Посвящается
жүктеу/скачать 6.05 Mb.
|
tf. 538
Эпилог Трюизм социологии состоит в том, что первоначальные признаки любой нарождающейся социальной системы, подобно первым тропинкам в девственном лесу, формируют ее будущую структуру и функции. Начинают устанавливаться традиции, ежедневные дела превращаются в рутину, развивается система устоявшихся интересов, все нововведения либо отвергаются, либо приспосабливаются к сформировавшимся с самого начала структурам, и аура законности окружает уже существующие пути и со временем становится расхожей мудростью институции. Короче говоря, «структура» есть не только реакция на потребности прошлого, но и инструмент формирования будущего. Первые организационные формы науки, развившиеся в послевоенный период, представляли собой специфическую реакцию на неожиданные и неотложные потребности, вызванные напря-женностями «холодной войны» и нового осознания ведущего положения науки, а также необходимостью поддержать фундаментальные исследования: превращение университетов в исследовательские центры, создание крупных научных лабораторий при университетах при поддержке государства (лаборатория реактивного движения Калифорнийского технологического института, Аргоннская ядерная лаборатория при Чикагском университете, корпорация МИТРЕ и Линкольнская лаборатория при МТИ, Риверсайдская лаборатория электроники в Колумбийском университете и т.п.), рост «консорциумов», таких, как Брукхейвен-ская лаборатория на острове Лонг-Айленд, управляемая полудюжиной университетов. Затем пришел черед больших государственных научно-исследовательских медицинских центров, таких, как Национальные институты здравоохранения; ведущих лабораторий, финансируемых за счет Национального научного фонда; огромного количества некоммерческих «мозговых трестов», таких, как РЭНД, Институт военных исследований, Аэрокосмическая корпорация и т.д. Тем не менее не было выработано единой научной политики, и, учитывая наличие гигантских разрозненных и сложных структур, научных организаций, которые оказались беспорядочно разбросанными по всей стране, маловероятно, чтобы в обозримом и даже отдаленном будущем произошла какая-либо ее рационали- *■ зация. С одной стороны, такая разбросанность является преимуществом. Само разнообразие структур означает, что трудно, если Повестка дня Эля будущего 539
вообще возможно, установить деспотическую систему или навязать систему центрального руководства, такую, которая в значительной мере существует в Советском Союзе, где Академия наук выступает в роли руководящего научного ведомства. Но, с другой стороны, сама финансовая зависимость науки от государства приводит к произвольной поддержке различных отраслей — временами в зависимости от конъюнктурной прихоти, силы организованного лобби или от изменяющихся установок относительно того, что представляют собой «национальные нужды». Такая нестабильность играет злую шутку с университетами; вызвав их колоссальное развитие в 60-е годы, она угрожала их свертыванием в 70-е. В конце правления администрации Л.Джонсона и на протяжении всего периода пребывания у власти администрации Р.Никсона старую научную элиту держали на расстоянии вытянутой руки от процесса формирования высшей государственной политики. Р.Никсон даже ликвидировал Управление по науке и технике, и в период его администрации «научная политика» фактически стала фикцией. (В 1975 году президент Дж.Форд вновь предложил учредить структуру научных советников.) Таким образом, спустя четверть века после начала новой эры, когда, казалось бы, взаимозависимость науки и государства могла считаться установленной прочно, все еще отсутствует реальная структура или последовательная политика, регулирующая их отношения. Тем не менее, принимая во внимание стратегическую роль науки в создании военной мощи, а технологии — в обеспечении экономического прогресса, в какой-то момент государство будет вынуждено вплотную заняться проблемой того, что составляет содержание научной политики. За последние десять лет произошло три структурных сдвига в характере отношения науки к государству: 1. Старые, тесно связанные между собой элитные структуры разрушаются. Прежние научно-политические элиты, порожденные тесными личностными отношениями, сложившимися в ходе исследований военного времени, — в радиационной лаборатории при МТИ, в Чикаго, Беркли и Лос-Аламосе — и даже позднее сформировавшиеся группировки имели свои источники в различиях, восходящих ко временам этих давних ассоциаций и конфликтов [между ними]. Первоначальная политическая элита состояла в большинстве своем из физиков, ввиду их центрально- 540
