Проблема объекта вербализации

Ответ, казалось бы, напрашивается сам собой: "знак - это знак реальной действительности". А если все сказанное - сплошь и рядом одна абстракция, поток чувств, субъективных переживаний и фантазий?

Сказав, что знак обозначает (или означивает?) предметы и явления реальной действительности, мы не только не ответили на вопрос, но и поставили несколько новых: "Что такое действительность?", "До какой степени она реальная?", "Какую реальность замещает знак?" и "Есть ли принципиальная разница в процессах означивания и обозначения?". Ответ на первый из этих вопросов целиком зависит от методологической гносеологической позиции исследователя. Мы уже затрагивали этот вопрос выше, когда речь шла об объекте лингвистического исследования и онтологии смысла. Для человека нет иной действительности, кроме той, которая является объектом его предметной и психомыслительной деятельности. О всем том, что не является сферой нашего прошлого, настоящего и будущего (т.е. возможного) опыта, мы не только не знаем, но и никогда не узнаем. Следовательно, если и есть что-то вне нашего возможного опыта, то это никак не может быть признано действительностью. Степень же реальности действительности нашего возможного опыта определяется целиком уровнем современного познания объектов нашей предметно-психической деятельности. Совершенно условно мы можем разделить действительность нашего возможного опыта на "реальную" ("объективную") и "ирреальную" ("субъективную"). Грань, разделяющая эти два вида действительности, очень зыбка. К несомненно "реальной" действительности можно отнести только физические осязаемые предметы, однако их "реальность" сильно ослабляется тем, что они не являются простыми самотождественными сущностями, "вещами-в-себе", но, во-первых, представляют собой функциональные предметы ("вещи-для-нас"), во-вторых, представляют собой составные сущности (состоят из частей, также являющихся "вещами-для-нас"), в третьих, в онтологическом отношении представляют из себя вещественные сущности (являются состоящими из какого-то вещества, материала, отличного от них самих в понятийном отношении). Как видим, нет ни одной "реальной" вещи, которая до определенной степени не была бы детерминирована сознанием познающего индивида. Вернее было бы сказать: мы не знаем ни одной такой реальной вещи, знание о которой не было бы замешано на специфически человеческом видении мира, т.е. которая бы не была одновременно частью нашей картины мира, а следовательно, - не была бы "ирреальной".

Так, что же замещает знак? Следуя логике функционализма, знак замещает в коммуникативной деятельности элементы человеческой картины мира, а не собственно элементы самого этого мира. Знак - есть знак понимания, видения мира, знания о мире, знак "субъективной действительности", но такой "субъективной", которая возникает в ходе совместно-человеческой, социально детерминированной предметно-мыслительной деятельности.

Значит, в семиотическом процессе в качестве означаемого языкового знака выступает не его значение и не предмет или явление предметного мира, но когнитивное понятие (или представление, как в случае с междометиями), а для речевого знака таким означающим является определенная разновидность фактуального смысла, которую пока трудно терминологически определить. Ясно одно, объектами номинации являются не реальные вещи, а понятия нашего сознания, так как “... отношение языковых форм к обозначаемым ими материальным действиям опосредуется мыслью, идеальным отражением этих действий” (Сабощук,1990:126). Вполне вероятно, что дальнейшие исследования в этой области помогут выяснить, существуют ли формальные различия между когнитивным смыслом, означенным словоформой (например, "возвращаюсь"), словосочетанием (например, "иду обратно"), высказыванием (например, "я возвращаюсь" или "я иду обратно") или целым текстом, описывающим мое возвращение, или же эти различия касаются только объема смысла, а по форме это некая единая сущность, которую условно можно было бы назвать мыслью.

В качестве же означающего в семиотическом процессе по отношению к инвариантному смыслу (когнитивному понятию или представлению) выступает языковой знак в совокупности обеих своих сторон - лексического значения и языковой формы, а по отношению к мысли во всех ее фактуально смысловых вариациях - речевой знак, также в совокупности предметно-когнитивного содержания (смысла) и речевой формы. Для определения роли составных вербального знака в семиотическом процессе можно использовать термины "эксплицируемое" и "эксплицирующее". Почему именно такая терминология?

Слово в языке обозначает и означивает понятие, но (в силу своей социально-коммуникативной ориентации) далеко не полностью покрывает его объем, который (в силу предметно-познавательной ориентации когнитивных понятий) постоянно изменяется. Значительная часть наших знаний о мире остается невербализованной. Причем, зачастую она скрыта не только от наших партнеров по коммуникации, но даже от нас самих. Этим объясняется значительно большая способность человека понимать и распознавать, чем созидать и передавать. Однако существует часть объема когнитивного понятия, которая вследствие социальной коммуникации оказывается вербализованной знаком, т.е. в сознании целой группы индивидов она оказывается связанной с определенной языковой формой. Следовательно, она стала частью языкового знака. Причем, такой частью, которая присутствует (или, точнее, участвует) в каждом акте коммуникации, когда на базе этого языкового знака образуется речевое произведение. Эта часть когнитивного понятия (т.е. значение языкового знака) и есть эксплицируемая, выражаемая его часть. Языковая же форма (план выражения знака) эксплицирует не все когнитивное понятие как таковое, но только эту часть понятия. Поэтому значение знака можно определить в функциональном отношении как "эксплицируемое", а форму знака - как "эксплицирующее". Сходное понимание соотношения значения и когнитивного понятия находим и у А.Бондарко : “... мыслительное и языковое содержание, не будучи тождественными, образуют единство” (Бондарко,1978:5). При этом мыслительное содержание может и вовсе не означиваться или означиваться невербальными средствами. “Мыслительное содержание имеет и такие формы существования, которые являются внеязыковыми, оно может опираться и на неязыковые средства выражения, и на сочетание взаимодействующих языковых и неязыковых средств” (Бондарко,1978:5-6). (Подробнее об этом см. Горелов,Енгалычев,1991).

где предметы и сигналы прямо не участвуют в процессе вербализации, так как их самотождественность полностью зависит от понятийной картины мира и языковой системы данного индивида. Для того, чтобы знать каковы предметы или что они есть, а также какими сигналами о них можно сообщить в ходе коммуникации не нужно не только иметь конкретного наличного представления о конкретном предмете или о конкретном сигнале, но и нет необходимости, чтобы они (эти предметы и эти сигналы) где-либо в данный момент реально существовали. Они возможны, но не необходимы.

В отношении же речевой вербализации данная схема должна выглядеть несколько иначе:

актуальное понятие

(мысль)
[представление речевой знак]

о предметной ситуации
предметная ситуация сигнал,
где обязательна некоторая предметная ситуация, повлиявшая на возникновение данного вербализационного процесса, а также желателен (хотя и не необходим) в качестве результата вербализации некоторый конкретный сигнал.

Может сложиться впечатление, что это совершенно автономные процессы, никак между собой не связанные. Но это не так. Языковая семиотическая модель (модель языковой вербализации) возникает как следствие многочисленно повторяющихся процессов речевой вербализации (в результате генерализации). Наряду с этим большинство актов речевой вербализации совершаются в процессе экстраполирования уже существующей модели языковой вербализации на конкретную фактическую ситуацию предметно-коммуникативной деятельности (процесс референции).

