ГЛАВА 2. ПРОБЛЕМЫ ГНОСЕОЛОГИИ И

биосоциального существования он вынужден включаться в предметно-коммуникативную деятельность своих предшественников, а значит, приспосабливаться к их форме познавательной деятельности, точнее сказать, в нем вырабатываются формы познавательной деятельности по образу и подобию уже существующих. Поэтому мы вынуждены членить мир на протяженные в пространстве субстанции (даже если объект нашей мысли не дан нам в ощущениях - абстрактное понятие, мы мыслим его как нечто, что "есть", "наличествует", "находится" где-то в условном пространстве) и на протяженные во времени процессы, изменения, отношения и состояния этих субстанций. Бертран Рассел назвал такую интуитивную априорно-прогнозирующую деятельность человеческого сознания привычкой к ожиданию: “Фактически обобщение в форме привычки к ожиданию совершается на более низком по сравнению с сознательным мышлением уровне, так что, когда мы начинаем мыслить сознательно, оказывается, что мы уже верим в обобщение, но не явно на основе очевидности, а на основе того, что в невыраженном состоянии находится в нашей привычке к ожиданию. Это история веры, а не подтверждение ее” (Рассел,1957:201). Понимаемая так интуиция вовсе не ведет к интуитивизму и иррационализму, поскольку признается либо начальным моментом человеческого познания, на который затем наслаиваются приобретаемые в опыте рационально-логические приемы, либо всего лишь экономным средством редукции рационально-понятийного анализа. Это не интуиция А.Бергсона. Мы совершенно согласны с Т.Хиллом, что недооценка Бергсоном понятий как основы человеческого мышления неразумна, потому что ”отношение между интуицией и понятийным мышлением в познании вовсе не является отношением соперничества или конфликта. Оно скорее является отношением различных сторон одного процесса... Хотя перцептивная интуиция и требуется для окончательной проверки гипотез, а высшие формы интуиции - для выдвижения научных гипотез и контроля за метафизическими спекуляциями, однако невозможно даже получить представление об интуитивном фактическом знании, которое было бы полностью свободно от понятий. Самое большее, на что может рассчитывать такая интуиция - это неопределенное усмотрение факта без формы и содержания, что едва ли можно вообще назвать знанием. В лучшем случае это может быть исходным моментом или стадией знания - не больше” (Хилл,1965:256). Именно таким исходным интуитивным моментом нашего созерцания по Канту и являются представления о времени и пространстве, сопряженное с понятиями процесса и субстанции.

Говоря языком лингвистики, наше вербальное мышление замкнуто в круге существительных и глаголов, подлежащих и сказуемых, субъектов и процессов. Э.Сепир на основании своих этнолингвистических исследований утверждал: “Какой бы неуловимый характер не носило в отдельных случаях различение имени и глагола, нет такого языка, который бы пренебрегап этим различением” (Сепир,1993:116). Об этом же говорил и Кант: “... явления должны быть подведены, во-первых, под понятие субстанции, которое, как понятие самой вещи, служит основанием всякому определению существования; во-вторых, под понятие действия относительно причины, поскольку в явлениях находится временная последовательность или происхождение...” (Кант,1993:88).

Поэтому появление новых пониманий времени и пространства в макро- и микрофизике, в теории относительности принципиально ничего не изменяет в теории Канта. Ведь не удалось же пока никому представить объект своего познания вообще вне категорий времени и пространства и неразрывно связанных с ними категорий процесса и субстанции. Ошибка Канта детерминирована историей философии и науки. Последовательное понимание генезиса смысла пришло в самом конце XVIII- первой половине XIX века с появлением историзма в гуманитарных науках. В языкознании появление идеи развития связано с именами И.Гердера, В.Гумбольдта, Р.Раска, Я.Гримма, Й.Добровского и др. Однако и здесь Кант просчитался лишь частично, поскольку общеметодологический эмпиризм его теории, признание объективной действительности как пассивной детерминирующей человеческий опыт среды и, что самое главное, принципиальная непознаваемость (неисчерпаемость) этой действительности как "вещи-в-себе", предполагающей множественность форм ее познания, закладывают основы каузативной, детерминистской гносеологии, а следовательно не исключают не только возможность иного, нечеловеческого видения мира, но и возможность различных исторически сменяющих друг друга форм собственно человеческого познания. Пафос кантовского агностицизма при этом касается не отрицания развития человеческих познавательных способностей, а самой невозможности познания "вещи-в-себе" одновременно во всех возможных эпистемологических формах. Так, например, мы уже никогда не сможем понимать мир так, как понимали его наши предки. И никогда (в пределах своего жизненного опыта) не поймем его так, как его будут понимать наши потомки. В каждый конкретный момент познания мы ограничены данными нам непосредственно предшествовавшим социумом формами мыслительной деятельности и, прежде всего, априорными категориями времени и пространства.

