Различение: социальная критика суждения1 Пьер Бурдье

Тот факт, что в области потребления продуктов питания основная оппозиция в общих чертах

соответствует разделению по уровню достатка, заслоняет собой вторичную оппозицию,

которая, как внутри среднего, так и внутри господствующего класса, противопоставляет

группы, имеющие наибольший культурный и наименьший экономический капитал, и

группы, имеющие обратную структуру активов. Так, наблюдатели усматривают простое

следствие различий в уровне дохода в том, что по мере восхождения по лестнице социальной

иерархии доля расходов на продукты питания уменьшается или что доля потребления

группы господствующего класса», и «интеллектуал» – вместо «доминируемые группы

господствующего класса».

8 Ницше Ф. Воля к власти: Опыт переоценки всех ценностей (1884–1888). М.: ТОО

«Транспорт», 1995.
32

тяжелой пищи, жирной и способствующей прибавлению веса, но при этом дешевой, такой,

как макароны, картофель, фасоль, сало, свинина, а также вина уменьшается, в то время как

увеличивается доля нежирной, легкой (быстро усваиваемой) пищи, от которой не толстеют

(говядина, телятина, баранина, мясо ягненка и особенно свежие овощи и фрукты и т.д.)9.

Учитывая, что истинным принципом формирования предпочтений является вкус – нужда,

ставшая добродетелью, – теория, согласно которой потребление представляет собой прямую

функцию от уровня доходов, выглядит вполне правдоподобной, так как доход в большой

степени предопределяет дистанцию по отношению к минимальным потребностям. И в то же

время она не может объяснить случаи, когда одинаковый доход сочетается с типами

потребления, имеющими совершенно разную структуру: так, цеховые мастера остаются

верными «простонародному» вкусу, хотя зарабатывают больше, чем служащие, чей вкус тем

не менее кардинально отличается от вкуса рабочих и приближается к вкусу преподавателей.

Для того чтобы действительно объяснить вариации, которые фиксирует закон Энгеля,

необходимо учитывать совокупность характеристик социального положения, ассоциируемых

(статистически) с самого раннего детства с обладанием более или менее высокими доходами,

способными формировать вкусы, соответствующие условиям существования. Подлинный

принцип, лежащий в основе различий, наблюдаемых в области потребления, как и за ее

пределами, заключается в оппозиции между вкусом к роскоши (или к свободе) и вкусом от

нужды. Первый свойствен индивидам, выступающим продуктом материальных условий

существования, характеризующихся дистанцией от сферы необходимости, свободами, или

как иногда говорят, удобствами, которые дает обладание капиталом. Второй – уже одним

фактом приспосабливания – выражает нужды, плодом которых он является. Таким образом,

народный вкус к пище, наиболее сытной и одновременно наиболее дешевой (двойной

плеоназм, демонстрирующий редукцию к чистой первичной функции), можно вывести из

определению требуется от пролетариата. Идея вкуса – типично буржуазная, так как

предполагает абсолютную свободу выбора – настолько тесно связана с идеей свободы, что

кажется парадоксальной сама идея существования вкуса к необходимому. Либо его просто-

напросто устраняют, делая из практики прямое следствие экономической необходимости

(например, рабочие едят фасоль, поскольку не могут позволить себе что-либо другое) и

забывая о том, что в большинстве случаев необходимость воплощается в действительности

лишь постольку, поскольку агенты склонны к тому, чтобы следовать ей, поскольку у них

свободы, забыв об условиях, продуктом которых он является, и, таким образом, сводят его к

патологической и нездоровой тяге к вещам (первой) необходимости, некой разновидности

врожденной убогости – предлог к классовому расизму, ассоциирующему народ со всем

грубым и грязным [gros et gras]: грубыми башмаками, грубым смехом, грязной работой,

грубым здравомыслием и грязными шутками. Вкус есть amor fati, выбор судьбы, но выбор

вынужденный, навязанный условиями существования, которые, исключая как пустые мечты

любую другую возможность, не оставляют иного выбора, чем вкус к необходимому.

