Историко-научные обзоры и системы знаний

3.2. Историко-научные обзоры и системы знаний

Химику в XIX в. для его практических исследовательских целей по большей части не нужно было идти назад дальше XVIII в., физику точно так же редко нужно было углубляться в далекое прошлое своей науки... Выступая как борцы за передовое естествознание, физики и химики по большей части ограничи­вались показом успехов нового естество­знания: физик — со времен Возрождения, химик — с XVIII в.¹¹

Это совершенно справедливое наблюдение для физики и химии XVIII–XIX вв. Однако, если обратиться к трудам Галилея — т. е. к начальным этапам развития европейского естествознания, то картина окажется иной. Галилей, как известно, совершенно свободно «общался» с древнегреческими физиками — Аристоте­лем и Архимедом прежде всего, обсуждая с ними — как с коллегами — решение различных механических задач, сопоставляя объяснения различных явлений природы.

Однако для XVII–XVIII вв. обращение естествоиспытателя к «советам» Страбона, Феофраста, Аристотеля выглядело уже иначе — курьезом, несерьезным делом. Линия «прошлого», того, к чему уже нет возврата, была резко проведена в европейской науке Нового времени, исключая, правда, математику.

Начала Эвкли­довы еще доныне служат основанием школьного обучения, так что Эвклид, можно сказать, долее владычествовал над людьми, нежели какая-либо царственная династия, — писал Карл Бэр. — Сколь, напротив, различна судьба других наук, в этом мы скоро могли бы удостовериться, спросив естествоиспытателя, не хочет ли он принять творение какого-нибудь греческого писателя за основу своего учения. Он едва ли мог бы удержаться от смеха при подобном вопросе¹².

Остановимся здесь для того, чтобы сделать важный вывод. Установление границы прошлого, древнего, несуразного времени — «баснословного времени», как часто выражались в науке XIX в., для различных научных дисциплин — это важная, как представляется, предпосылка формирования историко-научного подхода. Правда, к этому подходу сам естествоиспытатель, как правило, равнодушен: ему достаточно знать, что были «баснословные времена», т. е. доверять сведениям этого периода нельзя. Естествоиспытатель должен знать, как на самом деле устроен мир, а не то, как думали о том-то и том-то явлении природы в былые времена. Но объективно грань между «истинным» и «ложным» как «современным» и «древним» («баснословным») воззре­ниями — это важный пункт формирования как собственно научных, так и историко-научных представлений.

Другое дело, что наука сама по себе есть не только исследовательская традиция, т. е. традиция постановки задач и их решения, проведения экспериментов и наблюдений. Важнейшей чертой науки является наличие коллекторской программы, т. е. традиции систематизации знаний¹³. Собственно говоря, именно программы систематизации знаний (коллекторские программы) являются специфическими для каждой из научных дисциплин и определяют их неповторимый облик. То, что В. П. Зубов называет «областью знания», определяется некоторым основанием систематизации и самой работой по приведению в систему имеющихся данных. И вот здесь, как мы уже предварительно говорили, на начальных этапах хронологический принцип органи­зации имеющихся знаний оказывается незаменимым.

Дело в том, что осознание, к какой именно предметной области будут отнесены накапливающиеся в исследовательской практике знания, приходит далеко не сразу. На первых порах это совершенно открытый вопрос, на который разные авторы могут давать самые различные ответы.

В качестве иллюстрации здесь можно сослаться на материал современной области научного познания — квантовой механики. Воспользуемся этим примером просто потому, что богатство литературы по истории квантовой физики за последние десятилетия позволяет представить эту картину довольно полно¹⁴. Совершенно очевидно: то, что некоторые исследования, расчеты, идеи и гипотезы окажутся рядом, в одном предметном ряду — в своде единого курса квантовой механики — было практически непредсказуемо в начале XX столетия, когда появлялись первые статьи Планка (1900), Рэлея (1900), Эйнштейна, подхватившего идею о квантах (1905), Бора (1913) и т. д. То, что развитие теории теплового излучения (традиция, в которой работал Макс Планк) приведет к появлению новой механики — это, вероятно, было неожиданностью для многих участников событий. Кстати, статья Эйнштейна (1905), которая теперь входит в «золотой фонд» квантовой механики, называлась совершенно неопределенно: «Об одной эвристической точке зрения касательно возникновения и превращения света».

Пока осознание специфики предметной области не наступило (правильнее, конечно, сказать не «осознание», а «творческое конструирование»), т. е. не предложена ясно выраженная программа систематизации знаний, самым надежным способом сбора и хранения массива информации является хронологический обзор. Иными словами, историко-научный обзор в определенных ситуациях является необходимым этапом формирования коллекторской программы. За работой по построению историогра­фи­ческих описаний естественных наук сплошь и рядом, как за ширмой, скрываются трудности построения программы систе­матизации данных, формирования предметных «областей знаний» в подлинном смысле слова.

Рассмотрим чуть ближе процесс формирования коллекторских программ (основных программ систематизации знания, определяющих облик научных дисциплин), связанных с деятельностью Лондонского королевского общества и Парижской Академии наук в XVII в. Характерной чертой этих научных сообществ была организация периодических изданий, сообщаю­щих и фиксирующих проводимую исследовательскую работу.

Лондонское общество издает «Философские заметки». Первый номер обсуждался на заседании Общества 11 января 1665 г. и вышел в свет 6 марта 1665 г. (В 1965 г. Лондонское королевское общество отмечало 300-летие этого события особым торжеством). Первый выпуск представлял собой небольшую тетрадку в 16 страниц. В течение первых 12 лет изданием этого журнала занимался исключительно Генри Ольденбург, он выпустил 136 номеров, стараясь, чтобы номера выходили ежемесячно.

Журнал Парижской Академии начал издаваться в 1669 г. под названием «История Королевской академии наук с мемуарами по математике и физике».

Оба журнала издавались на национальных языках, оба публиковали небольшие заметки, примерно соответствующие по размерам тому, что могло быть произнесено в течение одного заседания. Поэтому том «Философских заметок» мог содержать до 100 и более публикаций. Том «Истории Королевской академии» состоял из двух частей: «истории», т. е. обзора деятельности Академии, и «мемуаров» — собственно сочинений академиков, число которых доходило до 40–50 в каждом томе.

И вот что характерно: в XVII в. мы не находим привычного сегодня предметного облика естествознания. Еще не существует безличной Физики, Химии, Биологии и Географии. Перед нами пока только организованное сообщество, которое издает периодические публикации, напоминающие толстую газету. Только специальная работа с информационными потоками, которые находят свое выражение в массивах публикаций, постепенно приводят к формированию предметных «областей знания», и вот последние уже могут быть «оторваны» от своих «носителей».

В части «истории» Парижского журнала материал расположен не в хронологическом порядке, а по наукам, причем разделы постоянно меняются. В XVII в. мы встречаем такие разделы, как общая физики, химия, ботаника, геометрия, астрономия, механика, арифметика, алгебра, география, гидрография, акустика, диоптрика. Не противоречит ли это нашему замечанию о том, что научных дисциплин еще фактически не было? Не противоречит в том смысле, что эти разделы (науки) буквально могут быть отождествлены с теми людьми, кто их заполнял. Связь эта была куда более очевидна, чем сейчас. Сегодня ученый должен подстраиваться к существующим дисциплинам, «вписываться» в них; в те времена дисциплины постоянно изменяли свое содержание, а то и название, в зависимости от того, чем занимались конкретные люди.

По сути дела, здесь хорошо видно, что основное содержание публикаций содержится именно в «мемуарах», которые пока нельзя систематизировать иначе, чем в хронологическом порядке. «История» — это как бы «надстройка», как бы выкладывание «товаров» (научных результатов) по полкам в различных отделах «магазина». Расположение товаров, естественно, в первую очередь зависит от потребности покупателей, должно удовлет­ворять этим потребностям. Совершенно очевидно, что производство «товаров», их происхождение в этом производстве и потребление их в соответствии с запросами «покупателей» — это совершенно разные процессы¹⁵.

Иными словами, предметный облик естественно-научных дисциплин — это как бы товар, расположенный на полках и приготовленный к потреблению; живую деятельность по производству знаний представляют «мемуары» академиков, и их рассказ о том, как было, помещен в совершенно иной контекст. Вспомним В. П. Зубова: лишь постепенно описания (тех или иных стран) отделялись от истории их открытия и исследования. Пожалуй, замечание В. П. Зубова о географии и геологии можно распространить на все естествознание, если брать первые этапы развития научных дисциплин.

Таким образом, хронологическая организация знаний, открытий — это необходимая ступень, предваряющая их предмет­ную организацию. То, что мы наблюдаем на уровне публикаций, — проявление глубокой закономерности, феноменоло­ги­чес­кое отражение важнейшего процесса формиро­вания коллекторских программ в науках.

Что же получается? Под «историей» в первых публикациях организованного научного сообщества скрывается именно то, что «оторвалось» от живого процесса производства знания — а только это последнее на самом деле интересует подлинного историка науки. Поэтому мы, вероятно, должны постоянно иметь в виду, что можем обнаружить во многих областях достаточно обширную историографическую литературу (если судить по названиям), однако эта литература может не иметь ничего общего с подлинными историко-научными исследованиями. Причем, как мы уже замечали, речь не идет о несовершенстве историко-научных исследований в те далекие времена, а именно о различии когнитивных установок, о различии познавательных процессов. Под заголовком «История...» могут скрываться попытки первой систематизации знаний, попытки предложить коллекторскую программу, а, может быть, построить учебный курс (задача тоже достаточно специфическая).

Итак, историко-научные обзоры вплетены в ткань разви­вающихся наук гораздо более глубоко, чем это кажется на первый взгляд. Другое дело, что эти обзоры очень далеки от того, что можно называть историко-научными исследованиями, которые появляются в общей системе научного познания значительно позже других дисциплин. Задачи и цели историко-научных исследований, вообще говоря, почти противоположны задачам и целям исходных обзоров.

Историографические обзоры естественных наук для нынешнего историка науки являются, вероятно, не более чем историческим источником, причем «косвенным свидетельством» о происшедших событиях. К этим описаниям следует, очевидно, отнестись со всей критично­стью, свойственной подлинной методологии исторического исследования.

Значение историко-научных обзоров можно указать при помощи такой аналогии. Масперо сказал когда-то об «Истории» Геродота:

Памятники некогда поведают нам о делах Хеопса, Рамсеса, Тутмоса, от Геродота же мы узнаем то, что говорили о них на улицах главного города¹⁶.

Вероятно, из историко-научных обзоров XVIII в. мы равным образом узнаем только, как было зафиксировано то или иное деяние ученого, какой «ярлык» получило то или иное открытие в глазах научного сообщества его времени. Но исследовать подлинные тайны прошлых эпох развития наук мы можем только какими-то иными способами.

Наконец, коснемся того этапа развития знаний о природе, когда наука не являлась еще коллективной интеллектуальной инициативой, а была представлена отдельными «учеными» людьми. В трудах Аристотеля, Страбона или Диогена мы встречаем, кажется, не столько описание природы, сколько рассказ о том, что думают о природе те или иные «многомудрые люди». Внешне это опять похоже на историографию науки. Но, по сути дела, это — социализация и централизация накопленного опыта в виде индивидуальных коллектор­ских программ «учености». Хронологический обзор достижений, знаний, сведений — это и есть часто сумма знаний, характеризующая ученость того или иного лица.

Рассмотрим для примера сочинения Страбона. Характеризуя его «Географию», Г. А. Стратоновский пишет:

Метод и цель Страбона чисто описательные, совершенно в духе потребностей времени. Он не стремится к причинному объяснению явлений и к теоретическим построениям и гипотезам, но ограничивается разработкой «периплов»¹⁷ и «периегез»¹⁸, хорографических, исторических и мифологический сочинений. Вместо объяснений у него только констатация фактов и явлений, чем он особенно гордится. «Я излагаю, — говорит Страбон, — большинство исторических фактов лучше, чем другие, и дополняю по неведению пропущенное ими» (X, III, 5). Страбон, таким образом, не может быть назван самостоятельным исследователем, но все же он и не простой компилятор или эксцерптатор, рабски следующий за Эратосфеном, Посидонием или Полибием¹⁹.

Действительно, по стилю Страбона часто непонятно, когда излагается Гомер, Полибий, Гиппарх и т. п., а когда — собственно описание местности. Мнения «много­мудрых» этих ученых Страбон спокойно присваивает, не видя в том никакого греха. Напротив, чтобы построить картину Земли, он и должен присвоить все имеющиеся сведения. Его метод описания прост и в существенных чертах раскрывается следующими словами:

Там, где я имею свое суждение, — говорит Страбон, — даю то, что считаю правильным, где — нет, там называю осведомителей, там же, где нет никаких источников, — там и я умалчиваю (VI, III, 10)²⁰.

В этом смысле и многих русских ученых XVIII — начала XIX вв. нельзя еще назвать «самостоятельными исследователями», но все же они — не просто компиляторы.

Как охарактеризовать, напри­мер, труд Григория Соболевского «Санктпетербургская флора» (1801)? Это довольно толстая, как сегодня бы сказали, монография состоит из описаний такого вида:

30. Косатик сибирский (Iris sibirica). Его корень узловатый, твердый, стебло прямое дупленастое, долгокруглое, трицветное тонкое, вверху почти нагое, возвышенное на аршине и более, листы линейные, узкие, долгие, маточки треугольные, коронки без бородок, синие, темные многожилистые, с желтыми и белыми внизу полосами, мука на шляпах белая. Усть маточника брижеватая. Находится у реки Волхова недалеко от деревни Чертовой, и разводится в садах. Цветет в июне. В Сибири называется Петушок и Чистая.

Корень его, по свидетельству г. Гмелина, имеет силу проносную, а в большом приеме рвотную. Сибиряки чрезвычайно хвалят сей корень и употребляют от любострастной болезни, принимая его отвару по утрам по стакану или два, от которого делается великое испражнение низом, а иногда и верхом, и чистит кровь; в других землях нигде в лекарство не употребляется, и следовательно требует великой осторожности²¹.

Заметим, что Г. Соболевский, подобно В. Севергину, стремит­ся указать «осведомителя» — Гмелина в данном случае, который и зафиксировал свойства косатика сибир­ского быть рвотным или слабительным средством. Знание персонализирова­но, а труд Соболевского напоминает аг­грегирование (т. е. систематизацию) уже извест­ного, открытого и изученного другими. Последнее возможно только при опоре на собственную осведомленность, т. е. ученость автора, но «белые пятна» он стремится заполнить сам.

Подчеркивая роль своих личных усилий как исследователя, автор пишет в «Предуведомлении»:

Предлагаемое здесь описа­ние Санктпетербург­ских растений есть следствие сочиненной мною и напечатанной в 1799 году Латинской Флоры (Flora Petropolitana), для которой, ходя по полям, лесам и болотам сей Губернии²², делал я в течение 24 лет наблюдения, где которая трава находится, в какое время расцветает и какие качества имеет; и сие единственно усердствуя для пользы учащихся сей науке моих слушателей, находящихся при здешних гошпиталях молодых врачей, латинский язык и ботанические правила разумеющих, коим такого сочинения не доставало, по которому они могли бы удобнее, нежели по общей сократительной системе, распознавать под ногами у них растущия травы, коих я щастие имел открыть прежде меня неизвестных, щитая и самые малейшие тайнобрачные или не удобовидимые, около 4-х сот, о чем из оной книги всяк разумеющий по латыни удостовериться может, кроме многих еще вновь так же мной открытых, но за некоторыми препятствиями не определенных и для того оставленных²³.

Таким образом, подчеркивает автор, он превратил Латинскую Флору в Российскую «для всех любителей травознания и для сельских жителей».

Мы приводим здесь этот отрывок как довольно отчетливо демонстрирующий специфику приемов, методов и самих программ работы русских естествоиспытателей конца XVIII в.

Подчеркнем эти характерные черты: ученый действует в довольно четких требованиях социального «за­каза» — но при этом реализует индивидуальную программу систематизацию имеющих­ся данных, действуя фактически не как полномочный предста­витель научного сообщества со своими имманентными когни­тив­ными задачами и проблемами, а просто как сведущий, «ученый» человек.

Эти же черты характерны и для тех, кто получил задание писать ту или иную «Историю...» Возьмем, к примеру, труд русского профессора естественной истории Андрея Теряева. Его «История минералогии» издана в 1819 г. Скромный но полный достоинства эпиграф («Quod poteii feci, faciant meliora potentes» т. е. «сделал, что мог, сделай больше, если можешь») свидетельствует о желании автора указать на необходимость оценить его усилия. Многое говорит само заглавие:

История минералогии, или краткое изображение основания, приращения и усовершенст­вования оной науки, особливо в последнее двадцатилетие, с присовокуплением главного основания новейших систем по всем частям всеобщей минералогии.

Автор говорит в предисловии, что президент Медико-хирургической академии указал,

дабы каждый из гг. академиков и профессоров, обратив внимание на усовер­шен­ствование успехов преподаваемой им науки, особливо учиненных в России с начала сего столетия, представил свое обозрение для помещения в Медицинском журнале...²⁴

Таким образом, обзор был заказан, и цель его — способствовать преподаванию и просвещению широкой публики.

Что удивит нас сразу, если мы начнем рассматривать «Историю минералогии» Теряева как подлинное историко-научное сочинение, так это количество страниц, отведенное в ней историческому обзору: 42 из 224 (!). Главное, что интересовало автора, — дать «главное основание новейших систем», хотя в заглавии указано, что последнее — «присовокупляется».

Далее мы обнаружим, что история развития минералогии, по Теряеву, делится на такие три периода: «Древнее состояние минералогии» (на него отводится 6 стр.), «Среднее состояние минералогии» (тоже 6 стр.) и «Новое и улучшенное состояние минералогии» (6 стр.). «Состоянию минералогии в нашем отечестве» отводится 23 стр. Периодизация истории минералогии, как видим, строится даже не по единому хронологическому основанию и, вообще говоря, к историческому времени никакого отношения не имеет.

Приступая к раскрытию основного содержания книги, т. е. закончив исторический обзор, Теряев пишет:

Показав таким образом ход и усовершенствование минералогии вообще, и в особенности начатки, приращение и настоящее состояние оной в нашем Отечестве, за нужное счел я присовокупить здесь в кратком виде главнейшие основания двух господствующих собственно ориктогностических систем гг. Вернера и Гаю, равно как и новейшей геогностической системы г. Тонди о горах и горных породах, и наконец основания улучшенной ориктологической системы г. Блуменбаха об окаменелостях, с присоединением рассуждения г. де-Ламетри о пользе и употреблении минера­лов²⁵.

Но к последним рассуждениям присоединены вдруг и данные о России: автор приводит выдержки из истории России Карамзина, которые он полагает «весьма любопытными» и «необходимо нужными» для тех, кто упражняется в минералогии... Как не вспомнить здесь добрый пример Страбона: разворачивать содержание просто по принципу «дополнения» (см. выше) — у Теряева мы обнаруживаем «присовокупление» всего интересного и нужного. Другими словами, личная осведомленность («уче­ность») автора и есть логическая нить книги.

Нарушения имманентной логики исторического обзора были замечены отнюдь не только нами. Рецензент книги Теряева из журнала «Сыны отечества» писал:

Что можно было сказать на 18 страницах полного и удовлетворительного о столь обширном предмете? От этого знаменитейшие минералоги, как например, Маркграф, Кювье (по окаменелостям), Гумбольдт (по геологии), вовсе пропущены, а другие (Карстен, Берцелиус) упомянуты только по именам. Статья о состоянии минералогии в нашем отечестве подробнее, но также недостаточно. В ней не упомянуто, например, об учреждении и преобразовании Горного корпуса, который имел великое влияние на распространение познаний минералогических в России, между тем как автор занимает несколько страниц извес­ти­ями и толкованиями о книге «Краткое начертание естественной истории в пользу народных училищ»²⁶, которая отнюдь не заслуживает такое отличной чести, особенно в общей истории минералогии²⁷.

Другой рецензент — из «Северной пчелы» — просто и ясно раскрывает, почему развитие минералогии не рассматривается в подлинном, историческом времени: у «Истории» Теряева — другая цель. Рецензент пишет:

Сочинение сие, вместе полезное и занимательное, представляет взорам читателя как бы на одной картине искусно и тщательно изображенные различные состояния минералогии, древнее, среднее и новое улучшение, а также и состояние сей науки в отечестве нашем²⁸.

Именно принцип «одной картины» отбрасывает исторический ракурс ради другой цели: наглядного представления всего ныне известного в данной области.

Еще более выразительный пример того, что многие историко-научные исследования на рубеже XVIII–XIX вв. были вовсе не историями в собственном смысле слова, а представляли собой индивидуальные коллекторские программы различных областей знаний, являют собой труды Я. И. Говорова по истории медицины. «Всеобщая история врачебного искусства и Опыт краткого врачебного обозрения кампаний 1812–1815 года», изданная в Санкт-Петербурге в 1818 г. Это — перевод на русский язык введения к «Dictionnaire des sciences médicales» (1812), написанного «доктором Ренольдень» (Renoldin). Труды иностранных ученых часто служили как бы матрицами, по которым двигались русские естествоиспытатели. Говоров не скрывает, что он издает перевод, но перевод этот сделан весьма вольно — с «некоторыми переменами, собственными замечаниями», в которых он отмечал в основном заслуги русских ученых. Так, после фразы оригинала: «Знаменитый Вольта, при помощи нового и остроумного своего прибора, чрезвычайно много содействовал к распространению и усовершенствованию науки о гальванизме» и после перечисления исследований Альдини, Гумбольдта, Росси и др. следует примечание:

К сословию сих знаменитых мужей должно, по всей справедливости, причислить нашего ревностнейшего и неутомимого академика В. В. Петрова, которого строгие и точные опыты касательно Гальвани-Вольтовской жидкос­ти ежегодно производимые перед слушателями, описаны подроб­но в особенном трактате, изданном сочинителем в 1803 году²⁹.

Оценивая труд Говорова, В. П. Зубов продолжает так:

К «Истории врачебного искусства» присоединен вполне ориги­нальный «Опыт врачебного обозрения кампаний 1812–1815 года». Впрочем, это скорее призыв к собиранию материалов, чем обзор фактов³⁰.

Другими словами, ярко выраженный русский патриотизм был единственным достоинством этого «Опыта», взятого в качестве историко-научного сочинения.

Итак, резюмируем: большинство работ по истории естествознания, появившихся в России на рубеже XVIII–XIX вв., в реальности не ставили перед собой задач историко-научного исследования. Это были труды, нужные для пропаганды естест­венно-научных знаний и преподавания, это были чаще всего плоды индивидуальной коллекторской работы.