должна проводиться по двум основным критериям: сущностному (что представляет из себя процесс познания смысла) и атрибутивному (каков этот процесс, каковы обстоятельства, условия его осуществления).

Проанализировав различные эпистемологические подходы в лингвистических исследованиях, мы остановились на том, что с точки зрения сущности процесс познания может пониматься либо как процесс смысловосприятия (получения, обнаружения, открытия, отражения, нахождения смысла), либо как процесс смыслопорождения (построения, создания смысла). Первая позиция максимально ориентирована на смысл как объект познания, очерчивает локальную ориентацию процесса познания как движение от смысла к субъекту, т.е. как проникновение смысла в субъект извне, снаружи. Вторая, наоборот, максимально ориентирована на субъект познания, очерчивает локальную ориентацию познавательного процесса как движение от субъекта к смыслу, т.е. как исхождение смысла из субъекта вовне, наружу. Именно поэтому данный критерий типологической классификации можно еще назвать локальным. Принципиальное различие между названными гносеологическими позициями состоит в том, что первая ищет истину как нечто субстанциальное, а вторая ее продуцирует. В.Джемс так определял сущность истины в прагматической (= функциональной) методологии: “Истина какой-нибудь идеи - это не какое-то неизменное, неподвижное свойство, заключающееся в ней. Истина случается, происходит с идеей. Идея становится истинной, делается благодаря событиям истинной. Ее истинность - это на самом деле событие, и именно процесс ее самопроверяния, ее проверки. Ее ценность и значение - это процесс ее подтверждения” (Джемс,1995:100). Б.Рассел также определял научное постижение истины прагматически как устранение “таких верований, которые являются ... источником потрясений, и в удержании таких, против которых нельзя привести никаких определенных аргументов” (Рассел,1957:218).

Следовательно, по локальному признаку гносеологические подходы можно противопоставить как объективистские (объектная гносеология) и субъективистские (субъектная гносеология). Термины "объектная" и "субъектная", наверное, лучше подходят к нашим целям, так как они наименее коннотированы и идеологизированы. Кроме того они подчеркивают не характер результатов познания (их соответствия или несоответствия "объективной" истине), поскольку такая постановка проблемы (свойственная чаще представителям объектной гносеологии) неминуемо влечет за собой оценочность, а значит, и субъективность утверждений (один из парадоксов эпистемологии), но подчеркивают именно направленность и характер самого познавательного процесса.

К объектным гносеологическим теориям можно отнести практически все феноменологические (эссенциалистские) и позитивистские (эмпирические) построения. К субъектным - рационалистские и функциональные. Впервые дихотомию “объективизм/субъективизм” в эпистемологию ввел Р. Декарт. М.Вартофский отмечал, что именно Декартом “в основания современной науки и философии была введена альтернатива: реализм - инструментализм. Эта альтернатива породила два понимания науки: (1) наука - это исследование истины в том смысле, что она формулирует и обосновывает истинные суждения относительно мира, природы или природного бытия; (2) наука - это инструмент предвосхищения будущих данных опыта на основе открываемых и формулируемых закономерностей в прошедшем опыте” (Вартофский,1978:56).

Второй критерий типологии гносеологических подходов в лингвистике - атрибутивный - касается темпорального¹ характера и условий познавательного процесса, а точнее, отнесенности познания к опыту человеческой жизнедеятельности. Теории, ориентированные на опыт как основную детерминирующую категорию познания, обычно определяются как методологически апостериорные, а теории, ориентированные на вне- и сверхопытное познание, - как методологически априорные.

Кантовский априоризм как доопытность форм времени и пространства не имеет непосредственного отношения к методологическому априоризму как ведущей гносеологической позиции. Кантовский априоризм как гносеологический принцип следует интерпретировать скорее в локальном отношении, чем в темпоральном. Кант, выдвинув идею априорности формы познания, подчеркивал именно специфически человеческий характер категорий времени и пространства, как обязательных и необходимых факторов оформления смысла. Его волновала не проблема темпоральных условий возникновения содержания смысла, которую он решал однозначно апостериорно (он отрицал как идею врожденности смысла, так и идею сверхъестественного, чудесного снисхождения смысла из запредельной сферы), а проблема порождения смысла человеком, что следует отнести на счет локальных факторов познания.

