Путешествие афанасия никитина

Перед самым сезоном дождей Афанасий Никитин сошел с корабля в порту Чаул на Малабарском берегу, чтобы на­правиться в глубь страны. Низкий песчаный берег, стволы пальм, вогнутые от ветра, белая полоса океанского прибоя. «И тут есть Индейскаа страна,— пишет Никитин,— и люди ходят нагы все, а голова не покрыта, а груди голы, а воло­сы в одну косу плетены...» (13).

Жители Малабара отличались темным цветом кожи, встречались переселенцы из Африки, говорили они на раз­ных языках, исповедовали разные религии и стояли на разных ступенях общественного развития. «А мужи и жены все черны,— говорит Никитин, оказавшийся для окружаю­щих первым европейцем, которого они когда-либо видели,— яз хожу куды, ино за мною людей много, дивятся белому человеку» (13). Четверть века спустя в Кожикоде также дивились внешнему облику Васко да Гамы и его спутников.

Население Малабара — это преимущественно марахти. Их язык принадлежит к группе индоевропейских языков, на которых говорят в Северной Индии. Часть побережья населяли малайяли, язык которых относится к особой, юж­ной, дравидской семье языков. Мусульмане составляли едва ли десятую часть населения государства Бахманидов, но они представляли высшую администрацию, командный состав армии, городскую верхушку. Персидский язык, на котором говорило большинство пришлого мусульманского населения, служил официальным языком; на нем, видимо, и объяснялся Никитин по прибытии в Индию.

Чаул, как и расположенный южнее Дабхол, был завое­ван в период образования Бахманидского государства. Од­нако вскоре после походов Ала-ад-дина I (1347—1358 гг.) вновь оказался в руках конканских раджей, зависимых от Виджаянагара. Незадолго до появления Никитина город снова вошел в состав бахманидских владений. В Чауле на­ходился правитель округа. Никитин называет его князем, не уточняя, был ли это представитель наместника или вас­сал Мухаммеда III.

О торговле Чаула, расположенного в шести днях пути от Дабхола — главного порта Бахманидского государства, Никитин ничего не рассказывает. Из других источников известно, что это был по преимуществу порт ввоза, но в от­личие от Дабхола — местного значения. Из Камбея сюда поступали гуджаратские ткани, а из Кожикоде, кроме пря­ностей, изумруды, кокосовые орехи, тростниковый сахар.

Местная знать была одета необычно даже для человека, повидавшего страны Ближнего Востока. Через плечо не­сшитая ткань, такая же ткань — вокруг пояса и ног (инд. «фота» или «дхоти»). «А князь их,—пишет Никитин о встречах в Чауле,— фота на голове, а другая на бедрах; а бояре у них ходят — фота на плеще, а другыя на бедрах, а княгыни ходят — фота на плечем обогнута, а другаа на бедрах» (13—14). Такие одежды в свое время дали основа­ние Марко Поло, возвращавшемуся с Дальнего Востока вдоль берегов Индии, бросить фразу, ставшую крылатой: «Во всей стране Маабар никто не умеет кроить и шить...» ¹. В сезон дождей одежда знати менялась. «А князи и бояря,— пишет Никитин по прибытии в город Джуннар,— тогда въздевають на собя порткы, да сорочицу, да кавтан, да фота по плечем, да,другою ся опояшеть, а третьего фотою главу обертить» (15). Знать была окружена вооруженной охраной. «А слуги княжия и боярськыя — фота на бедрах обогнута, да щит, да меч в руках, а иные с сулицамИ [копья], а иные с ножи, а иные с саблями, а иные с лукы и стрелами»,—замечает Никитин, уделяя особое внимание предметам вооружения (35).

Таким предстал перед русским путешественником ма-лабарский порт Чаул летом 1471 г. Намеревался ли Ники­тин начать путешествие по Индии из этого города или из самого крупного порта государства — Дабхола?

Путешественник отмечает, что в Джуннар, куда он попал позднее, поступало много верховых коней, привозимых морем. Но какими сухопутными дорогами они попа­дали в Джуннар, он не рассказывает. А перегонять их могли как из одного, так и из другого порта. Тысячи коней, ввозимых ежегодно для армии Бахманидов, поступали главным образом на конские ярмарки столичного города Бидара и Аланда. От Дабхола до Бидара, как указывает Никитин, был месяц пути, от Чаула через Джуннар — два месяца.

Из записок не видно, торговые ли соображения побу­дили Никитина направиться к северу, в Джуннар, или он собирался в Дабхол, но был вынужден в силу каких-то обстоятельств высадиться раньше. В Джуннаре можно было выгоднее, чем на ярмарке, продать дорогого жеребца в конюшни местного хана. Но, возможно, угроза муссонных ливней заставила судно Никитина зайти в Чаул, как более близкий порт. От Малабарского побережья путь Афанасия Никитина лежал к городу Бидару, столице Бахманидского государства.

Первый этап путешествия — из Чаула в Джуннар. Шел Никитин через Пали и Умри. Восемь дней до Пали, десять дней до Умри и шесть или семь до Джуннара. Расстояния путешественник указывает, пользуясь местной мерой дли­ны кос (у Никитина ков); она варьируется в разных об­ластях Индии, поэтому путешественник поясняет, что счи­тал «в кове по 10 верст» (25). Путь от Чаула до Джуннара, по Никитину, составил 20 ковов.

«А ис Чювиля сухом пошли есмя до Пали 8 дни, и то индейские городы,— читаем в летописном тексте «Хожения за три моря»,— а от Пали до Умри 10 дни, и то есть город индейскый. А от Умри до Чюнеря 7 дни» (35). Но вот мы открыли Троицкий список «Хожения» и видим совсем иную картину: «Из Чювиля пошли есмя сухом до Пали 8 дни, до индейскыя горы; а от Пали до Умри 10 дни, то есть город индейскый, а от Умри до Чюнейря 6 дней» (14). Итак, горы или города, шесть или семь дней? Последнее само по себе не так уже и важно, но все-таки любопытно, почему в двух списках разные цифры.

На картах путешествия местоположение Пали и Умри определено весьма различно. На карте Самойлова Пали — севернее Камбея, а Умри — северо-восточнее Бидара². Вы­ходит, путешественник менее чем за месяц должен был пересечь всю центральную часть Индостана. Кроме того₍ составитель карты заставил Никитина отправиться в Пали не из Чаула, а вопреки тексту прямо из Камбея. На неко­торых других картах к «Хожению за три моря» оба города расположены между Чаулом и Джуннаром. В первом слу­чае на карту нанесены одноименные или созвучные по названию пункты, во втором — это сделано вообще по до­гадке. В действительности Пали находится не к северо-востоку, а на юго-восток от Чаула.

