой проводить специальные научные наблюдения и в дальнейших полётах, а для проверки выводов, сделанных на основании данных нашего подъёма, в ближайшее время организовать второй полёт субстратостата.

Теперь, когда мы начали летать на большую высоту, стало необходимым серьёзно заняться высотными парашютными прыжками с воздушных шаров. Щукин и я считали это своим долгом не только потому, что такие прыжки были бы прямым продолжением начатого нами дела. В те дни нам присвоили звание “Мастер спорта СССР”. А это ко многому нас обязывало.

Для начала мы решили прыгнуть с высоты 5000 метров, а затем выполнить тот прыжок, которому помешал несчастный случай, происшедший со мною два года назад.

И вот субстратостат поднимает нас в облачное небо. С нами летят Фомин, Крикун и молодой инженер-воздухоплаватель, выпускник ДУКа Волков. Почти над самой площадкой отряда в облаках навстречу нам выплывает дирижабль. Из его гондолы доносится музыка — московская радиопередача. Наши экипажи обмениваются приветствиями. У Фомина недовольное лицо. Он замечает, что в такой встрече мало хорошего. С корабля должны были бы запросить, нет ли рядом в воздухе аэростатов, и летать поосторожнее.

Внизу сплошная облачность. Плывём на север. Знаем, что под нами лесные массивы и неподходящие для приземления площадки. Волков выясняет, когда же будет обещанная синоптиками погода. С земли сообщают, что обстановка скоро улучшится. Действительно, в облаках образуются просветы — “окна”. Впереди виднеется город Дмитров, а несколько ближе — большое поле. Фомин быстро подсчитывает время, необходимое для подъёма до 5000 метров. Щукин и я определяем скорость ветра. Чтобы прыгать на поле, к которому мы приближаемся, следует поскорее набирать высоту. Сбрасываем балласт, и субстратостат идёт вверх, пробивая один за другим слои облаков. Под нами окно, через которое хорошо видна земля. Сергей и я садимся на борт и разом бросаемся вниз.

Пролетев метров четыреста, открываю парашют. Мимо меня с громким свистом проносится какой-то предмет. Подняв голову, вижу неподалёку Щукина. У него одна нога без унты. Сергей забыл привязать её, и от рывка она слетела вместе с меховым носком. Хорошо, хоть шёлковый носок остался!

Опускаемся сквозь облака. Я то теряю товарища из виду, то вновь нахожу его рядом. Приземлившись, подхожу к нему… Ну и обмундирование, нечего сказать! На одной ноге унта, а на другой — меховая перчатка с крагой. Это переодевание Сергей совершил ещё в воздухе.

Крикун долго потом посмеивался над Щукиным:

“Вместо валенок перчатки

Разыскивать унту было бесполезно. Из раскинувшейся неподалёку деревни к нам уже ехали на санях люди. А в это время за облаками на высоте 7000 метров готовились к снижению оставленные нами друзья. Они торопились узнать, как завершился наш прыжок.

Быстро бежит время. Вот уже подготовлен наш второй подъём к границам стратосферы. Мы с Фоминым входим в балонный цех отряда, чтобы поглядеть, в порядке ли “корпус” нашего воздушного корабля. Его расправленная воздухом оболочка лежит на полу, занимая чуть ли не весь цех.

Техник Карамышев отъединяет шланг воздушного вентилятора, просовывает голову в освободившийся рукав аппендикса и, захватив переносную электролампу, скрывается внутри оболочки.

— Прошу, товарищи, — приглашает он нас, будто к себе в квартиру.

Вместе с инженером Масенкисом мы оказываемся в обширном помещении с зыбкими, колышущимися “стенами” из прорезиненной материи. У отверстия аппендикса и в противоположной стороне — у клапана дольки, составляющие поверхность шара, сходятся, напоминая лепестки гигантского цветка. Внимательно оглядев швы, соединяющие дольки, Карамышев гасит лампу. Через плотную материю слабо пробивается дневной свет. Повсюду он равномерен, нигде не видно ни малейшего отверстия. Значит, оболочка в порядке.

У нас материальная часть находится под надзором квалифицированных людей, искренне любящих своё дело. Именно такими людьми являются старейшая работница цеха Евгения Кондрашова, инженер Александр Масенкис, техник Станислав Карамышев.

Карамышева даже представить себе трудно, не возящимся с оболочками, гондолами, такелажем. Он словно родился среди всего этого воздухоплавательного имущества. Станислав всегда что-нибудь совершенствует, конструирует. Он построил оригинальную складную, надуваемую воздухом гондолу. На аэростате с этой гондолой Борис Невернов совершал посадки на воду. Карамышев сконструировал и изготовил своеобразный воздухоплавательный автопилот. Этот прибор представлял собой сосуд с водою, которая автоматически начинала выливаться, если аэростат опускался ниже определённой высоты. Получалось то же, что при сбрасывании балласта — воздушный шар облегчался и шёл вверх. Автопилот был, конечно, примитивен и применения в наших полётах не нашёл. Но много лет спустя подобные устройства стали использоваться для автоматического управления аэростатами, летающими без людей.