Кантовская идея доопытности человеческих понятийных смыслов может и должна рассматриваться именно как идея категориальности, понятийности мышления современного человека, при которой не чувственность диктует разуму смыслы, но разум продуцирует смыслы в пределах возможного опыта и верифицирует их опытом (в том числе, и чувственным). Л.Выготский выразил эту мысль так: "...восприятие современного человека, в сущности говоря, стало частью наглядного мышления, потому что одновременно с тем, как я воспринимаю, я вижу, какой предмет воспринимаю" (Выготский,1982,I:113).

Об этом же писал и И.Сеченов: “... в мысли есть начало рефлекса, продолжение его, и только нет, по-видимому, конца движения. Мысль есть первые две трети психического рефлекса” (Сеченов,1947:398). Именно в такой главенствующей роли мышления мы склонны видеть сущность кантовского априоризма. Это локальная, а не темпоральная характеристика познавательной деятельности, поскольку отражает не столько глобальные обстоятельства процесса смыслопорождения, сколько его сущностную специфику: понятийное смыслотворчество сущностно противостоит принципу чувственного восприятия. Возможность продуцировать новые понятия на основе уже существующих и по законам человеческой логики ни в коем случае не следует смешивать с темпоральными обстоятельствами возникновения такого понятия, с фактом их внеопытного или сверхопытного происхождения. Следовательно, сущностный (локальный) гносеологический априоризм нельзя смешивать с априоризмом атрибутивным (темпоральным). Первый есть собственно субъективизм, т.е. указание на человеческое сознание как источник смысла (именно в этом суть понятия гносеологической локализации). Второй - есть собственно априоризм, т.е. указание на независимость происхождения смысла от жизненного опыта (и в этом суть понятия гносеологической темпоральности)

Собственно темпоральным критерием следует считать именно отнесенность процесса возникновения смысла (генезиса смысла) к жизненному опыту его субъекта. Естественно, теории, отрицающие биологизм субъекта смысла (феноменологи, эссенциалисты, реалисты, социологические объективисты и пр.) не могут связывать смысл с опытом, поскольку понятие опыта может быть применено лишь к чему-то исторически конкретному, но никак не к Духу, Истине, Миру, общественному сознанию. В последнем случае могут возникнуть возражения, ведь марксисты неоднократно пытались обосновать историческую конкретность общественного сознания и даже историческую закономерность его генезиса. Однако опыт как общественная практика настолько абстрагирован и, что еще хуже, заидеологизирован, что серьезно сравнивать этот тип опыта с опытом жизни конкретного индивида не представляется никакой возможности. Для серьезного анализа характеристик общественного опыта необходимо, как минимум, четко определить в пространственном и временном отношении границы самого субъекта такого опыта: человечества, нации, народности, класса, социального слоя или социальной группы. Чаще всего сделать это однозначно невозможно. Поэтому термин "опыт" лучше применять именно к человеческому индивидууму как социальной личности.

Мы полагаем, что темпорально обусловленной опытом можно считать только жизнедеятельность конкретного индивида, а теории, выводящие свое понимание гносеологии смысла из категории опыта, можно именовать апостериорными. При этом, сущность опыта человеческой жизни может сводиться к его чувственно-биологической предметной деятельности (как в эмпирическом позитивизме и вульгарном материализме), либо пониматься как опыт предметно-коммуникативной мыслительной деятельности (как в функционализме). Не только феноменология или социологический объективизм абстрагируют смысл от опыта жизнедеятельности конкретной человеческой личности. Делают это и логические позитивисты, солипсисты, интеллектуальные интуитивисты и др. представители рационалистской методологии. Их приверженность к "чистой" логике, к "чистым" универсальным смыслам, "чистой" дедукции зачастую прямо или косвенно являются производными от картезианской идеи врожденности смыслов (например, у Бюлера или Хомского) или его же идеи индивидуального рационального мышления как озарения, интеллектуальной интуиции в качестве единственного реального проявления и доказательства бытия субъекта смысла ("Сogito ergo sum"). Именно поэтому мы склонны относить поклонников индивидуально-рационалистической идеи вместе с эссенциалистами и феноменологами к гносеологическим априористам.