Характер структуры речевого знака иной. Он линеен. И линейность его распространяется на все элементы знака: лексическое, грамматическое и фонографическое значения. Специфика линейности речевого знака была вскрыта Вилемом Матезиусом, предложившим в качестве объясняющего критерия идею рема-тематического предикативного соположения речевых единиц. Линейность речевого знака опирается на процесс рематического вычленения отдельных элементов языкового знака, смежностного модально-предикативного соположения их по отношению ко всем остальным (тематическим). Этот процесс обычно называют актуализацией. К традиционному пониманию процесса актуализации мы хотели бы только добавить то, что он охватывает не только лексическое значение языкового знака, но всю его структуру: это полное структурное переустройство языкового знака, а, говоря точнее, образование на основе элементов языкового знака совершенно отличной психической сущности, каковой является речевой знак, т.е. речевой знак отнесен к языковому в смежностном функционально-генетическом плане. Именно в этом смысле следует употреблять термины "актуальное значение" (как значение речевого знака) и "виртуальное значение" (как значение языкового знака). Но совершенно ошибочно, с точки зрения функциональной методологии, было бы говорить об "актуальном" и "виртуальном" значении одного и того же знака.

Так, говоря "дерево облетает", мы образуем на основе сложной иерархической системы языкового лексического знака "ДЕРЕВО" линейную рема-тематическую структуру "растение со стволом, номинированное стилистически немаркированным конкретным существительным среднего рода второго склонения (тема) + один представитель этого класса, обладающий листьями, осознается в качестве субъекта действия, связанного с его сезонными циклами, является подлежащим в высказывании, что выражается в морфологических значениях именительного падежа и единственного числа (рема)".

Языковой же знак "ДЕРЕВО" содержит в себе все эти и еще целый ряд не упомянутых здесь семантических элементов in potentia. Мы полагаем, что планом содержания речевого знака "дерево" в высказывании "Дерево облетает" следует считать не какой-то один семантический элемент этого рема-тематического соположения (синтагматического поля-ряда), но все указанное соположение целиком (т.е. тема + рема), а функцию плана выражения выполняет уже упоминавшийся выше акустический образ. При этом обе стороны речевого знака - изоморфны, они представляют из себя линейное образование, что позволяет частям плана содержания синхронизироваться с частями плана выражения (акустического образа). Для макроречевых знаков (вроде текста, текстового блока, высказывания или словосочетания) минимальной подобной синхронизированной единицей является словоформа, а для словоформы – ее структурные элементы: формообразующие морфы и морфные комплексы (основа словоформы). Все указанные единицы речи представляют из себя двусторонние знаковые образования, сопряженные с фактуальными смыслами и функциями, но уже преобразованными в языковом коде в вербализованную форму. Именно поэтому речевые знаки, в отличие от языковых, обладают двойной семантической отнесенностью - собственно фактуальной и инвариантно-языковой. С одной стороны, речевые единицы могут быть декодированы в нормативные конкретные фактуальные смыслы (порожденные их автором и сопорождаемые реципиентом) только с опорой на языковую (инвариантную) семантику (и эту функцию максимально реализует их внутренняя форма: морфный состав словоформ, структурные отношения в словосочетании, высказывании, текстовом блоке или тексте). А с другой,- речевые единицы могут (а, в некоторых типах речемыслительной деятельности, и должны) декодироваться в специфические конкретные фактуальные смыслы, которые максимально реализуются в их внешних структурных отношениях, например, введением ненормативных морфов или квазиморфов в морфную структуру словоформы ("жратеньки", "напиши-ка", "я-то говорил", "chodil-li" или "компуктер" вм. "компьютер", "регбус" вм. "ребус", "между протчим" вм. "между прочим"), образованием ненормативных сочетаний слов, ненормативного порядка словоформ и словосочетаний в высказывании, ненормативного сочетания или порядка высказываний в текстовом блоке (сверхфразовом единстве) или текстовых блоков в тексте. Опираясь на инвариантно-языковую информацию, можно сопородить (понять) только нормативный фактуальный смысл речи своего партнера по коммуникации, т.е. языковое содержание его речи. Целостная же семантика речи (ее содержание и смысл) может быть вскрыта только при учете всех внутренних и внешних функций как самого речевого сообщения в целом, так и всех функций его составляющих.