Вкус к необходимому может породить лишь стиль-жизни-в-себе, определяемый

отрицательно, через недостаток, через лишение [rapport de privation], отличающее его от

других стилей жизни. Одним достаются знаки избранности, другим – стигматы, вплоть до

телесных. «Подобно тому, как надпись на лбу избранного народа гласила о его

человека у рабочих и сельскохозяйственных работников выше, чем у всех остальных

классов и в особенности чем у высших кадров, занимающих первое место по потреблению

яблок. В то время как дорогие и сытные фрукты – виноград, персики, орехи, лесные орехи

или миндаль – потребляют в основном представители либеральных профессий,

промышленники и крупные коммерсанты.
33

принадлежности Иегове, разделение труда запечатлевает на рабочем мануфактуры клеймо,

утверждающее его собственностью капитала». Это клеймо, о котором говорит Маркс, есть не

что иное, как сам стиль жизни, которым самые обездоленные немедленно выдают себя, что

выражается даже в их способе проводить свободное время, служащем контрастом для

благородных мероприятий и вносящем свой вклад, по принципу отрицания, в диалектику

притязания и различия, лежащих в основе постоянных изменений вкуса. Почти не обладая

знаниями или манерами, имеющими ценность на рынке академических экзаменов или

светских бесед, и имея в своем распоряжении лишь умения, не представляющие интереса для

этих рынков, они становятся теми, кто «не умеет жить», кому больше других приходится

тратить на материальную пищу, притом на самую тяжелую, грубую и полнящую, как хлеб,

картофель и жиры, а также на самую простую, как вино; кто меньше других тратит на

одежду и на уход за здоровьем, на косметические товары и заботу о внешности, кто «не

умеет отдыхать», «кто всегда должен что-то делать»; они ставят палатки в переполненных

кемпингах, устраиваются для пикника на обочинах шоссе, стоят в пробках в своих

«Renault 5» или «Simca 1000», отправляясь в отпуск, предаются развлечениям, специально

для них придуманным инженерами массового культурного производства. Посредством этих

внушенных «предпочтений» они подтверждают классовый расизм (если он нуждается в

подтверждении), будучи уверенными, что они лишь имеют то, что заслуживают.

Искусство пить и есть остается, без сомнения, одной из немногих областей, в которых

рабочие классы явно противопоставляют себя легитимному искусству жить. Новой этике

умеренности во имя стройности, которой тем больше придерживаются, чем выше положение

в социальной иерархии, крестьяне и особенно рабочие противопоставляют этику доброй

жизни. Бонвиван – это не только тот, кто любит вкусно поесть и хорошо выпить. Это тот,

кто умеет установить щедрые и непринужденные взаимоотношения, т.е. одновременно

простые и свободные, которые символизирует и которым благоприятствует общее застолье,

где исчезают сдержанность, настороженность и недомолвки, демонстрирующие дистанцию –

отказ присоединиться и расслабиться.

Линия разрыва с народным отношением к еде проходит, без сомнения, между рабочими и

служащими: тратя на продукты питания меньше, чем квалифицированные рабочие, как в

абсолютных, так и в относительных величинах, служащие потребляют меньше хлеба,

свинины, колбасных изделий, молока и сыра, крольчатины и птицы, сушеных овощей и

жиров, и, имея более сжатый бюджет на питание, тратят столько же на мясо – говядину,

телятину, баранину, ягненка, и немного больше на рыбу, свежие фрукты и на аперитивы. Эти

трансформации структуры потребления продуктов питания сопровождаются возрастанием

расходов в области личной гигиены (т.е. одновременно на здоровье и уход за внешностью) и

на одежду, а также небольшим повышением расходов в области культуры и досуга.

Достаточно отметить, что ограничение расходов на продукты питания и в особенности на

самые земные, самые приземленные и самые материальные среди них сопровождается

ограничением деторождения, чтобы законно предположить, что такое ограничение является

одним из аспектов глобальной трансформации отношения к миру. «Скромный» вкус,

умеющий пожертвовать сиюминутными потребностями и развлечениями ради будущих

желаний и удовольствий, противопоставляется спонтанному материализму рабочих классов,

отказывающихся принять бентамовскую систему учета радостей и страданий, прибыли и

затрат (например, на здоровье и красоту). Это означает, что в основе этих двух типов

отношения к материальной пище лежат две диспозиции в отношении будущего, которые

сами находятся в круговой зависимости с двумя типами объективно возможного будущего.