Эпилог го места в военных исследованиях. Сегодня не существует некоей центральной элиты, и резкое увеличение количества научных дисциплин, в особенности различных областей биологии (молекулярная или популяционная биология, экология), существенно расширило высшую группу. 2. Сегодня военные имеют свои собственные исследовательские лаборатории и в меньшей степени зависят от университетской науки, чем четверть века назад. Военно-промышленный комплекс, хотя его влияние и преувеличивается, обеспечивает военным такую мощную научно-исследовательскую базу, какой они не имели никогда раньше. 3. Рост фондов, выделяемых для научных исследований и разработок, в особенности после 1956 года, умножил количество претендентов на денежные средства Эля науки. Университеты стали политически активными в своем поиске денег. Ученые и инженеры основали сотни коммерческих и некоммерческих компаний для проведения научных исследований и оценок. Количество научно-технических ассоциаций, имеющих свои штаб-квартиры в Вашингтоне в целях представления их интересов, резко возросло. Эти процессы послужили широкой базой для бюрократизации науки. В такой ситуации возникает вопрос: кто выступает от лица науки? Существует три различных типа ее представителей: 1. Отдельные личности — Нобелевские лауреаты или те, кто сыскал признание среди своих коллег, — авторитет которых обусловлен харизматическим научным сообществом. Однако события последних двадцати пяти лет привели к тому, что блеск их славы померк вследствие осознания обществом того факта, что как личности ученые не лучше и не хуже других лидеров общества с точки зрения их суждений или моральных качеств и что достижения отдельных ученых не являются гарантией их мудрости во всех областях общественной жизни. 2. Движения, подобные молодым радикалам от науки или группам вокруг экологов-реформаторов, таких, как Р.Карсон или Б.Коммонер, которые апеллируют к сложившейся харизме науки при вынесении моральных и политических оценок. В их лице мы имеем возвращение к пророческим притязаниям науки — говорить правду во вред своим интересам. 3. Институциональные ассоциации, такие, как Национальная академия наук или Национальная академия технических наук. В Повестка дня для будущего 541
последние два десятилетия Национальная академия наук, членство в которой, благодаря механизму внутреннего отбора, ограничивается научной элитой, — заявила о себе как о квазиофициальном ведомстве по двум причинам. Во-первых, с тех пор, как из-за необходимости координировать государственные учреждения возник вопрос о выборе единого научного органа для ведения переговоров и налаживания сотрудничества между ними, Академия все больше и больше становилась официальным каналом для подобного рода контактов. Во-вторых, к Национальной академии наук близок Национальный исследовательский совет — орган, который по инициативе Академии или правительства проводит исследования по политическим вопросам, которые нередко становятся основой для мер, предпринимаемых президентом или Конгрессом. По мере того, как процесс «консультирования» по технологическим вопросам становится формализованным, Национальная академия наук, — а в последние годы и близкое по значению образование, Национальная академия технических наук, основанная в 1964 году, —становится полноправным представителем науки. По причине широкомасштабного роста научной деятельности, вовлечения огромного количества людей, колоссальных финансовых ресурсов, выделяемых на ее нужды, и ее центральной роли в постиндустриальном обществе бюрократизация науки неизбежна. Поэтому в ближайшие десятилетия проблема создания структур представительства станет для науки одной из труднейших проблем. В прошлом говорилось о «парламенте науки»39 как официальном представительном органе, призванном заниматься разработкой единой научной политики, однако маловероятно, что он будет когда-либо создан. Тем не менее вполне возможна большая, нежели сегодня существующая, степень координации, а более четкая идентификация представляющих науку органов тоже остается необходимой. Бюрократизация — проблема любого сложного общества, а страх перед бюрократией как новым классом администраторов,
Эпилог
управляющим как обществом в целом, так и любой крупной организацией, противостоит надеждам социалистов и утопистов. Бюрократизация таит в себе серьезный риск для науки. В рамках научной организации бюрократия может воспрепятствовать функционированию «системы признания» научных работ и заслуг ученых, составляющей саму суть научного сообщества, посредством подчинения индивидуальной деятельности выполнению общих задач или с помощью отчуждения результатов индивидуальных усилий в пользу коллектива. Для организации науки создание централизованной бюрократии (а в таком случае централизация является неизбежной тенденцией) может означать удушение поиска и привести к тому, что научная работа будет вестись в русле утвержденных свыше национальных или социальных задач и определяться приоритетом политических целей. Таким образом, неизбежно возникновение напряженности между бюрократическими тенденциями, проявляющимися в Большой науке, и харизматическим измерением научной деятельности, которая рассматривает самоё себя как самоцель, не подчиняющуюся никаким другим задачам. Данные проблемы могут быть определены как вопросы двух видов. Первый воплощен в требовании, выдвинутом недавно Дж.