Подходим к верхнему полюсу аэростата, где смонтирован большущий газовый клапан, который открывается верёвкой из гондолы. Вот и кольцо для её присоединения. Всякий раз, чтобы привязать верёвку, приходится влезать сюда, внутрь шара.

Я видел однажды, как это делается на аэростате очень большого объёма. Жарким июльским днём солдаты и офицеры воздухоплавательной части собрались вокруг лежащей на земле гигантской оболочки стратостата. Её начинали готовить к предстоявшему на следующее утро полёту. Случилось так, что воздушный вентилятор, с помощью которого подаётся воздух в оболочку, когда внутри неё работают люди, был испорчен. Времени для ремонта не хватало.

— Товарищи, кто возьмётся привязать клапанную верёвку? — громко спросил командир части известный стратонавт Георгий Прокофьев.

— Разрешите, товарищ полковник? — обратился к нему какой-то молодой солдат.

— Ну что ж, давайте! — согласился командир. — А вы, — обратился он к одному из офицеров, — возьмите нож и идите рядом. В случае необходимости — режьте оболочку.

Парень снял гимнастёрку, обнажив мускулистые руки спортсмена, привязал к поясу конец клапанной верёвки, нырнул в аппендикс и ящерицей пополз внутри накалённой солнцем газонепроницаемой оболочки. Там была адская жара, не хватало воздуха, а солдат всё лез и лез вперёд. Мы напряжённо наблюдали, как под материей передвигалось его тело. Прокофьев и офицер с ножом шли следом. Полковник то поглядывал на часы, то оценивал взглядом остающееся до клапана расстояние. Длина оболочки составляла около 100 метров. Вдруг двигавшийся под материей клубок замер.

— Что с вами? — крикнул Прокофьев.

— Решил минуту отдохнуть, товарищ полковник, — раздался из оболочки приглушённый голос.

Наконец солдат оказался около клапана, и командир спросил:

— Как чувствуете себя?

— Да, вроде, ничего! — последовал ответ.

— Сумеете привязать?

— А как же, товарищ полковник, не зря же нас учили!

— Привязали? Ну-ка, потяните клапан… Так, хорошо!

Обратный путь был более тяжёлым. Парень несколько раз отдыхал и добрался до аппендикса с трудом. Он вылез весь мокрый, жадно глотая воздух.

— Молодец! Благодарю, — сказал Прокофьев, крепко пожимая руку солдату.

…Чтобы привязать клапанную верёвку нашего небольшого аэростата, таких героических усилий не требуется. Это можно сделать, не подавая в оболочку воздух.

Карамышев оттягивает тарелку клапана и отпускает её. Пружины резко возвращают тарелку на место.

— Видите, и клапан в полном порядке, — говорит Станислав.

Возвращаемся к аппендиксу и один за другим покидаем оболочку, щурясь от яркого дневного света.

Через несколько дней аэростат, внутри которого мы побывали, уносит нас в голубую высь. Высотомер показывает 7000 метров, а мы всё ещё находимся над местом взлёта. Превосходная погода — ни ветра, ни облаков! Только теперь нас начинает относить на юго-восток.

Я поворачиваю рукоятку управления свинцовой пластиной и тщательно записываю цифры.

“Аэронавигационные и научные приборы работают безотказно. Точно выдерживая график, ведём записи”, — передаёт первую радиограмму Фомин. Он потихоньку постукивает пальцем по стёклышку вариометра. Стрелка показывает, что подъём прекращается, и Саша с помощью ножа освобождает от крепления один из балластных мешков.

На высоте 10 километров обнаруживаем совершенно иные скорость и направление ветра. Субстратостат быстро плывёт на юго-запад к городу, который, словно нарочно, называется Наро-Фоминском.

10200 метров. Можем поздравить друг друга. Нами фактически побит один из мировых воздухоплавательных рекордов высоты. Каждая лишняя сотня метров, достигнутая воздушным шаром — победа, тем более, что мы поднялись в гондоле, загруженной научным оборудованием. Если бы не его вес, высота была бы ещё большей.

Австриец Эммер на аэростате примерно такого же объёма, как наш, сумел подняться на 9374 метра. Это и считалось рекордом.

Мечты Саши начинают сбываться! Мы летим в стратосфере, пусть хотя бы и в самом нижнем её слое. Ничего, будущее за нами, поднимемся и более высоко!

Недаром стратосфера привлекает внимание авиаторов. Здесь нет облаков и туманов; погода всегда благоприятствует полетам, а воздух сильно разрежен, и его сопротивление движущемуся самолёту невелико. Поднимаясь сюда, мы участвовали в борьбе за овладение высотами, на которых теперь с огромной скоростью мчатся воздушные корабли, доставляя пассажиров в комфортабельных герметических кабинах за многие тысячи километров.