Возражая воображаемой антропологии экономической науки, без колебаний формулирую-

щей универсальные законы «временнóй преференции», необходимо напомнить, что

склонность подчинять желания сегодняшнего дня желаниям завтрашним зависит от степени,

в которой эта жертва является «разумной», т.е. от имеющихся шансов в любом случае

получить в будущем удовольствия, превосходящие те, что были принесены в жертву10. В

числе экономических условий склонности жертвовать сиюминутными удовольствиями во

имя предполагаемых в будущем необходимо учитывать вероятность этих будущих

удовольствий, вписанную в настоящее положение. Еще одна разновидность экономического

расчета, подавляющая желание подвергать все существование экономическому расчету:

гедонизм, побуждающий к тому, чтобы ловить изо дня в день редкие удовольствия

(«приятные моменты») настоящего, – единственно возможная философия для тех, у кого, как

говорят, нет будущего, и кто, во всяком случае, не может ожидать от будущего многого.

Исходя из этого становится понятно, что практический материализм, проявляющийся

главным образом в отношении к еде, является одной из основных составляющих этоса, или

даже этики, народа: существование в настоящем, которое проявляет себя в стремлении

воспользоваться приятными моментами и принимать вещи как они есть, является само по

себе утверждением солидарности с другими (которые часто представляют единственную

настоящую гарантию против угроз будущего), в той степени, в какой данный временной

имманентизм11 есть признание пределов, очерчивающих положение. Поэтому умеренность

мелких буржуа ощущается как разрыв: отказывая себе в том, чтобы хорошо провести время

и чтобы хорошо провести его с другими, мелкий буржуа обнаруживает свое стремление

вырваться из общего настоящего, когда он не строит свой собственный образ вокруг

оппозиции между домом и кафе, умеренностью и невоздержанностью, иначе говоря, также

между личным благом и коллективной солидарностью.

Кафе – это место, куда идут не просто пить, но пить в компании, и где можно установить

непринужденные отношения, основанные на отказе от цензуры, условностей и приличий,

которые соблюдаются в общении между незнакомцами. В противоположность кафе и

ресторанам буржуа и мелких буржуа, где каждый u1089 столик представляет собой отдельную и

присвоенную территорию (например, спрашивают разрешения, чтобы взять стул или

солонку), кафе для рабочих – это компания, к которой можно присоединиться (знаком чего

является приветствие: «Здорово, мужики!» или «Всем привет!» вновь вошедшего). Его

центром является стойка, на которую облокачиваются, пожав руку «патрону», поставленному

таким образом в положение хозяина (часто именно он ведет разговор), и нередко даже всем

присутствующим. Столы – если они есть – оставлены «чужакам» и женщинам, которые

приходят сюда, чтобы купить попить детям или позвонить). Именно в кафе находит свое

применение типично народное искусство шутки, искусство все обращать в шутку (откуда

идут выражения «кроме шуток» или «шутки в сторону», с помощью которых возвращаются к

серьезным вещам и которые могут также усиливать иронию), но также искусство
10 Ограничимся тем, что приведем один из примеров такого ложного эссенциалистского

анализа, заимствованный нами у Бем-Баверка: «Рассмотрим теперь второй феномен

человеческого опыта, нагруженный важнейшими последствиями. Мы меньше заботимся о

будущих радостях и печалях просто потому, что они лежат в будущем; и тем меньше наше

беспокойство, чем более удалено от нас это будущее. Вследствие чего вещам,

предназначенным для того, чтобы послужить нам в будущем, мы придаем значение,

которое не соответствует их истинной будущей ценности. Мы систематически

недооцениваем наши будущие желания, а также средства, необходимые для их

удовлетворения» [Böhm-Bawerk E. Capital and Interest. Vol. 2. South Holland, Ill., 1959.