Броновски, о «ликвидации научного истеблишмента»40. В рамках его логики, государство должно воздерживаться от любого определения научных целей, а лишь выделять определенную сумму денег, которая будет распределяться по направлениям научных исследований комитетами ученых по их собственному усмотрению. Любопытно, что это предложение наводит на воспоминание о дебатах, имевших место тридцать лет назад среди ведущих ученых относительно проблемы планирования науки. В конце 30-х годов в Великобритании возникло движение, возглавляемое ученым-марксистом Дж.Д.Берналом, участники которого призывали к «планированию науки» для решения реальных задач, стоящих перед обществом. Этому движению противостояла другая группа ученых, возглавляемая М.По-лани и П.Бриджменом, отвергавшая посылку о том, что научный прогресс порождается, как утверждали марксисты, в ответ на материальные нужды и что не существует фундаментальных различий между наукой и технологией. Дж.Бернал считал, что предпо- Повестт дня для будущего 543
сылки планирования науки суть того же рода, что и предпосылки экономического планирования, и таковое должно использоваться для достижения большей эффективности научных исследований. По иронии судьбы, финансовые нужды науки привели к появлению грубого аналога механизма планирования, а потребности создания системы вооружений и впоследствии материального производства подвели науку вплотную к тем формам ее организации, которые Дж.Бернал считал необходимыми. Тем не менее М.Полани в своем ответе Дж.Берналу занял противоположную позицию. «Мы должны еще раз осознать, — писал он, — что суть науки состоит в любви к знаниям, а полезность знания не должна быть предметом наших первостепенных забот. Мы должны потребовать от общества уважения и поддержки науки, которые она по праву заслуживает как воплощение поиска знания, и только знания. Поэтому мы, ученые, привержены ценностям более значимым и занятию более насущному, чем материальное благосостояние»41. В какой-то мере мы сталкиваемся здесь с подтверждением идеи М.Вебера о «науке как призвании» и требованием освободить науку от мирских обязанностей вследствие ее «святости». Вероятно, что движение за отказ от «истеблишмента в науке» будет нарастать. Вторая ось напряженности обусловлена извечным конфликтом науки с любой внешней властью. С этой точки зрения судьба науки тесно связана с судьбой интеллектуальной свободы, и наука должна неизбежно активно выступать против любых попы- 40 См: Bronowski J. The Disestablishment of Science // Encounter. July, 1971. 41 Polanyi M. The Logic of Liberty. L., 1951. P. 6. Профессор М.Полани пишет: «Какие технические изобретения прямо или косвенно породили открытия Нобелевских лауреатов М.Планка, А.Эйнштейна, Ж.Б.Перрена, Р.Милликена, А.Майкелсона, Э.Резерфорда, Ф.У.Астона, Дж.Чедвика, Ч.Баркла, В.Гейзенберга, А.Х.Комптона, Дж.Франка, Г.Герца, Рубенса, М. фон Лауэ, Ф.Жолио, Э.Ферми, Г.Юри, К.Андерсона, У.Г. и У.А. Брэггов, Э.Шрёдингера, П.Дирака и др.? Никто не может сказать. Поэтому новая теория науки должна пройти мимо них. Можно лишь задаться вопросом, могли ли эти великие физики состояться как ученые, если бы, прежде чем приняться за исследования, они были бы вынуждены получить удостоверение об их социальной значимости от научного директората, в соответствии с требованиями ученых-марксистов и их друзей. К каким бы только конфликтам ни привели их "претензии на невежество", стремления выступать единоличными судьями своего собственного выбора!» (Polanyi M. The Logic of Liberty. P. 82, 83). 544 Э п и л о г Повестка дня для будущего 545
ток навязать ей официальную идеологию или доктринальную точку зрения на истину. Данное кредо проистекает из самого этоса науки. Подобная ситуация с наибольшей силой проявилась в последние годы в Советском Союзе. Для советской науки наиболее ярким примером опустошения, вызванного партийностью — доктриной, согласно которой партия должна направлять все течения науки и литературы, — явилось «дело Лысенко». Как отмечал обозреватель «Times Literary Supplement», его «смело можно охарактеризовать как одну из самых невероятных страниц в истории современной науки. На протяжении тридцати лет, вплоть до 1964 года, в советской генетике господствовал необразованный неврастеничный шарлатан, который получил неограниченные диктаторские полномочия в отношении как биологической науки, так и сельскохозяйственной практики. Сотни ученых потеряли работу, а выдающийся русский генетик Н.И.