Мороз достигает 52 градусов. Небо кажется тёмно-синим. Видимость исключительная, хотя земные рельефы сглажены и земля похожа на расчерченный прямыми линиями план. На расстоянии 90 километров видна подёрнутая дымкой столица. За нею различаются полоска канала имени Москвы и чёрточки, в которых мы узнаем высокие дирижабельные эллинги в Долгопрудной.

Глубокая тишина. Сюда не долетает ни одного земного звука, если не считать тех, что приносит радио. И вдруг — гудок! Обыкновенный паровозный гудок почему-то раздаётся так чётко и явственно, словно до железной дороги рукой подать.

После 30 минутного пребывания на потолке начинаем форсированный спуск. Я делаю последние записи.

Приземляемся и едва успеваем уложить оболочку, как к месту посадки на машине подкатывает Вернов. Торопливо пожав нам руки, он просит журнал с записями и спешит осмотреть аппаратуру. Он, видимо, доволен. Вскоре мы узнаем, что новые наблюдения подтвердили научные данные первого полёта.

Мы не только штурмовали стратосферу. У нас организовывались интересные подъёмы соединённых между собой воздушных шаров с высадкой — то, о чем мы когда-то мечтали, — целых “десантов” агитаторов-парашютистов, проводивших агитационную работу среди населения небольших городов и сельских районов. Наши пилоты повели серьёзную борьбу за увеличение длительности и дальности полётов.

Я помню, как апрельским днём 1939 года в пилотской комнате раздался телефонный звонок и из Управления сообщили, что от пилотов Федора Бурлуцкого и Александра Алешина получена телеграмма. Фомин положил трубку на рычаг аппарата и радостно сказал мне:

— Посадка в 11.25. Ну-ка, где там Ново-Ильиновка?

Поглядев на карту Казахской ССР, я отыскал в Кустанайской области Ново-Ильиновку и прикинул расстояние до этого населённого пункта от Москвы. Выходило, что аэростат пролетел по прямой около 1700 километров.

— Длительность полёта шестьдесят один час тридцать минут! — продолжал Фомин, доставая из стола таблицу мировых воздухоплавательных рекордов. Таблица пестрела именами иностранцев, несмотря на то, что многие их рекорды фактически давно были перекрыты нашими воздухоплавателями.

Ещё в 1935 году аэронавты Иван Зыков и Александр Тропин продержались в воздухе на аэростате большого объёма свыше 91 часа, превысив на 4 часа мировой рекорд продолжительности полёта. Их победа не была официально зарегистрирована лишь потому, что Центральный аэроклуб СССР имени В.П. Чкалова тогда не состоял членом Международной авиационной федерации. Мы не раз перекрывали достижения иностранцев даже в рядовых тренировочных полётах.

Саша взял красный карандаш и стал отмечать в таблице рекорды, которые теперь переходили к Советскому Союзу.

Алешин и Бурлуцкий побили шесть мировых рекордов продолжительности и три мировых рекорда дальности полёта. При этом иностранные достижения были намного превышены, оставлены далеко позади.

Прошло полтора месяца, и наш воздухоплавательный отряд снова порадовал Родину. На этот раз виновником торжества была молодая воздушная спортсменка, моя спутница по трёхдневным скитаниям в лесах Северного края — Аля Кондратьева. Первой из девушек воздухоплавательной школы она прыгнула с парашютом, стала воздухоплавательницей, пилотом дирижабля. Кондратьева установила первый в мире женский воздухоплавательный рекорд, пролетев на маленьком аэростате около 23 часов.

История знала немного примеров участия женщин в воздухоплавании. Исключительно интересно, что первая русская воздухоплавательница поднялась на аэростате 130 лет назад в Москве. Это была, по сообщению газеты “Московский вестник”, простая, необразованная русская мещанка Ильинская, живущая “в пресненской части в самом бедном положении…” Сейчас можно только догадываться о том, сколько препятствий пришлось преодолеть этой “простой, необразованной русской мещанке”, чтобы построить аэростат и организовать свой полёт. В то время было вполне возможно при соответствующей помощи добыть для аэростата водород, но, как говорилось в той же газете, героиня поднялась “…в шаре, начинённом не газом, а простым дымом от аржаной соломы”.

Аэростат Ильинской достиг высоты около 640 метров, с которой отважная женщина приветствовала жителей ракетами. “Московский вестник” с горечью писал: “Какими рукоплесканиями и деньгами награждали у нас иностранных воздухоплавателей и с каким равнодушием приняли г жу Ильинскую…”

Куда было понять высокопоставленной московской знати, что подвиг первой русской воздухоплавательницы достоин памятника!