P. 268].

П. Бурдье проводит мысль об имманентном времени, т.е. времени, ограниченном

пределами социального опыта и присущего социальному миру как универсальной форме

всех происходящих в нем изменений. Противопоставляется трансцендентальному

времени И. Канта и неокантианцев, т.е. времени как априорной форме внутреннего

чувства, принадлежащей не эмпирическим u1072 агентам, а трансцендентальному субъекту. –

высмеивания и подшучивания, становиться жертвой которых предназначен толстяк, так как в

большей степени, чем другие, обладает чертой, которая, согласно народным представлениям,

является скорее живописной особенностью, чем пороком, и так как добродушие,

приписываемое ему, предрасполагает его принимать их правильно. Одним словом, это

искусство смеяться над другими, не раздражая их, при помощи ритуальных шуток и

ругательств, нейтрализуемых уже самой их чрезмерностью. Оно предполагает близкое

знакомство, как по используемой информации, так и по своей вольной манере, являющихся

свидетельством внимания и привязанности, способом похвалить под видом поношения,

примириться под видом осуждения, хотя шутки могут служить также тому, чтобы

подвергнуть испытанию того, кто хотел бы держаться на расстоянии12.

Три способа утвердить свое отличие

Основная оппозиция между вкусом к роскоши и вкусом к необходимому приобретает свою

специфику при помощи стольких оппозиций, сколько существует различных способов

утвердить свое отличие по отношению к рабочему классу и к его примитивным

потребностям или, другими словами, возможностей, позволяющих держать необходимость

на расстоянии. Так, у господствующего класса можно, для упрощения, выделить три

структуры потребления, распределенные по трем основным статьям: питание, культура и

внешность или представительские расходы (одежда, уход за кожей, косметические товары,

обслуживающий персонал). Эти структуры, подобно структурам их капитала, приобретают

полностью противоположные формы у преподавателей и у промышленников или крупных

коммерсантов (см. табл. 1). Так, для последних характерны высокие расходы на питание

(более 37% бюджета), очень небольшие культурные расходы и средние расходы на уход за

внешностью и представительские нужды. Первые же, чьи совокупные расходы в среднем

ниже, тратят меньше на питание (относительно меньше, чем рабочие), имеют ограниченный

бюджет на уход за внешностью и представительство (с весьма высокими расходами на

здоровье) и относительно много тратят на культуру (книги, газеты, спектакли, спорт,

игрушки, музыку, радио и проигрыватель).

И тем и другим противопоставлены представители либеральных профессий, расходующие на

питание такую же часть бюджета, что и преподаватели (24,4%), при гораздо более высоких
12 Отметим, что это искусство, имеющее своих виртуозов – общепризнанных шутников,

может порой доходить до карикатуры – шуток и высказываний, кажущихся банальными,

глупыми или грубыми исходя из самих критериев простонародного вкуса.
36

совокупных расходах (57 122 франка вместо 40 884 франков), и чьи расходы на внешность и

представительские нужды намного выше, чем у остальных групп, особенно если сюда

добавить расходы на прислугу, в то время как их расходы на культуру ниже, чем у

преподавателей (и даже ниже, чем у инженеров и высших управленческих кадров,

располагающихся где-то между преподавателями и либеральными профессиями, хотя все же

ближе к последним почти по всем типам потребления).

Мы можем уточнить систему различий, внимательно рассмотрев распределение расходов на

продукты питания. По этому пункту промышленники и коммерсанты коренным образом

отличаются от представителей либеральных профессий и еще больше от преподавателей по

причине того внимания, которое они уделяют мучным изделиям (особенно выпечке), винам,

консервированному мясу, гусиной печени, дичи и, напротив, небольшого значения,

придаваемого мясу и свежим фруктам и овощам. Преподаватели, чьи расходы на питание

имеют почти ту же структуру, что и у офисных служащих, тратят больше, чем все другие

группы, на хлеб, молочные продукты, сахар, варенье, безалкогольные напитки, меньше на

вина и алкоголь и заметно меньше, чем члены либеральных профессий, на дорогие

продукты – мясо (и особенно на самое дорогое, такое, как баранина и ягнятина), свежие

фрукты и овощи, рыба и морепродукты. Что касается либеральных профессий, они

отличаются в основном тем, что расходуют значительную часть бюджета на дорогие

продукты, в частности на мясо (18,3% расходов на питание) и особенно на самые дорогие его

виды (телятина, баранина, ягнятина), а также на свежие фрукты и овощи, рыбу и

морепродукты, сыры и аперитивы13.

