Руководство для начинающих Эту книгу я посвящаю моей маме, вместе с которой все и всегда в моей жизни
жүктеу/скачать 2.34 Mb.
|
| частью самого дискурса. При этом позицию постструктурализма следовало бы отличать от классического скептицизма и трансцендентальной философии. И в том и в другом случае речь, скорее, идет о наличии объективной сущности, в отношении которой высказываются разные мнения, но истинное положение дел все равно недостижимо276. Здесь же речь идет о принципиальном несуществовании того, чего мы хотели бы достичь. В свою очередь наиболее близкой постструктурализму оказывается философия Ницше, а именно его знаменитый принцип перспективизма. Именно Ницше был первым философом неклассики, провозгласившим отсутствие объективной реальности, в описании которой сталкиваются различные мнения и точки зрения («перспективы видения»). Дело обстоит не так, что есть мир и стремящиеся его познать дискурсы, терпящие, однако, поражение в силу субъективистских ограничений. Никаких ограничений как раз нет (их придумала репрессивная метафизика) – все, что бы мы ни сказали о мире истинно, т.к. этот мир существует только до тех пор, пока длится дискурс, а как только он стихает, исчезают и герои и декорации. Представление истины представляет только самое себя, и пока оно разыгрывается, ничто не угрожает истине, тем более, представление, разыгрываемое по соседству.
Таким образом, всякий дискурс есть только интерпретация. Чего? Другой интерпретации. Более того, всякий дискурс задается также своей собственной интерпретацией. Это означает, что дискурс не только не совпадает с объектом своего повествования (т.е. всегда говорит о чем-то своем), но и не совпадает сам с собой. Тождество не соблюдается даже на уровне соотнесения дискурса с самим собой. Иными словами не существует чистого значения того, что говорится. При этом речь идет не о внешнем значении, но о внутреннем, которое нефиксируемо в силу того, что оно, конечно же, тоже не является сущностью. Постструктурализм вполне последователен в этом вопросе – сущностей нет не только во вне, их нет и внутри. Нигде нет того, чему следовало бы соответствовать. Отсюда следует, что не существует зафиксированного смысла того, что говорится. Например, некий текст или теория не несут однозначного смысла, в противном случае мы реконструировали бы отвергнутую эссенциальность, по меньшей мере, в виде возможности ответить на вопрос «в чем сущность этой теории?» (текста, нарратива, утверждения и пр.). Существует своего рода «сдвиг означения», заключающийся в невозможности зафиксировать смысл текста, присвоив ему некоторое аутореференциальное тождество. Текст всегда будет выражать разные смыслы, поскольку сам образован интерпретацией. Анализ любого дискурсивного образования тогда не подчиняется классической логике, которая в общем виде исходит из конечности и достижимости значения дискурса. Об этом можно прочитать и у Леви-Стросса, который успел сказать многое из того, что потом будет развито постструктурализмом. «…изучение мифов ставит методологическую проблему, поскольку оно не в состоянии сообразоваться с картезианским принципом деления трудности на любое необходимое для ее преодоление число частей. Не существует истинного конца анализа мифов, как не существует и тайного единства, которое можно было бы уловить в результате аналитической работы. Темы до бесконечности раздваиваются. Стоит увериться, что наконец распутал их по отдельности и удерживаешь порознь, как тут же убеждаешься, что в силу непредвиденного сходства они снова сливаются вместе»277. Из сказанного следует также, что дискурсы не могут выполнять функцию метаязыка или метанарратива. Под метанарративностью дискурса заключается его способность занять метаязыковую позицию по отношению к другому дискурсу, т.е. дать ему разъяснения, указать на суть, цель, центральный смысл и изначальные установки. Хорошим примером метанарратива является литературная критика, в которой преследуется задача объяснить, «что автор имел в виду?», когда создавал свое произведение, какую идею хотел сформулировать и какие ценности выразить. Такая постановка проблемы представляется постструктурализму исключительно репрессивной, т.к. намерена навязать свою частную интерпретацию в качестве голоса самого произведения, как если бы он мог говорить о самом себе. Это намерение вдвойне бессмысленно, т.