«Служанка идеологии» – с. 221-225

«Служанка идеологии» – с. 221-225

С установлением советской власти в России возникает ряд новых научно-исторических центров. В Ленинграде в 1919 г. была создана Государственная академия истории материальной культуры (ГАИМК), а в Москве в 1921 г. учрежден подчиненный Наркомпросу Институт истории, который был одним из пяти учреждений, объединенных в Российскую ассоциацию научно-исследовательских институтов общественных наук (РЛНИОП). В 1927 г. создается отделение института в Ленинграде. В 1926 г. была образована постоянная Историко-археографическая комиссия, сосредоточившая свое внимание на памятниках русской истории. При Коммунистической академии в 1926 г. основали Общество историков-марксистов с собственным печатным органом – «Историк-марксист». И одновременно в средней школе историю заменяли обществоведением, ликвидировали исторические факультеты в университетах; ранние периоды истории не включались в программы.

В конце 1920-х – начале 1930-х гг. главным содержанием работы научных учреждений являлись бесконечные дискуссии о сущности и характере общественно-экономических формаций. Со временем партийное вмешательство в работу исторических организаций стало повседневным, а ход дискуссий и судьбы ученых определялись постановлениями Совнаркома и ЦК ВКП(б). Например, об «антимарксистских извращениях» «исторической школы М. Н. Покровского» говорилось в постановлении ЦК ВКП(б) «О постановке партийной пропаганды в связи с выпуском «Краткого курса истории ВКП(б)» (1938). С начала 1930-х и до начала 1940-х гг. исследователи констатируют полное подчинение науки требованиям партийно-идеологической системы, ликвидацию любой научной альтернативы марксизму и пресечение научных поисков в самом марксизме.

В 1934 г. была проведена реформа преподавания истории в школах и восстановлены исторические факультеты в университетах. Немного позднее были реорганизованы и влились в Академию наук научно-исторические учреждения всех республик СССР. Как писали тогда в газетах, историческая наука была постоянно предметом забот и внимания со стороны партии и лично товарища Сталина. Эта неусыпная забота имела следствием самые жесткие ограничения творческого поиска исследователей, сведение его задач к подтверждению основных положений классиков марксизма-ленинизма.

Официальная идеология тоталитарных режимов неизменно «прибирала к рукам» национальную историографию и историческое образование, как на Востоке, так и на Западе. Ярчайший пример – распространение расистских исторических концепций в гитлеровской Германии, где расизм получил статус официальной идеологии. Чего стоят только названия выходивших в то время исторических монографий и обобщающих трудов: «Немецкая история как судьба расы», «История как борьба рас», «Основы расовой и территориальной истории немецкого народа», «Всемирная история на расовой основе» и т.п. Появление работ, не соответствовавших официальной идеологии, стало невозможным. В 1935 г. был создан Имперский институт истории новой Германии. Многие известные немецкие историки были отстранены от преподавания по расовым и политическим соображениям или эмигрировали. В конце 1943 г. в связи с переходом к «тотальной войне» закрылось большинство исторических журналов и научных учреждений.

Советская историография, вооруженная «единственно верным» марксистско-ленинским учением, прошла в XX в. долгий и чрезвычайно тяжелый путь, испытав все возможные градации в накале классовой борьбы. Однако в наибольшей степени и, можно сказать, глобально, идейно-политическая ангажированность захватила историографию после Второй мировой войны. В ожесточенной конфронтации двух мировых общественно-политических систем истории отводилась немаловажная роль. И чем более ревностно она эту роль исполняла, предоставляя каждой противоборствующей стороне идеологическое обеспечение ее программных установок и политических доктрин, тем сильнее дискредитировала себя как дисциплину, претендовавшую на получение научных знаний об историческом прошлом, и тем серьезнее становились сомнения в принципиальной возможности получения таких знаний.

Острое противостояние двух систем, вошедшее в историю международных отношений под названием холодной войны, оказало большое влияние на разные сферы жизни послевоенного мира, в том числе на развитие историописания. В центре этого противостояния была конфронтация двух сверхдержав и, соответственно, двух национальных историографии, защищавших фундаментальные ценности своих систем. Эффективное исполнение этой роли требовало активного разоблачения противоположной системы ценностей, и едва ли можно установить, какая из сторон больше преуспела в этом. Советские историки столь же усердно разоблачали «звериный оскал мирового жандарма и его идеологических прихвостней», как и их американские коллеги – «человеконенавистническую практику советского коммунизма». Необходимо признать, что у тех и других были свои резоны для обвинений. Но также следует отметить, что движителем взаимных яростных инвектив отнюдь не было стремление к исторической истине.

Наличествуют любопытные параллели в духовной атмосфере двух стран в первые послевоенные годы. «Ждановщине» в СССР соответствовал «маккартизм» в США. Первое понятие носило имя деятеля советской компартии А. А. Жданова, с которым были связаны позорные идеологические кампании, проводившиеся в СССР в 1946-1948 гг., (их жертвами стали многие выдающиеся деятели советской культуры). «Маккартизм» связан с именем председателя сенатской комиссии Конгресса США по вопросам деятельности правительственных учреждений Д. Р. Маккарти, развернувшего не менее позорную кампанию по расследованию антиамериканской деятельности, от которой пострадали тысячи видных представителей американской культуры и науки, в том числе и историки. Добавим к этому целенаправленно нагнетавшуюся в обеих странах атмосферу взаимной подозрительности, страха, ненависти и получим представление о том общественно-политическом контексте, в котором развивалась историческая мысль в самые тяжелые годы холодной войны. Обличая друг друга как носителей мирового зла, советские и американские историки четко осознавали свое место в холодной войне, являлись ее идеологами. Недаром именно в эти годы многие советские ученые с особой гордостью именовали себя «бойцами идеологического фронта», каковыми они в сущности и являлись, парадоксальным образом сочетая эту функцию с претензией на непогрешимость своих суждений о прошлом.

Американская историография формулировала и обосновывала идеологию холодной войны на одном из ее полюсов. Это была официальная, охранительная идеология, запрещавшая любые сомнения в отношении западных духовных ценностей. Вся история США, покоившаяся на этих ценностях, была вне критики.

Но могла ли такая история претендовать на статус научной дисциплины? Рассматривая положение западной историографии после Второй мировой войны, следует иметь в виду, что в это время она встретилась с острой конкуренцией со стороны других социальных и гуманитарных наук. И в том и в другом случае субъективизму и описательности истории противопоставлялся научный подход к изучению предмета. К тому же прошлое настолько далеко ушло от настоящего, что обращение к нему, казалось, навсегда утратило всякое социально-практическое значение.

В такой духовной атмосфере социальные пауки, ориентировавшиеся на изучение современности, по только активно вытесняли историю из ее традиционной ниши, но и пытались «научно» обосновать ее неизбежную кончину как общественно значимой дисциплины. С другой стороны, следует признать, что сама послевоенная историография, пронизанная презентизмом, давала основание для нигилистического отношения к себе. Историческое познание лишалось какого-либо объективного основания, превращаясь в простую проекцию современности в прошлое, а его носителями наряду с историками провозглашались представители широкого круга профессий, имеющих то или иное отношение к историческим знаниям, прежде всего писателей, публицистов, журналистов. То, что история отличается от литературы и журналистики наличием исследовательских методологий и методик, ориентированных на получение достоверных знаний о прошлом, подвергалось сомнению. Расписываясь в собственном познавательном бессилии, отрицая за своей дисциплиной статус науки, историки, возможно, сами того не сознавая, выносили ой приговор или, во всяком случае, представляли для него достаточные основания. Казалось, истории оставались только два удела: быть либо собранием антикварных раритетов, далеких от жизни, либо орудием политики. И чем более историки преуспевали в последнем, тем дальше они уходили от того идеала своей науки, который воплощала господствовавшая в XIX в. парадигма истории.

С середины 1950-х до середины 1960-х гг., в период «оттепели», в СССР происходит некоторое ослабление идеологического контроля со стороны партийно-государственных органов. Новые условия создают возможности методологических поисков в рамках марксистской парадигмы, которые, впрочем, были вскоре приостановлены до середины 1980-х гг. В западной историографии на рубеже 1950-1960-х гг. завершается период, который обычно обозначают как кризис историзма.