Итак, по мере движения от рабочих к руководителям промышленных и торговых

предприятий – через цеховых мастеров, ремесленников и мелких коммерсантов –

экономические ограничения все более ослабляются, в то время как остается неизменным

фундаментальный принцип потребительских предпочтений: оппозиция, противопо-

ставляющая две крайности, устанавливается, таким образом, между бедным и богатым

(нуворишем), между «жратвой» и «обжорством»; при этом потребляемая пища становится

все более богатой (одновременно по цене и калорийности) и все более тяжелой (дичь,

гусиная печень). Напротив, вкус представителей либеральных профессий или высших

управленческих кадров определяет вкус рабочих через его отрицание, как вкус к тяжелому,

жирному, грубому, ориентируясь на легкое, изысканное, утонченное (см. табл. 2 [здесь не

приводится – ред. журнала]): отсутствие стесненности в средствах сочетается здесь с

усилением социальной цензуры, запрещающей грубость и полноту в пользу изысканности и

стройности. Вкус к редкой и аристократичной пище соответствует традиционной кухне,

часто использующей дорогие или редкие продукты (свежие овощи, мясо и т.д.). Наконец,

преподаватели, обладая бóльшим культурным, нежели экономическим, капиталом,

отличаются аскетическим типом потребления во всех областях и стремлением к

оригинальности с наименьшими экономическими издержками, что приводит их к экзотике

(итальянская, китайская кухня и т.д.) и кулинарному популизму (крестьянские блюда), почти

сознательно противопоставляют себя богатым (нуворишам) с их обильной пищей, продавцам

и потребителям «обильной еды» («grosse bouffe»), тем, кого иногда называют «шишками»

(«gros»∗), толстыми физически и грубыми духовно, владеющими экономическими

средствами, достаточными для того, чтобы утверждать с высокомерием, воспринимаемым

подобные различия между учителями и конторскими служащими, с одной стороны, и

мелкими коммерсантами – с другой.

∗ Бурдье здесь и далее играет с многочисленными значениями слова «gros», означающему во

французском языке одновременно и «большой», и «толстый», и «грубый», и

«чрезмерный», а также «богач, шишка». – Прим. перев.

как «вульгарность», свой стиль жизни, который остается все же очень близким стилю жизни

низших классов в том, что касается культурного потребления и экономической структуры

потребления.

Само собой разумеется, что невозможно изолировать потребление продуктов питания от

стиля жизни в целом. Предпочтения в области блюд (о которых статистическая

потребительская корзина дает очень приблизительное представление, особенно на том

уровне неопределенности, на котором они предоставляются статистикой) ассоциируются,

посредством способа их приготовления, со всеми представлениями об устройстве домашнего

хозяйства и разделением труда между полами. Например, склонность к тушеным блюдам

(горшочек с тушеной говядиной и овощами, рагу, тушеное мясо), приготовление которых

требует много времени и внимания, связана с традиционным представлением о роли

женщины. Таким образом, в этом вопросе особенно ярко проявляется контраст между

низшим классом и доминируемыми группами господствующего класса, где женщины, чья

работа имеет высокую ценность на рынке труда (что, безусловно, объясняет их более

высокое мнение о своей роли), желают посвящать бóльшую часть своего времени заботе о

детях и передаче культурного капитала, а также склонны ставить под сомнение

традиционное распределение ролей между полами. Стремление к экономии времени и сил на

приготовление еды сочетается здесь со стремлением к легкости и малокалорийности

продуктов, что выражается в предпочтении, отдаваемом мясу, жаренному на гриле, сырым

овощам и фруктам (салатам), а также быстрозамороженным продуктам и готовым блюдам,

йогуртам и другим молочным продуктам – всему тому, что является антиподом блюд

народной кухни, наиболее типичное из которых представляет собой тушеное мясо с овощами

[pot-au-feu], готовящееся из дешевого, пригодного лишь для варки мяса – в

противоположность жаренному на гриле или запеченному. Это низший способ

приготовления, требующий особенно много времени. Не случайно этот тип кухни – ведь

говорят о женщине, посвящающей себя целиком домашнему очагу, что она «pot-au-feu» –

является символом подчиненного положения женщины и разделения труда между полами,

так же как тапочки, надеваемые перед ужином, символизируют незначительность роли

мужчины.