к. выиграть войну дискурсов невозможно не только в силу их изначального равенства, но и в силу того, что представляемое в качестве объекта (некий литературный роман, который следует проанализировать или набор «фактов», которому следует найти теоретическое объяснение) само включено в пространство соперничества на правах соревнующегося. Дискурс не может выполнять функцию метанарратива, т.к. его «объект» всегда уже дистанцирован от самого себя вмешательством интерпретации и находится сам с собой в отношениях интерпретативного несогласия. Природа дискурсов скорее перформативна, чем метанарративна, т.к. классическое соотношение «объект-языка» и «мета-языка» в них отсутствует. Еще процитируем в связи с этим Леви-Стросса: «… можно сказать, что наука о мифах анакластична, понимая этот старый термин в оправдываемом этимологией широком смысле, который соединяет в своем определении учение об отраженных лучах с учением о лучах преломленных. Но, в отличие от философской рефлексии, которая якобы доходит до истока, те отражения, о которых речь идет здесь, касаются лучей, лишенных любого другого источника, кроме виртуального... Стремясь подражать стихийному движению мифической мысли, наше предприятие — тоже и слишком короткое, и слишком длинное — должно было приноровиться к его требованиям и уважать его ритм. Тем самым эта книга о мифах и сама некоторым образом является мифом»278. Итогом всех этих рассуждений становится кардинальное изменение представлений о природе знания. Не существует знания, понимаемого в виде корреспондентской теории истины. Соответственно, постструктурализм может позволить себе истолкование любого теоретического текста как «литературного». «Чистых» фактов не существует не только в области гуманитарного знания (доподлинный смысл романа «Война и мир» является несуществующим фактом), их нет и в области науки (факты всегда уже нам даны в преамбуле концептуального обрамления). Факты укоренены в дискурсивные среды, дающие им рождение как фактам, ибо то, что будет зафиксировано, в качестве факта определяется ближайшей теоретической интерпретацией. Поскольку процедура регистрирования явлений требует сигнификации, постольку механизм движения от одного означающего к другому в обход означаемого как физической сущности оказывается запущенным. В этом смысле, ученый, намеревающийся работать с нейтральными фактами, совершает ту же методологическую ошибку, которую совершает литературный критик, полагающий, что существует некий доподлинный, истинный смысл романа, который можно обнаружить и передать. Критик в данном случае ошибочно полагает, что писатель создававший свое произведение сам владел этим смыслом и мог бы предъявить его. Но так думать может только тот, кто никогда не имел собственного опыта литературного творчества и не знает, в сколь значительной степени, автор осознает момент произвола и компромисса в своих текстах, как если бы ему приходилось только истолковывать то, что ему хотелось бы сказать так, как у него получается это сказать. Ученый, и любой теоретик, в свою очередь, напрасно одержимы идеей прорыва к объективным фактам – во всех случаях своей иллюзорной победы они имеют дело с концептуальной интерпретативностью регистрации и описания этих фактов. Ученый, приступающий к созданию своей теории, должен оставить в стороне амбиции метанарратора и честно отдавать себе отчет в том, что скорее имеет дело с «истолкованием истолкования» (например, текст этой книги имеет очень условное отношение к неклассической философии, которую он собирается правильно описать. Скорее, этот текст есть просто самодостаточный опыт письма, а неклассическая философия служит только поводом его написания279). Тогда стирается сама грань, которая занимала столь важное место в интеллектуальной подоплеке структурной революции. Нет разделения на гуманитарное и естественнонаучное знание. Ограниченность миром явлений накладывает свои последствия на эту классическую оппозицию. Теории в науке соотносятся со своими фактами (явлениями) точно также, как же литературные тексты соотносятся со своей критикой – теории и факты с одной стороны и литературные произведения и их анализ, с другой принадлежат одному и тому плану смыслоозначения. В конечном итоге постструктурализм добился эффекта, обратного структурному методу. Если структурализм пытался редуцировать гуманитарное знание к научному, то постструктурализм добился прямо противоположной редукции. В противовес структурализму, добивающемуся тотальной структуризации (сциентизации) знания, постструктурализм склонился к всеобщей филологизации и эстетизации знания. Однако это замечание возможно не вполне устроит постструктуралистов, т.к. в нем мы имплицитно исходим из наличия оппозиции, которая затем устраняется, в то время как для постструктурализма этой границы никогда не существовало. Постструктурализм не намерен повторять ошибок структурализма, ставшего жертвой ложного дуализма (оппозиции) естественнонаучного и гуманитарного знаний, т.к. все дуализмы по мнению постструктурализма ложны (в этом вопросе постструктурализм добросовестно следует диалектике).у Во многом этими же результатами объясняется также специфика терминологии постструктурной философии – она существенно отклоняется от стандартов классической философии. Термины постструктурной философии заметно литературизованы и лишены всякой коннотативной нагруженности, отсылающей к традиционным философским контекстам. При этом они вполне удачно справляются с задачей концептуальных представителей постструктурной философии, возможно и вопреки ее желаниям. Хотя конечно, их репрезентативность отлична от классической, т.к. постструктурализм не ставит целью соблюсти тождественность применяемых терминов – их семантическое поле достаточно широко и нестабильно. В заключение этой главы скажем несколько слов о тех последствиях или, напротив, мотивах постструктурализма, которые указывают на ее несогласие с диалектикой. Они напрямую касаются тех утверждений постструктурализма, в которых речь идет об отсутствии центра, предела, сущности, т.е. в общем виде протообраза (Архетипа, Нуса, Божественного порядка), с которого мир себя копирует. Ясно, что все эти атрибуты в первую очередь характеризуют гегелевский Абсолют. Главным отличием диалектического Абсолюта, как мы помним, стало детрансцендирование Абсолюта и наделение его динамичностью. Иными словами, диалектический Абсолют не трансцендировал миру, но существовал как сам этот мир, развертывающий себя во времени. И в этот раз постструктурализм упрекнет диалектику в недостаточной радикальности. Несмотря на историчность, Абсолют сохраняет метафизическую природу. Она состоит в том, что Абсолют разворачивает себя в соответствии с замыслом, который хоть и не навязан ему извне, но подозрительно систематичен. Конечно, за этими весьма абстрактными определениями скрываются вполне конкретные смыслы. Постструктурализм обеспокоен судьбой Абсолюта, относясь к нему не как к очередному персонажу философского романа, а как к некой влиятельной идеологеме, которая может иметь вполне реальные последствия. Мир, который только разворачивает себя согласно некой внутренней программе, не является миром, в котором нам хотелось бы жить, т.к. в нем ничего нельзя изменить в силу изначальной предзаданности. И поскольку под эгидой благого промысла в истории человечества творились самые бессовестные злодеяния, то не честнее ли признаться в том, что мир является малопонятной нам вселенной, о которой мы почти ничего не знаем? Если угодно в этом риторическом вопросе заключена этическая мотивация постструктурализма, делающая его в первую очередь, противником гегелевской диалектики. Она во многом сближает постструктуралистскую критику гегельянства (равно как и платонизма) с попперовской концепцией «нищеты историцизма», согласно которой никто не имеет права говорить от имени истории. Впрочем, главное отличие этих двух подходов состоит в том, что постструктурализм еще щепетильнее относится к производимой им критике – он слишком хорошо знает, что одни мифы развенчиваются для того, чтобы на их место приходили другие. Но, несмотря на осторожность и двусмысленность многих постструктуралистких заявлений, мы можем расслышать их главный этический и онтологический подтекст. Он состоит в том, чтобы сказать нам – мир не имеет в отношении нас никаких намерений. Прислушавшись к этим словам, мы сможем заметить, как из мира постепенно уходит тот смысл, который человек упорно ему приписывал. Никто не знает, возложена ли на человека некая миссия, и выражает ли мир какую-то идею. Это, в свою очередь, освобождает нас от всех тех обязательств, которые мы не возьмем на себя сами, и подарит свободу иронического скепсиса по отношению ко всем метадискурсам, когда-либо существовавшим в истории человечества и которые могут появиться впредь. Это позволит сказать, что смысл не есть репрезентация структуры, а мир не есть ступень саморазворачивающегося Абсолюта. И это же удостоверит бессмысленность мира и истории, или, по меньшей мере, свободу от всех старых смыслов, свободу, которую постструктуралисты вслед за Ницше будут предпочитать называть «безгрешностью становления». жүктеу/скачать 2.34 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|