Во всех случаях речевая семантика так или иначе оказывается связанной с архитектоническими (фоно-графическими) средствами экспликации, т.е. с образами сигналов, соответствующими разным типам речевых знаков: фонами (речевыми звуками), интонационными и ритмическими контурами синтагм и фраз, аллитерациями и ассонансами и пр. Однако, во всех случаях планом выражения речевого знака служат не физические звуки с их высотой, тембром, частотой и т.д., а именно обобщенные и упорядоченные (систематизированные) образы физических сигналов. А значит, речевые знаки так же психичны по онтической сущности, как и языковые. Поэтому их нельзя смешивать с внешнекоммуникативными сигналами (например, физическими звуками, жестами или начертаниями).

Еще одной важной отличительной чертой речевого знака, непосредственно восходящей, во-первых, к его линейному структурному характеру, а во-вторых, к его двойной смысловой отнесенности (к непосредственному состоянию сознания и к инвариантным смыслам памяти), является недискретность (диффузность) его семантики. С одной стороны, семантика речевого знака неотделима от семантики речевого произведения, частью которого он является (семантика словоформы неотделима от семантики словосочетания или высказывания, в которых она употреблена, а семантика высказывания неотделима от семантики текстового блока или текста), т.е. семантика речевого знака формируется семантикой более крупных речевых единиц. Так, например, семантика словоформы "светает" может быть понята только через призму содержания высказывания "Светает.". С другой стороны, диффузность семантики речевого знака (например, словоформы) заключается в том, что элементы семантики соответствующего ему языкового знака (слова) оказываются в речи как бы "разбросанными" по другим, синтагматически соотнесенным с данным речевым знакам. Так, например, семантика слова "моргнуть" предполагает наличие глаза, но это не мешает нам использовать в одном словосочетании слова "моргнуть глазом". С такой же легкостью мы образуем предложные сочетания глаголов с существительными, используя предлоги, семантика которых дублирует семантику глагола: "выходить из", "входить в", "заходить за" и под. С этим же связано широко известное явление избыточности и плеонастичности речи. Именно поэтому речевые знаки могут рассматриваться как таковые только в их отнесенности к языковым знакам и соответствующим языковым моделям речепроизводства.

Таким образом, именно диффузность когнитивной семантики и подчиненность в структурно-функциональном отношении языковым знакам и моделям позволяют игнорировать когнитивную семантику речевого знака в качестве самостоятельной и полноценной стороны знака, определяющей место знака в линейной структуре речи. Это место определяется не когнитивной, а именно вербальной семантикой: стилистикой, синтактикой, синтагматикой и морфологией речевого знака. Когнитивная же семантика через посредство словообразовательного значения входит в единую семантическую структуру речевого знака и вместе со всеми другими семантическими компонентами составляет его план содержания. Планом же выражения является собственно акустический образ, который задает линейность всей структуре речевого знака.
3.11. К проблеме структурирования языкового знака
Совершенно иначе с позиций функциональной методологии представляется соотношение структурных составляющих языкового лексического знака (слова). Вследствие его структурно-иерархического устройства, никак нельзя согласиться с мнением, что, как и словоформа состоит из морфов, слово состоит из морфем. Здесь уместно вспомнить размышления Н.Арутюновой над проблемой морфемного единства слов с супплетивными формами: "Признавая супплетивизм на уровне слова, ...ученые отрицают возможность подобного явления среди морфем. Вместе с тем формула о том, что слово состоит из морфем, никем не отрицается" (Арутюнова,1968:84). Функциональная методология, ориентированная на смысл, просто обязана отрицать эту формулу. Ни лексическое или грамматическое значение в отдельности, ни знак целиком не разлагаются на компоненты, изоморфные морфемному составу формы знака, а следовательно не вступают в жесткие дистрибутивные отношения с определенными фонетическими цепочками или фонематическими комплексами плана выражения. Подробнее на этом вопросе мы остановимся ниже. Пока же наметим общеметодологический контур функционального понимания структуры языкового знака и места в нем понятию морфемы.