«обывателя», традиционно презираемого в среде «художников», чаще других (60%)

признаются, что надевают перед ужином тапочки, в то время как представители либеральных

профессий и высшие кадры более других склонны отвергать этот мелкобуржуазный символ

(35% из них говорят, что никогда их не носят). С другой стороны, тот факт, что работницы и

крестьянки особенно часто носят тапочки, свидетельствует, без сомнения, об их отношении к

телу в целом, манере одеваться и преподносить себя, которые являются следствием

замыкания на доме и на домашнем хозяйстве (например, известно, что жены ремесленников

или коммерсантов и рабочих чаще, чем другие, говорят о том, что в своем выборе одежды

преимущественно руководствуются тем, чтобы нравиться своему мужу).

Схема 2. Пространство потребления пищевых продуктов

Предпочтения в сфере питания зависят также от представлений того или иного класса о теле

и о воздействии, оказываемом пищей на тело, т.е. на его силу, здоровье и красоту, а также от

категорий, которые он использует для оценки этих воздействий; при этом некоторые из них

могут иметь значение для одного класса и не приниматься в расчет другим. Так, различные

классы могут устанавливать совершенно различные иерархии таких воздействий: рабочие,

уделяющие больше внимания физической силе тела (мужского), чем его форме, имеют

тенденцию потреблять продукты одновременно дешевые и сытные, в то время как члены

либеральных профессий отдадут свое предпочтение продуктам вкусным, полезным для

здоровья, легким и не полнящим. Как классовая культура, ставшая натурой (т.е.

инкорпорированная), запечатленная в теле, – вкус участвует в формировании тела класса.

Являясь инкорпорированным принципом классификации, который управляет всеми формами

инкорпорирования, вкус выбирает и преобразует все, что тело поглощает, переваривает,

усваивает, физиологически и психологически. Из этого следует, что тело есть наиболее

неопровержимая объективация вкуса того или иного класса, который может обнаруживаться

разными способами: прежде всего в самом естественном, что есть во внешности, т.е. в

размерах (объем, рост, вес и т.д.) и в формах (круглых или угловатых, жестких или гибких,

прямых или согнутых и т.д.), где тысячью разных способов выражается отношение к телу,

иначе говоря, манера обращаться с телом, ухаживать за ним, насыщать, поддерживать –Предпочтения в сфере питания зависят также от представлений того или иного класса о теле

и о воздействии, оказываемом пищей на тело, т.е. на его силу, здоровье и красоту, а также от

категорий, которые он использует для оценки этих воздействий; при этом некоторые из них

могут иметь значение для одного класса и не приниматься в расчет другим. Так, различные

классы могут устанавливать совершенно различные иерархии таких воздействий: рабочие,

уделяющие больше внимания физической силе тела (мужского), чем его форме, имеют

тенденцию потреблять продукты одновременно дешевые и сытные, в то время как члены

либеральных профессий отдадут свое предпочтение продуктам вкусным, полезным для

здоровья, легким и не полнящим. Как классовая культура, ставшая натурой (т.е.

инкорпорированная), запечатленная в теле, – вкус участвует в формировании тела класса.

Являясь инкорпорированным принципом классификации, который управляет всеми формами

инкорпорирования, вкус выбирает и преобразует все, что тело поглощает, переваривает,

усваивает, физиологически и психологически. Из этого следует, что тело есть наиболее

неопровержимая объективация вкуса того или иного класса, который может обнаруживаться

разными способами: прежде всего в самом естественном, что есть во внешности, т.е. в

размерах (объем, рост, вес и т.д.) и в формах (круглых или угловатых, жестких или гибких,

прямых или согнутых и т.д.), где тысячью разных способов выражается отношение к телу,

иначе говоря, манера обращаться с телом, ухаживать за ним, насыщать, поддерживать –

39

манера, в которой проявляются наиболее глубинные диспозиции габитуса. Именно

предпочтения в сфере питания, которые могут сохраняться даже вне социальных условий их

производства (как в других областях – акцент, походка и т.п.), а также, безусловно,

связанные с ними телесные навыки в работе и в отдыхе определяют распределение телесных

свойств между классами.

