Российский гуманитарный научный фонд

Литература

1. Kitcher Ph. The nature of mathematical knowledge. N.-Y., 1983.

2. Китчер Ф. Математический натурализм // Методологический анализ оснований математики. М., 1988.

3. Порус В.Н. Парадоксальная рациональность (очерки научной рациональности). М., 1999.

4. Стройк Д.Я. Краткий очерк истории математики. М., 1984.

5. Хакинг Я. Представление и вмешательство. М., 1998.

Для понимания свойственных нашей культуре и исследовательской практике способов структурирования и анализа истории необходимо рассмотреть роль и функцию различных познавательных и выразительных средств, используемых при описании исторических событий и установлении закономерностей. В ряду подобных средств важное место занимает метафора как один из основных носителей художественного смысла текста, возможно, выполняющий также важные когнитивные функции. В данной работе ставится задача выявить некоторые наиболее важные для исторического текста метафоры и уточнить их функции. Для этого был изучен достаточно широкий набор текстов философско-исторического, историософского и конкретно-эмпирического плана с тем, чтобы выборка была достаточно представительной.

Следует сказать, что метафора в настоящее время привлекает весьма серьезный интерес исследователей в самых различных областях и служит предметом очень жарких споров. В целом парадигмальной для изучения проблем взаимосоотнесенности языка и мышления является классическая работа П.В. Копнина «Философские проблемы языка» (1971 г.). Проблема взаимодействия искусства и науки детально разработана в книге А.К. Сухотина «Научно-художественные пересечения» (1998 г.). Важный вклад внесли также Г.С. Баранов, О.В. Дитрих (о политических метафорах), Г.В. Каныгин (о метафорах в социологических исследованиях), Н.Е. Копосов (о метафорах в социальных науках). Если рассмотреть исследовательскую традицию в целом, то полюса точек зрения можно обозначить следующим образом. На одном полюсе находятся мыслители от Аристотеля до Дэвидсона и Рорти, рассматривавшие использование метафор в науке и философии как недостаток и призывавшие освобождаться от них. Р. Рорти отстаивал требование «деметафоризации» и в своей известной работе «Философия как зеркало природы» действительно попытался избавить современное мышление от оптической метафоры ума как зеркала природы. На другом полюсе находятся такие авторы, как Ницше и Дж. Лакофф, подчеркивавшие важные познавательные функции метафоры. Напомним известное определение истины как движущейся армии метафор, данное Ницше (которое само представляет собой развернутую метафору).

Мы попытаемся занять среднюю позицию, не призывая ни к изгнанию метафор, ни к перемещению их на первый план вместо понятий, с тем чтобы показать роль важных для исторического метафор в их связи с основными понятиями, используемыми в историческом исследовании. Вначале представим ряд функций, которые выполняет метафора, а затем покажем на примере конкретных текстов, как это происходит. С нашей точки зрения тремя основными функциями метафоры являются следующие: эвристическая, структурно-смысловая и аргументативная. Метафора выполняет эвристическую функцию, когда является своеобразным предпонятием. Автор фиксирует некоторые новые смыслы, используя механизм метафоры, в ситуации, когда соответствующее понятие еще не сформировано. В качестве яркого примера здесь мы возьмем ранние тексты, в которых задавалось представление об историческом времени и структуре истории – отрывок из поэмы Гесиода «Труды и дни» и книгу пророка Даниила (Ветхий Завет). Заметим, что именно эти представления лежат в основе современной трехчастной периодизации истории, как показал в своей детальной работе Грин.

Вторая функция метафоры, структурно-смысловая, является центральной. Как выяснилось в ходе настоящего исследования, существует соответствие между системой основных понятий и системой основных метафор. Таким образом, метафора создает дополнительное смысловое напряжение, «подкрепляя» понятие, что позволяет нам лучше понять идеи автора. С другой стороны, само присутствие развернутых метафор в тексте указывает на те места, где можно ожидать обнаружения ключевых для автора понятий и идей. Данная функция раскрыта на материале книги Вико (типичный пример сочетания художественного и научного начал в одном тексте) и лекций Г.В.Ф. Гегеля по философии истории. Последний пример особенно значим, поскольку Гегель знаменит своими последовательными развертываниями понятий и вроде бы не должен нуждаться в дополнительных метафорических средствах. Тем не менее в его тексте также соприсутствуют ключевые понятия и ключевые метафоры, а созданная им развернутая метафора «хитрость разума» является одной из наиболее употребительных в истории философии.

