Художественное творчество

Но такие произведения «на тему дня» были настолько насыщены озабоченностью за судьбы челове­ка, общего дела, борьбою за искус­ство и за новый язык искусства, что все это не могло не приводить под­час к замечательным творческим удачам.

Рост числа органов печати и книжных издательств, демократи­зация и переосмысление роли язы­ка (являющегося средством обще­ния, познания и творчества), до­ступ народа к литературному твор­честву — все это произвело особо заметное воздействие на литературу, по крайней мере на литературу малых жанров (поэзия, сказки, хро­ники, то есть такие виды литера­турных произведений, которые не требуют для своего создания много времени). В те дни поэзия пользовалась громадным автори­тетом, совершенно непостижимым для рациональных умов картезиан­ского толка. Поэтическими произведениями изобиловали стра­ницы всех изданий; они звучали на массовых манифестациях, в радио­передачах и т. д.

Появилось очень много поэтов по призванию, то есть таких, кто писал и направлял в редакции газет или журналов свои произведения, основанные на личном творческом опыте: какое-нибудь стихотворе­ние без претензий, но передающее самую сущность личности своего автора, его жизни и опыта.

Казалось, что поэзия была наде­лена властью передавать высший смысл всего происходящего в этот отрезок истории. Ее престиж был столь высок, что ей приписывали всевозможные политические и рат­ные заслуги.

В замечательном журнале «Ора де Эспанья» (за июнь 1937 года) можно было прочесть следующее: «Поэт неизбежно является и рево­люционером... революционером, обладающим обостренным чув­ством личной ответственности».

Поэзия воспринималась как ору­жие в не меньшей степени, чем вин­товка. Это было оружие, которому приписывалось, можно сказать, ре­шающее значение. И действитель­но, чтение стихов солдатам перед атакой действовало на них вооду­шевляюще.

В своих военных мемуарах гене­рал Листер высказывает такое пол­ное пафоса наблюдение: «Я на своем личном опыте убедился, что иногда стихотворение может тро­нуть солдатское сердце больше, чем десять длинных речей... Пока поэт читал свое произведение, я по лицам солдат наблюдал за его воз­действием... и я отмечал про себя, что теперь тот или иной солдат по­ведет себя в бою настоящим ге­роем».

Героические поэмы, слагавшиеся по привычному и хорошо воспри­нимавшемуся аудиторией принци­пу «романса», стали выразителями национального самосознания, ис­тинной мерой происходящих исто­рических событий.

Впрочем, традиционность этого жанра подразумевается уже в са­мом названии «романсеро», кото­рое указывает на его средневе­ковые истоки, восходящие ко вре­менам создания королевства Ка­стилия.

«Романсеро войны» включало тысячи и тысячи поэтических про­изведений. (Если брать только опу­бликованные и, таким образом, ставшие известными, их число со­ставит от восьми до десяти тысяч.) По некоторым данным, число ав­торов опубликованных песен пре­вышает четыре тысячи человек.

Если говорить о произведениях, написанных крупными поэтами то­го времени, в основном принадле­жавшими к поколениям 1898-1927 годов, то талантливость их несом­ненна. Эти произведения публико­вались в таких журналах, как «Моно асуль» или «Ора де Эспанья», служивших своего рода литератур­ной лабораторией для будущей де­мократической, народной Испа­нии. Но время от времени они появлялись и в других, самых раз­нообразных журналах.

Ведь никаких ограничений не су­ществовало, и нередко можно бы­ло прочесть произведение извест­ного автора, напечатанное в самых скромных фронтовых газетах.

Упомянем наиболее славных из этой плеяды поэтов: Антонио Мачадо, которому в 1936 году испол­нился 61 год. Несмотря на свою бо­лезнь и подорванные силы, он по­ставил огромный престиж своего имени, весь свой опыт на службу

301

народному делу. Вплоть до послед­него дня своей жизни он участво­вал в борьбе. Мачадо скончался 22 января 1939 года в Коллиуре, сразу же после того, как он прибыл туда вместе с отступавшими из занятой франкистами Каталонии во­сточными армиями.

написанные ясным слогом стихи, вне за­висимости от того, высмеивал ли он в них нелепого франкистского генерала Кейпо де Льяно или же поднимал на борьбу кастильского крестьянина, собирали огромную аудиторию.

Назовем еще Мигеля Эрнандеса — поэта, вышедшего из народа и именно в годы войны создавшего свои наиболее глубокие произведния.

302

Среди других упомянем имена Мануэля Альтолагирре, Антонио Апарисио, Леона Фелипе, Хуана Хиль-Альберта, Хосе Эррера Пете­ре, Плаи-Бельтрана, Эмилио Прадоса, Кирога Пла, Серрано Плаха, Лоренсо Варелы, которые в годы войны создали свои лучшие про­изведения.

В театральном искусстве дости­жения были не столь велики, но и в этой области происходило немало такого, что заслуживает внимания историка. Декретом Хунты обо­роны, изданным в январе 1937 го­да, все театральные залы столи­цы были реквизированы. Отныне сборы от театральных представле­ний поступали в Банк Испании, а затем распределялись между всеми театрами. Управление и надзор за деятельностью театров были воз­ложены на Хунту общественных зрелищ (Junta de Espectaculos Publicos), в состав которой входили один представитель от Хунты обо­роны и по нескольку представите­лей от НКТ и ВСТ.

В дальнейшем Хунта обще­ственных зрелищ разделилась на три комиссии, специализировав­шиеся по театру, кино и эстраде.

Каждый театр управлялся рабо­чим советом, в состав которого входили представители различных профессиональных категорий. Те­атральные труппы получали еже­дневное денежное пособие. Что до самих актеров, то им хунта вы­плачивала твердую зарплату. Все мадридские театры ощутили над собой разумное руководство и извлекли немало выгод из нового положения. Безработица, столь ча­стая в актерской среде, исчезла.

В остальной Испании театры и кинотеатры, первоначально по­ставленные различными партия­ми и профсоюзами под свой кон­троль, понемногу стали перехо­дить в руки муниципалитетов.

Для того чтобы превратить театры в орудие воспитания масс, министерство народного просве­щения учредило декретом от 22 июля 1937 года Центральный совет театров, подчиненный главному управлению по изящным искус­ствам. В ведении совета находи­лись школы актерского мастер­ства, школы режиссеров, декорато­ров и т. д. Во главе совета стояли два таких выдающихся деятеля, как художник-график Хосе Ренау и поэт Антонио Мачадо. В нем рабо­тали также Мария Тереса Леон, Макс Ауб, Хасинто Бенавенте (лау­реат Нобелевской премии по лите­ратуре), Рафаэль Альберти, драма­тург Касона, замечательная актри­са Маргарита Ксиргу.

В дальнейшем политическое со­перничество, приведшее к замене Хесуса Эрнандеса анархистом Сегундо Бланко на посту министра народного просвещения (это про­изошло 5 апреля 1938 года), поло­жило конец большей части экспе­риментов в области театрального творчества. С этого времени берет верх бульварный театр, пропаган­дирующий потребительство, «лег­кое, аполитичное» искусство.