Таким образом, по линии темпоральных свойств познания существующие в языкознании теории можно развести на априорные (смыслы недетерминированы опытом жизнедеятельности человеческого субъекта) и апостериорные (смыслы возникают в пределах жизненного опыта и для него). Так же, как в случае рассмотрения онтологии объекта, гносеологические подходы можно свести в единую систему с учетом обоих критериев: сущностного (локального) и атрибутивного (темпорального). Схематически эта система взглядов может быть выражена следующим образом:

Априорные рационализм		Объектные физикалистский
(логический позитивизм)		позитивизм
Субъектные		Апостериорные

Для феноменологической гносеологии весьма показательно игнорирование реальных фактов и желание прямо, без учета онтической единичности объекта, проникнуть в его "сущность". Для феноменологов вещи таковы, как они есть, и их сущность слита с их явлением. Поскольку все феномены не более чем явления некоторой единой сущности, можно смело игнорировать разнообразие этих явлений, их внешние различия и на основе любого из представителей сущности выйти на понимание сущности. Как писал Л.Выготский, "там, где бытие непосредственно совпадает с явлением, нет места для науки, а есть место только для феноменологии" (Выготский,1982,I:141).

Позитивистские (эмпирические) теории мы относим к апостериорно-объектным на том основании, что их представители склонны понимать познавательный процесс как чисто отражательную эмпирическую, сенсорную деятельность, нацеленную на обобщение мельчайших фактуальных проявлений. которые, по мнению позитивистов, являются носителями объективной информации. Достаточно разработать достаточно совершенный инструментарий наблюдения за внешними фактуальными проявлениями, как истина сама откроется перед познающим субъектом как она есть. В языкознании это проявляется, прежде всего, в привлечении к лингвистическому исследованию все более сложной и точной измерительной аппаратуры, в тенденции к фактуализму, подчеркнутому индуктивизму, в склонности ограничивать объект исследования внешнеречевыми феноменами, а то и коммуникативными сигналами (физическими звуками, начертаниями).

Здесь имеет смысл остановиться на широко распространенном в марксистской критике мнении о принципиальном различии позитивистской эмпирической гносеологии и материалистической теории отражения, приписывающем первой черты субъективного идеализма, а второй - черты объективного познания. Истоком обеих теорий является чувственное созерцание. Именно с него начинается познание. И совершенно неважно, признаем ли мы объектом познания внешний предмет, "данный нам в ощущениях" или сами эти ощущения, данные нам природой. В любом случае наше познание приобретает сущностный характер получения разумом знаний из сферы чувственности, а не создания его разумом.

К субъектным в гносеологическом плане нами отнесены рационалистические (логистические, сайентологические, солипсические, индивидуалистические) и функциональные теории. Разница между ними проходит по линии "априоризм / апостериоризм". Рационалистические теории тяготеют к индетерминизму, индивидуально-биологическому характеру познавательного процесса, независимому от социальных условий. Некоторые представители этого течения не скрывают своих симпатий к картезианской идее врожденной языковой компетенции, слишком широко трактуют генный фактор становления и развития языковой деятельности. Будучи ориентированными на индивидуальную специфику личности языкового субъекта, представители рационализма, так же, как и позитивисты, склонны гиперболизировать речевые факты, но в отличие от вторых, рассматривают эти факты изолированно от реального речевого процесса. Правда, в 70-80-е гг. ХХ века в рационалистских теориях (в частности, в прагмалингвистике) наметился некоторый поворот к апостериоризму, что отразилось в попытках расширить сферу индивидуальной языковой компетенции за счет понятия дискурса, которое включало в себя некоторые элементы опыта языковой деятельности.]

В своей работе мы отстаиваем функциональную методологию лингвистического исследования, предполагающую в гносеологическом плане субъектно-апостериорный подход как процесс порождения смысла, так и исследования этого процесса. С точки зрения функционализма процесс порождения смысла, т.е. собственно познавательный процесс, является субъектным (или, если угодно, субъективным) процессом. Смысл не открывается человеком, не обнаруживается и не извлекается ни из предметов чувственного опыта, ни из объективно существующих законов природы, ни из объективно существующего Абсолютного Духа. Нет смысла и во взятых самих по себе ощущениях или эмоциях. Как писал Л.Выготский, "всякое наше восприятие имеет значение: любое бессмысленное мы воспринимаем (как осмысленное), приписывая ему значение" (Выготский,1982,I:164). Смысл формируется как функция предметно-коммуникативного и мыслительного опыта субъекта познания. “Новые истины, - отмечал В.Джемс, - являются как бы равнодействующими новых опытов и старых истин, взятых в их взаимодействии” (Джемс,1995:85). “Дана прежняя истина и свежие факты и наш ум находит новую истину” (Там же,119). Именно за счет этого порождаемый смысл одновременно локально субъективен (ориентирован на мыслительные способности субъекта) и темпорально апостериорен (ориентирован на опыт социальной по своей сущности предметной и коммуникативной деятельности этого субъекта).

Поэтому проблемы фило- и онтогенеза в функциональной методологии следует рассматривать совместно.
1.3. Методологические проблемы функционального понимания филогенеза

Филогенез языка (языковой деятельности), предполагающий его развитие во времени, превышающем срок биологической жизни человека, и пространстве (применительно к целой совокупности субъектов,

реально или предположительно вступавших в полноценные коммуникативные отношения, т.е. общавшихся на одном и том же языке на протяжении этого времени), в функциональной методологии может быть наполнен реальным содержанием только в том случае, если его интерпретировать через понятие совокупности целого ряда сообщенных между собой и синхронизированных онтогенетических процессов. Вместе с тем, онтогенез языковой деятельности (во избежание индивидуалистической, рационалистской трактовки) должен рассматриваться как филогенетическая функция, сообщающая между собой во времени и пространстве части единого филогенетического процесса. Таким образом, развитие индивидуальной языковой деятельности конкретного человека, с одной стороны, становится передаточным звеном в развитии некоторого диалекта, наречия, национального языка или человеческого языка вообще, а, с другой, является единственно реальным феноменом развития смысла. Филогенез же в отрыве от онтогенеза становится не более, чем абстрактной формулой.

Последовательно функционально (т.е. через призму онтогенетического развития) представляли идею филогенеза Ф.де Соссюр и Н.Трубецкой. Первый в своих "Записках..." иллюстрирует свое понимание понятия филогенеза этноязыка примером из жизни некоего Богуславского, собиравшего на протяжении десятилетий свои фотографии в одной и той же позе и выставившего их затем на выставке в хронологическом порядке. Каждая следующая фотография походила на предыдущую и могла быть с легкостью идентифицирована; удаленные в хронологии фотоснимки воспринимались как изображения одного и того же человека с трудом, а первые и последние практически не идентифицировались. Таким образом Соссюр обосновывал идею постепенности и неизбежности генезиса в языке, как поступательного процесса незаметных изменений, поначалу выступающих в роли вариантов а затем вытесняющих друг друга и замещающих позицию вытесненного варианта. Н.Трубецкой же последовательно развил функциональную по своей сути идею скрещивания языковых систем и волнообразного продвижения языковых новшеств от индивида к индивиду и от одного социолекта к другому в пределах коммуникативного ареала. Так Соссюр и Трубецкой обосновали соответственно темпоральный (развитие языка во времени) и локальный (развитие языка в пространстве) аспекты функционального понимания филогенеза

Функциональное понимание филогенеза языка через понятие онтогенеза социализированного смысла можно трактовать как гуманизацию проблемы, поскольку понимаемый таким образом филогенез приобретает черты живой человеческой личности. Именно в решении методологических проблем онтогенетического развития смысла вообще и вербализованного смысла, в частности, мы видим источник разрешения проблем филогенетического характера.

Функциональная методология онтогенеза занимает промежуточную позицию между онтогенетическим априоризмом картезианцев или феноменологических поклонников идеи "национального духа", присущего человеку от рождения, и абсолютным апостериоризмом бихевиористов и позитивистов, сводящих идею онтогенетического развития к простому научению, заполнению чистой доски сознания.

ускользающим от фиксации и систематизации. С другой стороны, в отличие от взрослого, ребенок с большим трудом поддается экспериментальным действиям. Это положение может показаться странным, поскольку обычно считают, что ребенок более открыт, более раскован, более коммуникабелен, чем взрослый, в общем нерасположенный к служению "подопытным кроликом". Но именно эта податливость, эта открытость психики ребенка и представляет трудность для экспериментатора. Ребенок не только с легкостью открывает свое сознание, но и с легкостью идет навстречу пожеланиям экспериментатора и при благоприятных условиях выполняет все, что пожелает доказать экспериментатор. Именно поэтому в работе с детьми очень трудно добиться чистоты эксперимента.

Ребенок практически никогда не может дать рефлексивный комментарий к собственным движениям, действиям, словам и мыслям. Экспериментатор может судить о детских смыслах только по речевым сигналам и фактам поведения. Поэтому исследования в области онтогенеза, как никакие другие, сопряжены с интерпретативной работой исследователя, а эта последняя целиком зависит от его методологической позиции.

Одной из существенных ошибок исследования онтогенеза является перенесение на языковую деятельность детей научных категорий и понятий, применимых к языковой деятельности взрослого (например, таких как "слово", "морфема", "фонема" и др.). Прежде всего это касается понятий, характеризующих системность языка взрослого, которая у ребенка находится в стадии становления. Соотношение между языком и речью, словом и словоформой, номинативной и предикативной единицей, словоформой и высказыванием, релевантное для описания языковой деятельности взрослого, может оказаться совершенно иным для языковой деятельности ребенка.

Методологический анализ интересных наблюдений за детьми, приводимых в качестве примеров Л.Выготским (Выготский,1982,II:154-158) и А.Лурией (Лурия,1979), свидетельствует о том, что выводы многих исследователей предвзяты. Очень часто они приписывают детям смыслы, которые желает видеть у детей экспериментатор. Так, можно прочесть в отчетах об экспериментах фразы, вроде "он однажды видит на монете изображение орла", "ребенок первоначально называет словом "ква" утку", "словом "вау-вау" ребенок обозначает множество предметов" или сообщения о том, что слово "кха" означает у ребенка все, что связано с кошкой, а слово "га-га" - все, что связано с птицами. Подобные пассажи слишком упрощенно понимают генезис языковой деятельности у ребенка. Мы не можем быть уверены в том, что произнесенные в качестве реакции на внешний раздражитель те или иные звуковые комплексы являются словами, словоформами, высказываниями или еще какими-то определенными единицами языковой деятельности, поскольку мы не можем быть уверены в том, применимы ли термины "взрослого" языкознания (тем более, языкознания, ориентированного на норму и литературную правильность речи) к феноменам детской речи.

Сложность исследования онтогенетического становления смысла заключается еще и в том, что, пытаясь всякий раз уловить развивающийся смысл, мы сталкиваемся с тем, что наш объект изменился до такой степени, что не может быть прямо идентифицирован с объектом наших предыдущих исследований. Отсюда проблема: смысл в онтогенезе развивается лишь количественно, оставаясь собой на каждом последующем этапе (и тогда мы смело можем говорить об изменившихся "слове", "смысле", "значении", "модели"), или же его изменение носит качественный характер (и тогда следует говорить о сменяющих друг друга формах смысла, о превращении одного типа смысла в другой или другие). Именно в этом методологическом моменте лежит одно из наиболее существенных расхождений в исследованиях онтогенеза смысла.

Как известно, научное обоснование позитивистского понимания онтогенеза как процесса получения знаний извне методом проб и ошибок в ходе опытного разрешения поведенческой проблемы по принципу "стимул-реакция" было дано, с одной стороны, русской рефлексологией, а с другой, - В.Торндайком и бихевиористами. Именно такое понимание онтогенеза смысла (и языкового смысла, в том числе) утвердилось в советской (и продолжает главенствовать в постсоветской) психологии и педагогике, несмотря на появление еще в 30-е годы функционального (деятельностно-генетического) подхода к решению этой проблемы, разработанного Л.Выготским. Причина этого - в повороте советской марксистской философии с собственно марксовской (феноменологической по своей методологической сути) позиции на позитивистские и вульгарно материалистические. Справедливости ради отметим, что и сам Л.Выготский был далеко не столь последователен в своих функционалистских привязанностях. Кроме того, немаловажным фактором последующего неразвития функциональных взглядов Выготского стало то, что обе его наиболее ценные в методологическом плане работы ("Психология искусства" и "Исторический смысл психологического кризиса"), где он максимально реализовал свои функционалистские идеи, так и не были изданы вплоть до 60-80 гг. Функционализм в 20-30 гг. ХХ века только начинал формироваться на основе раннего швейцарского функционализма (де Соссюр, Клапаред, Пиаже), раннего русского функционализма (Бодуэн де Куртенэ, Крушевский, Сеченов) и американо-английского прагматизма (Джемс, Шиллер, Дьюи) и семиотики (Милль, Пирс). Показательно, что все без исключения ранние функционалисты вышли именно из позитивистской среды (из русской рефлексологии, английского эмпирического позитивизма, естествознания). Все они, в большей или меньшей степени, то и дело сбивались на позиции эмпирического позитивизма, поскольку боялись утратить естественнонаучную почву своих исследований в области смысла и развития человеческой психики на фоне все более набирающего силу в начале ХХ века иррационализма (интуитивизма, волюнтаризма, экзистенциализма и феноменологии) и только что появившегося априорного (логического) позитивизма как реакции на антиинтеллектуализм классического эмпирического позитивизма.

Все это нельзя сбрасывать со счетов, когда речь идет о судьбе становления функциональной методологии. Отведенного ей историей межвоенного двадцатилетия оказалось явно недостаточно, чтобы утвердиться в качестве полноценного методологического течения в философии и науке. Функциональные идеи Пражского лингвистического кружка были искоренены фашистской оккупацией и сталинской идеологической чисткой в первые послевоенные годы. То же касается функциональных идей, развивавшихся в работах ОПОЯЗа (О структурно-функциональном методологическом характере работ представителей этого кружка см Баевский,1994:249). Та же судьба ожидала и наиболее прогрессивные функциональные идеи Л.Выготского в области психологии. Что касается американского и западноевропейского научно-философского пространства, то здесь в связи с бурным развитием научно-технической революции и в связи с апокалиптическими настроениями в послевоенной культуре развились две методологические крайности, одинаково далекие от функционализма: с одной стороны технотронный логицизм (или логический позитивизм, несущественно эволюционировавший за последние тридцать лет в сторону умеренного логического прагматизма) и интеллектуальный интуитивизм (колеблющийся на грани феноменологического рационализма и трансцендентного экзистенциализма, вплоть до мистицизма).

Возвращаясь к сказанному выше о сущности онтогенеза смысла: получение (с накоплением, расширением, увеличением объема) или формирование (с переходом из одной формы в другую, со сменой, замещением новым старого, полным изменением сущности), то именно в этом моменте лучше всего видно различие между позитивистским и функциональным подходом к развитию смысла. У Льва Выготского находим как раз второе решение, хотя и его схема превращения ранних синкретических образных полевых структур в ассоциативные, коллекционные, цепные и диффузные комплексы представлений, а затем в псевдопонятия подростков и обыденные понятия взрослых страдает определенным редукционизмом (См. Выготский,1982,II:136-162). Но это не столько вина Выготского, сколько ограниченность современной ему психологии (прежде всего, в методологическом отношении). Впрочем, схему Выготского следует (как и все в науке) воспринимать не как окончательное решение проблемы, а как постановку вопроса и определение пути дальнейшего развития.

Что до функциональных методологических положений у Выготского, то здесь мы обнаружили одну важную параллель с трансцендентальным априоризмом Канта. Это касается именно противопоставления функциональной гносеологии позитивизму (у Выготского) и, трансцендентализма - эмпиризму (у Канта). Так, критикуя бихевиористов, Выготский отмечает, что в их трактовке (свойственной, впрочем, всем позитивистам) процесс познания является полностью чувственно-эмпирически связанным. [Высшие центры деятельности мозга] "... могут тормозить и сенсибилизировать деятельность низших, но не могут создать и привнести в деятельность мозга ничего принципиально нового" (Выготский, 1982,I:172). Сказанное свидетельствует в пользу принципиального соответствия точки зрения Выготского идее трансцендентальных познавательных возможностей человека. Выготский ставит идею Канта об априорности когнитивно-понятийного мышления на естественно-научную основу: "... при поражении какого-либо центра при прочих равных условиях больше страдает ближайший к пораженному участку низший зависящий от него центр и относительно меньше страдает ближайший высший по отношению к нему центр, от которого он сам находится в функциональной зависимости... в зрелом мозгу компенсаторную функцию при каком-либо дефекте принимают на себя часто высшие центры, а в развивающемся мозгу - низшие по отношению к пораженному участку центры" (Там же,173). Указанные наблюдения подтверждают одновременно два важнейших гносеологических положения функциональной методологии: трансцендентальный характер познавательной деятельности (порождение смыслов у взрослого человека носит дедуктивный характер и не связано системой органов чувств), благодаря которому становится возможным полноценное функционирование понятийного мышления даже при функциональных нарушениях сенсорной системы, и апостериорный характер происхождения смысла (что доказывает принципиальная разница действия механизмов познавательной деятельности у взрослого и у ребенка), из-за которого становится возможной сама идея онтогенеза познавательной деятельности. Познавательная деятельность взрослого потому и отличается от познавательной деятельности ребенка, что последняя апостериорна, опытна по своему происхождению. Но этот апостериоризм относителен. Детское познание апостериорнее взрослого, но так же трансцендентально по своей типологической сущности. Показательно в этом плане замечание Выготского: “Обучать ребенка тому, чему он не способен обучаться, так же бесплодно, как обучать его тому, что он уже умеет самостоятельно делать” (Выготский,1982,II:254) [выделения наши - О.Л.]. Процесс обучения лишь темпорально (каузально, атрибутивно) апостериорен, онтологически же (структурно, сущностно) он всегда трансцендентален.

Функциональное понимание онтогенеза смысла как смыслопорождения следует, тем не менее, отличать от рационалистического смыслопроявления, где смысл не создается сознанием в ходе столкновения предметно-мыслительной и коммуникативно-мыслительной практики, а проявляется, возникает у индивида вследствие интуитивной или чисто мыслительной интеллектуальной деятельности. В этом смысле в разряд рационалистских можно вполне отнести психологические исследования К.Бюллера и представителей вюрцбургской школы психологии в области "чистых" (свободных от чувственности) интеллектуальных форм смысла или идеи раннего Ж.Пиаже о неожиданном и совершенно априорном, внеопытном по своей причинности появлении языка у ребенка двух лет (идея онтогенетического "скачка"). Функциональная методология онтогенеза трактует возникновение смысла именно как рационально-чувственное, двустороннее отношение зависимости, при котором чувственное познание не может осуществляться вне рационально-понятийных форм бытия смысла, а рациональное познание не может ни при каких условиях быть внечувственным по линии своей отнесенности к опыту. А если при этом учесть принципиально апостериорный характер функциональной методологии, то становится очевидным, что возможность внеопытного и сверхопытного генезиса смысла просто исключается. Отсюда то громадное значение, которое в функциональной методологии онтогенеза смысла придается психологическим механизмам ассоциирования по сходству и смежности. Именно эти механизмы (в терминологии Р.Якобсона - субституции и предикации) представляют из себя апостериорную основу онтогенеза смысла. Новый смысл может быть порожден и порождаем бесконечно, как только у ребенка сформируются эти механизмы и свойственные им модели. Иначе говоря, именно в механизмах субститутивного сопоставления и предикативного соположения лежит основа ограниченности познавательных способностей возможным опытом и неограниченности этих способностей в бесконечных пределах этого возможного опыта. Эта идея может быть выражена в виде формулы: можно породить любой смысл, являющийся сходным или смежным уже существующему, но нельзя мыслить того, что ни с чем уже мыслимым не сходно и ничему уже мыслимому не смежно.

В той же степени различно и понимание возникновения смысла в функциональной и феноменологической методологии. Здесь различие проходит как по линии локализации генезиса смысла, так и по линии зависимости этого процесса от практики предметно-коммуникативной деятельности. Проблема онтогенеза в феноменологии практически утрачивает свой смысл, так как истинным субъектом познания здесь является либо абстрактный Дух (обожествленный или нет), либо общественное сознание, но никак не конкретный индивид. Отсюда и отвлечение от всех "несущественных" частностей, присущих реальному человеку, и не свойственных общественному сознанию (чистой системе) в целом. С другой стороны, феноменологический смысл не создается его субъектом, а открывается, вскрывается. Он снисходит на индивида, на народ, на природу (в зависимости от разновидности феноменологической теории), они (субъекты) познают его, постигая, научаясь, проникая в его сущность. Иногда это происходит интуитивным путем, иногда требует рационального обоснования, правда, при соблюдении множества оговорок и условий, при отвлечении от множества частностей, при игнорировании множества исключений. Специфику феноменологического подхода к решению проблемы онтогенеза можно охарактеризовать как принципиальное поглощение онтогенеза филогенезом.

Одним из аспектов такого поглощения можно считать представление смысла изначально структурированным, а не образующимся в ходе онтогенетического становления. В психологии идея цельности и предданности инвариантного структурированного смысла развивалась гештальтпсихологами. "Она (структурная психология - О.Л.) сделала своим основным допущением мысль о том, что психические процессы изначально представляют собой замкнутые, организованные, целостные образования, имеющие внутренний смысл и определяющие значение и удельный вес входящих в их состав частей" (Выготский,1982,I:241).