Третьей функцией метафоры является аргументативная. В этом случае выразительные возможности метафоры используются ради усиления позиции автора в споре. В качестве яркого современного примера такого использования можно привести работу И. Валлерстайна, в которой он предлагает свое структурирование пространства-времени. Здесь используются предложенные Ф. Броделем метафоры «события – пыль» и «вечный неподвижный город» социологов для того, чтобы отвергнуть крайности как идиографического подхода эмпирических историков, сосредоточенных только на событиях и не различающих структуры, так и подхода отрицающих историческую изменчивость социологов, сосредоточенных на вечных и неизменных законах общества.

Вернемся к первой функции – эвристической. Гесиод, переходя от мифопоэтической циклической модели времени к линейной, прибегает к метафоре ряда поколений, осмысляя качественные различия между несколькими историческими стадиями через вещественные свойства различных металлов. Он использует представления о золотом, серебряном, медном, железном и современном ему пятом веке. Заметим, что предложенная им метафора является развернутой: ход истории передается через ряд сходных по структуре вещественных метафор, в которых меняется только металл. Данная развернутая метафора была заимствована Платоном (в книге 8 «Государства»), где автору также требовалось прояснить некое понятийное затруднение: почему возможен переход от идеального государства (если оно идеально, то почему не вечно). Начало перехода описывается как смешение различных металлов в природе людей.

Сильное впечатление производит тот факт, что автору Книги пророка Даниила (собирательному; отвлечемся от конкретных деталей написания этого текста) также пришлось в аналогичной ситуации перехода от циклической модели времени прибегнуть к развернутым метафорам, причем одна из них совпадает с Гесиодовой. В части 2 для описания хода истории используется метафора истукана, причем различные стадии истории соотносятся с частями его тела – золотой головой, серебряной грудью, медными бедрами, железными голенями и наполовину железными, а наполовину глиняными ногами. Вновь развернутая вещественная метафора сопоставляет существенные исторические изменения с качествами металлов. Данная метафора является двойной – и вещественной, и антропоморфной (сопоставление с частями тела). Она также дополняется рядом зооморфных метафор, в которых стадии истории соотносятся с различными животными и частями их тел. Мы видим, что на самом деле в разных традициях в ситуации перехода от одной модели времени к другой смыслопорождающим механизмом исторического описания становились метафоры. Начало развернутого понятийного осмысления новой модели времени было положено Платоном и Аристотелем; в целом же споры о структурах исторического времени продолжаются по сей день (здесь можно вспомнить уже упомянутого И. Валлерстайна).

Для анализа структурно-смысловой функции метафоры наиболее показательным материалом являются «Лекции по философии истории» Г.В.Ф. Гегеля. Довод простой: если уж один из наиболее знаменитых логиков, исследователь процессов саморазвертывания идеи, опирается на метафоры, то обойтись без них, видимо, почти невозможно! Гегель использует ряд метафор: алтарь – жертва – дань (для описания соотношения идея/история; стр. 72, 74, 84), основа – уток (для описания структуры истории; стр. 76), цветок (для описания свободы; стр. 71), хитрость разума (стр. 84). Ограниченный объем работы не позволяет раскрыть все метафоры; начнем с наиболее знаменитой – хитрость разума. Разворачивается она в следующем пассаже: «Можно назвать хитростью разума то, что он заставляет действовать для себя страсти, причем то, что осуществляется при их посредстве, терпит ущерб и вред. Ибо речь идет о явлении, часть которого ничтожна, а часть положительна. Частное в большинстве случаев слишком мелко по сравнению со всеобщим: индивидуумы приносятся в жертву и обрекаются на гибель. Идея уплачивает дань наличного бытия и бренности не из себя, а из страстей индивидуумов». Здесь метафора проясняет смысл основного тезиса Гегеля о том, что цель разума в истории достигается через частные интересы и цели индивидов. Антропоморфная метафора хитрости разума подкрепляется другой метафорой (очень часто встречающейся в исторических текстах), вещественной – история как ткань.

Пассаж следующий: «В наш предмет входят два предмета: во-первых, идея; во-вторых, человеческие страсти; первый момент составляет основу, второй является утком великого ковра развернутой перед нами всемирной истории». Первая метафора раскрывает механизм истории (достижение целей разума через достижение целей индивидов), вторая – структуру истории (соединение ортогональных друг другу идеи и человеческих стремлений). В целом система основных понятий соотносится с системой основных метафор: идея – страсти (ткань), разум в истории (хитрость разума), свобода как цель истории (прекрасный хрупкий цветок) и т.д. Итак, можно выделить три основных функции метафоры в историческом тексте – эвристическую, структурно-смысловую и аргументативную и сделать вывод о том, что абстрактное понятие наибольшую силу обретает в союзе с метафорой, а не в борьбе с ней.