И все-таки 28 марта 1939 года, когда франкистские войска вступи­ли в Мадрид, они увидели на теат­ральных афишах имена нескольких драматургов, которые в течение со­рока лет не покидали испанской сцены (таких, например, как братья Кинтеро, Бенавенте и другие).

На театральное творчество вре­мен войны большое влияние ока­зал все тот же Альянс антифашист­ской интеллигенции. Именно от него исходили многие эксперимен­тальные начинания в театральном искусстве. Уже в середине сентября 1936 года альянс создал театраль­ную секцию, которой было дано название «Новая сцена» ("Nueva Escena"). Ареной своей деятельно­сти альянс избрал Испанский театр (Teatro Espanol), которому он по­добрал целиком репертуар.

В репертуар театра были вклю­чены наряду с пьесами таких клас­сиков, как Лопе де Вега, Сервантес, Кальдерон де ла Барка, так и пьесы современных, находившихся тогда в авангарде драматургии писате­лей, в частности русских — Чехов, Вишневский, а также Ромен Роллан и ряд испанских драматургов.

Мария Тереса Леон создала Театр искусства и пропаганды (Teatro de Arte у Propaganda), в ко­тором ставились произведения вы­сокого мастерства. Постановки театра отличались совершенством. Это был театр на службе делу революции. Он также стал своего рода лабораторией поиска современных театральных форм выражения, и одновременно он оставался те­атром, действовавшим примени­тельно к обстоятельствам момен­та. Театр начал свою работу летом 1937 года. Большой успех имела постановка в нем адаптированной Р. Альберти «Нумансии», декора­ции к которой были созданы зна­менитым скульптором и художни­ком Альберто Санчесом. Это был театр эксперимента, нацеленный на то, чтобы изменить театральные нравы и вести борьбу против весь­ма низкого качества театральных постановок, еще характерного для многих театров периода Второй республики. За время своего суще­ствования вплоть до апреля 1938 года, когда он стал жертвой поли­тических интриг, Театр искусства и пропаданды провел весьма значи­тельную работу.

Другой интересный опыт теат­рального творчества был осущест­влен непосредственно на фронте, в самой гуще солдатской массы. На­чало ему положило создание в кон­це 1936 года так называемого "Tea­tro de Guerra", или "Teatro de

303

Театральные труппы, именовав­шиеся "Guerrillas del Teatro" («Во­енно-полевые театры»), устраивали свои представления прямо в сра­жающихся армейских частях, ка­зармах, госпиталях. В их репертуа­ре были как пользовавшиеся всена­родной известностью и являвшиеся составной частью национального культурного наследия классические произведения (такие, например, как «Фуэнте Овехуна» или «Периваньес и командор Оканьи»), так и произведения злободневные, по­священные войне и ее проблемам (пьесы Рафаэля Альберти, Мигеля Эрнандеса, Антонио Апарисио, Рафаэля Диесте).

В состав каждой такой труппы-герильи входило пять профессио­нальных актеров (в тех случаях, когда этого требовала пьеса, их было больше). В распоряжении труппы имелась небольшая раз­борная сцена, монтировку которой осуществляли сами актеры. И ни­каких декораций, только занавес.

Представления длились от 15 до 30 минут, причем актеры играли непосредственно среди зрителей. Иногда сценой служил открытый кузов грузовика.

Такого рода театр имел большое воспитательное и идеологическое значение, вписываясь в общий кон­текст культурного творчества того времени.

Что касается художественной прозы, и в частности романа, то следует отметить, что эпоха граж­данской войны не способствовала созданию тщательно написанных, масштабных произведений. Про­сто не хватало времени, чтобы их написать и напечатать.

Скорее можно говорить о весьма заметном оживлении в жанре сказ­ки, хроники и рассказа. Однако и такие жанры, как литературная критика и литературоведение, от­стояли свое право на существова­ние. Такие журналы, как «Ора де Эспанья» и «Мадрид», стали при­тягательным центром для интел­лектуальных исканий всего тог­дашнего поколения.

Каково же было положение дел в сфере других искусств? В музыке наблюдался некоторый подъем, но в ней не было создано ничего срав­нимого по своей значимости с тем, что породило поэтическое творче­ство эпохи. Задачей созданного 24 июня 1937 года Высшего совета музыки было расширение музы­кальной аудитории, причем это от­носилось в равной мере как к про­изведениям народной музыки, так и к классическим произведениям. При этом выдвигались такие цели, как «развитие творческих способ­ностей» и «содействие прогрессу путем превращения устаревших ор­ганизаций в живых проводников национальной культуры».

Вице-президентом этого совета стал известный композитор Маурисио Бакариссе, а секретарем — Хосе Кастро Эскудеро. Суть дея­тельности совета состояла в том, чтобы «реорганизовать систему музыкального образования и направлять ее деятельность, обеспе­чивая надлежащий за нею кон­троль; собирать и изучать все формы народной музыки и популя­ризовать их с помощью публика­ций и различных технических средств распространения и во­спроизведения».

Совет организовал проведение конкурса военной песни. Однако этим его деятельность не ограничи­валась. По инициативе совета про­водились конкурсы поэзии, гим­нов, рисунков, сказок. На все эти конкурсы композиторы и поэты (зачастую уже имевшие имя) пред­ставили в общей сложности 117 ра­бот, которые были, конечно, дале­ко не равноценными.

Особым декретом осенью 1937 года был создан Национальный симфонический оркестр.

Но делом огромной важности стала реформа системы музыкаль­ного образования, проводившаяся совместно с местными консервато­риями. При этом в города и в сель­скую местность направлялись спе­циальные музыкальные миссии (misiones musicales). Журнал «Мусика» проводил неслыханно боль­шую работу в этой области: в ка­ждом его номере 80 страниц отво­дилось различным публикациям и исследовательским статьям.

Но в музыкальной жизни обста­новка ухудшилась после того, как весной 1938 года новый министр С. Бланко изменил направлен­ность всей культурной работы. На смену Высшему совету музыки пришел Комиссариат музыки.

Теперь о кино. Осознание громад­ной важности этого вида искусства произошло во время осады Мадри­да, и в немалой степени под воздей­ствием деятельности Альянса ан­тифашистской интеллигенции. Ведь альянс не только организовы­вал в республиканской зоне показ лучших произведений советского революционного киноискусства (такие фильмы, как «Мы из Кронштадта» или «Чапаев», вдох­новляли жителей Мадрида на борьбу перед началом и во время франкистского наступления в нояб­ре 1936 года). Его деятельность да­ла мощный импульс развитию на­ционального кинематографа, в ко­тором преобладающее место заня­ли фильмы воспитательного харак­тера и документальные. Были отсняты ленты об обороне Мадрида, о развертывании мобилизации в сельской местности, о политике «невмешательства» и т. д. Конеч­но, среди множества фильмов на подобные темы не было таких, ко­торые выдержали бы проверку вре­менем. Но тяга к кино у испанского

304

В области изобразительных ис­кусств в годы войны наблюдалась воистину лихорадочная актив­ность.

