Рекомендуем просматривать в режиме разметки страницы
РАЗДЕЛ I. ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ЧЕРТЫ
жүктеу/скачать 1.24 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- 1.1. Тетрихотомия в лингвистической методологии
- 18 ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ЧЕРТЫ ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ МЕТОДОЛОГИИ
- первичной и базисной онтологической формой существования науки или философии, с точки зрения функциональной методологии, все же остается теоретизирующая деятельность индивидуального сознания.
- 20 ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ЧЕРТЫ ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ МЕТОДОЛОГИИ
- 22 ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ЧЕРТЫ ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ МЕТОДОЛОГИИ
- 24 ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ЧЕРТЫ ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ МЕТОДОЛОГИИ
- 26 ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ЧЕРТЫ ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ МЕТОДОЛОГИИ
| РАЗДЕЛ I. ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ЧЕРТЫ
ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ МЕТОДОЛОГИИ ЛИНГВИСТИКИ ГЛАВА 1. ПРОБЛЕМЫ ОНТОЛОГИИ ОБЪЕКТА ЛИНГВИСТИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ § 1. Онтология смысла как объекта лингвистического исследования и проблема языкового субъекта (предложение тетрихотомической методологии лингвистики) 1.1. Тетрихотомия в лингвистической методологии В одной из статей Ю.Степанов вступил в полемику с Н.Арутюновой и З.Вендлером касательно очень интересной проблемы (См.Степанов,1994). Предметом спора была, казалось бы, чисто логическая задача, касающаяся проблемы смысла трагедии Эдипа, а именно: в чем трагедия (смысл трагедии) Эдипа. Предлагались версии: а) трагедия в том, что он женился на женщине по имени Иокаста, которая в действительности, неведомо для него, была его матерью; б) трагедия в том, что Эдип женился на своей матери, не зная того (т.е. зная женщину под именем Иокаста). Не согласившись с этими версиями, Ю.Степанов предлагает свою: "Эдип узнал, что Иокаста, - его мать" и именно в этом смысл (сущность) трагедии. На наш взгляд, сущность спора далеко выходит за рамки просто логического. Это спор методологический, поскольку во всех предложенных версиях смысла представлены не различные способы решения одной и той же проблемы, но наличествует различная постановка проблемы. Все варианты содержат различное понимание самого объекта дискуссии - смысла. Спор этот принципиально неразрешим именно по этой причине: спорящие говорят о разном. В чем же сложность и важность затронутого вопроса для лингвистики? В первую очередь в том, что лингвистика, равно как и другие науки (в первую очередь, гуманитарные), своим предметом желает видеть нечто, имеющее непосредственное отношение к смыслу. Все существующие и существовавшие в лингвистике школы, течения и направления были таковыми (и являются сейчас) только потому, что они объединялись тяготением их представителей к единообразной постановке вопроса о смысле. Проблемы дефиниции языка, его составных, функций, устройства, истории, функционирования, форм представления и т.п. всегда были и будут производными от этой главной методологической проблемы: что есть смысл, где он, как возникает и существует и зачем он есть. Отвечать на эти вопросы можно, но ответить на них нельзя. Однако, всякий раз, когда лингвист или философ языка станет отвечать на эти вопросы, он должен отдавать себе отчет в том, что его ответ целиком зависит от его собственной постановки вопроса. В рамках своего исследования он волен ставить вопросы, как ему будет угодно, и отвечать на них в пределах собственных знаний и исследовательских методов. Иначе обстоит дело с манипулированием чужими мыслями. Хотя сразу же возникает опять-таки методологический вопрос: а могут ли у меня быть (иметь место) чужие мысли? Если эти мысли наличествуют в моем сознании, то они уже не чужие, а мои. Если же они существуют в моем сознании в закавыченном состоянии, в качестве маркированных - "точка зрения такого-то" - то возникает вопрос: насколько верно то, что я приписываю "точку зрения такого-то" его точке зрения. И существует ли для меня тогда эта его точка зрения действительно? В практике теоретической исследовательской деятельности довольно часты случаи, когда приходится пересматривать свое понимание чьей-то точки зрения. Поводом может послужить новая, ранее не встречавшаяся работа этого ученого или вновь перечитанная старая. Взгляды самого этого ученого могли меняться кардинальным образом. Наконец, он просто мог не иметь четкого, теоретически и методологически завершенного взгляда на ту или иную проблему, она могла занимать его вскользь, попутно, при решении какой-то более важной для него проблемы. Чаще всего, конечно, проблема состоит в том, что понять адекватно чью-то мысль не представляется возможным в принципе. Все это создает непреодолимые препятствия на пути так называемого "объективного" научного или философского исследования. Уйти от этих трудностей и препятствий нельзя, но можно избежать противоречий в рамках собственного исследования, вводя т.н. "чужие" мысли и идеи (в конечном счете "чужие" смыслы) в собственную теоретическую деятельность после определенной обработки. А для этого понадобится взглянуть на них с собственных методологических позиций. Следовательно, ученый просто обязан осознавать собственное видение проблемы смысла и через него оценивать чужие положения. Естественно, приступая к вскрытию любой научной проблемы, следует понимать, что и само исследование, и его результаты a priori освещены методологической позицией исследователя. Не является исключением и эта работа, хотя одним из объектов наблюдения будут именно различные методологические позиции. Субъективизм подобного предприятия очевиден, поскольку с одной методологической позиции будут рассмотрены не просто результаты чьих-то исследовательских действий, которые, казалось бы, лежат на поверхности, и даже не сами методы и приемы такой деятельности, а то, что движет этими методами и приемами и заставляет прийти к подобным результатам - методологическая позиция исследователя. Поэтому вполне возможно, что главный критерий разграничения методологий, предложенный выше - отношение к онтологии смысла - также не более, чем плод методологического субъективизма автора. Впрочем, мы не видим иного способа научно-теоретической деятельности, могущего дать хоть какие-то результаты, кроме самой мыслительной деятельности, в основе которой лежит человеческая способность выдвигать гипотезы и предлагать методики с последующей их верификацией (или фальсификацией) в ходе исследования. Этот образ действия обычно именуется дедукцией, хотя следует заметить, что во избежание чисто методологического противостояния терминов "дедукция" и "индукция", за которыми закрепилось устойчивое значение логических операций, в методологическом отношении мы возводим термин "дедукция" к кантовскому понятию трансцендентальности или к понятию гносеологического субъективизма.
Одной из самых больших сложностей методологической работы является вопрос о методологии как критерии организации научно-философской деятельности как отдельного исследователя, так и целых групп, именующих себя школами, течениями или направлениями. В философии науки существует, по меньшей мере, два взгляда на этот вопрос: каждый исследователь - индивидуальность и его построение не сводимо ни в какой класс (1) и даже самые яркие индивидуальности от науки и философии в значительной степени заимствуют элементы своих теорий у своих предшественников, а их теории вполне классифицируемы (2). Таким образом, уже сама постановка вопроса о методологии научного исследования и взаимной конвертируемости научных воззрений пребывает в плену методологии, поскольку ответ на этот вопрос целиком зависит от методологической позиции ученого, в частности, от его понимания онтологии объекта - научной теории. Мартин Хайдеггер прав, говоря: “Поскольку современная наука есть теория ..., в любом ее рассмотрении решающее первенство принадлежит способу “смотрения”, т.е. характеру прослеживающе-устанавливающего подхода, т.е. методу” (Хайдеггер,1993:246). Сторонники абсолютного плюрализма в науке при тщательном анализе их работ оказываются просто сторонниками онтологического плюрализма, в то время как сторонники школ и “парадигм” - так или иначе поддерживают идеи инвариантного единства мира или инвариантного единства сознания. Даже те, которые решительно опротестовывают решающую роль онтологии в науке, сами оказываются выразителями некоторой онтологии. Нельзя не согласиться с М.Вартофским, что “... попытка что-либо понять связана с признанием чего-то в качестве реального и с рассмотрением суждений относительно этого реального как истинных” (Вартофский,1978:87). А поскольку одним из основных законов функционирования сознания является закон экономии (инертности) (в этом мы полностью разделяем мнение Дж.Агасси - см.Агасси,1978), а основным мыслительным приемом - аналогия, оказывается, что в расхожей сентенции “Все новое - это хорошо забытое старое” есть много правды. Подавляющее большинство ученых и философов не столько продуцируют новое путем вскрытия или изобретения абсолютно нового и доселе небывалого, сколько по-новому интерпретируют чьи-то идеи, которые, в свою очередь и в свое время, были такими же интерпретациями. Базисные идеи, подвергшиеся новой интерпретации, просто были ранее не замечены или не до конца продуманы, неточно сформулированы или же неверно применены в ходе их социализации. Причин может быть множество. Не последняя из них - опережение автором своего времени и пренебрежение к мнению современника, всегда господствовавшего и поныне господствующее в науке. Проникновение новых взглядов (интерпретаций) в широкую теоретическую сферу (социализация идей) занимает определенное время. Это время можно назвать периодом формирования школы, течения (“парадигмы”). Затем он сменяется периодом критики и забвения. Мы совершенно не согласны с идеей Т.