Вавилов, главный оппонент Лысенко, погиб в одной из сталинских тюрем. Преподавание генетики в университетах было запрещено, лаборатории закрыты или захвачены соратниками Лысенко, и научная работа в этом направлении остановилась». За этой чудовищной кампанией стояла идеологическая концепция, согласно которой гипотеза Ламарка о наследовании приобретенных признаков была ближе к истине, чем генетика Менделя; окружающая среда, а не наследственность, должна быть наиболее активным фактором, видоизменяющим биологический вид. Все это сопровождалось невежественной убежденностью политических вождей, что они знают лучше, чем ученые, как увеличить урожаи. Стыд за годы лысенковщины вынудил русского биолога Ж.А.Медведева написать книгу «Взлет и падение Т.Д.Лысенко», которая была опубликована за пределами СССР, и выпустить «Записки Медведева», где суммировались его попытки установить полнокровные и свободные связи с зарубежными учеными, покончить с цензурой и иметь возможность свободно посещать зарубежные научные конгрессы. Необходимость интеллектуальной свободы и международного сотрудничества составила содержание работы А.Д.Сахарова «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». А.Д.Сахарову, самому выдающемуся из молодых советских физиков, было тридцать лет, когда он оказался в центре работ по созданию водородной бомбы. (В 32 года он был избран в состав Академии наук СССР, то есть стал самым молодым русским ученым, когда-либо удостаивавшимся этой чести.) Так же как и физиков, которые создали атомную бомбу, его глубоко волновала как угроза термоядерной войны, так и разрушительная сила сталинских деяний в Советском Союзе. Документ, который А.Д.Сахаров опубликовал после того, как он ознакомил с ним ведущих советских ученых и представителей интеллигенции, содержал два положения: идею о необходимости заключения международных соглашений, запрещающих ядерное оружие, и констатацию того факта, что «интеллектуальная свобода жизненно необходима для человеческого общества». Но основополагающая посылка, содержавшаяся на первой странице, гласила, что метод науки — «исходная беспристрастность, свободная дискуссия и независимые выводы» — еще не стал реальностью и только должен быть претворен в жизнь. Наиболее важной в работе А.Д. Сахарова была мысль о том, что международное научное сообщество — это реальность, и его моральные основы побуждают всех людей, кто верит в науку, поддерживать условия сотрудничества и интеллектуальной свободы42. Из всего сказанного вновь возникает круг классических головоломок. Должна ли наука быть исключительно «чистой», служа лишь знанию или истине, как ее определяет научное сообщество? Или она все же должна «служить» обществу? Если наука должна быть «чистой», то как она сможет оправдывать огромные суммы денег, необходимые для проведения современных научных исследований, и в каком количестве их следует выделять? И означает ли чистота науки, что она должна быть аполитичной для получения государственной поддержки? Если наука должна служить обществу, как определить эту службу? Должны ли делать это сами ученые или политической системе следует дать решающий голос в установлении того, каким направлениям научно-технической
544
Э п и л о г ток навязать ей официальную идеологию или доктринальную точку зрения на истину. Данное кредо проистекает из самого этоса науки. Подобная ситуация с наибольшей силой проявилась в последние годы в Советском Союзе. Для советской науки наиболее ярким примером опустошения, вызванного партийностью — доктриной, согласно которой партия должна направлять все течения науки и литературы, — явилось «дело Лысенко». Как отмечал обозреватель «Times Literary Supplement», его «смело можно охарактеризовать как одну из самых невероятных страниц в истории современной науки. На протяжении тридцати лет, вплоть до 1964 года, в советской генетике господствовал необразованный неврастеничный шарлатан, который получил неограниченные диктаторские полномочия в отношении как биологической науки, так и сельскохозяйственной практики. Сотни ученых потеряли работу, а выдающийся русский генетик Н.И.Вавилов, главный оппонент Лысенко, погиб в одной из сталинских тюрем. Преподавание генетики в университетах было запрещено, лаборатории закрыты или захвачены соратниками Лысенко, и научная работа в этом направлении остановилась». За этой чудовищной кампанией стояла идеологическая концепция, согласно которой гипотеза Ламарка о наследовании приобретенных признаков была ближе к истине, чем генетика Менделя; окружающая среда, а не наследственность, должна быть наиболее активным фактором, видоизменяющим биологический вид. Все это сопровождалось невежественной убежденностью политических вождей, что они знают лучше, чем ученые, как увеличить урожаи. Стыд за годы лысенковщины вынудил русского биолога Ж.А.Медведева написать книгу «Взлет и падение Т.Д.Лысенко», которая была опубликована за пределами СССР, и выпустить «Записки Медведева», где суммировались его попытки установить полнокровные и свободные связи с зарубежными учеными, покончить с цензурой и иметь возможность свободно посещать зарубежные научные конгрессы. Необходимость интеллектуальной свободы и международного сотрудничества составила содержание работы А.Д.Сахарова «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». А.Д.Сахарову, самому выдающемуся из молодых советских физиков, было тридцать лет, когда он оказался в центре работ по созданию водородной бомбы. (В 32 года он был избран в состав Повестка дня д?ія будущего 545