Такие скульпторы, как Альберто Санчес, Барраль, погибший в бою, Бенлиуре, ни минуты не ко­леблясь, поставили свое творчест­во на службу сражающейся респуб­лике.

В графике, где работало много видных мастеров, также наблюда­лась интенсивная творческая ак­тивность. Художники-графики по­мещали в самых различных журна­лах множество своих работ, опу­бликовали массу альбомов своих рисунков, которые почему-то до сих пор не были никем переизданы, хотя, будучи собранными воедино, эти рисунки представили бы собою уникальное свидетельство о граж­данской войне с точки зрения ре­спубликанцев.

Благодаря творчеству таких ис­ключительно талантливых худож­ников, как Бардасано, Ренау, Пуйоль и еще многих других своего рода национальным жанром стал плакат.

Столь высокая популярность ри­сунка вызвала у тогдашнего поко­ления художников стремление к не­которому обновлению жанра дер­зостью воображения и воплоще­ния. Их творческие находки пред­восхитили самые смелые поиски последней трети XX века. Никогда прежде никто не пытался с по­мощью серии рисунков и краткими текстами к ним передать содержа­ние таких произведений, как «Илиада» и «Одиссея», «Гамлет» и «Жизнь есть сон» Кальдерона.

Наконец, живопись той эпохи была представлена такими худож­никами, как Антонио Луна, Альберто Санчес, Соуто, Рамон Гойя, Васкес Диас, Артета, Мигель Вилья, восхитительный Паленсия, знаменитый Солана, Кастелао, ко­торый был одним из наиболее ода­ренных живописцев своего поколе­ния, и многими другими именами. Но художественной вершиной это­го исключительно богатого живо­писными талантами времени стало творчество Хоана Миро и Пабло Пикассо — художника, создавшего такое бессмертное произведение, как «Герника», и дышащую мсти­тельным негодованием серию гра­вюр под названием «Мечты и ложь генерала Франко».

В целом Испанская республика в годы войны во всех областях куль­турной жизни стала синонимом жизнестойкости, творческой изо­бретательности, духовного слия­ния с народом.

Поражение республиканских ар­мий в 1939 году привело не только к тому, что был резко заторможен прогресс культуры и ее развитие вширь. За несколькими исключе­ниями, вся работа по культурному строительству, которую проводила республика, была предана забве­нию. Работа эта была прервана в тот самый момент, когда она еще не успела принести всех своих пло­дов. И великая надежда, которую она пробудила, обернулась изгна­нием или смертью для сотен интел­лектуалов и творцов, отдавших столько сил своей стране.

На смену животворящему свету пришли мракобесие, цензурные за­преты, страх.

Эта катастрофа, постигшая ис­панскую культуру и искусство и па­рализовавшая их развитие более чем на четверть века, лежит на со­вести франкизма.

Но еще до смерти каудильо и не­смотря на все запреты начался про­цесс возрождения. Он проявился как в литературе, так и в изобрази­тельном искусстве, кино и в других областях. Все это свидетельствует о жизнестойкости народа, чей дар воображения и способность к обно­влению уже в продолжение многих веков позволяют ему занимать особое место в мировой культуре.

ПЬЕР ВИЛАР. Любая «перио­дизация» — это всего лишь прием, способ придать повествованию его особый ритм. Касаясь истории франкизма, я задаю себе вопрос, а не лучше ли вообще при ее изуче­нии сделать акцент на постоянных, неизменных особенностях; даже на неподвижности (immobilite). Это позволило бы отличить форму от содержания, мнимое — от действи­тельного.

ЖОРЖ СОРИА. Согласен. На­чнем, если вам угодно, с мнимого и реального.

ПЬЕР ВИЛАР. Многие настаи­вали (прежде всего дипломаты, а вслед за ними и историки) на том, что Франко «маневрировал» между католиками и монархистами, ар­мией и церковью, Фалангой и «Опус деи» (мирская католиче­ская организация) и т. д.

Однако мне кажется более важным другое — та единодушная и неизменная поддержка, которую постоянно оказывали режиму Франко господствующие со­циальные силы. Мощная поддерж­ка этого режима как внутри страны (хотя здесь были свои нюансы), так



Пьер Вилар

306

Жестокость репрессий или мане­ра пропаганды не могли оставать­ся неизменными. Но налицо было постоянство в главном. Постоян­ство сил, [поддерживающих ре­жим], и даже персонала, особенно в репрессивном аппарате. Все это не мешает нам, однако, попытаться наметить «периодизацию» или по крайней мере провести различия между теми или иными значи­тельными вехами в истории режи­ма.

Например, очевиден тот факт, что во время второй мировой вой­ны определяющими в истории франкизма были внешние события. Но при исследовании этих событий не следует слишком доверяться ме­муарам иностранных дипломатов, которые полагают, что они — «пуп земли». Зато мне представляется разоблачительной по своему харак­теру книга испанского дипломата Х.-М. Дуссинага «Испания была права» ("Espana tenia razon"), по­скольку он переосмысливает события периода второй мировой вой­ны с позиций «холодной войны».

Само название книги «Испания была права» выражало вновь обре­тенную франкизмом (и его дипло­матией) к 1950 году уверенность в своей правоте, пришедшую на сме­ну тревогам, сомнениям и колеба­ниям 1944-1945 годов.

«Испания была права» означало следующее: «Мы [франкисты] бы­ли правы в период «странной вой­ны», когда призывали «западные демократии» примириться с Гитле­ром. Мы были правы и в годы триумфа нацизма, когда просла­вляли его и во всем подражали ему [действительно, в течение двух лет в Испании налицо была полная имитация не только фашизма, но и всех специфических черт, присущих нацизму]». По мнению Дуссинага, такое раболепство перед нацизмом было наилучшим способом избе­жать превращения Пиренейского полуострова в театр военных дей­ствий.

На самом деле сохранение ней­тралитета было для франкистской Испании несложным делом. Ни Гитлер, ни союзники и не помыш­ляли об открытии военных дей­ствий на зыбкой почве Испании. Еще меньше стремился к тому Франко, но отнюдь не в силу своей прозорливости, миролюбия или понимания интересов своей страны. Нет, его позиция в этом вопросе определялась простым расчетом, суть которого была от­кровенно выражена неким персона­жем, упоминаемым Дуссинагом: «Победу, добытую в гражданской войне, нельзя вновь ставить под угрозу». Это слишком рискованно.

Следовательно, Испания «была права» в своей политике лавирова­ния с 1942 года. Вначале изменился словарь.

Если в 1940 году для Испании, как и для Италии, понятие невоюю­щая сторона означало не участво­вать в войне, но собираться при­нять решение, то в 1942 году это понятие стало означать оконча­тельное решение Испании не уча­ствовать в войне.

Если первоначально понятие испанидад (Hispanite) подразумевало сближение между Испанией и Ев­ропой гитлеровского «нового по­рядка», то в дальнейшем оно уже отождествлялось с атлантизмом. И это привело к тому, что в 1944 году Франко не только не был сме­тен, как это произошло с Мус­солини, а потом и с Гитлером, но остался у власти в Испании, окру­женной со всех сторон так назы­ваемыми «западными демократия­ми».

ЖОРЖ СОРИА. Почему же «за­падные демократии» в этот пово­ротный момент второй мировой войны пытались использовать фран­кистский режим, да и самого Фран­ко, в качестве своего рода орудия воздействия на самый исход войны?

ПЬЕР ВИЛАР. Все участвовав­шие в войне страны опасались тог­да возможности открытия фронта на испанской территории. Это ясно вытекает из итогов встречи Франко и Салазара в 1942 году в Севилье. Именно тогда Гитлер устами Франко, а западные союзники — устами Салазара дали друг другу взаимные заверения на этот счет. При этом Англия, как и в 1936 го­ду, не намерена была оставить ни малейшего шанса для возможной испанской революции. При усло­вии, что Франко не отдаст Испа­нию в руки Гитлера; его просили лишь сохранить ее.

ЖОРЖ СОРИА. И когда Франко устремился на помощь победите­лям, не хотел ли он тем самым обеспечить незыблемость своего ре­жима?

ПЬЕР ВИЛАР. Разумеется, тем более, что именно это ему и пред­лагали западные союзники. Фран­кистский министр иностранных дел Лекерика был достаточно проница­телен, чтобы оценить предоста­вленный ему шанс. Когда посол, то ли английский, то ли американ­ский, спросил его: «Вы демократи­зируетесь?», Лекерика ответил: «Господин посол, я не из тех, кто прыгает в окошко». Он учел, что ситуация в Европе в то время нема­ло беспокоила Черчилля. Вспом­ним, какие события разворачива­лись тогда в Италии и в Греции. Ясно, что англичане отнюдь не же­лали, чтобы нечто подобное проис­ходило еще и в Испании.

В результате на протяжении 1944-1945 годов «Испания Фран­ко» так и не испытала никаких больших перемен. Правда, касаясь этих лет, многие авторы охотно го­ворят об ее «изоляции». Действительно,

307

общественное мнение (осо­бенно во Франции, но даже в Вели­кобритании и в США) не могло понять сохранения Франко у вла­сти и относилось к нему враждеб­но. Поэтому и не посмели принять франкистскую Испанию в ЮНЕ­СКО и ООН сразу же после созда­ния этих организаций. То было время не только политической, но и экономической изоляции, время беспросветной нужды. Внутри страны в деревне вспыхивают герильи, в городах имеют место акты насилия. Было и еще одно событие, которое хотя и осталось без по­следствий, но все еще живо в памя­ти, — вторжение на территорию Испании после освобождения юга Франции вооруженных групп противников франкизма. Итак, 1944-1947 годы были наиболее трудным временем для франкист­ского режима. Но именно поэтому франкизм собирается с силами и еще более усиливает репрессии. Всех тех, кто считал франкизм обреченным, постигло горькое разочарование!

В 1947-1948 годы, годы «холод­ной войны», франкизм мог за­явить, что весь мир (разумеется, речь идет о правящих кругах за­падных стран) «признал его право­ту». Ведь истинным врагом Запада, по мнению этих кругов, был от­нюдь не Гитлер, но Советский Со­юз, «коммунизм». В своих отноше­ниях с Западом, особенно с США, Франко уже выступает в роли не столько смиренного просителя, сколько уверенного в себе партне­ра.

ЖОРЖ СОРИА. Наверно, та­ким же образом складывались его отношения и с Великобританией?

ПЬЕР ВИЛАР. Да, конечно. Только теперь основным внешне­политическим партнером Франко становятся США.

ЖОРЖ СОРИА: Со своей сто­роны я бы хотел отметить еще один нюанс. Все же именно Уин­стон Черчилль своей речью, произ­несенной им 5 марта 1946 года в Фултоне, штат Миссури, положил начало «холодной войне» в согласии с президентом Трумэном. И тот же Черчилль еще осенью 1944 года вступил в контакт с генералом Франко, чтобы добиться от него ряда уступок и льгот, посулив в об­мен Франко свое содействие в деле политической реабилитации режима после окончания войны.

ПЬЕР ВИЛАР. Действительно, Черчилль никогда не испытывал большой симпатии к испанским ре­спубликанцам. Черчилль отказался встретиться с доктором Негрином, когда тот в годы второй мировой войны нашел убежище в Лондоне. Сам Рузвельт, хотя и с известной осторожностью, числил Франко среди фашистов. Кончина Рузвель­та немало способствовала тому, что в дальнейшем Франко смог рассчитывать на пособничество Соединенных Штатов. Но главной проблемой испано-американских отношений с середины 1946 года, с началом «холодной войны», стано­вится размещение военных баз США на территории Испании.

Что касается дальнейшей перио­дизации истории франкизма, после 1950 года, то, повторяю, здесь вряд ли можно найти действительно значимые политические перемены, служащие как бы ее вехами. Пере­мены носили скорее экономический, нежели политический характер. По-моему, Испания преодолела своего рода порог (то есть претерпела перемены как качественного, так и количественного характера) не ра­нее 1962 года.

В 1962 году основные экономиче­ские показатели Испании составля­ли всего лишь треть от средней ве­личины соответствующих показа­телей стран ОЭСР (Организация экономического сотрудничества и развития). Она все еще являлась экономически отсталой страной. «Рост» испанской экономики в пе­риод с 1950 по 1962 год был нестабильным. Все происходит под воз­действием кратковременных конъюнктурных факторов, причем периоды недолгого подъема чередуются с кризисами. И социально-политические последствия подоб­ного экономического развития не заставили себя ждать: волна ин­фляции, последовавшая за кратким экономическим подъемом в 1956 году, а затем спад, явившийся следствием претворения в жизнь «пла­на стабилизации» (1962 год), поро­дили сильное оппозиционное дви­жение (среди рабочих и студентов), встреченное с симпатией в Европе.

На конференции в Мюнхене, со­стоявшейся в 1962 году, на которой присутствовал Хиль Роблес, каза­лось, начал вырисовываться про­ект умеренной, христианско-демократической оппозиции. Франко не придал этому большого значения. И наоборот, казнью Хулиана Гри­мау он продемонстрировал, что врагом номер один для него со вре­мен гражданской войны по-преж­нему остается коммунизм. Впро­чем, франкистские репрессии име­ли множество нюансов в зависимо­сти от того, к какой социальной среде принадлежал оппозиционер, равно как и в зависимости от форм оппозиционной деятельности.

Между 1962 и 1972-1973 годами Испания преодолела в своем эко­номическом развитии тот самый качественный «порог», о котором шла речь выше. (И к этому вопросу нам придется еще вернуться.) Она вступает в эпоху развитого промы­шленного и финансового капитала. Быстро растет ее национальный продукт.

«Планы развития», равно как и стремление доказать общественно­сти, что эти планы «не являются мифом», — все это знаменует собой вступление Испании в технократи­ческую эру.

На деле же экономический бум конъюнктурен и одинаков во всем капиталистическом мире.

308

Однако франкистский режим рассчитывал на то, что все пере­мены и успехи будут по обыкнове­нию «приписаны его политике», а также делал ставку на притягатель­ность «общества потребления».

Но это продолжалось недолго. События 1973-1975 годов доказа­ли, что франкистский режим в этот краткий период перед концом остался верен своим истокам. И в тот момент, когда франкистов ох­ватила тревога, репрессии в стране приобрели былую жесткость.

Тому существует несколько при­чин: экономический подъем был на исходе; по соседству, в Португа­лии, началась революция; наконец, успешное покушение на Карреро Бланко устранило человека, кото­рого считали способным обеспе­чить преемственность франкизма даже при будущей монархии, в то время как здоровье Франко явно ухудшалось.

Казнь молодого анархиста Пуига Антича (в 1973 году) показала, что причина не только в злопамят­ности. Репрессивным аппаратом франкизма овладело своего рода безумие. В сентябре 1975 года про­куратура потребовала вынесения 11 смертных приговоров, а затем состоялось пять казней, жертвами которых стали молодые участники баскской организации ЭТА*.

Дают себя почувствовать раздоры между кланами и семействами франкистской верхушки. Лишь по­сле смерти Франко наметилась едва ощутимая и весьма осторож­ная эволюция режима.

ЖОРЖ СОРИА. Среди проблем, остро стоявших перед Испанией на­кануне гражданской войны, важное место занимал вопрос о ее нацио­нальной структуре. Вокруг этого вопроса шла напряженная борьба между сторонниками централиза­ции всех социальных и политических оттенков, не желавшими призна­вать национальные права каталон­цев и басков, и сторонниками авто­номии Каталонии и Страны Басков, также принадлежавшими к раз­личным социальным и политиче­ским силам.

ПЬЕР ВИЛАР. Несомненно, свою роль сыграли самые раз­личные факторы. Но прежде всего важен был сам факт существования баскской и каталонской проблем.

Я всегда считал, что если суще­ствуют каталонское и баскское на­циональные движения, то это от­нюдь не выдумка и не плод недав­них измышлений, но явления, имеющие глубинные, древнейшие исторические корни.

Но в равной мере я всегда от­стаивал и ту мысль, что такого ро­да движения проявлялись в зависи­мости от момента с большей или меньшей силой и выдвигали раз­личные политические требования (автономия, независимость и т. д.). Что же произошло в этой области при франкизме?

Как вы сами отметили, фран­кизм выдвигал идею испанского единства в качестве едва ли не ос­новополагающего принципа своей идеологии. Какая бы то ни было региональная автономия пол­ностью отрицалась. Испания про­возглашалась единой испанской нацией (UNE — Unidad National Espanola), на ее гербах и денеж­ных знаках можно было прочесть: «Единая, Великая, Свободная».

Когда в 1945-1947 годах мне вновь довелось жить в Каталонии, в стране, которую я помнил по 1931-1936 годам такой живой и не­зависимой (несмотря на драмати­ческие события 1934 года), у меня сложилось впечатление, что я нахо­жусь в побежденной, оккупирован­ной стране.

ЖОРЖ СОРИА. А каталанский язык, оставался ли он разговорным народным языком?

ПЬЕР ВИЛАР. Конечно, в наро­де говорили по-каталански. В кругах интеллигенции, средней и мелкой буржуазии, на нем, ко­нечно, говорили также и образо­ванные люди, но в семейном кругу.

На официальном же уровне, на собраниях об употреблении ката­ланского языка не могло быть и ре­чи. Приведу для примера случай с Каталонским географическим об­ществом, которое недавно (в моем присутствии) отпраздновало

___________

309

ЖОРЖ СОРИА. Почему же ка­таланский язык внушал франкист­ским властям такие опасения?

ПЬЕР ВИЛАР. Естественно, он их пугал как символ. Язык не является каким-то самостоя­тельным компонентом нации. Его употребление зависит от политиче­ских условий, хотя последние в свою очередь зависят от того, на­сколько широко этот язык употре­бляется. Но если все люди, прожи­вающие на определенной террито­рии, говорят на одном языке и этот язык не является государственным, то отсутствие в этом государстве национального единства становит­ся очевидным. А франкизм этого не хотел. Впрочем, напомню, что ка­талонский национализм обрел ис­тинно политическое значение лишь тогда, когда в XIX веке правящие классы Каталонии стали употреб­лять каталанский язык не только в семейном кругу, но и публично, а ин­теллигенция сделала его языком культуры и он стал не только раз­говорным, но и письменным язы­ком.

В 1946-1947 годах каталанский язык, конечно, не исчез из употре­бления, но все делалось для того, чтобы воспрепятствовать его ис­пользованию. Исчезли книги, га­зеты, афиши, вывески, написанные по-каталански. На улице, в мага­зинах, в общественном транспорте на каталанском говорили, несом­ненно, меньше. Я уж не говорю о системе образования, где ката­ланский язык был допущен к упо­треблению лишь на короткий пе­риод правления Генералидада.

ЖОРЖ СОРИА. В общем, в 1946-1947 годах каталанский язык уже являлся своего рода «паролем», но пока еще не был «сигналом сбора».

ПЬЕР ВИЛАР. Правительство действительно считало его та­ковым и опасалось этого. Там, в Мадриде, с трудом могли предста­вить себе, чтобы «благовоспи­танные» классы Каталонии ежед­невно самопроизвольно говорили по-каталански. И действительно, в годы господства франкизма эти классы постольку, поскольку они в немалой степени предали свою на­цию во имя защиты своих привиле­гий и классовых преимуществ, иногда даже в семейном кругу переходили на кастильский.

Наконец, в Каталонии суще­ствует проблема иммигрантов. Значительная часть ее рабочего класса говорит по-кастильски. В 30-е годы иммигранты зачастую усваивали каталанский, являвший­ся тогда языком народа и одновре­менно официальным. В 40-е годы каталанский уже не употребляется ни на страницах печатных изданий, ни в школе. Соответственно исчез и стимул к его усвоению.

Однако хотя на официальном уровне каталанский был изгнан, стремление народных масс сохра­нить свой язык оставалось оче­видным.

Здесь важную роль смогла сы­грать церковь. Проповеди, катехи­зис, отправления церковных служб (на которых присутствовали и дети из зажиточных семей) становились часто (поскольку они не находи­лись под строгим контролем) последним прибежищем каталанско­го языка. Монастырь Монсеррат своей просветительской работой внес несомненный вклад в дело со­хранения языка. По-видимому, власти терпели это только потому, что усматривали в этом орудие поддержания набожности и благо­честия народа. Но они упустили из виду, что религиозные чувства так­же могут являться фактором на­ционального самосознания.

Но особенно ощущалось отсут­ствие каталонской прессы. В 1927-1929 годах, во времена пра­вления Примо де Риверы, я ежед­невно мог читать газеты на ката­ланском языке. При Франко вы­пуск ежедневных газет на каталан­ском был запрещен.

Правда, начиная с 1958 года, и особенно после 1960 года, были до­зволены некоторые культурные ме­роприятия, которые, по мнению властей, были безобидными. На каталанском стали выходить бога­то изданные книги по искусству, литературе, небольшие журналы. Однако эта лазейка в стене запре­тов стала быстро расширяться. В день св. Георгия — покровителя Ка­талонии — в Барселоне проводилась традиционная «ярмарка книг» (и роз). Когда книга на каталанском языке вновь смогла появиться в массовой продаже, успех превзо­шел даже самые оптимистические ожидания. Я не могу без волнения вспоминать о том, что моя книга «Каталония в современной Испа­нии» ("Catalogne dans l'Espagne moderne") в переводе на каталан­ский язык также фигурировала на этой праздничной ярмарке. Этим я обязан молодому организатору выставки «Издания-62» Максу Канеру и его жене Эулалии Дуран, ко­торая перевела мою книгу. В об­щем, атмосфера 1930 года была возрождена.

ЖОРЖ СОРИА. По-видимому, подавляя национальный язык, фран­кизм хотел тем самым подавить устремления к национальным свобо­дам?

ПЬЕР ВИЛАР. Несомненно. Но являлось ли стремление к нацио­нальной свободе причиной возро­ждения языка или все было как раз наоборот? На этот вопрос я не ко­леблясь отвечу: и то и другое верно.

310

Разумеется, франкистский ре­жим был этим обеспокоен. Но он всегда недооценивал роль куль­туры, и особенно в тех вопросах, суть которых франкизм предста­влял себе довольно туманно. Его больше беспокоило то, что проис­ходило в области социальных от­ношений, в народных массах, в чи­сто политической сфере. Режим преследовал студентов, наказывал за участие в акциях публичного протеста, изгнал настоятеля мо­настыря Монсеррат и т. д. Прово­дить же погромы книжных магази­нов и выставок он предоставил группам экстремистов-провокато­ров. Суровые полицейские репрес­сии применялись им в тех, впрочем весьма частых, случаях, когда в пригородах или в крупных рабочих поселках классовая борьба и национальное движение, сливаясь, порождали единодушные манифе­стации оппозиции. Впечатление силы и одновременно относитель­ной умеренности, которое произво­дил возрождавшийся в 70-е годы каталонский национализм, приве­ло в конечном счете, несмотря на практику запретов и придирок, к его фактическому признанию.

Известно, что баскское [нацио­нальное] движение проявлялось по-другому. Начиная с 60-х годов оно отвечало на насилие насилием, а на репрессии — созданием вооружен­ной организации. Это было движе­ние молодых, меньшинства, кото­рое, однако, благодаря боевитости своих членов, их впечатляющим ус­пехам и огромным жертвам бы­стро приобрело авторитет. Трудно определить политическое лицо ЭТА из-за постоянно раздиравших и раскалывавших ее разногласий, не приведших, однако, к ее распа­ду. Но важной и своеобразной чер­той этого движения было соедине­ние в нем социального и националь­ного начал, способности к дей­ствию и стремления к теоретиче­скому мышлению.

Такой характер борьбы привел к тому, что в Стране Басков, особен­но в провинциях Бискайя и Гипускоа, но также и в таких, еще недав­но патриархальных и сонных горо­дах, как Витория или Памплона, создалась известная напряжен­ность, которая в конечном счете больше, чем где бы то ни было, пробудила национальное самосоз­нание целого народа.

ЖОРЖ СОРИА. А какую роль в деле национального возрождения сыграла каталонская и баскская буржуазия?

ПЬЕР ВИЛАР. Высказывания начиная с 1976 года видных ката­лонских руководителей порази­тельно напоминали мне аргу­менты, которые развивали еще в 1890 или 1910 годах такие деятели, как Прат де ла Риба или Камбо. Итак, создается впечатление, что снова появилась буржуазия, кото­рая хочет...

ЖОРЖ СОРИА....получить большую часть пирога?..

ПЬЕР ВИЛАР. Нет, часть вла­сти, которая соответствовала бы ее экономической силе.

ЖОРЖ СОРИА. Значит, речь идет о дележе политического пиро­га?..

ПЬЕР ВИЛАР. Не совсем так. Речь идет о стремлении опреде­ленных кругов, которые считают, что их руководящее участие в ре­шении глобальных проблем недо­статочно, опереться на нацио­нальные чувства каталонцев, чтобы добиться этого сначала в Барселоне, а затем и в европейских делах, о чем они мечтают.

Напомню, что каталонское на­циональное движение среди бур­жуазии (в плане политической борьбы) было вызвано неравно­мерным экономическим развитием Пиренейского полуострова. Ведь развитие Каталонии шло в со­ответствии с типичной моделью капитализма XIX века, в то время как остальная Испания оставалась в основном на доиндустриальной стадии развития.

Одно время у Фаланги был впол­не определенный план, в соответ­ствии с которым, для того чтобы снизить значение Каталонии и Бискайи [в экономическом развитии страны], следовало провести инду­стриализацию центральных райо­нов страны. Осуществление этого плана на основе волюнтаристских методов закончилось провалом, однако спонтанный капиталистиче­ский бум 60-70 — х годов превратил Бургос, Памплону, Вальядолид в промышленные города.

И тем не менее Каталония и Страна Басков сохранили свою прежнюю высокую долю в нацио­нальном продукте. Будет ли Ма­дрид и впредь притязать на руково­дящую роль в административном и банковском плане? В настоящее время противоречия между цен­тральной властью и национальны­ми регионами уже не являются противоречием типа «аграрные районы — индустриально развитые районы». Но в региональном плане в развитии испанской экономики сохраняется неравномерность. А это в свою очередь порождает скрытую напряженность в отноше­ниях между правящими классами различных регионов, если, конеч­но, более существенные (социаль­ные) противоречия не вынудят их сблизиться между собой. При­мером может служить боевой дух баскского национального движе­ния.

ЖОРЖ СОРИА. Чем вы объяс­ните боевой характер борьбы ба­сков? И те формы, которые она приобрела?

ПЬЕР ВИЛАР. Я не люблю объяснений со ссылками на «на­циональный темперамент». Но сре­ди баскской молодежи всегда были в чести дерзкие акции, вызов госу­дарственным властям. Так можно

311

По «стилю» это напоминает скорее движение в Ирландии; по сути — некоторые латиноамерикан­ские движения, в основе которых лежит стремление к национальной независимости и тяга к революции. Но различие состоит в том, что Страна Басков не является разви­вающейся страной. И самый многочисленный здесь класс — рабо­чие, а не крестьяне. Это дает на­дежду на достижение поста­вленных перед революцией целей.

Но существует и одна трудность: как привести весь рабочий класс Страны Басков к единому нацио­нальному самосознанию, к языко­вой общности, когда здесь трудит­ся столько рабочих-иммигрантов, для которых баскский язык ввиду его сложности остается недо­ступным?