Социальное определение надлежащего питания опосредовано не только полуосознанным

представлением о приемлемом телосложении, и в особенности о его толщине или худобе. На

более глубоком уровне это целая телесная схема [schéma corporel], и в частности манера

держать себя во время еды, лежащая в основе отбора некоторых блюд. Так, например, если в

среде рабочего класса рыба считается едой, не слишком подходящей для мужчин, то не

только потому, что это легкая пища, которая не насыщает и которую готовят только из

гигиенических соображений, т.е. для больных и для детей; но и потому, что она вместе с

фруктами (исключая бананы) принадлежит к категории тех деликатных вещей, с которыми

не могут управиться руки мужчины и перед которыми он оказывается беспомощным как

ребенок (женщина, принимая роль матери, возьмется разделать рыбу на тарелке или

почистить грушу). Главная же причина в том, что рыбу требуется есть таким образом,

который во всем противоречит собственно мужской манере: сдержанно, небольшими

кусочками, слегка пережевывая, используя переднюю часть рта, на кончиках зубов (из-за

рыбьих костей). Вся мужская идентичность – то, что называют мужественностью – ставится

под вопрос в этих двух манерах есть: первая – кончиками губ и небольшими кусочками, как

женщины, только которым и подходит ковыряться в тарелке; вторая – полным ртом, всеми

зубами и большими кусками, как подобает мужчинам. Точно так же, полностью гомологично

манере есть, мужская идентичность оспаривается в манере говорить: одной лишь передней

частью рта или всем ртом и особенно гортанью и горлом (в соответствии с

противопоставлением рта: тонкий рот, сжатый рот или поджатые губы – и глотки: луженая

глотка, горланить, «заткни глотку!» и т.п.). Эта оппозиция обнаруживается во всех телесных

практиках и особенно в самых на вид незначительных, которые в этом качестве могут

служить памяткой, хранящей самые глубинные ценности группы, ее наиболее

фундаментальные «верования». Было бы несложно показать, что, к примеру, бумажные

салфетки «Клинекс», требующие, чтобы к носу прикасались деликатно, не нажимая и

прочищая словно бы один его кончик при помощи серии коротких выдохов, так относятся к

большому хлопчатобумажному носовому платку, в который выдыхают резко и шумно, щуря

от усилия глаза и крепко сжимая нос пальцами, как сдержанный в своих зрительных и

звуковых проявлениях смех относится к смеху во все горло, когда смеются всем телом,

наморщив нос, широко открыв рот и сделав глубокий вдох («я сложился пополам»), как бы

для того, чтобы максимально преувеличить опыт, который невозможно удерживать в себе

уже хотя бы потому, что им необходимо поделиться, а значит, ясно его продемонстрировать

другим. Практическая философия мужского тела как державы, большой, сильной, имеющей

огромные, настоятельные и грубые потребности и утверждающей себя во всей мужской

манере держать себя и, в частности, в отношении еды, также лежит в основе разделения

пищи между полами, разделения, признанного как в практиках, так и в дискурсе обоими

полами. Мужчинам надлежит пить и есть больше, к тому же пищи более основательной,

соответственно их образу. Так, аперитив будет предложен мужчинам дважды (а по

праздникам даже больше) и в больших стаканах, наполненных до краев (своим успехом

«Рикар» или «Перно», без сомнения, во многом обязаны тому факту, что речь идет о

напитках одновременно крепких и обильных, которые пьются не «наперстками»), а легкую

закуску (соленое печенье, арахис) они оставят детям и женщинам, выпивающим не больше

одного бокала («чтобы не упасть») аперитива их собственного приготовления (рецептами

которых они обмениваются). Так же и в том, что касается закусок, колбасы предназначены

скорее для мужчин, как позднее и сыр (в особенности сильный), в то время как свежие овощи

и фрукты (например, салат) оставляются для женщин: каждый положит себе добавки

соответствующего блюда или разделит его остатки. Мясо, пища в высшей степени

_
40

насыщающая, укрепляющая и дающая силу, бодрость, здоровье, разгоняющая кровь, – это

блюдо для мужчин, которое они съедают с добавкой, тогда как женщины кладут его себе

немного, что, однако, не означает, что они в буквальном смысле чего-то лишают себя – им

действительно не хочется того, чего может не хватать другим, и прежде всего мужчинам,

которым полагается есть мясо по определению. За счет этого женщины приобретают некое

моральное преимущество, хотя на деле и не ощущают себя лишенными чего-либо. Более

того, им не кажется вкусной мужская еда, которая, как считается, может быть вредной для

женщин, если ее употреблять в больших количествах (например, от неумеренного

потребления мяса «закипает кровь», появляется ненормальная сила, высыпают прыщи и т.д.),

и даже может вызывать некоторое отвращение.

Различия в строении тела усилены и символически акцентированы различием в осанке, в

манере держать и вести себя, в которых наиболее полно выражается отношение к

социальному миру. К этому добавляются намеренные изменения внешности, в частности при

помощи различных косметических ухищрений (прическа, макияж, борода, усы, бакенбарды

и т.п.) или при помощи предметов одежды, которые, благодаря инвестированным в них

экономическим и культурным ресурсам, в такой же степени являются социальными знаками,

приобретая свои значение и ценность в соответствии с положением в системе

отличительных знаков, которую они образуют и которая гомологична системе социальных

позиций. Будучи носителем знаков тело также производит знаки, сущность которых

определяется общим отношением к телу. Так, повышенное значение, придаваемое

мужественности, может детерминировать особенности произношения низших классов –

через особую манеру открывать рот во время разговора или постановку голоса. Являясь

продуктом социального, тело, это единственное ощутимое проявление «личности», обычно

воспринимается как самое естественное выражение внутренней природы: не существует

собственно «физических» признаков, и цвет, и слой губной помады или черты мимики, так

же как форма лица или рта, немедленно прочитываются как показатели «нравственного»

облика, который может быть социально охарактеризован как «вульгарный» или

«благородный», естественно «дикий» или от природы «культурный». Знаки, составляющие

воспринимаемое тело, эти плоды собственно культурного производства, влекущие за собой

различие между группами по уровню культуры, т.е. по дистанции от «природного естества»,

сами представляются врожденными. То, что называют умением держать себя, иными

словами, легитимная манера держать свое тело и представлять его, стихийно воспринимается

как признак высоких моральных качеств, в противоположность «естественному» облику тела

как признаку распущенности, преступного забвения долга.

Так обрисовывается пространство тел различных классов, которое, за исключением

биологических случайностей, стремится воспроизвести в своей специфической логике

структуру социального пространства. И следовательно, неслучайно, что телесные свойства

оцениваются с помощью социальных систем классификации, которые не являются

независимыми от распределения этих свойств между социальными классами: существующие

таксономии стремятся противопоставить и проранжировать свойства, чаще встречающиеся у

господствующих классов (т.е. самые редкие) и наиболее частые у подчиненных классов14.

Социальное представление о собственном теле, с которым от рождения должен считаться

каждый агент, чтобы выработать свое субъективное представление о своем теле и свой

телесный экзис, приобретается, таким образом, путем применения системы социальной

классификации, в основе которой лежит тот же самый принцип, что и в случае социальных
14 Иначе говоря, таксономии, приложимые к физическому телу (толстый / худой, сильный /

слабый, большой / маленький), как и во всех других случаях, одновременно ш произвольны

продуктов, к которым она применяется. Так, тело всегда получало бы оценку, строго

соответствующую положению его владельца в структуре распределения других

фундаментальных свойств, если бы логика биологической наследственности не была

автономной по отношению к логике социальной наследственности и иногда не наделяла бы

самых обездоленных в иных отношениях [индивидов] наиболее редкими телесными

свойствами – например, красотой (о которой иногда говорят «фатальная», так как она

угрожает иерархии) – и если бы, напротив, биологическая случайность иногда не лишала бы

«великих» и всемогущих таких телесных атрибутов, соответствующих их положению, как

высокий рост или красота.