Академии наук СССР, то есть стал самым молодым русским ученым, когда-либо удостаивавшимся этой чести.) Так же как и физиков, которые создали атомную бомбу, его глубоко волновала как угроза термоядерной войны, так и разрушительная сила сталинских деяний в Советском Союзе. Документ, который А.Д.Сахаров опубликовал после того, как он ознакомил с ним ведущих советских ученых и представителей интеллигенции, содержал два положения: идею о необходимости заключения международных соглашений, запрещающих ядерное оружие, и констатацию того факта, что «интеллектуальная свобода жизненно необходима для человеческого общества». Но основополагающая посылка, содержавшаяся на первой странице, гласила, что метод науки — «исходная беспристрастность, свободная дискуссия и независимые выводы» — еще не стал реальностью и только должен быть претворен в жизнь. Наиболее важной в работе А.Д. Сахарова была мысль о том, что международное научное сообщество — это реальность, и его моральные основы побуждают всех людей, кто верит в науку, поддерживать условия сотрудничества и интеллектуальной свободы42. Из всего сказанного вновь возникает круг классических головоломок. Должна ли наука быть исключительно «чистой», служа лишь знанию или истине, как ее определяет научное сообщество? Или она все же должна «служить» обществу? Если наука должна быть «чистой», то как она сможет оправдывать огромные суммы денег, необходимые для проведения современных научных исследований, и в каком количестве их следует выделять? И означает ли чистота науки, что она должна быть аполитичной для получения государственной поддержки? Если наука должна служить обществу, как определить эту службу? Должны ли делать это сами ученые или политической системе следует дать решающий голос в установлении того, каким направлениям научно-технической 42 История этого этапа развития советской биологии рассмотрена в: Joravsky D. The Lysenko Affair. Cambridge (Ma.), 1971. Книга Ж.Медведева была опубликована издательством Columbia University Press в 1970 году, а его «Записки» — издательством Macmillan в 1971 году. Приведенная цитата взята из «Times Literary Supplement». November 5, 1971. P. 1388. Книга А.Сахарова была опубликована в 1968 году со вступительной статьей и примечанием Г.Солсбери (см.: Sakharov A. Progress, Coexistence and Intellectual Freedom. N.Y., 1968). Цитата взята со страницы 26 этого издания. 11!
546 Эпилог
деятельности — военным или гражданским — отдать приоритет? На практике ни одно из этих четких разграничений не дает полной картины, так как в своем развитии наука тесно переплетается с военной, технической и экономической сферами, и поэтому всегда будут присутствовать силы, отстаивающие различные точки зрения. Однако, учитывая тот факт, что наука имеет большое стратегическое значение, а ресурсы, которые на нее расходуются, колоссальны, ясно, что государственное вмешательство в научные исследования становится неизбежным, принимая либо жесткую и непосредственную форму, как в СССР, либо свободную и плюралистическую форму финансового контроля, как в США. Защита науки — против бюрократизации, против политической зависимости, против тоталитаризма — основана на жизнеспособности ее этоса. Харизматический аспект науки придает налет «святости» образу жизни ее служителей. Как и христианство, эта харизматическая сила несет в себе неискоренимый элемент утопии и даже мессианства. Именно противоречие между этими харизматическими элементами и реалиями крупной организации будет определять политические рамки науки в постиндустриальном обществе. 3. МЕРИТОКРАТИЯ И РАВЕНСТВО В 1958 году английский социолог М.Янг опубликовал фантастический рассказ «Возвышение меритократии»43. Он написан в виде «рукописи», датированной 2033 годом, повествование которой внезапно обрывается по причинам, которые «рассказчик» не в состоянии изложить. Темой является преобразование английского общества к началу XXI века благодаря победе «принципа достижения» над «принципом предписания» (иными словами, приобретением места в обществе с помощью связей или по наследству). На протяжении веков элитарные позиции в обществе занимались детьми знати на основе наследственной преемственности. Но в природе современного общества заложено то, что «темп социального прогресса зависит от степени, в которой власть со- жүктеу/скачать 6.05 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|