В ХХ в. наряду с проблемой экологического кризиса отчетливо проявилась неспособность науки и техники удовлетворить все возрастающее количество витальных потребностей социума, а тем более стать универсальным средством для обретения счастья и мира человечеством. Напротив, технический прогресс породил ряд проблем, специфичных только для современной культуры: замена человека машиной во многих сферах человеческой деятельности приводит к десубъективации окружающего мира, сначала природы, а потом и культуры. Кроме того, облегчая человеку трудовую деятельность и удовлетворяя ряд его витальных потребностей, техника ничем не может помочь, когда речь идет об удовлетворении духовных потребностей. И теперь техногенную цивилизацию можно сравнить с юношей-акселератом, физические возможности которого уже достаточно развиты, в то время как социальное и духовное созревание не успевает за физическим.

М. Вебер различал два типа рациональности: ценностный, превалирующий в традиционных общностях и целевой, доминирующий в обществах модернистского типа. Современное общество характеризуется приоритетом целевой рациональности, которая развивается достаточно быстро, в то время как другие формы, связанные с ценностной рациональностью, личностными смыслами социальных действий для человека не развиваются совершенно и даже претерпевают регресс [3].

Таким образом, в современной цивилизации (речь идет о цивилизациях так называемого «западного» типа) можно говорить о разрыве в современном обществе между целевой и ценностной рациональностью.

О кризисе европейской культуры, причиной которого является торжество буржуазного духа с его культом выгоды и расчета, писали многие философы ХХ в. И сейчас несоответствие целевой и ценностной форм рациональности считают основной причиной современного экологического кризиса. Восприятие природы как мастерской, а себя как работника в ней привело человека и к специфике самовосприятия и восприятия своей социальной среды как материала, подлежащего преобразованию и переделке согласно собственным целям. В итоге все сферы социальной жизни человека становятся функциональными и обезличенными, теряют гармонию причастности к чему-то более высокому и общему для всех. За право господствовать и личную свободу человек платит переживанием одиночества и случайной заброшенности в этот мир. Об этом впервые заговорили экзистенциалисты, отражая настроения общественного сознания [4; c. 377]. В традиционном обществе социальные отношения строились не на принципе целесообразности, но в соответствии с незыблемой системой ценностей. Суверенности личности как таковой не существовало, лишиться своего места в социальной группе было равносильно социальной смерти. В современном обществе личность гораздо более мобильна, социальные связи стали более гибкими, не существует жестких предписаний относительно места личности в группе, есть возможность продвижения и выбора. Но свобода выбора предполагает и самостоятельность в управлении собственной жизнью, ответственность за свою судьбу, поэтому зачастую человек утрачивает желание выбирать.

Нельзя сказать, что в современном обществе не существует ценностей как таковых, но традиционные ценности заменяются на другие, ориентированные на инновации и прогресс в достижении рациональных целей. Традиционному обществу были присущи ценности нравственности как качества поведения человека в соответствии с общечеловеческими морально-этическими нормами, традиционности – уважения к традициям, жизни, похожей на жизнь всех членов общины или сословия, самопожертвования как готовности помогать другим даже в ущерб себе. Техногенная культура ставит целеполагание во главу угла и тем самым определяет другие ценностные ориентации и ценностные макропозиции, одобряемые и позволяющие добиться успеха в современном обществе: индивидуализм, предприимчивость, благополучие. Ценности такого общества материалистичны и утилитарны, в них теряется духовная основа деятельности человека, остаются цели рациональные и узконаправленные.

Этим и можно объяснить резко взросшее количество маргиналов в техногенном обществе. Постараюсь объяснить этот феномен на наиболее ярко выраженной маргинальной категории – бездомных, людях без определенного места жительства. Демографический и социальный состав данной категории неоднороден, тем не менее все они имеют ряд специфических свойств, определяющих их состояние:

1. Как правило, социальная изоляция, утрата или разрыв связей с родственниками, потеря друзей. Зачастую люди сами виноваты в разрыве этих связей, спровоцировав конфликт, совершив неблаговидные поступки. В другом случае они чувствуют, что у друзей, родственников «своя жизнь», которой они будут только помехой, и самоустраняются, уходя на улицу.

2. Утрата желания и способности трудиться связана с неизбежной потерей профессиональных навыков бездомного в силу его образа жизни. Этому способствует употребление алкоголя и резкое ухудшение здоровья, связанное с его тяжелыми жизненными условиями. Замкнутый круг – без прописки или регистрации не берут на работу, не работая, невозможно зарегистрироваться – для многих бездомных представляется невозможным разорвать. Переставая регулярно трудиться, бездомный зачастую утрачивает и желание работать. Представитель данной категории, живущий только собирательством и за счет средств других, как правило утрачивает мотивацию к труду.

3. Следует учитывать и еще одну причину утраты мотивации к труду, одновременно определяющую специфику бездомной среды. Значительная часть бездомных побывала в заключении. Поскольку там стереотипы поведения задают люди, презрительно относящиеся к труду и считающие труд унижением, то побывавшие в местах лишения свободы сознательно или бессознательно воспринимают эту установку. Одновременно пребывание в местах лишения свободы, а также другие факторы (воспитание в детском доме, неблагополучная семья) приводят к неспособности к самоконтролю, подверженности сиюминутным желаниям и потребностям в ущерб основным. Человек, жизнь которого была четко и жестко регламентирована извне, а главное, ответственность за которого несли другие люди (организации), выйдя из-под контроля этих внешних обстоятельств, зачастую не может и не желает сам нести ответственность и распоряжаться собственной жизнью.

Все эти специфические черты социальной категории бездомных были выделены в ходе непосредственной работы с данной категорией и проведения соответствующих исследований.

Параллельно исследовалась система ценностных ориентаций бездомных, результаты которой получились следующими. Если говорить о распространенности ценностей, то ядром ценностного сознания бездомных можно назвать:

1. Общение в семье, с друзьями и другими людьми, взаимопомощь – необходимая, можно сказать, жизненно важная компонента жизни бездомного. Без общения человек, оказавшийся на улице, просто не сможет выжить. Исследования [3] показывают, что только через взаимодействие с другими людьми, человек может перестать быть бездомным.

2. Вольность – как архаичная «свобода от...» ограничений волеизъявления индивида, тяготеющая к вседозволенности, – инструментальная ценность, проявляющаяся очень четко в среде «бомжей». Так или иначе высокий статус этой ценности показывает, что для достижения своих целей данная категория людей применяет очень широкий, доходящий до преступных спектр средств.

3. Ценность семьи, личного счастья, продолжения рода.

4. Работа как самоценный смысл жизни и как средство для заработка.

Таким образом, можно заметить некоторое противоречие между декларируемыми ценностями и реальным поведением людей из категории бездомных. Единственная ценность, подтвержденная поведением, – ценность вольности, единственная инструментальная (ценность – средство достижения цели) ценностная ориентация, которая, если рассматривать данную группу ценностей как определенную ценностную позицию, придает всей группе выраженную негативную окраску. Ценности бездомного человека наиболее ярко демонстрируют разрыв между целями-идеалами, к которым нужно стремиться, и реальными средствами их достижения, которые могут не соответствовать идеалам. То есть возможно, что ценности общения, семьи и работы присутствуют в сознании бездомного человека, но он оказывается не в состоянии реально выстроить конструктивные отношения с данными социальными факторами. В жизни это может выражаться в сугубо прагматичном, а порой и в откровенно потребительском отношении к друзьям, родственникам и трудовой деятельности.

Причина вышесказанного видится мне в том же разрыве между целевой и ценностной рациональностью, а именно – в попытке современной культуры экстраполировать целевую рациональность на область духовных потребностей человека. Это приводит к утрате общественным сознанием высших духовных ценностей, придающих другим, более узким ценностям-целям смысложизненную окраску, а ценностям-средствам – характер творческий и конструктивный. Отнесенность к вечности, приобщение к надличностному началу создавало основу отношений человека к окружающим его людям и миру в целом. И в данном случае человек, имея предписанные его социальным окружением цели (сделать карьеру, обзавестись семьей, завоевать уважение у друзей и т.п.), зачастую не может ответить на вопрос, для чего и ради чего он все это делает. В повседневности вопросы о смысле жизни человека и назначении его в этом мире отодвигаются на задний план, человек занят насущными проблемами. И техногенная культура делает вид, что этих вопросов не существует и не должно существовать в жизни людей. Но лишение человека смысложизненных ориентаций и замена их целевой рациональностью создает предпосылки для маргинальности: если человек попадает в ситуацию, когда общепринятые цели и нормы теряют смысл, либо в ситуацию вынужденного отказа от данных целей, он в буквальном смысле теряет опору под ногами. Когда исчезает «держащая» человека в обычных условиях социальная структура, оказывается, что его уже ничего не связывает ни с социумом, ни с миром.

В традиционном обществе смысложизненные ориентации были заданы априорно и интериоризировались личностью в процессе социализации. Современная ситуация характеризуется, во-первых, ценностным плюрализмом – определенных и раз и навсегда заданных смысложизненных ориентаций не существует, а во-вторых, обретение смысла жизни не происходит в процессе социализации, ему, как правило, должна предшествовать немалая духовная работа. Легко понять, что далеко не всеми людьми она доводится до конца.

Таким образом, отсутствие смысложизненных ориентаций неизбежно приводит к все большей маргинализации социума. Причем речь здесь может идти не только и не столько о «классических» маргиналах, но в большей степени о деградации культуры. В данной ситуации философии придется заново решать вопрос о смысле жизни, и, возможно, это будет очередной возврат к «вечным» ценностям. И не только возврат, но и выработка методов прикладной аксиологии.