Переводчик «Хожения» на английский язык М. М. Виельгорский считал, что Умри — это Умрат, в 40 милях к юго-востоку от Сурата³. Однако едва ли Никитину, сле­довавшему в Джуннар, понадобилось забираться так'да­леко на север. Предполагали, что Умри, — местечко Умра несколько севернее Пали⁴. Но такое решение также вызва­ло сомнение, ведь Никитину, чтобы достичь Умри, пона­добилось целых десять дней. Город Умри, в котором побы­вал Никитин, разыскал Н. И. Воробьев в атласе А. Ильи-Город расположен на р. Сина, к северо-востоку от Пали, по другую сторону Западных Гат, примерно на ши­роте Чаула. Определение географического положения Пали и Умри позволяет установить, какая из редакций «Хоже­ния» верно излагает первый этап путешествия по Декану. Пали расположено как раз у Западных Гат, и, следова­тельно, верен текст Троицкого списка, сообщающий об ин­дийских горах.

Почти месяц шел Никитин, ведя коня. Перевалил через гребни Западных Гат. «Дошел есми до Чюнеря бог дал по здорову все»,— пишет он и добавляет о коне: «...а стал ми во сто рублев» (36). Теперь вся надежда была за хорошую цену продать привезенного из-за моря княжеского по своим статям коня.

В Джуннаре Никитин стал на подворье. «Во Индейской земли гости ся,— пишет он о купцах,— ставят по подворь­ем» (36). Дома для.путников носили в Индии название патха-сала, т. е. приют странника, или дхарма-сала, дом благочестия. Строили их частные лица и власти. Мусуль­мане и индуисты помещались отдельно. На каком же под­ворье жил приезжий русский купец?

На индусском. Мусульманские странноприимные дворы предоставляли кров и пищу бесплатно, по крайней мере на три дня. Никитин пишет, что платил по шетелю, т. е. мед­ную монету, в день. «А ести варят на гости господарыни,— пишет он,—и постелю стелят господарыни, и спят с гост-ми» (36). При мусульманских странноприимных домах прислуживали путникам и готовили для них пищу рабы и рабыни. В таких подворьях (завийя) Никитин мог оста­навливаться и раньше, живя в Персии. Комментаторов сму­щали «господарыни». Может быть, путешественник возвел в правило лично с ним случившееся происшествие? Срав­нивали странноприимные дома Бахманидского султаната с подобными заведениями Виджаянагара. Обслуживающий персонал состоял там на службе у градоначальника, а до­ходы шли на содержание полиции и армии. Однако это отнюдь не проясняло термина «господарыни». Между тем разгадка — в многозначности слова, услышанного Ники­тиным: по-персидски «моулат» означает и «рабыня» и «госпожа».

В Джуннаре Афанасия Никитина задержал сезон дож­дей. «А зимовали есмя,— пишет он,— в Ченере, жили есмя два месяца; ежедень и нощь 4 месяца всюда вода да грязь» (36). Наверное, путешественник немало повидал майских гроз да осенних ливней на Руси, запечатленных в народ­ных песнях:

«Подымалась туча грозная

Со громами, с моленьями,

Со частыми со дождями,

Со крупными со градами.

С теремов верхи посрывало,

С молодцев шляпы посрывало...» ^в.

То, что довелось пережить Афанасию Никитину в Ин­дии, разительно отличалось от всего виденного им ранее.

«В себя океаны устами дневного светила

Всосало брюхатое небо и ливни родило.

И небо, исхлестано молний златыми бичами, Раскатами грома на боль отвечает ночами...

Павлин кричит в лесу от страсти пьяный.

Окрашены рудой темно-багряной,

Уносят молодые воды рьяно

Цветы кадамбы желтой, сарджи пряной.

Воинственные тучи грозовые

Блистают, словно кручи снеговые,

Как стяги — их зарницы огневые,

Как рев слонов — раскаты громовые.

Не скачут по дорогам колесницы:

Того и жди — увязнешь по ступицы!»

Таким предстает время дождей в древнеиндийском ска­зании о Раме⁷. Подчеркивая контраст, Афанасий Никитин обозначает начало периода дождей весенне-летним празд­ником на Руси, но сам сезон называет зимним: «зима же у них стала с троицына дни» (36). Действительно, стихия тропических ливней резко отлична как от других времен года в тех же краях, так и от русского ненастья. Она пре­вращает лето, на которое приходится, как бы в свою про­тивоположность. Почему сами местные жители практиче­ски делят год на два сезона: сухой период и пора дождей.

Русские путешественники эпохи средневековья не раз отмечали климатические особенности в иных землях. «А зима в персидской земле невелика,— пишет Федот Ко­тов.— И о великом заговеньи и после того великим постом станут снеги перепадывать. Ночью падет, а днем стает, а на горах снег болши падет, а по полям нет, и того по благовещенъев день. А земля не мержет...» ⁸. Более замет­ное различие отметил Трифон Корабейников, побывавший на Ближнем Востоке. «А дождь в Иерусалиме приходит с семена дня,— пишет он,— с сентября месяца и до рож­дества... а зимою и летом дождя нет» ⁹. Как видим, времена года остаются тут на своих привычных местах. Однако в книгах, переписывавшихся на Руси во времена Афанасия Никитина, встречаем и сравнение сезона дождей с зимой. Во всяком случае его приводит византийский купец Козь­ма Индикоплов¹⁰. Возможно, это говорит о знакомстве Ни­китина с «Топографией» Козьмы, совершившего в VI в. плавание в Индию.

Рассказывает Афанасий Никитин и о необычных сро­ках сельскохозяйственных работ в Южной Индии. «В те же дни,— пишет он о сезоне дождей,— у них орют [пашут] да сеют пшеницу, да тутурган [тюрк, «рис»], да ногут [перс, «нухуд»-горох], да все съястное» (14). Как и Козьма Индикоплов, русский путешественник говорит о том значении, которое в индийском хозяйстве имели быки. «В их земле родятся волы да буйволы,— записал Ники­тин,— на тех же ездят и товар возят, все делают» (36).

Два месяца провел Никитин в Джуннаре, но его пре­бывание было внезапно прервано. В Джуннар из дальних походов вернулся губернатор Асад-хан, один из самых близких лиц к фактическому правителю государства, везиру Махмуду Гавану. Согласно индийской хронике Фе-риштэ, губернатор выступил во главе джуннарского опол­чения осаждать крепости и приморские города по южной границе с империей Виджаянагар.

«И тут есть Асат хан Чюнерьскыя индейскый, а холоп меликътучяров, а держить, сказывають, седьм темь от ме-ликтучара»,—пишет Никитин (14). Он подчеркивает, что губернатор был подчинен Махмуду Гавану, носившему ти­тул мелик-ат-туджжар (князь купцов). «Хан же,—отмеча­ет Никитин, видевший, как тот восседал на носилках,— езди на людях, а слонов у него и коний много добрых» (14). О том, что Асад-хану подчинено 70-тысячное войско («седьм темь»), путешественник говорит осторожно: «ска­зывают».

Хан вернулся к управлению Джуннаром, и тут про­изошла его встреча с Никитиным, едва не обернувшаяся трагедией для русского путешественника. «А в том Чюнере хан у меня взял жерепца,— рассказывает Афанасий Ники­тин,— а уведал, что яз не бесерменин, русин, и он молвит: „И жерепца дам да тысячю золотых дам, а стань в веру нашу, в Махмет дени; а не станешь в веру нашу, в Махмет дени, и жерепца возму и тысячю золотых на главе твоей возму". И срок учинил 4 дни...» (15).

Значит, хан предложил Никитину на выбор — перейти в ислам и получить награду, либо лишиться коня, который для Никитина составлял целое состояние, и заплатить ог­ромный штраф.

По датировке И. И. Срезневского встреча произошла в августе 1469 г. Как свидетельствует местная хроника, Асад-хан находился в это время за пределами Джуннара. Он был под крепостью Келна, далеко на юге ¹¹. Исследо­ватель этого не знал. И. П. Минаев, знакомый с хроникой Фериштэ, которая сообщает об участии в походе Асад-хана Джуннарского, настолько верил в датировку своего пред­шественника, что не заметил противоречия. На одной стра­нице он пишет об участии Асад-хана в походе на Келну в 1469 г., а на другой — о встрече его в то же самое время с Никитиным в Джуннаре ¹². В действительности встреча произошла двумя годами позднее, в августе 1471 г.

Исследователи по-разному понимали завязку конфлик­та. Решил хан отнять коня и обратить Никитина в ислам, узнав, что он купец-христианин, или Никитин привел к хану коня на продажу, и тогда выяснилось, что купец не мусульманин? По Минаеву, хан отнимает коня, считая что Никитин мусульманин («отняв коня, узнал»). В таком случае это факт произвола феодала по отношению к купцу но мусульманское купечество в государстве Бахманидов было силой, с которой считались власти. Текст «Хожения» не позволяет однозначно ответить на поставленный вопрос-трактовка - когда хан узнал, тогда и заговорил об обраще­нии в ислам - основана на том, что слова «а уведал» явля­ются началом следующей фразы.

Составитель новой редакции «Хожения за три моря» в XVII в. не только удалил упоминание чуждого термина (арабско-тюркское Мухаммед-дини — вера Мухаммедова, ислам), но и дал свою трактовку: взял, так как узнал. Лето­писец не испытывал сомнений относительно побуждений хана-нехристя. «...Хан взял у меня жеребца,— передает список Ундольского,— понеже бо сведал, что яз русин, и он мне говорил...» (56). В любом случае в основе лежит имен­но решение обратить приезжего в ислам. С этой целью конь взят и оставлен в залог.

Мрачные мысли обуревали Никитина. Даже когда угро­за была уже устранена, он написал: «Ино, братие русстии християня, кто хощет пойти в Ындейскую землю, и ты остави веру свою на Руси, да воскликнув Махмета да пойти в Гундустанскую землю» (37). Судя по поведению и дру­гим высказываниям, сам Никитин веры изменять не на­меревался. Он искал выход.

Иногда пишут, что предшественник Никитина — вене­цианец Николо Конти — вынужден был в Индии перей­ти в ислам. Следует уточнить — Конти принял ислам на обратном пути из Индии, в Аравии, пытаясь пройти через запретную для немусульман Мекку. И Никитин пишет: «А на Мякъку пойти, ино стати в веру бесерменьскую, занъ же христиане не ходят на Мякъку веры деля, что ста-вять в веру» (25). Морской путь из Индии в Мекку и Ме­дину лежал через порт Аден. Еще Марко Поло рассказы­вал:

«Везут из этой пристани в Индию много красивых да дорогих арабских скакунов, и большая купцам прибыль от этого товара» ¹³. Вот эту-то торговлю и не хотело выпускать из своих рук местное купечество, тесно связанное с мусуль­манскими властями.

Купцы-христиане селились на побережье Индии еще в раннем средневековье. О них писал Козьма Индикоплов. Конти упоминает об общинах армян-несториан. Но Ники­тин, по всей вероятности, был одним из первых, кто проник во внутренние области Декана, чем и обратил на себя вни­мание бахманидских властей. Джуннарский хан исполь­зовал и угрозу, и притягательность награды. Переход в ислам и золото хана сразу ставили Никитина в привилеги­рованное положение. Но в его глазах предложение Асад-хана означало потерю веры или долговое рабство. В обоих случаях — невозможность вернуться на Родину.

Спас случай и настойчивость путешественника. В Джун-нар приехал, как пишет Никитин, «хозяйочи Махмет хо-росанець» (15). Никитин обратился к нему, «чтобы ся о мне печаловал». В начале пути, в Дербенте, Никитин прибегнул к помощи властей, чтобы спасти своих спутни­ков. Он обратился к ширванскому послу, с которым они следовали от Нижнего Новгорода, «чтобы ся печаловал о людях, что их поймали под Тархы кайтаки». Посол обра­тился к правителю области, а правитель — к ширваншаху. Так Никитин добился вмешательства Фаррух Ясара и в результате — освобождение товарищей, взятых после ко­раблекрушения в плен. Но тогда, в Дербенте, рядом был посол Ивана III. А здесь Никитин один. Захочет ли пра­витель области менять объявленное им решение? «И он,— пишет Никитин о «хоросаыце» в Джуннаре,— ездил к хану в город да мене отпросил, чтобы мя в веру не поставили, да и жерепца моего у него взял» (15).

Исход дела говорит, что не конь был объектом инте­реса губернатора. В противном случае он не выпустил бы его из рук — конфисковал или купил бы после решения от­пустить купца-русина с миром. Приезжий христианин имел право торговать, не будучи подданным государства, в тече­ние года и только тогда должен был покинуть страну или принять ислам. Никитин же находился на территории государства Бахманидов не более трех месяцев. Полагают, что путешественник мог быть привлечен к суду за то, что ездил верхом на коне, что было запрещено немусулъманам. Судя по расстоянию и времени в пути, Никитин до Джун-нара передвигался пешком, и сомнительно, чтобы он но знал о запрете, живя среди мусульман. Причины конфлик­та остаются пока загадкой, как и личность спасителя Афа­насия Никитина.

Кем мог быть ходжа Махмет, человек, чье заступничест­во повлияло на приговор губернатора? Полагают, что купец, возможно, знакомый Никитина по Персии (это мотивирует его заступничество). Хорасанцами в Индии называли му­сульман, выходцев из Персии и других стран. Хорасанцем ходжей Юсуфом называет себя в Индии и Никитин. Но, может быть, речь идет о другом «хоросанце» — крупней­шем сановнике бахманидского султана Махмуде Гаване? Это хорошо мотивирует исход суда. «По просьбе Афана­сия, — писал К. И. Кунин о Махмуде, — он съездил к свое­му подчиненному Асад-хану в крепость (Никитин называет Асад-хана «холопом» Махмуд Гавана), и наместник Джунейра оставил Афанасия Никитина в покое» '*. В та­ком случае здесь, в Джуннаре, состоялось знакомство Ни­китина с везиром Махмудом Гаваном.

Городская крепость Джунна'ра находилась на высокой скале. «Чюнер же град, — пишет Никитин, — есть на ос­трову на каменном... а ходят на гору день, по единому че­ловеку, дорога тесна» (14). Надо полагать, если первый министр султана приехал к губернатору, то он и остано­вился в его резиденции. Никитин же говорит о заступив­шемся за него хорасанце, что тот ездил «к хану в город». Если Никитин обратился к Махмуду Гавану на обратном пути, то опять-таки незачем было ездить в город: губерна­тор был бы рядом с министром, сопровождая его при отъ­езде. Помимо странности ситуации, есть еще одно препят­ствие для такого отождествления личности хорасанца. Ни­китин называет его, как и пророка Мухаммеда, Махметом, что означает любимый богом, тогда как имя министра — Махмуд, что значит любящий бога. Никитин называет Махмуда Гавана и ходжей, и хорасанцем, но в сочетании с титулом мелик-ат-туджжар.

В записках Никитина есть еще одно место, где сообща­ется о намерении обратить его в мусульманство. «Бесер-менин же мелик, тот мя много понуди в веру бесермень-скую стати», — пишет путешественник и так передает эту беседу: «Аз же ему рекох: „Господине! Ты намаз кылар-сен менда намаз киларьмен, ты бешь намаз киларъсизъ-менда 3 каларемень мень гарип асень иньчай"; он же ми рече: „Истину ты не бесерменин кажешися, а хрестьаньства не знаешь"» (23). Как видим, свою речь Никитин передает по-тюркски: «Ты совершаешь молитву, и я также совершаю; ты пять молитв читаешь, я три молитвы чи­таю; я чужеземец, а ты здешний». Речь мелика передана по-русски. Когда же и с кем состоялась эта беседа о вере, в которой христианин взывал к веротерпимости, а мусуль­манин упрекал собеседника в несоблюдении обрядов хри­стианства?

Одни комментаторы полагают, что это новая попытка обратить в ислам, другие — что этот спор затеял еще рап Асад-хан. Конечно, то, что запись включена в рассказ о пребывании в Бидаре, еще не означает, что беседа там и состоялась. Это мог быть все тот же случай в Джупмаро, который Никитин вспоминает, когда вновь сетует на тру ность сохранить свою веру в чужой стране, если бы не ряд противоречий. Во-первых, беседа могла быть только до крутого решения, а не после: ходжа Мехмет ездил к хану один; Никитин его не сопровождал и вышел из Джуннара в Бидар, по собственному свидетельству, на следующий день. Во-вторых, Асад-хан Джуннарский нигде не назван меликом. Различен и характер двух переданных в записках разговоров. В первом случае — приказ, во втором — спор о вере.

И. П. Минаев заметил по поводу исхода суда, что, де­скать, легко отделался путешественник: видно, хан не был таким уж непримиримым мусульманином. Разговор, при­веденный в записи о Бидаре, как бы подтверждает такое мнение. Однако сам исследователь, исходя из контекста, считал, что речь идет о другой попытке заставить Никити­на принять ислам. В один из титулов Махмуда Гавана входит «мелик», и это как бы свидетельствует, что второй разговор, хотя и с другим лицом, мог иметь место в Джун-наре: везир, в прошлом сам бывший купцом, вместо угро­зы пытался убедить иноземца... Но присутствие Махмуда Гавана в Джуннаре в августе 1471 г. (как и в августе 1469 г.) придется исключить: согласно хронике Фериштэ, везир принимал участие в военных действиях на южной границе.

Возможно, речь идет о Малике Хасане Бахри, носив­шем титул низам-уль-мульк, сопернике Махмуда Гавана. Никитин упоминает его в рассказе о Бидаре в связи с возвращением войск из Ориссы, которыми он командовал. При таком толковании слова «ты — здешний» означают, что мелик — деканец и, следовательно, принадлежит к той группе правящей верхушки, которую составляли индий­цы, принявшие ислам. Брахман по происхождению, Малик Хасан в отличие от Махмуда Гавана, перса, выросшего в Гиляне, был сам из обращенных мусульман.

Ходжа Мехмет, как и Асад-хан, принадлежит к другой группе, в то время наиболее влиятельной, которую состав­ляли мусульмане-чужеземцы. Среди них были и сановни­ки, и купцы. Но если ходжа Мехмет был купцом, что, кроме недоказанного знакомства, могло побудить засту­питься за потенциального конкурента? Возможно, ответ лежит не в Джуннаре, а на берегах Каспийского моря, от­куда родом был Асад-хан. Хорасанец ходжа Мехмет мог представить хану, что такое обращение повредило бы персидским купцам, имевшим дело с русскими купцами на Волжском пути.

Как бы то ни было, Никитин с успехом использовал неожиданно сложившуюся ситуацию. И если ходжа Мех­мет был купцом, то сила, которая изменила решение гу­бернатора, была силой местного купеческого капитала.

Путешественник немедленно покинул Джуннар, хотя период дождей еще не кончился. Те, кто полагал, что он вышел, когда просохли дороги, не обратили внимания на продолжительность периода дождей и на то, что путешест­венник вышел сразу же, как только было объявлено окон­чательное решение хана. «Весну держать 3 месяца, — пишет Никитин, обобщая свои впечатления о климате Ин­дии, — а лето 3 месяца, а зиму 3 месяца, а осень 3 месяца» (17). Но в первый год пребывания путешественника в стране сезон дождей затянулся: «Ежедень и нощь 4 меся­ца», — замечал Никитин. Что он имел в виду именно дан­ный год, а не передавал услышанные им по приезде рас­сказы, говорят слова: «Весна же у них стала с Покрова...». Следовательно, смена времени года произошла в октябре, как обычно, а не в сентябре.

Следующий этап путешествия — посещение столицы и близлежащих городов. По описанию Никитина, он побывал за это время в четырех городах. На картах путешествия находим только три: Бидар, Аланд и бывшую столицу Гулбаргу; определение же местоположения Кулонгира вы­зывает споры. Расходятся комментаторы и относительно порядка пройденных городов. По одним авторам^ маршрут Никитина после выхода из Джуннара: Бидар — Кулон-гир — Гулбарга — Бидар; по другим: Кулонгир — Гулбарга — Бидар. В первом случае получается, что он сразу пришел в столицу, во втором — попал в нее после посеще­ния близлежащих городов. Для решения вопроса сопоста­вим данные обеих редакций «Хожения».

«А ис Чюнера есмя вышли,— говорится в Троицком списке, — к Бедерю, к большему их граду. А шли есмя месяц» (15). Уточним: говоря «к большему их граду», Ни­китин имеет в виду столицу султана, главный, а не просто большой город, как в переводе Н. С. Чаева. Такой эпитет употреблен еще только раз по отношению к столице со­седнего государства Виджаянагар. Крупные города везде названы «великими». «А от Бедеря до Кулонкеря 5 дней,— продолжает Никитин,— а от Кулонгеря до Кельборгу5 дни». Путешественник и здесь указывает на пройденное расстояние. Сопоставление расстояния с временем пути дает представление о скорости передвижения путешест­венника на отдельных участках его маршрута. Так, от Чаула до Джуннара в горной местности расстояние в 20 ковов Никитин преодолевает за 24 дня. От Джуннара же до Бидара он за месяц проходит вдвое большее расстояние.

Сообщая порядок посещения после Джуннара городов и время в пути, Никитин называет сперва Бидар, а затем другие пункты. К тому же в летописи сказано прямо: «Шли есмя месяц до Бедеря» (37). Слова Никитина, со­хранившиеся в Троицком списке: «придох же в Бедерь о заговейне о филипове ис Кулонигеря» — относятся к его возвращению в столицу. Они следуют за упоминанием близлежащих городов и описанием ярмарки в Аланде, от Бидара 12 ковов. До столицы Никитин добрался из Джун­нара к октябрю, побывал на ярмарке в Аланде в середине того же месяца и вернулся в Бидар в ноябре (Филиппов пост начинался 15 ноября). Указание на время исключает различные толкования, поэтому мнение, что Никитин дви­гался из Джуннара через Кулонгир и Гулбаргу в обход Бидара, принять нельзя. Итак, второй этап путешествия по Декану: Бидар — Кулонгир — Гулбарга — Аланд — Ку­лонгир — Бидар.

Столичный город Бидар — «Великая Бедерь», как пе­редает Никитин индийское название города Маха Бидар, — поразил путешественника многолюдием населения и рос­кошью двора Мухаммеда III (1463—1482 гг.). «А град есть велик, — пишет Никитин, — а людей много вельми» (17). Путешественник увидел выезды султана, возвращение поиск и выступление их в новый поход. Долгое время живя адесь, он близко познакомился с жизнью города и различ­ных слоев населения. Это дало ему возможность описать особенности быта и обычаев индийцев.

Основную массу городского населения составляли мел­кие торговцы, ремесленники и другой трудовой люд. В го­родах были расквартированы военные гарнизоны. В городе была сосредоточена и почти вся феодальная знать, чинов­ники, мусульманское и индуистское духовенство, купцы, ростовщики — словом, вся социальная верхушка феодально­го общества. Потребности феодального города не могли быть удовлетворены за счет сельской округи и местного ремес­ленного производства, что служило стимулом для развития торговли — внутренней и внешней. Характерно, что среди прочих титулов первый министр получал титул мелик-ат-туджжар, т. е. «князь (или старшина) купцов».

В административно-налоговых и военных целях госу­дарство было разделено на'области — тарафы. Территория государства во время пребывания там Никитина делилась на четыре области: Бидар, Даулатабад, Гулбарга и Берар. Во главе каждой области стоял назначаемый султаном на­местник — тарафдар, совмещающий военную и граждан­скую власть.

Бахманидский султанат охватывал самый центр Декан­ского полуострова. При Мухаммеде III султанат граничил на севере с Гуджаратом и Мальвой, с Ориссой на востоке, государством Виджаянагар на юге. На рубеже 60—70-х годов XV в. государство Бахманидов расширило свою тер­риторию, включив княжества Малабарского берега до пор­та Гоа, и территорию Телинганы, с устьями рек Кистны и Годавери, достигнув таким' образом берегов Бенгальского залива. Свидетелем этих событий был Афанасий Никитин. Бидар стал столицей в 1429 г. До этого главным городом султаната была Гулбарга. Город и крепость были обнесе­ны мощными стенами. На протяжении 4 км крепостных стен, окружавших цитадель, были размещены 37 массив­ных бастионов, многие из которых как раз перед приездом Никитина были приспособлены для использования пушек. Семь ворот вели в цитадель. Между цитаделью и городом были расположены друг за другом еще трое ворот. Первые служили прикрытием для вторых. Вторые ворота носили название Шарза Дарваза, третьи ворота — Гумбад Дарва-за. Последние, наиболее мощные, с куполом напоминали архитектуру Дели.

«В султанов же двор 7-ры ворота, — говорит Ники­тин, — а в воротах сидят по 100 сторожев да по 100 писцев кофаров; кто поидеть, ини записывают, а кто выйдет, ини записывают; а гарипов не пускают в град» (17). Дворцовая стража состояла из мусульман, должности же писцов за­нимали индусы из высшей касты брахманов. Никитин, отмечая это, употребляет здесь термин «кофар» (от арабск. «кафир») —неверный. Позднее, после сближения с мест­ным населением, Никитин называет индусов индеяны. Чу­жеземцы (гарипы) во внутреннюю крепость свободного доступа не имели. По ночам с факелами город объезжала стража, подчинявшаяся начальнику гарнизона (перс, «ку- тувал»). «Город же Бедерь, — пишет Никитин, — стерегут в нощи тысяча человек кутоваловых, а ездять на конех да в доспесех, да у всех по светычю» (17).

Большое впечатление произвел на Никитина дворец султана. «А двор же его чуден велми, все на вырезе да на золоте, и последний камень вырезан да золотом описан велми чюдно; да во дворе у него суды разный» (17). Бога­то орнаментированная резьба по камню, покрывавшая всю стену, как ковром, была характерна для индийской архи­тектуры того времени. Сосуды, которые видел Никитин в султанском дворце, — это черненые медные изделия с ин­крустацией. По месту производства они стали известны на всем Востоке под названием «бидри».

В черте городских стен находилась высокая стороже­вая башня. Другая достопримечательность города — знаме­нитая медресе Махмуда Гавана — при Никитине только начала строиться. Окончена мечеть, согласно надписи, в 877 г. хиджры, т. е. не позднее мая 1473 г. Дату же за­кладки здания мы узнаем из хронограммы, сохраненной местной хроникой¹⁵. 876 год, указанный ею, закончился в июне 1472 г. Следовательно, произошло это во время празднеств по возвращении Махмуда Гавана из похода на Гоа, свидетелем которых был Никитин.

Многодневные празднества по случаю успешного окон­чания этой войны подробно описаны в придворных хрони­ках. Никитин дополняет их интересными деталями. Мы узнаем об особо торжественной встрече, устроенной Мах­муду Гавану. «И султан послал 10 възырев стретити его за десять ковов, а в кове по 10 верст, а со всякым возырем по 10 тысяч рати своей да по 10 слонов в доспесех» (25). Как известно, чем знатнее были встречающие, чем мно­гочисленнее сопровождавшие их войска и чем дальше от города происходила встреча, тем почетнее она считалась. Кроме триумфальной встречи, Никитин описывает и тор­жественное шествие по городу. Путешественник не раз видел пышные выезды султана и его двора, к их описанию он возвращается в нескольких местах своих записок, но этот выезд особо привлек его внимание. Сжато, несколь­кими штрихами очертил Никитин картину богатого и пест­рого шествия по улицам Бидара. «На баграм на бесермень-ской выехал султан на теферичь, ино с ним 20 възырев великых, да триста слонов наряженых в булатных в доспе­сех, да с горотки, да и городкы окованы, да в гороткех по 6 человек в доспесех, да с пушками, да с пищалми; а на великом слоне 12 человек» (24).

Перед султаном шел слуга с зонтом чхатра — символом царской власти, за ним — отряд воинов и огромный слон, никого не подпускавший к султану. «Да перед ним, — пи­шет Афанасий Никитин о Мухаммеде III,— скачет кофар пешь да играеть теремьцем, да за ним пеших много, да за ним благой [злой] слон идеть, а весь в камке наряжен, да обиваеть люди, да чепь у него велика железна во рте, да обиваеть кони и люди, чтобы кто на султана не наступил блиско» (24). Одежда Мухаммеда III усыпана рубинами, на головном уборе — огромный алмаз, сам султан в бога­том вооружении. «Да на султане, — рассказывает Ники­тин, — ковтан весь сажен яхонты, да на шапке чичак ол-маз великы, да сагадак золот со яхонты, да 3 сабли на нем золотом окованы, да седло золото» (24). В процессии вели верховых коней в богатом убранстве, музыканты еха­ли на верблюдах и шли пешими, султана окружала свита, жены, танцовщики. «Да коней простых (т. е. без всадни­ков.— Л. С.) тысяча в снастех золотых, да верблюдов сто с нагарами, да трубников 300, да плясцев 300, да ковре 300» (24).

За султаном следовал его брат, на золоченых носилках, под бархатным балдахином с золотым навершием, укра­шенным драгоценными камнями. Носилки несли пешие слуги. «А брат султанов, — говорит Никитин, — тот сидит на кровати на золотой, да над ним терем оксамитеи, да маковица золота со яхонты, да несут его 20 человек» (24).

Наконец, следовал первый министр, завоеватель кня­жеств Конкана и Гоа. Как и брат султана, Махмуд Гаван восседал на золоченых носилках, только балдахин над ним был шелковый. Везли его четыре коня. «А махтум, — пи­шет Никитин, — сидит на кровати на золотой, да над ним терем шидян с маковицею золотою, да везут его на 4-х ко­нех, в снастех золотых...» И снова вели боевых коней, всю­ду были певцы и плясуны, а вокруг шла стража. «Да около людей его много множество, — продолжает Никитин, — да пред ним певцы, да плясцев много, да все с голыми мечи, да с саблями, да с щиты, да сулицами, да с копия, да с лукы с прямыми с великими, да кони все в доспесех, да сагадакы на них» (24).

Вправе ли мы утверждать, что в этой праздничной процессии участвовал Махмуд Гаван и перед нами описание его триумфа после взятия Гоа? Комментаторы во мнениях расходятся.

Дело в том, что в летописном тексте читается имя «Махмут», а в Троицкой редакции «Хожения за три моря» написано «махтум», что означает «господин», «государь». В таком случае, не идет ли речь о бахманидском султане Мухаммеде III? Подобную трактовку перевода (84) отра­жает и одна из иллюстраций к изданию «Хожения» ¹⁶. Во главе процессии мы видим молодого султана со скрещен­ными ногами, в парадных носилках, в'которых по четырем углам впряжены четыре коня, за ним теснятся.слоны и кони, на которых восседают везиры ... Однако сопоставле­ние с текстом показывает, что Мухаммед III должен был бы одновременно находиться и во главе и в конце про­цессии: в одном обличий он расположился на носилках, в другом — под ним «седло золото».

В легендах о Кришне этот пастуший бог обладает вол­шебным даром — силой иллюзии создавать «дубли». Со­зданные Кришной двойники его друзей-пастухов, которые оказались замурованными в пещере, спокойно возвраща­ются вместе со стадом в деревню, и никто не замечает подмены. В другом сказании он множит свое собственное воплощение, так что каждая из его подружек-пастушек, ведя хоровод в ночь полнолуния, танцует с самим Криш­ной. Однако Никитин рассказывает не легенды о Кришне, а то, что видел собственными глазами. Так что в данном случае невозможно отождествление «махтума» с султаном Мухаммедом III..

Откуда же в таком случае появление в Троицком спи­ске «Хожения» титула махдум? Случайная перестановка букв переписчиком? Нет, оказывается, текст искажен в летописной, а не Троицкой редакции. Хроника Али Таба Табаи, не привлекавшаяся комментаторами «Хожения», сообщает, что среди прочих наград в связи со взятием Гоа Махмуд Гаван получил еще один почетный титул, а имен­но титул махдум". Значит, это переписчик летописи пе­реставил буквы, чтобы получить имя, ему знакомое.

Установив личность махдума, попробуем определить время события, пользуясь календарными данными Никити­на. Важность результата нетрудно оценить. Если это удастся, мы получим уникальную возможность узнать — и при том независимо от других источников — по крайней мере одну абсолютную дату, содержащуюся в записках путешественника. Кроме того, мы сможем проверить даты индийских хроник, которые расходятся между собой при описании событий, свидетелем которых стал Афанасий Никитин.

При описании пребывания в Индии Никитин не раз упоминает один из главных праздников ислама — курбан байрам, точное число дней до или после этого праздника. Путешественник называет его также по-тюркски «улуг байрам», т. е. большой праздник, в отличие от малого байрама, следующего за постом, приходящимся на девятый месяц лунной хиджры. Живя среди мусульман, Никитин не имел затруднений в определении срока праздника. Од­нако указания путешественника противоречивы. Курбан байрам, свидетелем которого он стал в столице Бидар, на­чался «в среду месяца маа» (22—23). Войска же Махмуда Гавана, согласно Никитину, пришли в Бидар на курбан байрам, «а по-русскому на петров день» (25). Петров день — праздник непереходящий — отмечался 29 июня.

Давая при издании в 1853 г. Троицкого списка «Хоже­ния» перевод текста на восточных языках, А. К. Казембек заметил, что байрам приходится на последний день по­следнего месяца мусульманского календаря. «По словам нашего путешественника, — писал исследователь, — этот праздник состоялся 29 июня» ¹⁸. Но ни профессор Казембек, ни другой востоковед академик X. Д. Френ, комменти­ровавший текст записок Никитина, содержащийся в Со­фийской II летописи, не связывали с датой этого перехо­дящего мусульманского праздника определение года путе­шествия. По датировке И. И. Срезневского, шел 1470 год. Повторив справку Казембека о сроке курбан байрама, И. П. Минаев отнес свидетельство Никитина к следующе­му году. Войска Махмуда Гавана, по Минаеву, вернулись из Гоа в июне 1471 г.

Позвольте, скажет читатель, это невозможно! Любая дата, отмечаемая по лунному календарю арабской хидж­ры, не может два раза подряд приходиться на один и тот же день. Лунный год короче солнечного, и даты лунной хиджры из года в год попадают на другие числа и месяцы европейского календаря. Если курбан байрам состоялся 29 июня, то это могло быть только в определенном году.

В пределах 1470 г. последний месяц мусульманского года, месяц зу-ль-хиджжа, приходится на 874 г. хиджры ¹⁹. Данный год лунной хиджры не високосный, следовательно, в последнем месяце 29, как обычно, а не 30 дней. Послед­ней день этого года приходится на 29 июня. Значит, все-таки июнь, а не май? Между тем Никитин явно придавал особое значение этой дате, написал, что был май, описал положение трех созвездий, которые он наблюдал в это время, отметил, что луна стояла полная три дня. Это един­ственный случай в записках Никитина. Кто же прав?

А. К. Казембек ошибся. Курбан байрам празднуется четыре дня, начиная с десятого числа месяца зу-ль-хиджжа. Кроме того, исследователь не вычислял срок праздни­ка, а просто ссылку Никитина («петров день») перевел на дату по юлианскому календарю. Поэтому и написал, что, «по словам нашего путешественника», было 29 июня, а то, что Никитин указывает, что встретил курбан байрам в мае, вообще не привлекло внимания.

Выше говорилось об условности у Никитина сопостав­ления мусульманских праздников с церковными праздни­ками Руси. Это относится и к переходящим датам, связан­ным с пасхой, и к непереходящим, таким, как покров или петров день. «По приметам гадаю», говорит путешествен­ник о сроке пасхи, рассчитывая, что он бывает ранее «бе-серьменьскаго багрима за 9-ть день ли за 10 дни. А со мною нет ничево, никакоя книгы, а книгы есмя взяли с собою с Руси; ино коли мя пограбили, ини их взяли, и яз позабыл веры хрестьяньскыя всея и праздников хрести-аньских ... не ведаю» (20). А ведь праздники ислама, от­мечаемые в странах, где путешественник провел столько лет, подвижны в большей степени, чем пасха: они «обхо­дят» весь год.

Указать правильное соотношение переходящих празд­ников мусульманского и православного календарей путе­шественник мог, только зная действительные сроки на­ступления их в данном году.

В 1470 г., когда Никитин, по Срезневскому, должен был быть в Бидаре, курбан байрам приходился на 10— 13 июня, а в следующем, когда путешественнику надлежа­ло находиться в Гулбарге, на 30 мая — 2 июня. Указание на петров день как будто подходит к 1470 г., но противо­речит указанию на «среду месяца мая», а также данным индийских хроник о походе на Келну и Гоа: война еще только началась.

Если Никитин отметил месяц и день недели первого дня курбан байрама, то можно определить год, поскольку праздник отмечают по лунной хиджре. Но такая интер­претация свидетельства путешественника противоречит как календарным данным, так и точному смыслу текста. 10 июня 1470 г. было воскресенье, 30 мая 1471 г. — четверг. В 1469 г. курбан байрам начался в среду, но тогда был июнь, и в этом году Никитин еще не мог быть в Бидаре. При датировке И. И. Срезневского он должен быть там в 1470 г., но и тогда праздник приходился на июнь. А если Никитин прибыл в Индию не в тот год, который считали, и разница больше, чем один год? Вычислим, когда будет следующий курбан байрам. 19 мая, во вторник, а в 1473 г. — 8 мая, в субботу. Повторение такого сочета ния, чтобы начало данного праздника приходилось на среду в мае, возможно лишь на большом временном отрезке. Пред­шествующая дата — 18 мая 1407 г.; на протяжении сле­дующих 100 лет праздник несколько раз приходится на май, но ни разу на среду в мае.

Путешественник употребляет названия различных дней недели, а также слово «среда» как день поста. Но в дан­ном случае он имел в виду не середину недели, считая с воскресенья, а середину месяца. Перевод Н. С. Чаева го­ворит о среде как дне недели (82). Перевод сделан с Тро­ицкого списка «Хожения», и связанная с ним редакция XVII в. как бы подтверждает правильность перевода, по­скольку там не только опущено признание о том, что путе­шественник встретил пасху не в положенный срок, но и в разбираемой фразе месяц опущен, и просто сказано «в сре­ду» (62).

Между тем летописный текст «Хожения за три моря» более полно и точно передает это место: «Месяца маиа 1 день велик день взял есми в Бедере в бесерменском в Гундустане; а бесермена баграм взяли в середу месяца; а заговел есми месяца априля 1 день» (43). Приведенные выше расчеты показывают, что истолкование выражения «в среду месяца маа» как в среду в мае не может быть принято.

В таком случае отмеченный Никитиным день байрама приходится на 19 мая 1472 г. Несмотря на отсутствие чис­ла и дня недели, дата отвечает признакам, зафиксирован­ным путешественником. Следовательно, Никитин выехал из Твери в 1468 г. и в Индии находился в 1471 —1474 гг. Согласуется ли это с летописной статьей и событиями, отразившимися в описании путешествия?

Летописная статья, как оказалось, допускает различ­ные толкования относительно того, когда посольство Ива­на III выехало из Москвы в Шемаху. Датировка «за год», конечно, приблизительная, но в любом случае не противо­речит тому, что Василий Папин отправился в Закавказье не в 1466 г., а в 1468 г., однако не позднее, так как в походе, состоявшемся через год после возвращения, был убит.

Высказывалась догадка, что рукопись Никитина спер­ва была привезена в Тверь, а затем сторонники Ивана III переслали ее с оказией в Москву²⁰. Это могло бы объяс­нить двухлетний перерыв между обнаружением рукописи летописцем в Москве и предполагаемой датой смерти пу­тешественника. Можно было бы предположить также, что по прибытии в Кафу Никитин был задержан, поскольку генуэзские власти в связи с ложным обвинением конфиско­вали товары русских купцов. Необходимость в догадках отпадает, если Никитин приехал в Кафу осенью 1474 г., а в 1475 г. рукопись или ее копия была уже в руках мос­ковского летописца.

Записки Афанасия Никитина уже Карамзиным были признаны как редкий и ценный источник по истории Ин­дии, и интерес к ним растет. Они прочно вошли в совет­скую и индийскую историографию. Свидетельства русского путешественника использованы как в истории государ­ства Бахманидов, так и в истории Гоа и государства Виджаянагар.

Однако точно установить время пребывания Никити­на в Индии не удалось, и в зарубежной историографии су­ществуют различные на этот счет датировки.

В хронологии по истории Индии Д. С. Триведа годом приезда Никитина в Бидар считал 1392-й по индийскому календарю Шака, т. е. 1470 г. П. М. Кемп указывает 1469 г., т. е. датировку И. И. Срезневского. К. А. Нилаканта Шаст-ри пребывание Никитина в Индии относит к 1470— 1474 гг.²¹ Между тем русский путешественник провел в стране лишь около трех лет. Английский исследователь средневековой истории Декана, знакомый с хроникой Фе-риштэ и записками Афанасия Никитина, признал задачу установить время приезда последнего в Индию крайне трудной и едва ли разрешимой. Русский путешественник, писал он, побывал в стране где-то в период между 1468 и 1474 гг.²²

В Индии Никитин стал очевидцем столкновения двух крупнейших в то время держав субконтинента. Находясь на территории одного из них — государства Бахманидов,— путешественник описывает несколько войн, которые вели войска Мухаммеда III, одного из последних представите­лей династии. Эти события описал Мухаммед Касим Фе-риштэ, индо-мусульманский историк, живший на рубеже XVI—XVII вв. в Биджапуре и писавший на персидском языке. История Фериштэ основана на придворных хрони­ках, составленных его предшественниками — современни­ками описываемых событий. Один из них — мулла Абдул Керим Синдхи, состоявший на службе Махмуда Гавана, фактического правителя государства в конце 50-х — нача­ле 80-х годов XV в. Фериштэ датирует события по годам хиджры, а также приводит традиционную местную дати­ровку относительно сезона дождей. Никитин называет му­сульманские праздники. Так что при всем разнообразии приводимые в обоих источниках указания позволяют да­тировать исторические события на уровне лет и времени года, а иногда — месяцев и дней.

По рассказу Фериштэ, в конце 1460-х — начале 1470-х годов две войны былп направлены против державы Вид-жаянагар и две — против другого индусского государст­ва — Ориссы. Первая война была завершена в 1469— 1472 гг. завоеванием приморской области Келны и Гоа, находившейся в зависимости от махараджи Виджаянагара. Никитин пишет, что огада одной крепости (речь идет о Келне) продолжалась два года и войска торжественно вернулись в столицу на курбан байрам. Войсками коман­довал везир ходжа Махмуд Гаван. Называя его боярином, путешественшш пишет, что ведет он войны с индусами «20 лет есть, то его побиють, то он побивает их многаж­ды» (14, 17), и замечает, имея в виду Сангамешвар и Гоа: «... два города взял индейскыя, что розбивали по морю Ин­дейскому» (25).

Сличая записки Никитина и хронику Фериштэ, И. П. Минаев натолкнулся на явное расхождение в датах. Для И. И. Срезневского, незнакомого с хроникой Фериштэ, проблемы не существовало, его датировка была «автоном­на» от истории Индии. И. П. Минаеву же предстояло «увя­зать» оба источника. Прочтя в хронике, что Махмуд Гана и вернулся в столицу после трехлетнего отсутствия, иссле­дователь рассчитал, что война, начатая в 1469 г., должна была окончиться в 1472 г. Так как, по Срезневскому, Ни­китин уже в начале этого года покинул Индию, то первое возникшее противоречие было разрешено следующим об­разом.

И. П. Минаев не сомневался, что русский путешествен­ник был свидетелем всех описываемых им событий. Если прав Никитин, рассуждал исследователь, то неправ Фе-риштэ. Выходило, что война продолжалась не три, а два года, или три, но начата была на год раньше, чем отметил придворный хронист. Поэтому И. П. Минаев высказался за то, чтобы временем взятия Гоа и возвращения войск считать июнь 1471 г. Высказывалось и противоположное мнение: путешественник не мог иметь в виду взятие Гоа, расположенного южнее Дабхола, поскольку это произошло после того, как он покинул Индию²³, и свидетельство тому его собственные слова: «Дабыль же есть пристанище в Гундустани последнее бесерменьству» (20). Как же было на самом деле? Во-первых, следуя логике И. П. Минаева, датировать возвращение войск в Бидар необходимо 1470 г., так как, если там находился Никитин, это должно было состояться через год после его приезда в Индию, а не в 1471 г., когда он должен был быть уже в Гулбарге. Погло­щенный опровержением хроники Фериштэ, И. П. Минаев перестал следить за тем, где находился Никитин. Во-вторых, слова Никитина о Дабхоле не дают основания утверждать, что в то время, когда путешественник был в Индии, Гоа еще не был присоединен. В перечне портов запад­ного побережья Индии им описаны наиболее значи­тельные: Камбей в Гуджарате, Дабхол у Бахманидов, Ко-жикоде у владетеля Виджаянагара, которые он характери­зует как порты «Индейскому морю всему». О Чауле как порте Никитин не рассказывает, хотя отсюда началось его путешествие в глубь страны. Порт Диу, не шедший тогда в сравнение с Камбеем, Никитин не называет, упоминая лишь область Гуджарат как первую на индийской земле, которую он посетил.

Присоединение Гоа хроника Фериштэ датирует 876 г. хиджры (1471—1472 гг.) после сезона дождей, после чего Махмуд Гаван занимался укреплением Гоа. По переписке Махмуда Гавана мы можем уточнить дату события: город был взят в феврале 1472 г.²⁴ Так что триумф Махмуда Га-вапа, который описали Фериштэ и Никитин, происходил на глазах последнего.

Сопоставимые данные хроники Фериштэ и записок Ни­китина о войнах на Декане можно представить в следую­щем виде²⁵: