Российский гуманитарный научный фонд

А.А. Цидин

В одной из своих работ Ньютон Гарвер сказал: «Невозможно со всей ясностью рассуждать о критической традиции в философии, пока не будет проведено четкое различие критической философии и кантовской философии» [3, c. 231]. Высказывание примечательно тем, что вновь актуализирует проблему, которую основатель «критической» традиции в философии – Иммануил Кант – считал им раз и навсегда решенной, а именно: какую аргументацию считать критической и на каком основании?

Согласно И. Канту, идея критической философии заключается, во-первых, в демонстрации того факта, что опыт возможен только на основе некоторых пределов или принципов, «предварительно осведомляясь о правах разума на эти принципы и о способе, каким он дошел до них» [4, c. 31], а во-вторых, в использовании признания данных пределов, или принципов, с целью критики других позиций. И. Кант критикует альтернативные доктрины именно за то, что те базируются на натуралистически принимаемых предпосылках, не прошедших соответствующей процедуры предварительной проверки с точки зрения способности самого чистого разума.

Однако проблематичность самих кантовских критериев «критицизма», с точки зрения Ф. Ницше, Б. Рассела, У. Куайна, Д. Девидсона, Р. Рорти и других исследователей, состоит в том, что они исключают критическое отношение к собственным исходным предпосылкам. Сама форма кантовского вопроса – «как возможно знание?» – уже предполагает, что знание возможно, то есть что некоторые суждения истинны и мы об этом знаем. Следовательно, форма кантовского вопроса уже определяется позицией «гносеологического реализма», не прошедшего проверки с точки зрения собственных критических стандартов.

С данной точки зрения, причина невозможности в рамках аргументов И. Канта критического отношения к собственным критическим стандартам кроется в приписывании послед­ним статуса «трансцендентальной очевидности», обладающей иммунитетом к сомнению или проверке. Догматические следствия критической системы Канта мотивированы тем, что ее каноны располагаются за границей скепсиса и не могут быть поставлены под сомнение (в качестве трансцендентальных условий его возможности).

Но критические утверждения, как бы они не были ценны, сами по себе не должны обладать иммунитетом к критицизму, чтобы избежать догматических, спекулятивных следствий. Соответственно сама трансцендентальная, или критическая, установка в отношении себя должна быть реверсивной, то есть сохранять критическое отношение к собственным исходным предпосылкам. Критическая традиция как раз и должна была, по И. Канту, продемонстрировать возможность представить философию без ее спекулятивного, догматического компонента. Однако с некритическим допущением позиции «гносеологического реализма», на которой, по сути, базируется вся система Канта, связано столько затруднений (проблема статуса объектов, аффицирующих чувственность, проблема статуса критических суждений, проблема аналитичности), что кантовская программа критической философии уже не может быть без изменений реализована в XX в. [3, c. 236].

Сохранить трансцендентальную аргументацию в качестве критической – в том числе и относительно исходных предпосылок – возможно только отказавшись от идеалистической предпосылки Канта, согласно которой сами критические стандарты обладают «трансцендентальной достоверностью». Опасность данного подхода отметил американский философ Н. Гарвер, указав на то, что «отнюдь не ясно, имеется ли вообще что-то, заслуживающее стату­са подобной трансцендентальной достоверности. И если ничего подобного не существует, тогда критическая философия сама предстанет как новый догматизм» [3, c. 234].

Однако, возможно ли использование трансцендентальной аргументации без тех идеалистических предпосылок, которые с ней традиционно связывают?

С нашей точки зрения, примеры такого оперирования критической аргументацией дает современная аналитическая философия.

Аналитическая философия, как и философия И. Канта, всегда рассматривалась в качестве критической по отношению к традиционной метафизике. Мотивировалось это ее переориентацией с установки на познание объективной реальности на систематическую критику высказываний о реальности. По сути, это кантианская позиция, специфицированная терминами «лингвистического поворота» в философии. Новая установка имела своим следствием утверждение возможности переформулировки традиционных метафизических проблем как проб­лем употребления языка. Причем критика эмпиристских установок ранней аналитической философии не являлась простым повторением традиционных возражений И. Канта против эмпиризма с той лишь разницей, что их рассмотрение теперь осуществлялось в рамках языкового опыта. Посредством критики грамматической структуры предложений, выражающих философские вопросы, аналитическое движение стремилось раздвинуть границы их традиционных формулировок, имеющих натуралистический характер.

Согласно нашей основной гипотезе, использовать трансцендентальную аргументацию, сохраняя философию в качестве критической относительно исходных предпосылок, позволяет теория «языковых игр» Л. Витгенштейна.

Дело в том, что классический идеализм в лице И. Канта, с одной стороны, и аналитическая философия в лице Л. Витгенштейна, с другой, конституировались в качестве своеобразных критических позиций как рефлексия над природой трансцендентализма. Предлагаемый подход основан на том, что конституция аналитической философии и классического идеализма определяется не совокупностью онто-гносеологических представлений, а зависит от специфики интерпретации предпосылок используемой критической методологии. В данной работе ставится задача выявить своеобразные черты разных критических традиций, отталкиваясь от того, как эти философские позиции тематизируют трансцендентальную установку, в равной степени присущую методологиям аналитической философии и классического идеализма. С точки зрения данной установки философия играет роль систематической критики любых возможных представлений о реальности, не прояснивших собственные основания и границы. Концептуально этот образ закрепляется в классическом идеализме критической традицией И. Канта, а в аналитической философии – концепцией языковых игр Л. Витгенштейна. Сходство в понимании трансцендентальной установки обусловливает тематические и проблематические параллели соответствующих доктрин. Приведем некоторые из них.

Общей ориентирующей целью критических позиций И. Канта и Л. Витгенштейна является стремление найти и установить границы в первой версии – физическому, во второй – лингвистическому опыту. Соответственно проблематический аспект в варианте И. Канта конкретизирован вопросом о том, «как возможен опыт?», а в варианте Л. Витгенштейна – «как возможна осмысленная речь?», с той лишь разницей, что И. Кант гарантирует возможность опыта сферой трансцендентальной субъективности, а Л. Витгенштейн – сферой употребления языка. Следовательно, оба вопроса пресуппозируют допущение определенных видов реализма – «гносеологического» и «лингвистического» соответственно, поскольку спрашивать, как возможен опыт – физический или лингвистический, как это делают И. Кант и Л. Витгенштейн, – значит уже допускать возможность такого опыта. Далее отметим, что и Л. Витгенштейн, и И. Кант для обоснования собственных критических позиций применяют трансцендентальный тип аргументации, в соответствии с которым невозможна никакая реальность за пределами категориальных, или языковых, средств, поскольку «реальностью» является то, что дается в результате их применения.

Однако, несмотря на сходные черты в постановке и решении отдельных проблем, фундаментальное различие в исходных установках – трансцендентальная субъективность и сфера анализа языка – в качестве соответствующих основ анализа ведет к существенным различиям в его результатах. Характер категорий, или правил, организации опыта фундирован характером исходной установки, с точки зрения которой излагаются традиционные проблемы метафизики. Формирующие опыт категории И. Кант располагает в сфере идеальной субъективности, приписывая им абсолютный статус. Л. Витгенштейн, напротив, формирующие языковый опыт правила обнаруживает в сфере употребления языка, придавая им гипотетический характер (аналогия между категориями И. Канта и правилами языковой игры проводится по функциональному критерию: и те и другие выполняют функцию концептуализации опыта – в первом случае физического, а в другом лингвистического, соответственно). Эти фундаментальные различия проявляются в методологических подходах. Если И. Кант ориентируется на анализ возможности априорного синтетического знания, тематизированного как содержание синтетических суждений a priori, и уже отсюда выводит специфику трансцендентальной установки, то для Л. Витгенштейна первичной является языковая игра как специфическая практика трансцендентального анализа.

Эти различия рассматриваются нами с точки зрения реализации двух различных подходов. Л. Витгенштейн, посредством метода языковых игр, проясняет статус оснований концептуализации опыта, не придавая им абсолютного – ни онтологического, ни гносеологического – характера: тот факт, что «ни один образ действия не мог бы определяться каким-либо правилом, поскольку любой образ действия можно привести в соответствие с этим правилом», имплицирует утверждение гипотетического характера любого правила [1, c. 63]. Правила языка не представляют чего-то, помимо самого языка. С этой точки зрения опыт и правила его концептуализации, как фрагмент самого опыта, представляют собой две стороны одной медали. Данный подход является определяющим для всей аналитической традиции послевоенного периода и отражен в работах У. Куайна, Д. Дэвидсона, Х. Патнэма и других исследователей.

И. Кант же рассматривает структуры организации опыта в качестве трансцендентальной очевидности, имеющей абсолютный характер. Здесь и возникает альтернатива: рассматривать ли правила организации опыта как нечто ему внеположное, лежащее как бы по другую сторону обоснованного и необоснованного, или рассматривать данные структуры как фрагмент самого опыта, дезавуируя тем самым дуализм аналитического/синтетического, концептуального и практического? Фундаментальное различие указанных позиций обнаруживается тогда, когда в их рамках проясняется статус структур организации опыта. Ориентация на данные структуры как на нечто очевидное, проясняющее свою сущность до всякой деятельности и опыта отвечает за натуралистические компоненты критической программы классического идеализма, которые имеют основанием еще докантианскую традицию. У аналитиков же реализация трансцендентальной установки предполагает описание структур организации языкового опыта как фрагмента самой лингвистической практики, причем «то же самое предложение в одно время может быть истолковано как подлежащее проверке опытом, а в другое – как правило проверки» [2, c. 334].

С точки зрения сказанного, можно охарактеризовать основной подход данной работы. В качестве гипотезы, объясняющей методологическое различие критических программ аналитической философии Л. Витгенштейна и классического идеализма И. Канта, рассматривается отличие в понимании статуса предпосылок трансцендентального анализа. И. Кант рассматривает формы концептуализации опыта в качестве априорных, необходимых и универсальных структур, тогда как Л. Витгенштейн приписывает им случайный, относительный и апостериорный характер. Таким образом, несмотря на совпадение исходного пункта, различие этих позиций объясняется различием в реализации их методологических программ. Компаративный подход, предлагаемый в работе, демонстрирует, как различие в способах тематизации трансцендентальной установки отражается на цели, проблематике и содержании критических позиций И. Канта и Л. Витгенштейна, мотивируя принципиально различные результаты рассмотрения традиционных философских тем.
Литература
1. Витгенштейн Л. Философские исследования // Витгенштейн Л. Избранные труды. М.: Гнозис, 1994.

2. Витгенштейн Л. О достоверности // Витгенштейн Л. Избранные труды. М.: Гнозис, 1994.

3. Гарвер Н. Витгенштейн и критическая традиция // Логос. 1994. № 6.

4. Кант И. Критика чистого разума. Киев, 1999.

Финансовый анализ во всей полноте использует обобщенные методы изучения действительного мира и его закономерностей. По мере усложнения экономики происходит усиление относительной самостоятельности ее составляющих. Здесь выбор оптимального решения требует абстрагирования. Аналитическое исследование восходит от одного уровня абстрактности к другому, более высокому. Используя выражение Гейзенберга, происходит «развертывание абстрактных структур». В данном аспекте информация, полученная путем абстрагирования, содержит собственные конструктивные возможности, позволяя устанавливать взаимосвязи в развитии экономических процессов. Общую базу формирует понимание метода абстрагирования как повышающего точность анализа и выбор оптимального состояния. При этом широта применения увеличивается по мере усложнения моделей и роста числа занятых специалистов. Представление данных с минимальным содержанием контекстной информации противодействует появлению ошибок анализа в процессе передачи его промежуточных и конечных результатов.

Гносеологическую основу моделирования формирует «аналогия», понимаемая как перенос информации об одних объектах на другие. Однако российская практика основывается, как правило, на экспертном мнении отдельных аналитиков и не учитывает существенных признаков сопоставляемых объектов. Сходство финансовых коэффициентов, отражающих результаты хозяйственной деятельности, зачастую отражает лишь единство экономического пространства. В подобных условиях перенесение экономических свойств одной организации на другую не гарантирует даже верности посылки для аналогии. С развитием экономической науки и технического оснащения широкое распространение в анализе получило собственно моделирование. Метод, посредством которого мы можем определить изменение финансового показателя (например, рентабельности) не имеет ничего общего с определением функции рентабельности на основе решения уравнения регрессионного анализа. Перед нами две различные процедуры, и именно это делает целесообразным само моделирование.

Анализ, синтез и моделирование выступают важнейшими обобщенными методами получения знаний о действительности. Действительность понимается не просто как совокупность наличных положений, она характеризуется и теми возможностями, которые в ней заложены. Действительность естественно трактовать как мгновенный «срез» в определенный момент времени. Тогда, в отношении науки, это определенное состояние «знания». Следовательно, допустимо гносеологическое истолкование возможных (прогнозируемых) положений хозяйствующих субъектов модели кумулятивного развития знания. Рост же или накопление «знания» обусловлен необходимостью применения указанного выше методологического аппарата. Таким образом, теория познания позволяет анализировать неопределенность будущих состояний и своевременно выявлять возможности принятия оптимизированных решений на альтернативной основе.

Многоразмерная динамика экономической системы детерминирует особенности и трудности финансового анализа. Нелинейная динамика развития открывает дуализм детерминированного и стохастического. Сложные структурные образования являются одновременно и детерминированными и стохастическими. Сложность системы увеличивает разнообразие ее функций и возможных стабильных состояний. Это делает возможным анализ и оптимизированный прогноз, обнаруживая тем самым пути стабилизации экономики вблизи точек равновесия. Логико-методологическое познание сущности экономических аспектов действительности позволит сквозь «паутину» взаимообусловленных отношений увидеть целое, причину и качество развития событий. Содержание изучаемых финансовым аналитиком явлений предопределяет необходимость и условия использования базовых диалектических принципов: все познается в движении, в причинно-следственной определенности, в координационной и субкоординационной определенности и т.д. Таким образом, научное основание современного финансового анализа базируется на использовании абстракции, переходе к исследованию сложных систем, от закрытых к открытым, от линейности к нелинейности, от детерминированного к стохастическому. Важнейшей характеристикой финансового анализа является уход от рассмотрения равновесия и процессов вблизи равновесия к делокализации нестабильности, что предопределено текущим состоянием предмета исследований.

На наш взгляд, финансовые результаты хозяйственно-экономической деятельности, сформированные в условиях экономики с перманентным состоянием нестабильности и деформированной структурой отношений, оказываются не связанными с хозяйственной деятельностью. Именно денежная форма опосредует экономическую деятельность производителя, создавая возможность унифицированной оценки результатов производства в условиях разделения труда. Фактически речь идет о выделении финансового анализа из области экономического. Подобная постановка вопроса находит живое отражение в общеэкономической и специальной литературе. Можно заметить, что развитие и усложнение рыночных отношений сформировало к началу XX в. спрос и предложение на услуги подобного рода. То есть выделение предмета финансового анализа происходило и происходит эволюционным путем. Если в России предпочитали расширенное толкование финансовых показателей в рамках экономического анализа, то западная экономика до недавнего времени приветствовала более ограниченный подход.

Выделение предмета исследований финансового анализа отражает обособленный характер финансовых процессов, развитие специальных методик анализа, уровень потребления аналитической информации (переход к информационному обществу). Это не отрицает необходимости классического экономического анализа, но способствует развитию культуры потребления информации, которая отражается в различных индикаторах (рейтингах, индексах и т.п.), характеризуя именно финансовое состояние объектов исследований, их совокупностей. Финансовые коэффициенты являются непосредственными унифицированными индикаторами настоящего и потенциального состояний экономических агентов, способности переходов от одного к последующему. Внешний финансовый анализ в условиях разделения труда выполняет собственные функции в экономике развитых стран и формирует методологическую основу для бурно развивающейся области финансовых услуг.

В общем смысле предмет финансового анализа охватывает единую для внутреннего и внешнего анализа совокупность финансовых операций (процессов) и состояний. Однако именно рассмотрение внешнего анализа поставляет причины выделения его предмета из рамок общего экономического анализа. Классическое определение для последнего дается М.И. Бакановым: «… хозяйственные процессы предприятий, объединений, ассоциаций, социально-экономическая эффективность и конечные финансовые результаты их деятельности, складывающиеся под воздействием объективных и субъективных факторов, получающие отражение через систему экономической информации». Простое сокращение классического определения предмета экономического анализа до проблемной области финансового анализа не приводит нас к корректному определению интересующего нас предмета. Можно заметить, что результаты финансовой деятельности являются скорее объектом изучения. В данном определении наблюдается идентификация предмета финансового анализа с его объектом. Соответственно появляется необходимость выделения той области, которая относится к анализу, исходя из его научной сущности. А именно причинно-следственной определенности сложных мультистабильных систем, к которым следует относить и экономические. Конечные финансовые показатели являются следствием нахождения хозяйствующих субъектов или их объединений вблизи точек стабильности или экономически успешных состояний. Результаты деятельности свидетельствует о степени эффективности и ликвидности организации, являются прогнозируемыми и планируемыми. Изучение причин, способных сформировать устойчивые финансовые состояния, позволяет раскрыть сущность экономических явлений и выполнить поставленные перед финансовым анализом задачи. Так, в условиях разделения труда и усложнения экономических взаимоотношений возникает специализированная предметная область.

Таким образом, под предметом финансового анализа целесообразно понимать причинно-следственные связи финансовых состояний. Чтобы выделить те части в объекте исследования, которые относятся к финансовому анализу, нужно исходить из сущности процессов финансовой деятельности, в результате взаимодействия и взаимовлияния которых складываются те или иные финансовые состояния. Раскрывая содержание факторов, определяющих финансовое положение, можно обоснованно анализировать и прогнозировать финансовое состояние экономических агентов как протяженную во времени характеристику. Это сформирует ранжированные группы финансовых состояний и, следовательно, даст возможность унифицированной оценки потенциального состояния исследуемого объекта. В таком случае, конечные финансовые результаты экономических субъектов, внешние и внутренние, объективные и субъективные факторы, влияющие на индикативные показатели, являются объектами финансового анализа. Из определения также следует, что финансовый анализ должен быть направлен на изучение финансового состояния. Состояние объекта должно характеризоваться его способностью к переходу из одного положения условного равновесия в другое. Речь идет о создании модели, позволяющей дать топологическое истолкование процессам формирования финансовых состояний. Необходимой предпосылкой создания и дальнейшего применения причинно-следственной схемы является формулирование понятий (описаний) состояний, в которых находится или может находиться исследуемая система. Система может оказаться в конечном числе состояний, совместное пересечение которых не наблюдается.

Одна из центральных проблем финансового анализа – обеспечение его способности функционировать в длительной временной протяженности при наличии возрастающей неопределенности предмета. Обозначенный вопрос имеет множество аспектов, однако в контексте развития аналитико-математической базы исследований на первый план выходят вопросы должной трактовки поставленных задач и получаемых результатов финансового анализа. Необходимое внимание должно быть направлено на изучение влияния социальных и методологических «фильтров», координирующих восприятие проблемной ситуации субъектами анализа. Политические установки, практическая онтология и риторика диктуют поведение заказчика, исследователя и методолога.

В конечном счете, метод как способ деятельности субъекта детерминирован противостоянием декларативных и фактических критериев его выбора. Развитие методологии финансового анализа определяется не только методом (через изменение предмета исследований), но и противоречивостью современной социально-экономической действительности. Сложность современного общества создает новую ситуацию. До определенного предела национальная экономическая система может нейтрализовать возникающие флуктуации, чему способствует устойчивость ее структуры, в первую очередь – устойчивость экономических институтов. Когда флуктуирующие параметры превышают критические значения, наступает момент, когда даже незначительные изменения приводят к скачкообразному переходу экономики в иное состояние.

Не будем говорить о методологии финансового анализа как о явлении сформировавшемся. Это динамично развивающаяся система принципов и форм познания причинно-следст­венных связей финансовых состояний. И рассматривать ее следует в контексте перехода к информационному типу управления экономикой и соответствующего развития методологии экономических наук. Расхождение методологических установок на двух полюсах экономической науки – рационалистическом и эмпирическом – послужило толчком к оживлению ре­флексии, к развитию собственно методологии финансового анализа. Таким образом, финансовый анализ получил основу для адаптации к современным потребностям основных потребителей аналитической информации. А именно возможность разработки различных и даже противоположных теоретических моделей, подкрепленных математическим обоснованием в рамках общей концепции анализа финансовых состояний.

Особенностью методологии финансового анализа является изучение экономических систем как в форме условно замкнутых, так и в форме открытых. И существенной предпосылкой является обоснованная классификация причинно-следственных связей. При расширении границ исследований системы приходим к построению цепочек взаимозависимых показателей, что также относится к специфике анализа. А именно под этим понимается необходимость логического обособления фактически непрерывно связанных финансовых показателей. Это дает возможность как индивидуального подхода к различным аспектам формирования финансовых результатов, так и создания унифицированных оценок, опосредующих хозяйственную деятельность, которые и являются наиболее характерной отличительной чертой финансового анализа.

Финансовый анализ имеет дело с фактически сложившимися хозяйственными связями и их результатами, которые для целей анализа необходимо искусственно трансформировать. Причинно-следственные взаимосвязи следует рассматривать как объективно сложившиеся конструкции. Однако веса этих связей изменяются с целью более объективного отражения финансового состояния объекта анализа. Многие причинно-следственные процессы оказываются искусственно воссозданными и трансформированными. В противном случае результаты анализа являются не более чем текущей оценкой финансового положения. Следовательно, метод анализа в значительной степени базируется на абстракции. Широкое понимание данного общелогического метода позволяет использовать агрегированные данные с минимальным содержанием контекстной информации, что подтверждает единство природы предмета и методологии анализа и возможность научного применения внешнего финансового анализа для выполнения поставленных задач в условиях современной экономики.

Как известно, методология науки не является абсолютным правилом, следуя которому можно добиться положительного результата. Развитие метода определяется целым рядом разнообразных факторов (например, согласно Томасу Куну). Методологические правила регулируют научную деятельность, однако таковых бывает недостаточно, чтобы прийти к однозначному и доказательному выводу. В результате личностно-индивидуальный фактор находится под воздействием аналогий, сформированных в краткосрочном периоде, и обусловливает принятие интуитивных решений. Таким образом, формируется психология «краткосрочного» анализа.

На данном этапе методология финансового анализа представляет собой контуры, в рамках которых происходит адаптация существующих и формирование новых методов работы с предметом. Рост количества публикаций по технологиям анализа – это внешнее выражение процесса качественной трансформации данной области. И такие направления можно суммировать следующим образом: значительно расширилось предметное поле, охватившее широкий спектр не только эконометрических, методологических, но и философских проблем; уси­лилось влияние внешних факторов экономического развития; особое значение в материализации методических знаний финансового анализа приобретает «абстракция». Происходит усиление открытости, динамизма, сложности финансовых систем. При этом практическая аналитика в концепции расширенной проблемной ситуации не была подвержена изменению. Суть предмета искажается в процессе распространения знания к конечным потребителям, однако последние не признают последствий подобных воздействий.

Теория самоорганизации, или синергетика (содействие), – одно из междисциплинарных направлений современного научного знания. Синергетику характеризуют как ядро постнеклассической науки, в этой связи представляется важным рассмотреть особенности познания, в данной области науки, тем более, что в настоящее время это междисциплинарное направление еще находится в стадии становления. В нем можно выделить несколько подходов, обобщая которые, следует говорить о совокупности идей и методов научного исследования, охватывающих процессы самоорганизации в самых различных структурных образованиях.

В рамках синергетического подхода объединяются теория диссипативных (dissipate – рассеивать) структур И.Р. Пригожина и собственно синергетика Хакена – теория описания процессов, сопровождающихся кооперативным эффектом, теория гиперциклов М. Эйгена. Это научное направление изучает общие явления самоорганизации, присущие как живым, так и неживым формам организации материи. При этом равновесные формы организации отделяются от самоорганизации, а с другой стороны, под «крышей» синергетического подхода объединяются в особый класс динамические, физические, химические и биологические структуры, которые раньше не сводились вместе. Именно это обстоятельство вызвало огромный мировоззренческий всплеск вокруг традиционных проблем эволюции, развития и необратимости.

Второй важнейшей идеей синергетического подхода является нелинейность. Математически нелинейность выражается в том, что уравнение, описывающее функционирование такой системы, имеет два и более решений. Физический смысл нелинейности – в необратимости процессов.

Ключевым моментом в представлении мира с основной доминантой – необратимостью – являются точки бифуркации, в которых происходит смена стратегии развития, но ее невозможно предсказать, поскольку она носит спонтанный характер. Поэтому главная особенность таких моделей развития – неопределенность будущего и, следовательно, возможность различных форм организации, направлений развития.

Следующий шаг в описании явлений физического мира связан со спонтанно возникающими, открытыми системами, обладающими способностью к непрерывному получению энергии из окружающего мира и выведению энтропии вовне. Системы, находящиеся в постоянном соотношении со средой, так называемые когерентные системы, проходят в своем развитии ряд последовательно меняющихся структур, сохраняя при этом свою целостность (биологические, экологические системы). Такое развитие процессов представляет собой совершенно определенный вид природной динамики. К наиболее простым явлениям такого рода относятся диссипативные структуры, возникающие при химических реакциях (реакция Белоусова – Жаботинского).

В. Эбелинг высказывает мнение, что «вопросы формирования структур относятся к фундаментальным проблемам естественных наук», и речь идет «об устранении противоречия между вторым законом термодинамики и высокой степенью организованности окружающего нас мира». В этом высказывании заключено содержание формирования процесса нового знания в его соотношении между новыми фактами и старыми теориями, в рамках которых они не получают адекватного объяснения. Это обстоятельство, в свою очередь, выдвигает задачу построения новой теории, которая, в соответствии с внутренней логикой развития данного направления исследований, объясняла бы механизм самоорганизации, вбирая в себя то общее, что характерно для процессов подобного рода, независимо от их качественно специфического проявления. Таково краткое описание основных идей синергетики как новой научной парадигмы.

Синергетика изучает закономерности процессов самоорганизации, процессов возникновения относительно устойчивого существования и разрушения макроскопических упорядоченных пространственно-временных структур, происходящих в неравновесных системах. Оказывается, механизмы образования и саморазрушения таких структур, механизмы перехода от хаоса к порядку и обратно не зависят от конкретной природы тех или иных систем. Они одинаково присущи химическим, физическим, биологическим и социальным системам, которые удовлетворяют определенным условиям: являются открытыми, обладают большим количеством подсистем, находящихся в достаточно далеком от равновесия состоянии. Эти механизмы обладают свойством универсальности, а, следовательно, осмысление результатов синергетики с необходимостью выводит на философско-методологический уровень.

Помимо онтологического значения, о котором сказано выше, идеи синергетики имеют и новое гносеологическое содержание. Прежде всего, исследователями был отмечен герменевтический характер познавательного контекста синергетики. Это связано с той ключевой особенностью синергетического описания, которую выделил Г. Хакен, указав, что синергетика нацелена на одновременность «удержания» микро- и макропорядка систем. Будучи постнеклассическим направлением исследований, синергетика нацелена на диалог как способ собственного становления и бытия, и следовательно, она изначально философична. «Диалогичность» синергетики как характеристика познавательного отношения обусловлена следующими особенностями. Объектами синергетики являются не телесные образования, знание о которых репрезентативно (объекты классической науки даны субъекту в предметной представленности, а явления самоорганизации – как результат взаимодействия элементов сложных систем). Традиционным в познании системных образований были два взаимодействующих подхода. Один из них обеспечивал «взгляд изнутри», низводил функционирование системы к деталям, к микроуровню – это редукционистский подход. Другой обеспечивал «взгляд извне», описывал поведение системы на макроуровне, это холистский подход, или макрохолизм.

Г. Хакен подчеркивает, что синергетическое познание – это как бы «скользящий взгляд», который одновременно удерживает в поле зрения и целое, и детали. Синергетика – это мост между микро- и макропорядком, описание взаимодействия между микро- и макроуровнем.

Вторая особенность, позволяющая говорить о диалогичности синергетического познания, – это нерепрезентальный характер познания. Г. Хакен сопоставил традиционное описание сложных систем и синергетическое. Единицей описания в традиционном подходе является отдельный элемент системы, например клетка. В синергетике это сеть из клеток. В обычном описании свойства приписываются индивидуальному объекту, в синергетике результатом является кооперативный эффект, возникший в результате согласованности, синхронизации элементов. Этот эффект есть следствие спонтанного поведения системы, что позволяет говорить об отсутствии «трансцендентального субъекта-управителя» [1; c. 108].

Третий аргумент в пользу герменевтического характера познавательного контекста синергетики заключается в следующем. Понятие самоорганизации предполагает существенно личностный, диалоговый способ мышления – открытый будущему, развивающийся во времени необратимый коммуникативный процесс. Такой диалог есть целое искусство, не описываемое средствами формальной логики, в котором нет готовых ответов на все вопросы. Диалоговая форма миропонимания не нова, но в наше время она перерождается в искусство «вопрошания» природы.

Вышеприведенные аргументы указывают на то, что гносеологическая ситуация в синергетике носит герменевтический характер, а эффекты согласованности адекватное описание получают в диалоговой эпистемологии.

В современной научной картине мироздания происходят сдвиги в направлении «множественности, темпоральности и сложности» и, как следствие, возникают изменения в способе научного мышления, которое становится вероятностным, нелинейным, свойственным современной науке и тем принципиально отличающимся от классического естествознания прошлых веков. Классическое естествознание ориентировано на объяснение объективных закономерностей. Там не возникал вопрос об эволюции законов, о самоорганизации объектов. Неклассическое, основу которого составляет синергетическая парадигма, учитывает спонтанность, самоактивность познаваемых систем. Сохраняя ориентацию на объективность, научное знание обращается к коммуникативной теории. Рассмотрение последней – тема отдельной статьи.

1. Онтология и эпистемология синергетики. М., 1997.

Вот уже которое десятилетие идут споры о новом образе науки и научной деятельности. Начавшийся еще в конце XIX в. кризис естествознания за минувшее время разрушил считавшиеся незыблемыми бастионы научной рациональности и породил идею нового универсального знания, сочетающего в себе функциональность науки и назидательность религиозного учения. И в самом деле, пресловутый «лингвистический переворот» в философии обращает исследователей к доселе находившимся вне сферы философии науки пластам: проблемам языка науки и герменевтике научного текста. Отсюда и непрекращающиеся попытки ввести в научный обиход категории, скорее, эстетического и художественного плана (красота научной теории) и стремление как-то нагрузить науку моральным или идеологическим содержанием («гуманизация» и «гуманитаризация» науки и образования). Сюда же следует отнести достаточно частые ныне призывы обратиться к вненаучным и донаучным способам познания: восточным медитативным практикам, шаманским техникам и прочим «нетрадиционным» методам. Масштабы происходящего, по-видимому, нельзя преуменьшать, поскольку изыскания такого рода исследователей имеют если не большую распространенность в современном научном сообществе, то, по крайней мере, вызывают больший общественный резонанс, нежели исследования классического типа.

Очень показательна в этой связи судьба синергетики. Родившись в середине ХХ в. как частная теория в области физики неравновесных систем, ныне она претендует на роль всеобъемлющего методологического принципа не только в естествознании, но в познании вообще. Обращает на себя внимание тот факт, что возникший в начале 90-х гг. прошлого века в недрах отечественного высшего образования курс «Концепции современного естествознания», формально ставя своей целью знакомство учащихся с достижениями современных естественных наук, фактически играет роль официального проводника идей синергетики, представляя ее как объективно неизбежную парадигму культуры XXI в. Сама необходимость ознакомительного курса такого рода, в принципе, не вызывает возражений, но к чему такая категоричность?

Удивления достойна та скоропалительность выводов, которая пронизывает не только учебники, где может проявляться личная позиция автора, но сам образовательный стандарт по данной дисциплине. По сути дела, предмет курса так и остается непроясненным. Это и понятно, ведь предметом является даже не природа как таковая, что само по себе весьма туманно, а естествознание – концепт, может еще существовавший реально во времена античной натурфилософии в силу отсутствия дифференциации наук, но к настоящему моменту превратившийся в совершенно умозрительную конструкцию. Зато после синкретичного набора фактов, взятых наугад из разрозненного корпуса естественных наук, мы сразу переходим к глобальным мировоззренческим выводам. Безусловно, лишний раз напомнить людям, что человек – часть природы, что необходимо бережно относиться к природе, а также ближнему и дальнему, само по себе не вредно. Однако Джордано Бруно уже умер за наши грехи, а тезис о всеобщем характере разума во Вселенной через два века после Гегеля не может претендовать на особую оригинальность. Пугает даже не несколько назойливая назидательность, а то, что под личиной последнего слова толерантности, максимально широкой трактовки истинности, в массовое сознание внедряется одна из наиболее агрессивных и жестких современных идеологем. За «общим делом» в истории чаще всего следует «слово и дело».

Впрочем, оставив в стороне эмоции, рассмотрим, что именно подразумевается под красивым термином «постнеклассическая наука». Принято считать, что закат классической науки, то есть ньютоновской парадигмы, происходит на рубеже девятнадцатого и двадцатого столетий, когда были сформулированы принципы теории относительности и квантовые законы. Не вникая в специфику физических интерпретаций произошедшего, попробуем рассмотреть лишь самые простые философские следствия.

1. Опыт, который со времен Галилея был универсальным критерием истинности научной теории, оказывается включенным в структуру самой теории и подлежащим интерпретации только в горизонте этой структуры. Более того, само понятие опыта становится все более и более неопределенным, размывается грань между субъектом и объектом последнего.

2. Традиционные логические понятия причины и следствия, возникшие на основе простой наблюдаемости фактов и оттого интуитивно совершенно очевидные, на поверку оказываются гораздо более сложными и потому четко не выделяемыми. Справедливости ради надо сказать, что в философии это произошло гораздо раньше, но ведь философия и не претендует на научность.

3. Отсутствие таких критериев не позволяет применить к новым научным теориям в полном объеме традиционные рациональные методы анализа.

Собственно говоря, как уже отмечалось здесь, на конференции, неклассические теории выполнили лишь негативную, разрушительную часть работы. Они указали на границы применимости существующих научных методов и приемов. В задачу этих теорий не входило создание чего-либо принципиально иного, поэтому сами они используют старую методологию только с осознанием ограниченности последней.

В отличие от них постнеклассическая наука должна была с самого начала дистанцироваться от предшествующей традиции, стать новым «положительным» знанием, построенным на расчищенном месте. К сожалению, этого не произошло. Разговоры о новой методологии продолжаются до сих пор, хотя ни одной принципиально новой теории создано не было. В искусстве и литературе постмодернизм нашел свою нишу в иронической рефлексии по поводу традиции. Однако ирония в науке – понятие совершенно излишнее, принимая во внимание хотя бы функциональность научной деятельности. Вообще, именно функциональность, по-видимому, является отличительной особенностью науки как особого вида дискурсивной практики, возникшего в XVII – XVIII вв. в Европе. Но такая направленность играет с ней в современных условиях злую шутку, ведь единственным способом определения такой деятельности является отсылка к ее субъекту. На самом деле наука – это то, чем занимаются ученые, более адекватное (и более нелепое) определение, наверное, невозможно.

Подобная почти цеховая замкнутость, сходство с магической практикой или ритуальностью ремесленнической деятельности наводит на мысль о том, что все гораздо проще. И в самом деле, стоит ли искать какую-то «новую рациональность» или «сверхнаучность», чтобы оправдать факт бессилия методологов найти «чудесный эликсир» для продолжения затянувшейся агонии традиционной науки? Самое смешное, что сами ученые в этом особенно и не нуждаются, многие из них и не догадываются о том, что их сфера деятельности «в кризисе», продолжая честно трудиться, как в свое время трудились ремесленники или алхимики. Стоит ли разрушать такую иллюзию, не являются ли наши попытки создать постнеклассическую науку такой же иллюзией – вот о чем мне и хотелось здесь сказать.

Повторение как метод научного познания

и фактор приращения абстрактности: