Примеры реалистского исследования (стр. 22-27)
Истина и практическая адекватность
жүктеу/скачать 311.5 Kb.
|
Истина и практическая адекватностьПредыдущая дискуссия была о ссылках и значении, но она оставила открытым вопрос об истине предположения об окружающем мире. В социальных науках становится все более традиционным избегать слова «истина» или ставить его в испуганные кавычки, так что авторы могли бы проявить свой скептицизм по поводу этой концепции. Существуют причины, чтобы быть скептиками по этому поводу, хотя более серьезные проблемы возникают от представления, что мы можем обойтись без какой-либо концепции истины. Скептицизм порожден осознанием того, что мы не способны применить позицию Архимеда, откуда можно было бы увидеть как дискурс и реальность, утверждения и их объекты, могут быть сравнены, а также от признания того, что мир может только быть понятым при особенном описании и только внутри особенного дискурса, которые различаются достаточно радикально. При таких условиях, и учитывая, что знание и мир, к которому оно относится, в основному разные вещи, что бы могло значить, когда мы говорим, что знаем какую-то истину? И как мы узнаем, что мы пришли к истине? Наивные идеи о «проверке на реальность», о нахождении какой-то простой формулы для открытия истины и о гарантировании «реалистичной» теории должны быть отброшены. История смеется над теми, кто провозглашает, что открыл истину в каком-либо абсолютном и конечном смысле, потому что даже если его утверждения напрямую фальсифицированы, за концепциями, в которые они очерчены, могут последовать другие, намного более мощные. Бывают утверждения, – например, что кровь циркулирует внутри тела – трудно представить себе, как можно было бы ставить под вопрос истину данного утверждения, но даже в этом случае есть возможность, скажем, «циркуляцию» заменить на описание, которое лучше. Другая крайность, утверждения о том, как тексты или дискурсы должны читаться или быть интерпретированы, для которых иногда кажется сомнительным то, насколько допустимо говорить об интерпретации как говорящей правду об объекте своего интерпретирования. Даже если мы спросим, вместо того, как можно отличить хорошую интерпретацию от плохой, ответ останется неясным. Такие вопросы особенно важны в социальных науках, потому что многие аспекты общества являются текстуальными или текстоподобными, и потому должны быть интерпретированы. Однако, несмотря на то, что некоторые социальные теоретики специализируются в интерпретативной работе, не вся социальная практика и взаимоотношения являются текстуальными или текстоподобными, и большинство имеют материальный аспект, который имеет какую-то степень важности, например такие как, тело, ресурсы, физическое окружение и мобильность. Я раскрою то, что подразумевается под «истиной» во взаимосвязи с утверждениями об истине, перед тем как говорить об интерпретациях. Анти-реалисты как Рорти (Rorty, 1980) предполагают, что реализм – и эпистемология вообще, должны быть приключениями основательников (foundationalists). Однако, как мы уже отмечали, признание того, что мир независим от нашего разума, значит подорвать, а не поддержать надежды на какое-либо привилегерованное отношение между дискурсом и окружающим миром. Реалисты также не нуждаются в применении Архимедовой позиции, потому что она не только не достижима, но и не существует никакого противоречия в принятии обеих точек зрения, о том, что мир существует независимо от наших мыслей о нем, и о том, что мы можем только знать то, как все выглядит изнутри дискурса. Очень важно, однако, увидеть, что экзистенциональная независимость объектов нашего изучения оттого, что думает о них исследователь – в основном абсолютно в естественных науках, и относительно в социальных науках – не означает, что такие объекты не имеют влияния на наше мышление. Это не предполагает независимость объекта от ума. Взаимосвязь асимметрична и влияние всегда опосредовано через язык, хотя А опосредовано через Б не означает, что А есть продукт Б. Хотя многие наблюдения концептуально опосредованы, то, наши наблюдения не определяется только концепциями, как будто концепции могут предугадать все эмпирические вопросы, или как будто теории являются нейтральными к наблюдениям. Без такого концептуально опосредованного влияния или реакции, было бы тяжело увидеть как можно было бы показать вероятность ошибочности знаний. Даже если в манере тезиса Кайн-Дюхэма, мы допускаем, что в принципе всегда возможно вместить разночтивые наблюдения в концептуальной системе, приведя соответствующие исправления в системе, то на практике, как мы уже убедились, элементы системы (традиционно) привязаны к практике и объектам определителя. Это означает, что, меняя контекст с целью избавления от любой и каждой проблемы, существует риск, что мы испортим те части системы, которые в данный момент работают хорошо, создавая больше проблем, чем те, что мы решаем, хотя однажды мы, возможно, сумеем придумать контекст, который заранее решает все проблемы поднятые до сих пор. Принято ассоциировать реализм с соответствующими теориями об истине, а не с традиционными теориями об истине. Последнее определяет истину в релятивистском стиле, т.е., в том виде с каким сообщество, наука и другие согласны. То, что принимается за истину, согласовано меж дисциплинами, и потому появляется ощущение, что истины на самом деле общеприняты. Однако вопросы не исчерпаны, так как реалист быстро добавит, что общепринятые нормы не арбитрарны, и не всякая норма может стать основой для (междисциплинарных) действий и ожиданий. Поэтому на практике, те кто верят в общепринятые нормы, как любые другие, избегают перечить нормам, которые важны для их благополучия, такие как нормы, от том, что нужно водить по левой стороне дороги в Британии или норма об опасности прикасания к оголенным проводам. Если бы в истине не было бы ничего кроме общепринятых норм, то мы могли бы доказать это высмеяв с презрением любую общепринятую норму связанную с тем, о чем идет речь. С другой стороны, что касается соответствующих теорий об истине, нужно признать, что соответствие – это неуклюжее и неуловимое понятие. Поскольку мы не можем уяснить отношение между знанием и окружающим миром напрямую, а только через дискурс, и поскольку знания и его предметы обычно радикально отличаются, то не удивительно, что трудно найти способ концептуализации соответствия. На одном уровне, кажется прямолинейным и очевидным, что мы хотим теории, которые соответствуют своим объектам изучения. Но, что может означать «соответствие» в данном случае? Если мы имеем в виду «зеркало» или «репродукцию», то это плохие метафоры, так как мы уже видели, как взаимосвязь между знанием и его референцией совсем не похоже на зеркальное отражение предмета или его репродукцию или копию. Если мы чего-то не понимаем, то его зеркальное отражение или копия совсем не сможет помочь нам, и не сделает нас мудрее. Наоборот, то что нам нужно – это совсем другое, а именно, дискурс. Изучаемая взаимосвязь не в схожести, а в различиях. (Если предмет сам является дискурсом, то точная копия такого дискурса не добавит ничего такого, что мы не знаем: опять таки, нам нужен другой дискурс). Однако отметим, противно традиционной ошибке, только потому что знание и его референции обычно различны, из этого не следует, что между ними не может быть никакой взаимосвязи. Если допустить понятие соответствия, то оно должно сочетать последовательность и ясность, а не способность копирования. Реалисты не нуждаются в предположении, что знание отражает мир, скорее знание интерпретирует мир таким путем, что ожидания и практика, которые оно формирует ясны и надежны. Утверждения о знании подразумевают практическую приверженность, т.е., если кто-то делает что-то, определенный результат будет получен. Таким образом, утверждение о том, что монетарное предложение является основным управляющим уровня инфляции, то подразумевается, что если правительство напечатает большие суммы дополнительных денег, то случится инфляция. Если эффекты отличаются от тех, которые ожидались, то мы начинаем сомневаться в утверждении или подозревать, что какие-то силы сопротивления нейтрализовали ожидаемый эффект. Существует традиционный способ суммирования взаимоотношений между позициями реалистов и традиционалистов (или, точнее инструменталистов) на предмет истины, а именно, реалисты говорят, что полезное знание полезно поскольку оно правдиво, и инструменталисты говорят, что знание, которое названо истинным является таковым, просто потому что оно полезно. О последнем, как утверждает Рорти, можно сказать, что называть то, что работает успешно, истинным – это всего лишь похлопывание себя по плечу, и потому просто лишнее. Но мы скажем больше, а именно, что некоторые верования просто полезны и, на самом деле, особенно в науке, мы хотим знать, почему такие верования пользуются успехом – что именно в мире делает их такими. Они не являются таковыми всего лишь из-за коллективного пожелания. Вопрос не только о том, что работает и является успешным, но и, что именно в мире способствует этому. Сказать, что некоторые предположения истинны не значит, что их нельзя улучшить. Не только то, что позже их могут признать неправдивыми, но и даже если они правдивы, их могут представить как частичными, а не полными, или интегрировать их в расширенную концептуальную схему, которая окажется ошибочной. Поэтому многие научные достижения замещаются другими не потому, что они просто ошибочны, а потому что они могут быть заменены или расширены предложениями, которые расположены внутри концептуальных схем, с улучшенным разъяснением, чем у более ранних. Например, последовательность качеств используемых для описания состава каких-либо минералов, которые были разработаны на основе ссылки на цвет и вкус, на твердость, химический состав, и атомный вес (Harre, 1972). Сужение вопроса об истине или лжи к простому «черное-или-белое» несправедливо по отношению к сложности взаимоотношений между практическим знанием и его референциями. Ввиду того, как я утверждал ранее (Sayer, 1992), понимание истины как «практическая адекватность», т.е., с точки зрения того, насколько ожидания об окружающем мире и о результатах наших действий, сбываются. До какой степени практически адекватными являются какие-то части наших знаний будет зависеть от того, где и как они будут применяться. Различия успеха одних и тех же верований в различных контекстах и различных верований в одном и том же контексте указывает на то, что мир структурирован и неоднороден, и что он имеет некоторый уровень стабильности, так, что некоторые вещи являются транзитивными (переходными), а другие нет. Практическая адекватность наших верований о мире может быть селективной и неровной; таким образом, мы можем признать, что астрономы каменного века имели замечательное предсказательное понимание о движении планет, но мало что понимали о том, что такое звезды. То, что теория практически адекватна по отношению к одной группе практики и вопросов, не означает, что она будет одинаково адекватна по отношению к другой группе. Наука и теория посвящены расширению успешных областей, к наращиванию практической адекватности, или как Стоунс ставит вопрос вслед за Крэгом Калхоуном, к достижению «эпистемических преимуществ» (Stones, 1996). Пока настоящее знание о звездах имеет больше практической адекватности, как мы ее определили, скорее всего, по сравнению со знанием «будущих поколений», практическая адекватность нашего знания звезд также будет показана как высоко выборочная. Мы можем упомянуть, между прочим, что остается отдельным вопрос о том, несет ли какое-либо благо практическое знание или нет. Сказать, что некоторые верования являются практически адекватными не значит, предположить, что руководствующееся этим поведение может только принести нам благо. Репрессивные или опасные практики должны иметь практическую адекватность, приспосабливаться к чему-то для того, чтобы работали успешно: они должны быть выборочно практически адекватными. Часто научно-обоснованные практики имеют смешанные, положительные и отрицательные эффекты. Опасность идеологических верований не в том, что они ложны, так как если бы они были невлиятельны, то не были бы опасны, а в том, что определенные формы их выборочной практической адекватности имели свои последствия. Очень важно помнить об этом в ответ на противоречивые тенденции постмодернистских дефляционных научных объяснений, которые отбрасывают практическую адекватность науки, в то же время, акцентируя ее плохое влияние на практике. «Не механическая» концепция о знании (Collier, 1994a) – это концепция, которая видит знание как защищенную от экстра дискурсивного влияния и неспособную влиять на мир – как автомобильный мотор оторванный от системы передач – делает невозможным понимание того, как наука или любое другое знание, может иметь какие-либо эффекты, положительные или отрицательные. То, что наука может иметь как положительные, так и отрицательные последствия показывает то, что, по крайней мере, время от времени, оно находится в движении, хотя если последствия плохие, то предполагается, что ученые и другие не заметили или не поняли то, каким образом оно приходит в движение. До сих пор мы занимались в основном обозначительной функцией языка в описании и толковании мира, и оставили в стороне его исполнительную функцию в сотворении своих предметов. В работах Фуко существует важный урок, связанный со способом, позволяющим определенным дискурсам не только описывать людей и ситуации снаружи, но и «конструировать» или лепить из них предметы определенного вида. При таких обстоятельствах, существует такое чувство, как будто власть и знание сподвижны друг другу, создавая «режимы истины». Хотя существует спорное суждение о том, что картина представленная Фуко о социальных науках и о духовных дисциплинах являются слишком негативной, его работы служат как напористое предупреждение об их опасностях, также как и о влияние естественных наук, часто далеко не благоприятном для самопонимание обществ, социальных взаимоотношений, технологий, и окружающей среды. Дискурсы в социальных науках могут быть выполнимыми и описательными, потому как они заложены в материальной социальной практике, кодексах поведения, институтах и построенной среде. Как Рэймонд Вильямс (1962) ставил вопрос, дискурс и практика могут быть «взаимно подтверждающими». Однако объекты естественных и социальных наук не являются эквивалентными в этом отношении: в то время как знание произведенное естественными, так и социальными науками влияет на общество, объекты изучения естественных наук, например камни, изучаемые геологами, остаются самими собой, несмотря на их категоризацию, хотя они, конечно, могут быть изменены физическим влиянием, но только согласно своим качествам. Социальные науки не просто открывают и называют уже существующие практики, но и могут подразумеваться в построении практики, таким образом, привнося новые в жизнь. Именно такая разница между естественными и социальными науками ассоциирует релятивизм (заслуженно или незаслуженно) с Куном (1970), отличный от того, который ассоциируется с Фуко. Однако нельзя оставлять дискуссию здесь, так как кроме вопросов о том, являются ли такие выполнимые творения хорошими или плохими, очевидно, что не всякая идея может быть успешно исполнена, приведена в жизнь или назначена. На самом деле именно власть режимов истины, если они таковыми являются, зависит от развития практики, которые успешны по-своему и от трудности построения альтернативных исполнений или режимов истины. Утверждение Фуко, что «на самом деле власть производит, она производит реальность; она производит области предметов и ритуалов истины» (1977, p.194) или является тафтологией (власть признана там, где она производит реальность, и истина только признана там, где она происходит) или сбивающим с толку преувеличением, так как многие предметы не являются социально произведенными и не всякие условия могут быть созданы, даже самыми сильными мира сего. Поскольку то, что может быть построено зависит от качеств «материалов» (включая людей, институты и идеи) используемых в построении, все же остается чувство того, что выполнимость зависит от практической адекватности, хотя опять таки это может оказаться ограниченной, выборочной практической адекватностью – такой, что игнорирует или подавляет активацию или исполнение власти для того, чтобы активировать и выстроить остальных. Признавая успешное действие, мы не обязаны принимать преувеличенные утверждения о том, насколько люди могут быть, изменены, «сконструированы» или «конституируются». Если с людьми обращаться определенным образом, то они начнут поддерживать такое обращение. В связи с этим, лучше избегать таких метафор как «конструкция» или «конституция» например в выражении «некоторые люди сконструированы или конституированы как Х», когда имеется в виду «эффект обращения с этими людьми как если бы они были «Х», могли бы в различной степени, зависимо от ситуации, успешно превратить их в «Х» тип. Как для разъяснительным, так и для практических целей очень важно суметь удержать умение различить обращение с чем-то как будто они являются «Х» с небольшим успехом в превращении их в «Х» и с чем-то, что довольно успешно в таком превращении. Эта проблема подразумеваемого волюнтаризма, в котором любой дискурс может сконструировать то, к чему он относится, также приветствуется, когда дискурс и практика сталкиваются. Для того, чтобы их разъединить мы не должны отрицать, что дискурс сам по себе является практикой, просто практика состоящая ни из чего более, чем разговора; дискурсивная практика – это подгруппа социальной практики (Fairclough, 1992). Дискурсы неизменно имеют условия и эффекты (как идеационные/текстуальные, так и материальные), которые отличаются от тех, которые они признавали и подразумевали. Как следствие, соответствуя различиям между транзитивным и не транзитивным, мысленными объектами и реальными предметами, мы нуждаемся в различиях между дискурсами и их эффектами. Сталкивание дискурсов и их эффектов, предполагая, что выполнимость подразумевает производство не только эффектов, а и точные влияния, ожидаемые или оговоренные, является видом мышления об идентичности (Hull, 1997). Существует мало разницы между эмпирическим видом мышления об идентичности, где мысли предположительно отражают то, на что они ссылаются, и конструкционистским видом мышления, в котором вещи являются такими, какими их мыслят или «строят». Более того, хотя намерение концепции о режимах истины может быть для того, чтобы бросить вызов жажде к власти, сталкивающиеся дискурсы и практики производят эффект преувеличения этой власти, и потому принижение способности знания противостоять этому. В завершение, существует вопрос истины и практической адекватности по отношению к интерпретативному объяснению. «Что является хорошей интерпретацией?» - это один из сложнейших вопросов социальных исследователей, и как утверждает Стоунс, потенциально этот вопрос представляет собой вызов тому, что ясные решительные эмпирические заключения могут быть достигнуты (Stones, 1996). Подсознательно значительные явление, например как культурные ценности, скорее всего, могут быть открыты для различных интерпретаций, более чем материальные объекты, такие как автобусы или здания, несмотря на то, что такие конструкции являются концептуально-зависимыми; насколько основная функция последнего является практической, имеются определенные вещи, которые они могут или не могут делать, в то время как ценности являются менее уловимыми. Как отмечал Аристотель, мы не должны ожидать больше точности, чем объект мог бы себе позволить. Мы не должны ожидать, что культурные ценности могут быть недвусмысленными или определенными больше чем мы ожидаем от куска гранита быть пластичным или неопределенным. Существует продолжительность, вызванная практическим пониманием того, как делать знакомые вещи, как, например, платить по счетам, где значения прямолинейны, к высоко открытому, ассоциативному мышлению, такому как культурные ценности, где широкий спектр непрофессиональных интерпретаций возможен. В социальных науках, в зависимости от наших интересов, мы можем заниматься любой частью этого спектра. Другой способ мышления об интерпретативном понимании - относится к нему ни как к проблеме нахождения более или менее правдивой или адекватной или авторитарной интерпретации, но как к проблеме добавления к ряду интерпретаций, таким образом, обогащая продолжающуюся творческую беседу. Именно таковы некоторые упражнения в интерпретации, и они вполне оправданы, но они не замещают необходимость в том, чтобы социальные теоретики искали интерпретации процессам в обществе, в которых делается попытка понять, чем руководствовались действующие субъекты. Тот факт, что это можно осуществить через пред-понимание интерпретатора, не означает, что понимание и руководствования действующих субъектов может быть абсорбировано самими исследователями; понимание самого исследователя не обязательно удвоится как хорошее объяснение взгляда или принятия или дискурса или действий непрофессионалов. Иногда анализ дискурса социальных теоретиков, также как и действия и представления могут быть настолько отличны от понимания самих действующих субъектов, насколько отличаются интерпретации картины историком искусств от интерпретации непрофессионала. Если исследователи не признают такую разницу, то они неосознанно передадут свое собственное понимание – возможно в основном продукт конкуренции среди своих же коллег – как то, что действует и понятно среди непрофессионалов. Конечно же, действующие субъекты могут быть не в курсе всего, что происходит, и потому разница между объяснениями непрофессионалов и исследователей может быть довольно оправдана. Однако исследователи должны задать себе вопрос, является ли этот излишек обращением к непризнанным условиям, значениям и непредусмотренным эффектам на самом деле каким-то особенным состоянием и развивают ли они воображаемые интерпретации, несмотря на первичный практический контекст, в основном для своего просвещения и просвещения своих коллег. Критический реализм предлагает срединный путь между, пессимистичными взглядами в соответствии с которыми никакие интерпретации не могут быть представлены лучше чем другие, с одной стороны, и позитивистские взгляды, которые упускают проблематику из виду или видят ее как не представляющую большое значение. Мы должны помнить, что интерпретативное понимание или, Verstehen, – это нормальная и незаменимая часть ежедневной практики, и общественная жизнь зависит от его достаточного уровня успеха большую часть времени. Как было показано ранее, то, что сокращает ряд возможных интерпретаций, независимо от того, в ежедневной ли жизни или в социальных науках, так это ситуация общения и действия или обозначенные практические контексты. Объяснения об интерпретативном понимании или герменевтики, которые разъединяют его от практических контекстов, скорее всего, заключают, что не существует плохих или хороших интерпретаций, просто они различны. Даже если мы возьмем один из самых дискуссионных, полных значений, аспектов социальной жизни – идентичности – то речь идет не просто о дискурсивной конструкции или игре с разницами внутри самого дискурса, так это подразумевает дискурсивное ответвление. Скорее всего, они относятся к определенным характеристикам и действиям, к тому, что делают субъекты, группы, общества. Эти действия, открыты для различных интерпретаций, но последние в свою очередь имеют некоторые общие черты – интерпретандум – который их и различает. Здесь очень важно вспомнить, для чего существует парад идентичности (опознание) – для установления идентичности (обвиняемого) криминала, т.е., «кто это сделал?». Кто убил или не убил кого-либо – это не просто вопрос дискурсивной конструкции, хотя наши мысли об ответе на этот вопрос всегда находятся в центре какого-либо дискурса. Идентичность убийцы может все еще быть интерпретирована различными способами, но они относятся к тому, что сделал человек, которого так идентифицировали. Это не только вопрос дискурса. жүктеу/скачать 311.5 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|