Куна о том, что “парадигмы” совершенно несводимы друг к другу и научным понятиям одной парадигмы нет места в другой, а “научная революция” призвана сменить одну парадигму другой. Это было бы возможным только в том случае, если бы наука (или философия) была полностью априорной и никак не детерминированной со стороны предметно-коммуникативной (в том числе, обыденной) деятельности ученого или философа и была бы чистой работой мозга. Но это не так. Научная или философская деятельность - лишь рефлексия над обыденным сознанием, являющимся их онтической и эпистемологической базой. Тем более это касается гуманитарной сферы. Мы полностью разделяем мнение Патрика Серио, что “в лингвистике (и вообще в гуманитарных науках) парадигмы не сменяют друг друга и не отрицают друг друга (в смысле “не устраняют” - О.Л.), но накладываются одна на другую, сосуществуют в одно и то же время, игнорируя друг друга” (Серио,1993:52). Но мы бы не хотели впадать ни в одну из крайностей - ни в крайность полного отрицания возможности существования течений и школ, как это делают некоторые критики науки, ни в крайность обратную - отрицания всякой возможности построения новой концепции (в том числе методологической) и самой возможности различных взглядов на решение одной и той же или аналогично понятой проблемы. Сущность функциональной методологии, основы которой мы здесь рассматриваем, состоит в том, что взглядов на одну и ту же проблему может существовать столько, сколько возможно различных постановок вопроса, т.е. бесконечное количество; но, вместе с тем, общность предметно-коммуникативной деятельности, в рамках которой возникли эти взгляды, детерминируют их единство по более высокому принципиальному критерию. Таким наивысшим критерием является обыденная жизнедеятельность и обыденное сознание со всеми его достоинствами (многовековым опытом открытий и познания) и со всеми его недостатками (многовековым опытом заблуждений и предрассудков). Это генетическая онтологическая предпосылка единения (но не холистического единства) взглядов. Есть и функциональная посылка - это научно-теоретическая коммуникативная деятельность ученого (преподавательская или академическая), сопровождающая получение им образования, участие в научных дискуссиях (конференции, публикации, защита диссертаций) или самообразование (конспекти-рование, рецензирование). Вольно или невольно он оказывается втянутым в некоторый социум единомышленников (реальный или условный, номинальный - через заочное знакомство по публикациям). Но, несмотря ни на что, нет такой степени единства взглядов, которая бы полностью поглощала индивидуальность ученого. Следует иметь в виду, что первичной и базисной онтологической формой существования науки или философии, с точки зрения функциональной методологии, все же остается теоретизирующая деятельность индивидуального сознания. В этом смысле нам вполне понятна та настойчивость, с которой Имре Лакатос разграничивал “внутреннюю” и ”внешнюю” историю науки (См. Лакатос,1978).
Таким образом, намечая контуры собственной методологической позиции, мы тем самым уже подошли к постановке главного вопроса лингвистической методологии - вопроса об онтологии смысла как объекта исследования (познания). Трудность оценки возможных методологических позиций, как нам кажется, состоит прежде всего в том, что выражение мысли, ее оформление и обоснование требует апелляции к предыдущему опыту, но нет никакой уверенности в том, что наши аргументы и авторитеты, к мнению которых мы будем апеллировать, не окажутся совершенно ничего не значащими для тех, кто стоит на иных методологических позициях. Однако с этим придется примириться из-за отсутствия иных способов изложения мысли. В данной работе мы попытаемся обосновать лингвистическую методологию на базе кантовского понятия трансцендентальности человеческого познания. Говоря о выдвинутом И.Кантом понятии "трансцендентальное", мы пытаемся наметить основные точки отсчета в методологическом вопросе о смысле. Такими точками нам представляются пространственная и временная проблема смысла, иначе говоря, проблема локализации смысла и его темпорального определения. Как это ни странно, но у ученого или философа нет иной возможности ответить на вопрос "что есть смысл?", как ответить на вопрос “где и когда есть смысл?” или “где и когда он возникает и существует?” Категории времени и пространства представляют собой одни из очень немногих общих понятий, принимаемых в самых различных теоретических построениях в качестве аксиом человеческого мышления. Во всяком случае, не найдется человека, который бы в своей обыденной или иных видах деятельности смог обойтись без представления о пространстве и времени.
И.Кант в “Критике чистого разума”, определяя соотношение между понятиями “материя” и “форма”, совершенно четко определил свою позицию, противоположную позиции Лейбница. Для Лейбница понятие вещи, материи было первичным по отношению к понятию форм ее существования. Таким образом, время и пространство становились имманентными формами бытия материи. Кант по этому поводу пишет: “Так и должно было бы быть на самом деле, если бы чистый рассудок мог непосредственно быть соотнесен с предметами и если бы пространство и время были определениями вещей в себе. Но если пространство и время суть только чувственные созерцания, в которых мы определяем все предметы исключительно лишь как явления, то форма созерцания (как субъективное свойство чувственности) предшествует всякой материи (ощущениям), стало быть, пространство и время предшествуют всем явлениям и всем данным опыта, вернее, только они и делают их возможными” (Кант,1964:318-319). Разделяя это мнение Канта, мы считаем, что ответить на вопрос “что есть смысл как объект (познания, созерцания)” человек может только через его пространственно-временное определение. Понятия пространства и времени влекут за собой другую пару понятий, с которыми они неразрывно связаны, которые они обусловливают, но вместе с тем и сами являются обусловленными ими - это понятия предметности (субстанции) и процессуальности (действия и состояния). Определяя что-то как предмет, мы выделяем его в пространстве среди других нетождественных или тождественных предметов. Но, определяя нечто как предмет, мы тем самым и определяем его бытийность, т.е. то, что он есть, он действует во времени. В лингвистическом отношении эти достижения человеческого сознания обрели форму имени и глагола, категорий, присущих всем без исключения человеческим языкам. Именно это побуждает нас поступить вполне естественным (человеческим) образом и, задавая себе вопрос о смысле (выражающемся, например, во всех славянских языках именем существительным), отвечать на него так, как если бы дело обстояло с определением некоего предмета (доселе невиданного и незнаемого), т.е. локализировать его в пространстве, а затем (или одновременно с этим), установив его бытийность, определить его временные характеристики. Только в связи с этими процедурами и после них мы решимся на определение сущности смысла применительно к лингвистике. Задавая себе вопрос о месте локализации смысла (как первом онтологическом критерии), невольно приходится вооружаться тем, что Кант называл трансцендентальным или критическим мышлением, т.е. априорно подыскивать место смыслу в своем представлении о мире. И здесь мы сталкиваемся с очередной трудностью методологического характера: смысл есть где-то, или это я сейчас пытаюсь втиснуть его во что-то. Можно поставить проблему шире: смысл есть вне человека (любого, каждого) или же вне человека никакого смысла нет. Таким образом мы с позиций собственной методологии выстроили первую дихотомию касательно локализации смысла: “в человеке // вне человека”. Правомочно ли ставить вопрос в ключе "человек // мир" или "человек // природа"? По нашему мнению такая постановка вопроса некорректна, так как человек является неотъемлемой частью мира и природы. Отчего же в оппозиции проблемы локализации смысла критерием избран именно человек? Можно было бы скрыться за спецификой нашей методологической позиции, на которую мы конечно же имеем полное право. Однако нам кажется, что весь опыт научных и философских исследований свидетельствует в пользу именно такой постановки вопроса. Науки, занимающиеся смыслом, даже получили наименование гуманитарных, т.е. человеческих, хотя это обстоятельство имеет скорее мифологическое, чем методологическое значение. Но, даже обратясь к так называемым естественным наукам, мы без особого труда заметим, что в центре всех полемик и дискуссий в рамках физики, химии или биологии всегда лежал человеческий фактор. Борьба велась не между молекулами, телами, силами, растениями или животными, а между людьми, учеными, их точками зрения. Сами же атомы, молекулы, черные дыры, виды растений и животных оказывались научно-теоретическими конструктами, имеющими опосредованное отношение к миру вещей. Мы намеренно уходим от разговора на тему, насколько правомерно говорить о мире или природе, в то время когда пока, на данном этапе исследования, это не более чем имена существительные, в лучшем случае - расхожие понятия. Сейчас нам важно отметить, что, с нашей точки зрения, при локализации смысла нет иной возможности противопоставления, чем "в человеке // вне человека". Нам могут возразить, что есть еще по крайней мере две дихотомии, способные конкурировать с предложенной. Это дихотомия "человек // не только человек" и дихотомия "не человек // а также и человек". На первый взгляд эти две альтернативные дихотомии локализации смысла практически идентичны, поскольку речь идет о некоей всеобщности смысла. Однако это не так. Первую из предложенных альтернатив можно охарактеризовать как антропоцентрическую, вторую - как панпсихичную. К тому же обе они ущербны именно как дихотомии. Первая позиция - "человек // не только человек" - это не совсем дихотомия, так как нечетко очерчивает второй оппозитивный член. Если его расширить до бесконечности, получится "все, как человек", что в конечном итоге есть чистый солипсизм, похожий на предложенное в "Трактате..." Л.Витгенштейна единение крайнего солипсизма и реализма. А это уже не дихотомия. Если же распространить место локализации смысла на некоторую ограниченную область, скажем, на живые существа или органический мир, возникает целый ряд проблем идентификации человеческих смыслов со смыслами животных (о которых мы можем догадываться, проецируя на животных законы психологии человека) или смыслами растений (о которых мы даже догадываться не рискуем). К тому же проблема смысла, включающая данные зоопсихологии, может рассматриваться лишь в сослагательном наклонении (в лучшем случае - в будущем времени). Пока же, говоря о смысле, приходится исходить из исторического опыта человечества. Вторым осложнением на пути распространения проблемы смысла за пределы человека является то обстоятельство, что человек имеет свойство превращать все, к чему проявит хотя бы малейшее деятельное участие, в продукты своей целенаправленной деятельности, т.е. в артефакты, что создает иллюзию осмысленности у предметов предшествующего человеческого опыта. Таковыми являются не только материальные предметы, изготовленные человеком по плану, но и окружающие человека растения и животные, выведенные и культивированные в ходе производственной деятельности. Потому, вводя в оппозицию по локализации смысла кого-то еще, кроме человека, следует иметь в виду, что это либо грозит построением совершенно открытой оппозитивной цепи носителей смысла (животные, птицы, земноводные, насекомые и т.д.), что само по себе весьма интересно, но пока недоступно человеческому опыту, либо, что вернее всего, приведет все к той же принципиальной дихотомии "субъект (человек и все, кто с ним) // не субъект".
Таким образом, все существующие теории смысла, а следовательно, и теории языка как средства сохранения, передачи или порождения смысла в методологическом отношении расходятся по две стороны локальной (пространственной) оси: ментализм (онтологический субъективизм) - феноменализм (реализм, онтологический объективизм). В первом случае носителем смысла, а следовательно, языковым субъектом оказывается человек, во втором - некий объективно существующий феномен (текст, предмет, сигнал) или сам язык, дух, бог, мир и под. Обычно принято считать, что подобная дистрибуция автоматически исключает в менталистских теориях признание какого бы то ни было соответствия смысла некоей вне человека существующей реальности, а в феноменалистских (реалистских) теориях - наличия каких бы то ни было субъективных смыслов. Тем не менее, они встречаются весьма часто. Однако это второстепенные постулаты, либо выходящие за пределы проблемы смысла (как "вещь-в-себе" или природа как возможный опыт в трансцендентальной теории Канта), либо касающиеся частных проблем теории (как множественность интерпретаций или личностные смыслы в герменевтических или описательных лингвистических теориях). Поэтому при оценке той или иной теории с методологических позиций следует соизмерять важность постулируемых положений по отношению друг к другу и их месту в теории.
Естественно, вынося смысл в сферу объективного (объективизм), т.е. утверждая, что “содержание познания независимо от субъекта и от человечества и относительно существования объективной действительности оно дано объективно” (Шафф,1965,98) и что “Дух ... есть сама себя поддерживающая абсолютно реальная сущность” (Гегель,1992:234), ученые и философы далеко не всегда соглашались в вопросе о характере бытования смысла, формах его существования, т.е. относительно процессуальных, а следовательно, темпоральных свойств смысла. Одни исследователи связывали смысл только с конкретными физическими феноменами, скептически относясь к наличию неких универсальных (абстрактных) смыслов, детерминирующих наличие смыслов "реальных", д
Так выкристаллизовалась вторая ось, которую можно было бы назвать временной или темпоральной: индетерминированность (онтологичес-кий априоризм) - детерминированность (онтологический апостериоризм). Как следует из сказанного, все теории смысла, во всяком случае те, которые получили более менее завершенное оформление, можно противопоставить в методологическом отношении по двум глобальным критериям характеризации смысла: локальному (менталистские и феноменалистские) и темпоральному (априорно индетерминированные и апостериорно детерминированные). Следовательно, таких методологически дистрибуированных направлений может быть четыре: апостериорно-феномена-листское (позитивистское), априорно-феноменалистское (феноменологическое), априорно-менталистское (субъективистское, рационалистическое, логико-позитивистское) и апостериорно-менталистское (функциональное). Такое размежевание методологических позиций имеет весьма условный характер. В чистом виде оно встречается крайне редко, однако методологическая нечистота лингвистических теорий, если и не бросается в глаза сразу, то весьма существенно сказывается на стройности теории, доказуемости ее положений, концептуальной согласованности задач, приемов, методов и результатов исследования. И, наконец, прежде чем мы перейдем к рассмотрению проблемы языкового субъекта в каждом из методологических направлений, вернемся к вопросу о смысле трагедии Эдипа. Естественно, мы говорим не о смысле художественного произведения и не о смысле текста этого произведения. Так что же стоит за указанными Ю.Степановым версиями смысла трагедии? Первая версия, согласно которой трагедия состояла в факте женитьбы Эдипа и Иокасты - это чисто позитивистская постановка проблемы, где важен факт как таковой, а не его скрытый смысл. При этом факт объективен. Трагедия есть, присутствует в факте женитьбы. Феноменолог поставит вопрос иначе. Он согласится, что трагедия есть объективно, но она не в факте женитьбы на Иокасте (явление), а в кровосмешении, женитьбе на матери (сущность). Предлагаемая самим Ю.Степановым версия - это ментализм, но ментализм априорный, фактуальный, рационалистский: трагедия произошла с Эдипом, она субъективна, это трагедия личности, субъекта, лежащая в факте его узнавания того, что Иокаста - его мать. Однако возможна и четвертая, функциональная, социально детерминированная трактовка несомненно субъективного смысла трагедии Эдипа. Смысл трагедии в свете функциональной методологии не в самом факте узнавания, но в деятельном отношении Эдипа к тому, что он узнал, при том в таком деятельном отношении, которое обусловлено его (Эдипа) положением, социальной детерминацией, Эдип в функциональной методологии не суперсубъект, а многоместный субъект, микросоциум, функционально связанный со своим прямым и непрямым окружением, являющийся человеком своего времени и социального положения. Выдающийся психолог Виктор Франкл совершенно справедливо утверждал, что “значимы не наши страхи и не наша тревожность, а то, как мы к ним относимся” (Франкл,1990:79). Однако рассмотрим, как формировались указанные нами методологические направления и как в них отражалась проблема языкового субъекта. жүктеу/скачать 1.24 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|
ругие же, выводили смысл за пределы конкретных жизненных (эмпирически осязаемых) проявлений в область виртуального, потенциального. Позицию первых можно было бы назвать условно апостериорной (онтологически детерминированной), позицию же вторых - априорной (онтологически индетерминированной). В какой-то степени (однако не буквально) это противостояние можно было бы соотнести со средневековым спором между номиналистами и реалистами, когда и одни, и вторые признавали объективность смысла, его принципиальную независимость от познавательной деятельности человека, но одни видят объективно существующим лишь смысл частных, единичных явлений, другие же видят в частных явлениях лишь проявления реально и объективно существующего категориального смысла. Показательно, что К.Поппер выдвинул подобную классификацию методологических воззрений относительно реалистских теорий. Он размежевал в рамках историзма (концепции вынесения смысла за пределы сознания и психики человеческой личности) методологический эссенциализм, характеризующийся тенденцией к