Обычно в словах славянских языков различают морфемную словообразовательную и морфемную грамматическую (формообразователь-ную, словоизменительную) структуры. При этом в рамках первой различают собственно морфемную (морфемно-этимологическую) и собственно словообразовательную структуры. Во всех случаях единицами указанных структур являются морфемы (понимаемые, чаще всего, как двусторонние знаки) или морфемные комплексы - основы (основа слова - производящая или производная, основа словоформы) или форманты. Наблюдение за словоизменением и словопроизводством в славянских языках убеждает в том, что совершенно отличные по форме (по фонетическому составу) морфемы могут участвовать в образовании слов или словоформ с идентичным словообразовательным или грамматическим значением, т.е. имеет место широкая синонимия средств экспликации того или иного смысла. Вместе с тем одна и та же морфема оказывается втянутой в процесс образования языковых или речевых знаков совершенно различной семантики. Это общеизвестное явление впервые было серьезно научно обосновано С.Карцевским и названо ассиметрией знака.

Последнее вовсе не значит, что морфемы являются односторонними единицами. Они двусторонни, но их обе стороны относятся к плану выражения языкового знака. План содержания словообразовательной морфемы - словообразовательное (лексико-словообразовательное или категориально-словообразовательное) значение данного слова, а план выражения - некоторый фонемно-графический набор. То же, но еще более очевидно, касается и грамматических морфем. Их содержание

(смысловая функция) полностью обращено в сферу собственно языкового, т.е. плана выражения знака. Видовые префиксы и суффиксы, временные и аспектуальные суффиксы и вспомогательные элементы аналитических временных форм и форм наклонения славянского глагола, компаративные и суперлятивные аффиксы и вспомогательные элементы аналитических форм степеней сравнения славянских прилагательных и наречий, флексии всех возможных форм словоизменения - все эти морфемы, хотя и помогают так или иначе эксплицировать некоторые когнитивно-семантические смыслы, но делают это опосредованно, через систему собственно языковых, выразительных смыслов, каковыми являются морфологические значения. Именно морфологические значения (как элементы плана выражения языкового знака) являются планом содержания таких морфем. Планом выражения для них, так же, как и для словообразовательных морфем, являются фонемно-графические комплексы.

При этом следует подчеркнуть, что словообразовательная семантика слова неразрывно связана с морфологической именно через морфемную структуру формы слова. Лексическая же семантика связана с фоно-графической через словообразовательную и морфологическую, т.е., в конечном итоге, также через морфемно-морфологическую структуру плана выражения.

Если обратить внимание на соотношение лексической (когнитивно-понятийной) семантики и синтактико-синтагматического значения в славянских языках, можно заметить, что семантика предметности (субстанциальности) обычно реализуется в синтаксических функциях подлежащего или дополнения, а семантика процесса - в синтаксической функции сказуемого. В конечном счете, это отношение закрепляется в качестве типологического для морфологического (частеречного) значения слова, а именно: функция предмета-подлежащего/дополнения закрепляется в морфологической семантике существительного, а функция процесса-сказуемого - в морфологической семантике глагола. Таким образом, оказывается, что определенный когнитивный смысл также может выражаться в синтактике знака через посредство морфологического значения, хотя эта связь не столь детерминирована, как в случае с морфологической или словообразовательной семантикой. Это объясняется тем, что не синтактика является производной морфологии и словообразования, а, наоборот, морфология и словообразование производны от синтактики и синтагматики. Это методологическое положение, так как выражает каузальный, детерминистский характер функциональной методологии, для которой инвариант - это обобщение на основе фактов, а языковое значение - обобщение речевых.

Мы пока говорили только о свойствах морфемы и ее месте в структуре языкового знака. Открытым остался вопрос онтической сущности морфемы. Если морфема двустороння, то она - функция, но если она не содержит в себе элементов лексического значения, а касается только собственно языкового в знаке, то она - не собственно вербализующая функция сознания, а эксплицирующая функция языкового знака, т.е. часть его плана выражения. А значит, морфема - не знак, и, даже, не структурный элемент языкового знака, в отличие от морфа, который может быть рассмотрен в качестве структурного компонента речевого знака.

Такая структурная неизоморфность языкового и речевого знаков является следствием их различного функционального предназначения: языковой знак является знаком невербального знания о мире, его план содержания - когнитивный смысл, предназначенный для вербализации, а план выражения - языковая информация о средствах вербализации (среди которой не последнее место занимает морфемная структура); в то же время, речевой знак - это знак вербализуемой мысли, его план содержания - вербализованная мысль в ее функциональной связи с языковым знаком (языковыми знаками), а план выражения - сенсорный образ сигнала (для естественной устной речи это акустический образ). Структура языкового знака - иерархична. Морфемная структура в качестве составной его плана выражения представляет из себя информацию о структуре речевых знаков, обобщением которых является данный языковой знак, а морфема - информацией о функционально нагруженном элементе этой структуры. Однако это не единственная и не главная функция морфемы и морфемной структуры. Как показывают наблюдения за т.н. деэтимологизированными формами, в которых произошли опрощения, перераспределения, усечения или наложения морфем, а также за "пустыми" в семантическом отношении атавизмами, вроде бывших детерминативов славянских существительных (-es-, -ent-, -er-, -en-, -j- в существительных бывшей мягкой разновидности склонения на -о- и -а-) или бывших тематических и классификационных показателей глаголов (-i- и производный от него -j-, повлиявший на целый ряд чередований и переразложений в формах 1.лица ед.ч. настоящего времени глаголов на -i-, а также отглагольных существительных, страдательных причастий прошедшего времени и формах несовершенного вида, образованных от таких глаголов, -a-, -nou-, -ova-, -e- в формах 2, 3 лица ед.ч. и 1, 2 лица мн.ч. настоящего времени глаголов бывшего 1-3 классов), морфемы имеют свойство утрачивать свое значение и, вследствие этого - исчезать. Функция морфемы, а, следовательно, и ее семантика, зависит не только, и не столько от роли ее морфов в конкретном речевом знаке, сколько от наличия или отсутствия в языковой системе определенной словоизменительной или словопроизводственной модели, а также (что непременно) и от наличия соответствующей информации о такой модели в данном языковом знаке.

Таким образом, морфема одновременно может быть охарактеризована в семиотическом отношении как одностороннее и двустороннее явление. В глобальном семиотическом плане морфема и морфемный комплекс (основа, формант) являются односторонними структурными составными гомогенного языкового знака (слова), а именно, - составными его плана выражения. Именно поэтому морфемы не являются языковыми знаками. Если же рассматривать морфему в локальном семиотическом плане - уже как составную формы слова - то она несомненно функциональна, т.е. двусторонняя единица, так как совмещает в себе два различных типа информации: эпидигматическую и фоно-графическую (словообразовательные морфемы) или морфологическую и фоно-графическую (формообразующие морфемы).