ЖОРЖ СОРИА. Да, в этом, не­сомненно, заключена немалая труд­ность. Но, возвращаясь к проблеме баскского национального самосозна­ния, было бы любопытно уяснить себе, почему национальное движение басков исторически возникло поз­же, чем каталонское?

ПЬЕР ВИЛАР. Переход от баск­ского партикуляризма («фуэризма», приверженности старым воль­ностям) к национализму (что было связано с деятельностью Сабино Араны) действительно был запоз­далым, что, очевидно, было еще связано с патриархальными тради­циями крестьянской среды. Кроме того, Националистическая партия басков была партией средней бур­жуазии.

Уже в последние годы франкиз­ма немногочисленная, но весьма деятельная группа лиц проповедо­вала идею о том, что ответствен­ность за судьбу наследия басков должен взять на себя рабочий класс. Эта идея опиралась на марксист­скую теорию в национальном во­просе, на марксистское определе­ние нации, как устойчивой общно­сти людей, на базе общности тер­ритории, экономической жизни, общности культуры. На последова­тельно сменяющих друг друга фа­зах исторического развития раз­личные классы могут брать на себя ответственность за судьбу нации, руководство ею.

ЖОРЖ СОРИА. Большая часть историков франкизма сходится в том, что с экономической точки зрения эпоху почти неограниченного правления каудилъо следует подраз­делить на два периода.

По их мнению, первый из этих периодов продолжался с 1939 по 1959 год. Он характеризовался пре­жде всего медленным восстановле­нием и подъемом экономики страны после причиненных войной разруше­ний, а затем — продолжительным экономическим застоем.

Второй период занимает отрезок времени с 1959 по 1975 год. Он был назван «испанским взлетом», когда Испания пережила впечатляющий экономический бум и превратилась в промышленно развитую страну, од­нако все же не смогла попасть в разряд великих промышленных дер­жав.

ПЬЕР ВИЛАР. Я не думаю, что о периоде 1939-1959 годов можно говорить как о времени медленно­го экономического подъема, на смену которому пришла продол­жительная стагнация. Низшая точ­ка падения производства в испан­ской экономике приходится на 1946-1947 годы. Это был «тяжелый год» для всей капиталистической экономики, но в Испании кризис был настолько острым, что дело дошло до настоящего голода, при­чем в некоторых районах страны он сопровождался резким повыше­нием уровня смертности. Но это были времена еще так называемой «экономики старого порядка».

Что до «порога», с которого на­чался решающий «взлет» испан­ской экономики, то я уже говорил, что предпочитаю отнести его к 1962 году, поскольку имевшее ме­сто до этого первое ускорение тем­пов экономического роста повле­кло за собой инфляцию, для пре­одоления которой стала прово­диться политика «стабилизации», а она в свою очередь свела темпы ро­ста почти к нулю.

Правда, затем началось так на­зываемое экономическое «чудо». Но ведь подобное «чудо» имело место и в ФРГ, и в Японии, и во Франции. Естественно, что фран­кистский режим ставил себе в за­слугу этот экономический подъем. Но проблема состоит в том, чтобы понять, почему в течение двадцати лет испанская экономика была не в состоянии сдвинуться с места, а за­тем сразу смогла быстро приспосо­биться к высокой конъюнктуре эко­номического подъема 60-х годов.

ЖОРЖ СОРИА. Не кажется ли вам, что для того, чтобы прояс­нить этот вопрос, следует прове­сти различие между индустриали­зацией и тем, что происходило в сельском хозяйстве?

ПЬЕР ВИЛАР. Вначале Испа­ния все еще оставалась аграрной страной (и это очень существенный факт). Ее главной проблемой была тогда сельскохозяйственная, даже продовольственная. Не хватало хлеба. Речь шла не столько об «автаркии», сколько о «самообеспече­нии». В Испании того времени на­блюдалось даже (что было исклю­чительно редким явлением) пересе­ление жителей из городов в сель­скую местность (иными словами,

312

доля промышленных рабочих в самодеятельном населении сокра­тилась). Даже и после 1960 года для сельского хозяйства Испании оставались характерными низкие рентабельность и продуктивность и страшное расхождение в сборе урожаев по годам. Пожалуй, един­ственной сельскохозяйственной культурой, дающей прирост, был хлопок, производство которого ис­кусственно стимулировалось фран­кистским режимом в целях ав­таркии.

В целом же доля лиц (в самодея­тельном населении), занятых в сельском хозяйстве Испании, упа­ла за 20 лет с 45 до 20 процентов. Эти цифры уже сами по себе гово­рят о громадных сдвигах. Испания вступила в индустриальную эру. Разумеется, все это вело к быстро­му вытеснению весьма многочис­ленных категорий крестьян, а именно мелких землевладельцев и сельскохозяйственных рабочих, которые вынуждены были уезжать в города или за границу. То был классический процесс капиталисти­ческой экспроприации — вытеснения крестьян из сельского хозяйства, экономически эффективный и бес­пощадный к человеческим судь­бам.

ЖОРЖ СОРИА. А какую роль в этом процессе играли латифундистские структуры? Способство­вали ли они модернизации сельского хозяйства, сохраняя капиталисти­ческие структуры?

ПЬЕР ВИЛАР. Более того, они подчас создавали эти структуры. Действительно, можно утвер­ждать, что латифундистские струк­туры оказались менее «иррацио­нальными», чем это считалось во времена разработки аграрной реформы. Естественно, что своим собственникам они приносили при­быль. Но факты говорят о том, что латифундизм не способствовал вложению крупных капиталов и модернизации сельского хозяй­ства. С другой стороны, капитал, накопленный латифундистами в годы, когда уровень цен на про­дукты сельского хозяйства был до­статочно высок, а заработки батра­ков низкими (капитал, неизменно помещаемый в банки), сыграл свою роль в деле наступления за­поздалого, но весьма быстрого промышленного подъема. Заме­тим, однако, что уровень капитало­вложений в сельское хозяйство Испании ниже среднего уровня капи­таловложений в западноевропей­ских странах (если мне не изменяет память, 15 долларов на гектар в Испании против 60 долларов в за­падноевропейских странах).

ЖОРЖ СОРИА. А что сталось с минифундиями (мелкими земель­ными владениями)!

ПЬЕР ВИЛАР. Мне хотелось бы сразу подчеркнуть, что в Испании никогда не существовало одной «аграрной проблемы»; их было не­сколько. Там, где, как, например, в Галисии, сохраняется минифундизм, обремененный налогами и долгами, до сих пор царит нищета, которая лишь способствует про­цессу «отбора и вытеснения» мел­ких хозяев. В иных местностях, как это показали данные за 1977 год по провинции Леон, мелкий землевла­делец, продавая свою продукцию на рынке, не может покрыть даже издержек производства. В садовод­ческих районах Валенсии или Мур­сии, где долгое время наблюда­лись перенаселение и скрытая без­работица, капиталистические ком­пании, занимавшиеся экспортом фруктов, ранних овощей и цитру­совых, получали больше прибылей, чем производящие их крестьянские хозяйства.

ЖОРЖ СОРИА. В общем, мож­но сказать, что «модернизация» не разрешила «аграрной проблемы».

ПЬЕР ВИЛАР. Процесс капита­листической «модернизации» мо­жет способствовать разрешению различных «аграрных проблем» (повторяю, их множество) лишь ценою вытеснения из сельского хо­зяйства крестьянина как такового.

ЖОРЖ СОРИА. В самом деле, в наши дни путешественнику, проез­жающему через Испанию, часто попадаются на глаза «земли без людей».

ПЬЕР ВИЛАР. Зато, может быть, и «людей без земли» теперь встречается меньше, так как мно­гим пришлось уехать из деревни. К тому же в Испании всегда суще­ствовали «земли без людей». Иног­да это зрелище было обманчивым, поскольку крестьяне сосредоточи­вались в крупных поселениях. Ны­не же в Испании вновь появилось много заброшенных деревень, despoblados. Я сам был свидетелем то­го, как последняя крестьянская семья покидала свою деревню в Наварре. Она направлялась в Памплону. Земля оставалась необрабо­танной.

ЖОРЖ СОРИА. Думаю, что теперь, если вы не возражаете, уместно было бы коротко осве­тить проблему индустриализации для периода с конца гражданской войны и до смерти каудильо.

ПЬЕР ВИЛАР. Вначале процесс индустриализации прошел через «период автаркии». Это было время волевых, даже волюнтарист­ских методов развития промыш­ленности. Мы уже говорили, что целью этой попытки было уравно­весить региональную промышлен­ную структуру. То было время дея­тельности Института националь­ной индустрии (ИНИ), осуществля­лись довольно крупные капитало­вложения внутри страны. Впослед­ствии деятельность его стала объектом критики, а ее результаты были, пожалуй, недооценены. Во всяком случае, экономический «бум» начался в Испании позже, что позволило противопоставлять успехи политики экономического либерализма провалам «дирижиз­ма», результаты «открытой», ориентированной на внешнюю торговлю экономики результатам «автаркии». И вдобавок это позво­ляло приписывать первым по­строенным иностранным капита­лом в Испании предприятиям — за­водам «Рено» в Вальядолиде, заво­дам ФИАТ, «Форд» — значение ос­новного импульса в развитии про­мышленности. Но такого рода иностранные предприятия, созда­вавшиеся и в других развивающих­ся странах, далеко не всегда со­действовали подлинной «индустриализации».

ЖОРЖ СОРИА. Какова была, по вашему мнению, роль американской экономической помощи в деле индустриализации Испании? Некоторые авторы считают, что ее вклад был велик. Другие сводят ее значение до минимума. Что по этому поводу думаете вы?

ПЬЕР ВИЛАР. Эта «помощь» никогда не была бескорыстной. Американцы всегда откровенно за­являли, что, предоставляя помощь, они прежде всего стремятся обеспе­чить экономическую инфраструк­туру для своих военных нужд. Ко­нечно, эти соображения были нема­ловажными, хотя и не имели ре­шающего значения.

Зато немалую роль в промыш­ленном развитии сыграл приток частных американских капиталов, вложенных нефтяными, да и не только нефтяными, интернацио­нальными корпорациями. Но не будем забывать о том, что у этого явления была и своя изнанка: вы­воз прибылей из Испании, а часто и несбалансированность торгового баланса (пассивное сальдо в пользу США).

Впрочем, не следует рассматри­вать американское присутствие в экономике Испании обособленно; ведь не меньшее значение имели капиталы, притекавшие в Испанию из ФРГ, Франции, Италии. Для ос­вещения вопроса о том, какие вы­годы извлекали в Испании ино­странные вкладчики капитала, по­требовалось бы провести специаль­ное углубленное исследование.

ЖОРЖ СОРИА. Можно ли гово­рить о том, что между такими явлениями, как подъем испанской экономики, американская помощь и экономические «планы» режима, будь то план стабилизации или планы развития, существовали при­чинно-следственные связи?

ПЬЕР ВИЛАР. Тут надо прове­сти одно различие. План стабили­зации явился ответом на инфля­ционные последствия первого эко­номического «бума» и на большую несбалансированность внешней торговли. И в результате его осу­ществления наступил глубокий за­стой. Другое дело — два первых «плана развития» (индикативные, вдохновленные французской моделью) были, несомненно, разра­ботаны с расчетом на определен­ную американскую «помощь» и массовый приток иностранных ка­питаловложений.

Но, учитывая все это, не следует упускать из виду и такие факторы, как масштабы накопления капита­ла в самой Испании, интенсивная концентрация банков, благо­приятные условия, созданные авто­ритарной системой для извлечения высоких прибылей на вложенный капитал (ведь несмотря на эконо­мический «бум», при котором зара­ботки трудящихся должны были бы расти, режим искусственно сдерживал их рост), и, наконец, си­ла «класса» технократов, занявших господствующие позиции в поли­тическом аппарате, превратившем­ся просто в орудие капитала.

Здесь следует упомянуть о дея­тельности «Опус деи». Эта органи­зация представляла собой очень любопытный опыт создания созна­тельного правящего класса, идео­логически целенаправленного, спо­собного овладеть командными вы­сотами в обществе. Но влияние «Опус деи» было быстро подорва­но, как изнутри, в результате дея­тельности проникших в ряды этой организации аферистов, так и из­вне, ибо ее могущество породило зависть в военно-политическом ап­парате.

В области банковского дела, в промышленности, в сфере обще­ственных услуг — повсюду весьма значительной была роль техниче­ского персонала и экономистов. За­частую эти люди по своим симпа­тиям и семейным традициям были противниками франкизма. Но, пря­мо не говоря, а порой и не замечая этого, их весьма устраивали те бла­гоприятные условия, которые со­здала авторитарная социальная си­стема для извлечения макси­мальных прибылей и максималь­ного накопления капитала, не тре­буя от них прямых политических обязательств. Словом, сложив­шийся при франкизме вокруг круп­ного капитала блок сил был весьма неоднородным по составу и вклю­чал в себя людей различного миро­воззрения.

ЖОРЖ СОРИА. Согласны ли вы с мнением некоторых экономистов, считающих, что к моменту смер­ти Франко Испания преодолела свою экономическую отсталость?

ПЬЕР ВИЛАР. Такое утверждение будет преувеличением.

314

И тем не менее скачок, совер­шенный в экономике Испании, имел большое значение. Развив вы­сокий, так называемый «догоняю­щий» темп роста, испанская эконо­мика действительно преодолела «порог» развития. Но ведь в Скандинавских странах этот показа­тель составляет 6500-7000 дол­ларов на душу населения. Таким образом, разрыв еще велик.

Наиболее впечатляющим был рост капиталовложений, которые с 12 процентов в 40-х годах увеличи­лись к 70-м годам более чем вдо­вое. Таким образом, примерно че­тверть национального дохода еже­годно обращалась в капиталовложения, что служило залогом бы­строго роста. Соответственно воз­растало и всемогущество капитала.

ЖОРЖ СОРИА