Подытожив сказанное, можно отметить, что с точки зрения функциональной методологии рассмотрение семиотики языковой деятельности будет неполным и искаженным, если последовательно не различать два типа вербализации смысла и два типа вербальных знаков: языковые и речевые знаки, обладающие не только различной семиотической функцией (когнитивно-ментальной - языковой знак и когитативной - речевой знак), но и совершенно различной структурой (системно-иерархической - языковой знак и линейно-морфной - речевой знак). Отсюда, и совершенно различное понимание дихотомии "содержание // форма" применительно к различным типам вербального знака. То, что для речевого знака является планом содержания (например, грамматическое или словообразовательное значение), для языкового знака является частью формы, то же, что для речевого знака является формой - акустико-зрительный образ (психический отпечаток некоторого звукоряда или некоторого графического комплекса), в языковом знаке вовсе отсутствует. Вместо него в плане выражения языкового знака наличествует обобщенная фонематическая информация, единицами которой являются морфонемы, архифонемы и фонемы в их вариативном соотношении друг к другу. Следует заметить, что вариативность наряду с воспроизводимостью является едва ли не самой основной характеристикой именно языкового знака. Речевой знак не вариативен, а фактуален. Сам по себе он не предполагает никаких вариаций ни в плане содержания, ни в плане выражения. Для того, чтобы понять, что та или иная словоформа является одной из вариаций одного и того же явления, следует знать это, т.е. обладать соответствующим языковым знаком, где и хранится эта информация. Сведение речевых знаков в парадигматический комплекс возможно только в пределах языкового знака. Это касается и лексической семантики речевого знака, и его лексико-грамматического отнесения к той или иной части речи, и его синтактико-морфологических характеристик и, тем более, его формы. Не зная парадигмы склонения или спряжения, нельзя понять, что "стол", "столы", "столом", "столами" или "иди", "иду", "шел", "шли", "будут идти" являются речевыми знаками, парадигматически вариативными в языковом отношении, т.е. соотносимыми с двумя инвариантными языковыми знаками, которые, ввиду невозможности прямой адекватной презентации, здесь условно можно обозначить как "стол" и "идти". Но это собственно содержательная вариативность языкового знака. В той же степени лишен речевой знак и формальной вариативности. Нет никаких собственно речевых оснований воспринимать знаки русс. "весной" // "весною", укр. "чоловiку" // "чоловiковi", чеш. "myslit" // "myslet", как чисто формальные варианты одного речевого знака. Ведь не считаем же мы "столом" вариантом "стол" только на том основании, что они созвучны и что первый речевой знак содержит в себе второй: "стол-ом". На том

же основании можно было бы счесть вариантами того же явления и речевые знаки "стол-ик", "стол-б", "стол-овый", "стол-кнуть". Однако, подобные фантазии не приходят даже увлеченным эйдетической идеей феноменологам, которые подчас считают "одним и тем же словом" все однокорневые слова одного языка или, что не менее удивительно - переводные, исторически родственные или заимствованные формы из разных языков (См. Хайдеггер,1993:101,132, 163,232,234; Гадамер,1988:148,446, 530, Хейзинга,1994:40 и др.). Единственным основанием сведения какого-то ряда речевых знаков в одну единицу и объявления их вариантами является наличие в системе языка инвариантного языкового знака. На этом основании мы хотим еще раз подтвердить релевантность для современной функциональной методологии лингвистики соссюровское положение о синтагматичности структуры речевых единиц и двояком (парадигматико-синтагматическом) характере структуры единиц языковых.

Проблема вариативности, таким образом, является чисто языковой проблемой, поскольку только языковой знак и, прежде всего, его план содержания оказываются стержнем единения множества речевых знаков, их узнавания и их порождения. Если носитель языка абстрагируется от фонетических или морфемных различий между речевыми знаками (хорошо - лучше, я - мне, друг - друзья, идти - шли и под.) и считает их формами одного и того же слова, это, как ничто другое, свидетельствует в пользу того, что морфемный или фонемный состав не является фактором тождества языкового знака. Если выразиться проще, слова сохраняются в памяти и употребляются при необходимости не в зависимости от фонемного или морфемного состава своей формы, но в зависимости от значения, функционально им присущего. Еще сложнее обстоит дело с идентификацией гетерогенных речевых знаков, выполняющих номинативную функцию, т.е. отнесенных к соответствующим гетерогенным языковым знакам (клишированным словосочетаниям, фразеологизмам, клишированным высказываниям, пословицам и поговоркам, клишированным текстам) с варьирующимися составными формы. Очень часто единственным идентификационным критерием оказывается собственно категориальное значение такого знака, т.е. информация о месте данной единицы в системе информационной базы языка. Именно оно позволяет идентифицировать существенно отличающиеся тексты как варианты текста одной и той же песни (чаще всего, народной), того же стихотворения или анекдота, различные высказывания или словосочетания как варианты того же клише или фразеологизма. Следовательно, только языковой знак оказывается критерием единства и средством дискретизации и идентификации речевых знаков.

ГЛАВА 3. ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